* * *
По кругу заводному бродит смерть,
Звенит своим невиннейшим скелетом,
Как грусть перед неведомым ответом,
Врываема стаканами на треть.
И Михаилов водят под запретом
Там, где нельзя ни жить, ни умереть.
Какая впалость слов, летящих вверх,
К слепой луне, заснувшей в винограде,
Как будто мы представлены к награде
В батальной сцене, покорившей всех,
И долгими раскатами в наряде
Её кружит, не пропадая, вкусный смех.
Мы разжуём смешливый леденец
И выплюнем его троянской птицей
Туда, куда винившийся птенец
Пытался впасть, чтоб только не разбиться,—
Но, в траектории своей разбив венец,
Он бабушкин клубок распял на спице.
По смерти свитой пролетает круг,
Своим концом ввергая нас в начало.
Какому деревянному причалу
Принадлежал берёзовый наш звук?
С какой же веры или же хорала
Ты воровал одежды верной стук?
По нищей смерти пробежит волна.
Остановись, переверстай мгновенье,
Простив себе неправые гоненья,
Не требуя ни короба, ни дна,
Играя светлокожей своей тенью,
Которая тобою лишь больна.
Пернатый птенчик, ощутив ладонь,
Не покидает, если не обняли.
Мы, верные своей глухой печали,
Граним из пустоты вокруг объём.
И смерть, с которой нас на миг разъяли,
Нас ждёт к себе, в ещё непрочный дом.
Телега
так ехал на телеге я
телегу настрочив сперва
и настрогав на два листа
произнося что износил
я из последних (как бы сил)
не говорил чир говорил:
так ехал на телеге я
передо мною два быка
играли в (как бы) дурака
за мной приглядывая строго
струилась медленно дорога —
моя (балканская) звезда
и кто-то медленно полого
черкал на секе снигиря
и стаскивая сапоги — мне говорил
замри-умри и выгляни из-за полога
тебе осталось так немного —
с тобой обнимется земля
и кто как мёд (ленно) из лога
чирикал на щеке у бога
наверное его зола (со мною)
ехала в телеге
(моей же) темноте поверив
в колёса спрятавшись рекла:
пока мир пропадал в дороге
не обернувшись на пороге
телегою насквозь скрипя
воняя как телега я
скрепил себя с невнятной речью
попутчиков вся речь — сверчка
так ехал по телеге я
чирикая молчанье свечка
всё догорала до утра и полоскала берег чумный
моя (балканская) звезда
(ты помнишь смерть казалась чудной
здесь за игрою в дурака?)
* * *
В крещенских числах тёмного января
(брат мой простит, поскольку в других закопан) —
я проходил, по беглой воде шурша,
как водомерка бежит, понимая, что скоро в кокон
вмёрзнет — лишь остановятся она иль вода,
та, что бежит навстречу (точней — струится,
ещё точнее — дышит, вдыхая меня, когда
попытаюсь вглядеться-остановиться).
Мусорна речь нашей воды, и я
кропаю черновики на водице лапкой —
скоро холодный Анбаш запрокинет меня
чёрточкою над «и» — чтобы стала кратко,
как водомерка, воспоминанье вод —
выдох сбудется — над январём светиться —
выжнет гнездовье для инородца — крот
там, под землёй и илом, мне загорится.
А никакая теперь иордань — где дым,
и выдох один гуляет — теперь без тела —
правильное крещенье — и я, как сын,
открываю глаза и вижу: поспешно слепо —
с той стороны снигири за водой летят,
носят её ледышки под клювом с Богом
в крещенские даты бесчисленного января,
зная, что и вода возвратится домом.
* * *
ну вот и сорок дней (читаешь: лет)
оса влетает в сад и с богом мальчик
всё говорит (считаешь много бед
прошедших мимо? — Отсчитай иначе)
в таком заливе — русским заливать
ты всё соврёшь и перепишешь внове
и на плечо (чо сядет там? — оса?)
тату нарежешь — ощутив мир голым
ты всё соврёшь — такой посмертный дар
что вечность существует лишь однажды
ты входишь в гроб челябинский как в лифт
и морщишься от этой смерти лажи
смерть — это лажа (повтори Орфей)
так падал камень и завис в четвёртой
полёта доле и своих корней
вошедший в сад конечно же не помнит
не помнит став осой в своём саду
он видит как его несут во рту
его же дети (если я солгу
то в этом ты молчанием поможешь)
ну вот и сорок — насекомым я
налью с малиной чай на стол поставлю
чтоб сын осу в руке отца держал
и говорил что я не помню даже
договорив свою смешную смерть
оса влетает в сад и боль запомнив
раздавленно лежит в руках детей
и понимает не бывает больно
Колумб
уходит суд как мёртвый в море
ещё живущий через край
заглядывает в эти хоры
в не огранённый днями рай
уходит суд как тьма в больнице
когда случайный ангел снясь
вдруг забирает наши лица
оставив кожи их и грязь
уходит суд как мало время
стальной подковою разбив
тарелку божию на рыбе
и в шар фарфор соединив
а рыбе с тьмою одиноко
она идёт за шаром вслед
и провожает одиноким
как выстрел поплавка след в след
идёт по крику горло ищет
и отрывает лист колумб
уходит прочь и нищий
нищим навечно оставляет круг
лишь аутист или подросток
на жёрдочке своей стоит
и рыбу на свисток свой ловит
чтоб снова свет соединить
* * *
вот дворник вася он хорош
стоит под снегом просыпаясь
несёт метлу дракона меч
он до подземного сарая
он встал когда его страна
ещё почти не засыпала
его подняли два гудка
взлетев с кыштымского вокзала
он делает по два витка
над этой площадью с мечетью
он крылья достаёт сперва
и делает попытку третью
по улице своей скользя
идя по улице свободы
он слышит как два фонаря
грозят нам пальчиком — Дидоны
он новоназванный Эней
идёт под ликами Таннита
и неопрятные стихи он прячет в снег
многоязыкий
вот дворник вася он хорош
идёт с кыштымского вокзала
многоязычный идиот
почти Обводного канала
ДЗО
на двадцать третье каждый не служивший
служака выпивает две поллитры
и ёлкою последнею домой
стремится по уклону — боже ж мой
такая вот россия приключилась
с тобою брат твоя сестра побрилась
и с криками и скринами аллаха
гуляет тоже ровно росомаха
вот перекос ворона я закопан
с солдатами в районе перекопа
в районе часа третьего шестого
на двадцать третье на углах убого
разложен снег как баба плечевая
на двадцать три рубля уже хромая
россия поминает нас негромко
трещит у наркомана слева ломка
и речевая просится наружу
страны своей которой я загружен
по горлышко и по февраль засветит
пылает ёлка соблюдай омерты
закон базар чтоб было всё по фене
три раза по поллитре я бессмертен
я соблюдаю правила до гроба
россия родина слонов читай уродов
читай меня (да хоть по двадцать третье)
я сам урод я здесь служу до смерти
Голубятня
Андрею Санникову
насколь прекрасна голубятня
и требуха и эта поросль
несущая нас на руках
пока живот со смертью порознь
пока прекрасно смертны мы
ухватывай снаружи тела
как эта поросль нас во тьмы
несёт заложено и спело
так рас-спешит в округе жизнь
в кружок закрытых светом скважин
пока там жарят голубей
парных как молоко и свет
всё дольше из замочных скважин
пока природа голубят
накормит миром до ответа
и губы вытерев взлетят
и в скважину пройдут с рассветом
оставив голубятню нам
где смерти их до самой крыши
чтобы несла нас на руках
пока живот как смертный дышит
Грач
Поехали в грачиный этот рай,
где белый свет и босиком трёхпало
проходит глас насквозь тебя, насквозь
физический раствор — где, как упало —
так и лежит [что спрашивать в ответ?],
рассыпанный на тени, чёрный снег —
он, кажется, крошится у запала...
Мне западло, мне — в птичий этот лай
где повестись на каждого базары
и грач больной ведёт [как поводырь]
меня и голос, где мясная тара
меня ещё выносит — ехать, стыд —
весь этот долгий, в прицепном у стаи,
где чёрный свет нас долюбил, распил,
разлил в свои гранёные стаканы.
Поехали, гранёный мой стакан,
позвякивая ложкою утробной,
трёхпало трогая грачиный доязык
и проживая физраствор по пробной
уже двадцатый раз, кажись. Кажись!
Такая жесть, что, проживая голос,
его ты, как покойника, везёшь —
прилюдно, по-срамному, в одиночку.
Поехали в грачиный этот рык,
в сад полосатый, в костяную почку,
которую снежок проборонил,
чтобы остались пустота и голос.
* * *
Алексею Миронову
ни мёртвый ни чужой ни-ни ни-ни
сбегающий за дозою колбасной
припоминай как привели огни
в аскезу в этот ящик безопасный
как в длинный снег продавленный трамваем
ни мёртвый ни чужой ни разговорный
приговорил идти на этот красный
из горла только выдохом скоромным
переходя здесь за неделю землю
пересыпая с каждою открытой
такое горе что Федоре страшно
такое счастье что по швам корыто
ни мёртвый а скорей сорокалетний
стоишь в своём [пока живой] Тагиле
и слышишь этот снег тупой отвёрткой
заверчивает смерть что мы забыли
