Накануне Судного дня
Неподкупен Ты и суров,
но молитвой жизнь осеня,
я скажу Тебе пару слов
накануне Судного дня.
Горе ль, радости впереди —
этим Ты себя озаботь,
не суди, Господь, не суди,
и не будешь судим, Господь.
Станешь строго меня карать —
так уж, видно, мне суждено,
всё равно, когда умирать,
рано, поздно ли, всё равно.
Я уже безнадёжно стар,
и за это Тебе хвала,
и за мой неуёмный дар,
он меня исчерпал дотла,
жил, как требовал Твой Завет,
говорил с Тобой в тишине,
отчего ж на исходе лет
не даёшь Ты покоя мне?
Мой привычный уклад круша,
луч надежды стеной закрыв,
травишь душу мне, а душа
на распыл идёт, на разрыв,
сердце камнем лежит в груди,
как тоску свою побороть?
Не суди, Господь, не суди,
и не будешь судим, Господь.
В Чикаго снег…
В Чикаго снег. Апрельский мокрый снег.
Всего четыре дня до Первомая.
Зима, с природы пошлину взимая,
никак не хочет свой ускорить бег.
Приди, весна, и в зелень мир одень!
А я скажу, свой долгий путь итожа:
на эту зиму жизнь моя похожа —
не хочет уходить. Но близок день…
Острова
От жизни — порезы и вмятины,
и кругом идёт голова.
Уехать бы к чёртовой матери
куда-нибудь на острова,
на дальние, эх, на заморские,
где солнце, покой и уют,
Азорские или Коморские,
Курильские — не подойдут.
Вокруг океан, в середине я,
как перст, совершенно один…
А есть ещё остров Сардиния
(но я не любитель сардин),
Мальдивы, Сицилия, Корсика,
и есть Сан-Микеле, увы —
убежище Бродского Осика,
пришельца с далёкой Невы.
И мне, исчерпавшему дочиста
запас незатейливых строк,
желанный покой одиночества
пошёл бы, я думаю, впрок.
В траве ли лежу я, в кровати ли,
мечту обращаю в слова —
уехать бы к чёртовой матери
куда-нибудь на острова!
Всё будет уютно и просто мне,
и, в мир погружённый иной,
на дальнем загадочном острове
засну я, объят тишиной,
и душу пронзит мне, как молния,
картина, до боли остра:
увижу я в Море Безмолвия
свой остров — Два-на-Полтора…
На краешке лета…
На краешке лета,
у самой черты,
с охапкою листьев,
объятый печалью,
стою и грядущую осень
встречаю,
прозрачны одежды её
и чисты.
Люблю облака её,
утренний свет,
и пасмурный день
уходящий
недлинный,
и вечер,
и голос её журавлиный,
и дождик,
усталому солнцу вослед.
На миг окунуться
в осеннюю синь,
уйти в облака —
от себя? от судьбы ли?
Ужели когда-то
мы счастливы были
и жар наш душевный
был неугасим?
Виват тебе, осень!
Не годы, а мы
проходим.
О, как эти годы летучи!
Всё будет, как прежде, —
и холод, и тучи,
а там уже —
песни и пляски зимы…
Памяти родившихся в 30-х годах
Уходят, уходят ровесники —
бойцы, мудрецы, провозвестники,
актёры, певцы и т.п.
Девятый десяток — не хаханьки!
И я, неприметный и махонький,
затерян в печальной толпе.
Газеты полны некрологами,
все вместе стоим у порога мы
иной, неземной стороны.
Конечно, в моём поколении
дебилы бытуют и гении,
но все перед Богом равны.
И мы-то, хоть к славе и тянемся,
мы в памяти вряд ли останемся,
а гении — наоборот:
они с их талантами громкими
навечно пребудут с потомками,
забвение их не берёт.
Прощайте, прощайте, ровесники —
бандиты, пииты, кудесники,
и ангел, увы, и злодей,
с провалами или с победами
уйдём, наши сроки неведомы,
без шума и очередей.
Где наши годы?..
Где наши годы? Нету и в помине.
Уходит жизнь, как летнее тепло.
Ещё недавно был я в Таормине,
опомнился — тринадцать лет прошло.
Тринадцать лет! Уже иные цены,
иные лица, новый, бурный век…
И лишь две вещи в мире неизменны —
вчерашний суп и прошлогодний снег.
Предзимняя элегия
1.
Невозможно вернуть утонувшие в Лете года,
закадычных друзей, что лежат в позабытых могилах,
всех, кого уже нет, бесконечно любимых и милых,
невозможно вернуть, ни привета от них, ни следа,
этот солнечный мир, и загадочен он, и нелеп,
но верни мне, Господь, ту, родную, из ныне живущих
где-то там, за чертой, в непонятных, таинственных кущах,
ту, с которой делил я заботы, и счастье, и хлеб,
память ей возврати, утоли бесконечный недуг,
помоги ей, Господь, по житейским пройти паутинам,
а не можешь — прости, дай хоть вместе, обоим, уйти нам
в те края, где уже ни тревог, ни болезней, ни мук.
2.
Не дай вам Бог
оплакивать родных
и близких,
изнемогших от болезней,
когда в душе
как-будто сотня лезвий,
и нету сил
избавиться от них,
не дай вам Бог
услышать плач и стон,
исторгнутый из уст,
любимых вами,
и вашу боль
не передать словами,
но тут, увы,
бессилен даже Он,
не дай вам Бог
в урочный день и час
узнать, что вы
печально одиноки,
о, злой судьбы
жестокие уроки,
тоска на сердце,
будни без прикрас!..
Не дай вам Бог…
3.
Предзимних холодов безмерная печаль,
а там и снег пойдёт по мановенью ока,
душа, как Робинзон, грустна и одинока, друзей ли
вызывать, судью ли, палача ль?
Пора бы на покой, уже совсем близки
те дни, что приведут к последней горькой цели.
Врачуй меня, Любовь! Нет лучшей панацеи
от жизненных невзгод, от боли и тоски.
Прощание
Любе Гурарий
Когда я уйду на свидание с Богом,
газеты меня не почтят некрологом,
не грянет оркестр духовой,
но я не такая уж важная птица,
и, если хотите, мы можем проститься
сегодня, пока я живой.
Добра и любви пожелаем друг другу,
причастны к забытому узкому кругу,
усталы от уз и вериг,
пусть будут и речи, и рукопожатья,
и слёзы, которых не смог бы сдержать я,
погрязший в печали старик.
Прощайте, родные мои, до свиданья
в пределах иного уже мирозданья,
гоните сомненья и страх,
как сказано в Новом ли, Старом Завете ль,
я буду пристрастный и добрый свидетель
на ваших Последних Судах.
И я ни на что обижаться не вправе,
я не был привязан ни к шуму, ни к славе,
я робко стоял в стороне.
Когда мне придётся протягивать ноги,
кому, подскажите, нужны некрологи,
что скажут они обо мне?…
Когда рассвет…
Когда рассвет уже сквозь окна цедится
и звёзды гаснут, ласкою маня,
с небес нисходит Малая Медведица
и будит полусонного меня,
проводит по щеке мохнатой лапою,
вся лапа в липком липовом меду,
и я своей щетиною царапаю
Полярную шикарную звезду,
а между тем восход полоской алою
даёт отбой созвездиям и снам,
я расстаюсь с Медведицею Малою,
когда ещё сулится встреча нам,
когда ещё возрадуемся свежему
дыханью неземного волшебства,
но вот уже нахально, по-медвежьему
вступает новый день в свои права,
за окнами туман и гололедица,
пора вставать, пора воспрять душой,
прощай, подруга, Малая Медведица,
большой привет сестре твоей Большой.
***
Что-то сегодня случится…
Семёну Кацу
Что-то сегодня случится,
день безотрадный такой,
ангел ли в дверь постучится,
баба ли с грозной клюкой,
вместе с листвой прошлогодней
ветер умчится в зенит,
будто бы из преисподней,
вдруг телефон зазвонит,
друг из ближайшего круга
весело скажет: “Привет!
Всё ли в порядке?”, но друга
лет уже восемь как нет,
жаль его. Господи, где ты?
Нет ни потех, ни утех,
здесь, в ожидании Леты,
горя хватает на всех,
видятся дальние дали,
бег быстротечных минут,
знать бы, сюда ли, туда ли
стрелки часов повернут.
Слышишь — скрипит половица,
жалобно, заупокой,
впору чему-то случиться,
день бесконечный такой…
Три ангела
Под звуки нестареющей попсы,
покуда годы жизнь мою верстали,
три ангела в урочные часы
меня касались лёгкими перстами.
Один приходит с ночью в унисон,
не ведая, чем жил прошедший день я,
и шепчет мне “бай-бай”, и дарит сон,
до самого утра, до пробужденья,
когда уже является второй,
кричит “подъём!”, потом трубит побудку,
и я встаю, встаю, хотя порой
так хочется поспать ещё минутку,
а день восходит заново, с утра,
и тут уже спешит на смену третий,
он говорит “ни пуха, ни пера!”,
и я готов для новых лихолетий.
Мне кажется, что я и не умру,
пока со мной, как свет надежды сущий,
Дарящий Сон, Будящий Поутру
и Новый День Без Горестей Дающий.
L’ultimo treno
…и вот уже из полузабытья возникнет поезд скорый и тревожный вагон плацкартный железнодорожный студент на верхней полке это я каникулы я молод и безус холоп судьбы ни шаткой и ни валкой жую марксизм воюю с начерталкой а по ночам я слышу шёпот муз как сладко знать что сессия сдана что дома ждут что можно отоспаться но ломит бок от жёсткого матраца и свежим ветром тянет из окна глаз не сомкнуть и видеть не в упрёк дороге бесконечной и проворой лицо любимой девочки которой я посвятил немало нежных строк что это было детство пятый класс сплошной урок с большою переменой голодный быт поры послевоенной страдания отнюдь не напоказ я в девочку влюбился но она признанья обходила стороною хоть и дружила искренне со мною была к стихам и чувствам холодна двенадцать лет пустяк битьё баклуш а я с любовью этою печальной стыдился комнатушки коммунальной двенадцать метров пять еврейских душ стыдился жалкой бедности своих желаний не по возрасту и силам и сам я был не так уж и красивым непризнанным для счастья на двоих а годы шли и школьный аттестат с приложенной серебряной медалью унёс меня в края за дальней далью куда макар гонял своих телят учёба письма горькая тоска стихи хотя казалось бы на что нам любовь давно воспетая платоном но сердцу не прикажешь а пока вся жизнь как бесконечное кино проносится цветным калейдоскопом её притопам равно и прихлопам забыться бы пора давным-давно увы а поезд замедляет ход как лодка незабвенного харона и движется устало вдоль перрона где замер ожидающий народ и видится задымленный вокзал сойти на землю с лёгким чемоданом и очутиться в мире долгожданном который нас разлукой наказал почувствовать себя смешным юнцом и ощутить как в сердце каждый атом стремительно летит к родным пенатам к объятьям нежным матери с отцом но вдруг когда ты стар уже и сед увидеть за лавиною людскою ту девочку знакомую какою она была в твои двенадцать лет смешалось всё и дни и времена и не понять мираж ли это бред ли там ждёт она и ты студент не медли покуда память расшевелена за это небеса благослови какой-нибудь возвышенною фразой и к ней далёкой милой черноглазой беги чтоб задохнуться от любви…
(Когда, сигнал услышав, медсестра
вошла в палату к старому больному,
он выглядел немного по-иному,
чем прежде. Было пять часов утра.
Улыбка на его худом лице,
казалось бы, светилась незакатно.
Ему, полуживому, вероятно,
приснилось что-то доброе в конце.)
Курортный роман
Грезится долгою ночью —
то ли от мелочной скуки,
то ли от боли сердечной,
свойственной нам, старикам:
где-то прощаются двое,
им не осилить разлуки,
губы вплетаются в губы,
руки припали к рукам.
Где-то прощаются двое,
вижу их скорбные лица.
Господи, горю дивиться
я уже не устаю!..
То, что любовью зовётся,
может слезами пролиться,
криком, застрявшим в гортани,
выскажет волю свою.
Где-то прощаются двое,
рушится свод мирозданья,
жизни и судьбы в руинах,
громко будильники бьют,
им не увидеться больше,
им не шептать “до свиданья”,
им возвращаться на круги,
в милый постылый уют…
…Что-то меня здесь тревожит,
что-то берёт за живое,
грезится мне почему-то
этот печальный интим,
а началось неприметно —
“где-то прощаются двое”,
кто они — я их не знаю,
просто сочувствую им.
Одноклассникам
Дни осенние жёлты и красненьки,
сердце полнится горькой тоской —
умирают мои одноклассники,
отбывают на вечный покой,
исчезают морщины и лысины,
и уроки забытой страны,
все диктанты давно уж написаны
и задачки давно решены,
по Берлинам, Ашдодам и Бостонам
нас лихая судьба размела,
может, стукнет ещё девяносто нам,
не свершившим земные дела,
и домашние наши задания
усмирят застарелый артрит,
до свиданья, друзья, до свидания —
вдруг оно ещё нам предстоит…
Колыбельная для мальчика Сёмы
Всем сёстрам — по клипсам,
всем братьям — по шапке,
грузинам, как водится, — кепки,
а двум незадачливым деду и бабке —
всё то, что осталось от репки.
Что ж мальчику Сёме?
Две мышки в соломе,
чулочки, носочки, пижама,
смешные картинки
в семейном альбоме,
лягушка-квакушка
и мама.
Лягушка-квакушка,
собачка-кусачка
и жёлтые уточки в ванне.
А бабушка Соня,
такая чудачка,
хранит свои зубы в стакане!
Спи, Сёмочка, Сёма,
прими его, дрёма,
баюкай
в прохладной постели,
лошадок уже увезли с ипподрома,
скамейки в садах опустели,
и белочки спят
на притихшем бульваре,
ни вскрика,
ни птичьего гама…
А Сёмочка в Бабьем покоится Яре.
И бабушка Соня.
И мама.
О гениях
Не пойдём природы супротив мы,
просто замечаем всякий раз:
до чего же гении противны —
тот пропойца, этот — “пидарас”.
Их талант попробуй отмени ты,
и предстанут нам во всей красе
бабники, жлобы, антисемиты,
но не все, конечно, нет, не все.
Есть ещё иные экспонаты —
со спиртным умеренны они,
и всего один лишь раз женаты,
а с чужими бабами — ни-ни.
Нам ли осуждать их — Бога ради!
Но заметим просто, без затей:
гениальны могут быть и бляди,
вроде незабвенной “Triple A”.
Гении — ну что им до морали?
Облик их, увы, неповторим,
все они давно поумирали…
А теперь о нас поговорим.
Возвращайся…
Возвращайся, ещё этот свет не погас,
и тропинки пусты в ожидании нас,
и сквозь облако солнце продето,
ты сейчас далеко, будто в мире ином,
и не слышишь, как лето шумит за окном,
молодое, зелёное лето.
Возвращайся, не так, не во сне — наяву,
без тебя я, как страждущий путник, живу,
потерявший свою половину,
я устал, я уже на пределе, прости,
мне бы с этой планеты тихонько уйти,
но тебя на кого я покину?
Возвращайся, руками тебя обовью
и развею, как ветер, тревогу твою,
возжелав поцелуя в награду,
о, когда бы любовь избавляла от мук,
но не вырваться нам за очерченный круг,
не сбежать за глухую ограду.
Возвращайся, к чему этих слов кутерьма,
твой недуг — и сознанью, и чувствам тюрьма,
не судьба ли во всём виновата?
И напрасно на чудо надеемся мы,
потому что из этой проклятой тюрьмы
нет возврата, не плачь, нет возврата…
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer4/sagalovsky/
