УДАЧА
Матвей всю жизнь прожил бобылем. Не то, чтобы совсем уж никого в его жизни не было, но появлявшиеся время от времени женщины по разным причинам надолго не задерживались.
К сорока он вел уединенный холостяцкий образ жизни и уже даже попыток не предпринимал что-то изменить в своем положении. Юношеская мечта — стать великим хирургом, спасать жизни — растворилась в повседневности. Работа давно стала неотъемлемой частью существования, хотя с каждым годом все тяжелее становились дежурства. Привычки также устоялись и переродились в ритуалы.
Одной из таких привычек стала прогулка после дежурства вокруг монастырского пруда в нескольких сотнях метров от дома. Даже скамеечка любимая образовалась на близкой к воде аллее. Летом скамейка была укутана тенью от ветвей старой липы, а в непогоду эти же ветви защищали от дождя и ветра. Мешал только шум шоссе, огибавшего продолговатый пруд с другой стороны, но по утрам машин было еще не так много, и он мог спокойно отдохнуть.
Матвей наслаждался запахом только-только пробивающейся листвы и наблюдал за поведением уток, когда почувствовал, что на скамейку сел еще кто-то. В нескольких шагах была еще одна совершенно пустая скамейка. Поэтому появление соседа предвещало нежелательное общение. Повернувшись, он увидел мужчину своего возраста. Гладко выбритое лицо, хороший пиджак и чистые туфли успокаивали, но сосед вел себя нервно: испугано оглядывался, непрерывно опускал руку в карман пиджака, будто проверяя, не делось ли куда его содержимое, и дрожал ногой, выбивая каблуком отчетливый ритм.
— Вы случайно не математик? — спросил сосед севшим голосом.
— Нет, я врач. Работаю на скорой.
— Жаль, — сосед поник головой.
— Не знаю, что у вас случилось, но, по-моему, к врачу обращаются чаще, чем к математику.
— А может и не нужен никакой математик, вот смотрите. — Он вынул из кармана блеснувшую золотом монету и подбросил.
Покувыркавшись в воздухе, монета упала на гравий дорожки горбоносым профилем вверх. Матвей сделал недоуменное лицо. Сосед поднял монету и подбросил ее еще раз. Монета снова выпала профилем вверх. Так повторилось раз десять. Горбоносый смотрел вдаль, и демонстрировать другую сторону монеты не желал.
— Фальшивая? — спросил Матвей.
— Что вы! — оскорбленно воскликнул сосед. — Настоящий революционный луидор. Монета выпущена в честь принятия конституции. Посмотрите, у нее на реверсе крылатая фигура, из-за которой монету и назвали золотым ангелом.
С этой монетой много легенд связано. Гравер, который делал изображение для этой монеты, должен был быть казнен. Поднимаясь на эшафот, он сжимал в кармане свою золотую монету с ангелом. В это время в шпиль ближайшей колокольни ударила молния, началась паника, и казнь отложили.
После этого монету стали называть ангелом удачи. Там еще много историй было. Ее Наполеон Бонапарт тоже всегда носил с собой, но перед битвой под Ватерлоо, потерял. В результате битва была проиграна.
Мне и подарили ее на удачу.
— С Наполеоном интересно, хотя явно придуманная история. Только я не понимаю, и что?
— Вы разве не видите, что монета все время выпадает Людовиком вверх? Так не бывает. Вы даже предположили, что она фальшивая. Да и не наблюдалось такого раньше. Это сегодня с утра началось.
Он тяжело вздохнул и опустил плечи.
— Может это покажется диким, но не могли ли бы вы несколько раз подбросить эту монету? — сосед с надеждой смотрел на Матвея.
— Пожалуйста.
Монета взлетала и взлетала в воздух, но опускалась непременно ангелом вверх. Они озадаченно смотрели друг на друга.
— Все! Аннушка уже пролила масло. Лицо его сделалось серым.
— Аннушка здесь причем?
— Да притом, что Людовика казнили почти сразу после выпуска этой монеты. Посмотрите на год — 1793.
Матвей натянуто рассмеялся.
— Да, бросьте! Все можно истолковать совсем иначе. Может вы королем станете или у вас найдутся родственники королевской крови. Нельзя же так пессимистично трактовать. Ваша фамилия, надеюсь, не Берлиоз?
— Хуже. Моя фамилия Мендельсон. Я даже музыкантом стал из-за фамилии.
По дорожке по направлению к ним раскачивающейся походкой двигалась девушка. Сосед вскочил со скамейки, преграждая ей путь.
— Девушка, милая! Пожалуйста! Я вас очень прошу. Подбросьте эту монетку пару раз. — Он протягивал ей золотой луидор.
— Поспорили? — она улыбнулась.
После нескольких подбрасываний воцарилось молчание. Мужчины смотрели то друг на друга, то на девушку. Монета выпадала, как и положено — и аверсом, и реверсом.
— Что? Что не так? — спросила она растеряно. Я что-то неправильно делаю?
— Все вы правильно делаете. — Мендельсон поднял монету и положил ее в карман. — Это у меня удача такая. Прощайте!
Он резко зашагал в направлении к шоссе, напевая арию тореадора. Затем шаги замедлились, он обернулся, махнул прощально рукой и скрылся за поворотом.
— Что здесь произошло? — спросила девушка взволнованно.
— Чертовщина какая-то. Не знаю, как объяснить.
— Вы точно в порядке? — Она недоверчиво смотрела на Матвея. — Если вы не возражаете, я догоню вашего друга, мне не понравилось, как он ушел.
Пока он соображал, как объяснить, что Мендельсон никакой ему не друг, и что он совсем не в порядке, девушка почти бегом поспешила вслед ушедшему мужчине.
Он собрался обдумать, что на самом деле только что здесь произошло, но со стороны шоссе раздались женский крик и жуткий визг покрышек по асфальту.
Покамест он бежал, в голове все время повторялось: не может быть, не может быть.
Мендельсон лежал, раскинув руки, вдоль белой полосы «зебры». Над ним склонилась девушка. Невдалеке стоял развернутый поперек движения автомобиль, за рулем которого неподвижно сидела бледная пожилая женщина. Эта жива — профессиональным взглядом определил Матвей и кинулся к Мендельсону.
— Скорую кто-нибудь вызвал? — обратился он к собравшейся кучке зевак и по молчанию понял, что эта простая мысль никому не пришла в голову.
Вынул телефон и позвонил. Затем отодвинул девушку и принялся осматривать Мендельсона.
Когда носилки с Мендельсоном укладывали в машину, тот взял за руку Матвея и, указывая глазами на девушку, сказал: «Если бы не она, мне бы не…»
— Тихо, тихо. Вам сейчас лучше не разговаривать. Слава богу, ничего непоправимого не произошло. Жить будете.
— Спасибо. У меня к вам просьба. Возьмите в кармане монету. В больнице она точно пропадет.
Отчаявшись дать разумное объяснение случившемуся, Матвей постепенно вернулся к своему обычному существованию.
Черт с ней — думал он, глядя на монету — пусть лежит себе тихо в столе, подбрасывать ее я не буду. Он выяснил, в какую больницу отвезли Мендельсона, собрался навестить его, несколько раз откладывал, мучимый сомнениями, а когда пришел в больницу, выяснилось, что того уже выписали.
История понемногу забывалась, пока ему не приснился сон. Вроде идет он на работу, светит яркое солнце, под ногами скрипит снег, а возле стены станции скорой помощи на раскладном стульчике сидит попрошайка. Одет он в серое в елочку пальто, из-под которого торчат синюшные от мороза голые ноги, обутые в ботинки без шнурков. Перед ним на снегу лежит детская панама, забитая разнообразными купюрами, среди которых и доллары и евро, и еще много других незнакомых денег.
— Барин, а, барин! Подай нищему на пропитание! — Заголосил деланным голосом голоногий.
— Какой я тебе к чертям барин! — Возмутился Матвей, но полез во внутренний карман за портмоне, оказавшееся совершенно пустым. — Извини, ничем не могу помочь.
— Человек ранен в самое сердце, а тебе и одной монетки жалко?
На груди у попрошайки разливалось кровавое пятно. Этот фокус Матвея разозлил.
— Нет ничего, — сказал он резко.— Да и было бы, теперь не дал бы.
— Как нету? Я отсюда вижу, что в правом кармане у тебя денежка есть.
Матвей сунул руку в карман куртки и, действительно, нащупал монету. Монета оказалась той самой с горбоносым профилем Людовика.
Мимо прошла ярко накрашенная женщина. Презрительно окинув Матвея взглядом, подошла к нищему и демонстративно положила в панамку сторублевку.
— Благодетельница! Красавица! Премного благодарен, — воскликнул тот, привстав со стульчика и низко кланяясь. — Позвольте ручку поцеловать.
Женщина брезгливо отдернула руку и, боязливо оглядываясь, поспешила прочь.
— А говорил, что ничего нету! — уже обращаясь к Матвею, сказал попрошайка. — Давай ее сюда.
Монета скользнула из руки и противоестественно покатилась по снегу к панамке.
— Вот и ладушки! — Заключил нищий, засовывая монету в карман. И уже почти шепотом, — не нужна она тебе. Удачу тоже нужно уметь распознать.
Матвей увидел, как торопливо покидает свое место нищий, оставляя за собой след из расплывающихся на снегу капель крови.
Ну, уж нет, этими фокусами меня не удивишь. Сейчас я тебе покажу, — подумал Матвей и собрался догнать фигляра, но в этот момент проснулся.
Собираясь на следующее дежурство, он решил проверить на месте ли монета. Открыл ящик стола, долго смотрел на блестящий луидор, затем взял монету и положил в карман брюк.
Дежурство началось с того, что не вышел на работу заболевший водитель. Вызовов было больше обычного, и уже поздно вечером, когда появилась возможность хоть чуть-чуть передохнуть и выпить заваренный в чашке кофе, поступил срочный вызов. Возле старого кладбища произошла стрельба, есть раненые.
Посреди дороги неожиданно отказал двигатель. Пока водить, проклиная всех и вся, возился с машиной, на вызов поехала другая бригада. Им сообщили, что ранен только кладбищенский попрошайка. Его уже отвезли в больницу.
Ночью ему снова снился сон. Он снова возле пруда, только его любимая скамейка на верхней террасе стоит развернутая лицом к монастырской стене. На стене возле башни сидит розовощекий моложавый мужчина в сером в елочку пальто с большущим ржавым пятном на груди. Из-под пальто торчат синюшные от мороза голые ноги, обутые в ботинки без шнурков. На покрытой рыжей шевелюрой голове непонятным образом удерживается цветастая детская панамка. Словом — бомж натуральный.
Бомж вознамерился спрыгнуть с забора. Оценив высоту забора, Матвей попытался предупредить прыжок, выставив вперед ладонью руку, но бомж расправил за спиной большие серые крылья и грузно спланировал на землю возле скамейки.
— Ну что, доволен собой? Сколько можно? Стараешься, стараешься, под пулю подставляешься… Ведь предначертано было, — произнес бомж без тени иронии и сурово посмотрел на Матвея. — И что, позволь спросить, мне теперь делать?
Эта тирада бомжа развеселила Матвея.
— А ты себя видел? Тоже мне, спаситель! Ты лучше скажи, как тебе удалось пальто на крылья надеть? Что-то я не вижу прорезей для них.
— Я с ним о серьезных вещах толкую, а он о каких-то прорезях. Откуда я знаю — как? Что нашел, то и надел! Холодно здесь, в одной рубахе не походишь.
— А штанов там, рядом не нашлось?
— А ты кого-нибудь из наших в штанах видел?
— Из ваших?! Господи! Да ты кто такой?
— Мог бы и догадаться, образованный вроде.
— Догадаться? Да глядя на тебя, только об одном догадаться можно. Если ты пытаешься себя ангелом-хранителем представить, так ты вроде летать должен легко, парить в воздухе, а не как большой жук на землю плюхаться. Да и крылья почему-то серые как у вороны.
— Ну вот, начинается. И летаю не так, и крылья не такие. Я тебе не эльф бестелесный, чтобы парить. Да и почему ты решил, что крылья не могут быть серыми? По-твоему, черный лебедь и не лебедь вовсе?
— Мне все равно, какого цвета у тебя крылья, — Матвей начинал злиться. — Ты хочешь, чтобы я поверил, что мужик без штанов и есть ангел из сказки?
— Ты не туда смотришь. По внешности судить пытаешься, а смотреть внутрь нужно.
— Уж поверь мне, внутренности человека я досконально знаю.
— Не о тех внутренностях говорю. Ты за внешними проявлениями сути увидеть не можешь.
Матвей расслаблено откинулся на спинку.
— То ты хочешь, чтобы тебя именно по крылышкам распознали, то требуешь, чтобы я какую-то суть уловил, не глядя на твой несуразный вид. Глупый у нас разговор получается. Давай по сути говорить раз уж разговариваем. Ты зачем ко мне со стены спрыгнул?
При последних словах бомж поморщился, но на его лице без признаков растительности не образовалось ни одной складки.
— Давно сказано и не мной: «… жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Так избери жизнь — если ты и потомки твои действительно хотите жить…»
Матвей хотел возразить, что никакого потомства у него нет и не предвидится, и что, на самом деле, за дилемма такая странная. Разве в его воле избирать жизнь или смерть?
Проснулся он с чувством тревоги и недоговоренности.
После очередного дежурства он по обыкновению пошел к своей скамейке и еще издали увидел сидящих на ней мужчину и женщину.
Обнимались все как старые друзья. Мендельсон сказал, указывая на улыбающуюся девушку, что они уже несколько раз приходили сюда в надежде встретить Матвея. Познакомились наконец. У девушки оказалось странное имя — Тихе. Что-то знакомое, но давно забытое слышалось ему в этом имени. Он отдал монету, которую решили не подбрасывать — мало ли чего от нее ожидать можно.
Мендельсон быстро откланялся, сославшись на занятость. Оставшись на скамейке вдвоем, они никак не могли начать разговор пока Матвей неожиданно для самого себя не предложил: «Здесь недалеко есть ресторанчик. Мне понравились лица людей за окном. Давайте пойдем, позавтракаем вместе». Она согласно кивнула.
Они шли, взявшись за руки. Матвею показалось, что мелькнуло за домами знакомое серое пальто в елочку. Но больше он уже ничего не замечал, кроме улыбки девушки.
УЧИТЕЛЬ
Дед держал мануфактурную лавку, выходившую двумя окнами на торговую улицу. Рядом располагались металлические ворота, ведшие во двор с жилыми постройками. Кроме дома, в котором жил дед со свой семьей, во дворе были два флигеля: один для приказчика, другой сдавался внаем.
Деда я уже не застал, но видел у бабушки в комнате большую фотографию мужчины во всем черном со скучным невыразительным лицом. Я не понимал, почему мне дали имя такого неинтересного человека. Бабушка гордилась тем, что дед мог все сделать своими руками. Оказалось, что деревянную веранду и туалет во дворе он сделал сам.
Детство и юность я провел в этом дворе под возникавшие то и дело шумные свары его обитателей. К соседке, работавшей шляпницей, приходили дурманяще пахнувшие женщины. Из полуподвала, где жила моя детская подружка, доносились гитарные переборы, и надрывный голос вернувшегося из армии ее брата, путался в текстах блатных романсов. От примусов и керогазов распространялись густые запахи разнообразных блюд, сводя судорогой вечно требовавший еды мой желудок.
Калитка в наш двор открывалась с ржавым скрипом. Узкая дорожка, устланная диким камнем, вела к ступеням на веранду, где в любое время года сидела, как сторожевой пес, моя бабушка. Она была хозяйкой всего двора, и ее дом казался большим, так как стоял не прямо на земле, а возвышался над ней, опираясь с одного конца на полуподвальное помещение. Седые волосы всегда были тщательно уложены и затянуты в тугой узел на затылке. Темное платье застегнуто под самое горло. Большие сильные руки спокойно лежали на коленях. Даже не выходя на улицу, она всегда была в курсе всего происходящего в городе. К ней приходили, обращались за советом и, уходя, многословно благодарили. Почтальон, заходя во двор, оставлял почту на веранде, а старьевщик, которого слышно было еще с улицы по крику «Старье покупаю, стё-ё-ёкла вставляю», засиживался у нее на веранде за чашкой чая и неспешным разговором.
Она могла одной убийственной фразой подвести итог надоевшему ей разговору.
Однажды, еле протиснувшись в наши узкие ворота, к ней пришла толстая тетка. Она презрительно оглядела наш двор и стала приставать с вопросами: «И шо, вам таки приходится писать на ведро? А воду, шо, приходится из другого двора носить?»
Подражая ее манере, бабка, не меняя позы, спросила: «А шо, ваш муж все еще в тюрьме?»
Тетка быстро ретировалась.
По воскресеньям шляпница — тетя Лиза — пекла пироги с корицей.
— Босяк! — звала она меня, — иди сюда, я дам тебе пирога.
Я долго шаркал ногами о входной коврик, заходил к ней и, затаив дыхание, ждал, пока она отрежет кусок от еще горячего пирога.
— И кто знает, кому жмет ботинок, — говорила тетя Лиза, выпроваживая меня с тарелкой, на которой лежал возбуждающе пахнувший кусок пирога. — И не забудь вернуть тарелку, босяк!
Поблескивая бритым черепом и начищенными сапогами, в военном френче с орденом Красной Звезды на груди, ее муж — дядя Миша — заходил к нам с неизменным: «Войтюте-войтёмте? Ву компрене?» Его страстью были голуби, а мой кот, наблюдавший за голубями с крыши сарая, — лютым врагом. Отношение к коту эхом переносилось и на меня.
Однажды дядя Миша возвестил двор о покупке невиданной доселе диковины — телевизора. Детям иногда разрешали смотреть в маленькое светящееся оконце, в котором двигались и разговаривали как живые серые образы людей. Мы снимали обувь у входа, на цыпочках проходили в комнату и усаживались на пол перед полированным ящиком.
Уязвленный мой дядюшка, в парадном пиджаке, увешанном орденами и медалями, приехал через некоторое время на купленном «Москвиче», для которого всем двором строили потом гараж. Несколько раз я ездил с дядюшкой на работу за триста метров от дома, работая в то время у него учеником в часовой мастерской — крохотном деревянном коробе с вывеской «Время».
На праздники все собирались за общим столом под строгим присмотром моей бабушки.
Со временем двор, пришел в полное запустение. Разрушились сараи и пристройки, пустовали беленые когда-то флигели. Единственным жильцом во всем дворе остался мой отец.
Одиночество ему скрашивал подобранный на улице мохнатый пес Тимофей — животное самовлюбленное и от того наглое, решившее, что если его подобрали, то значит есть в нем что-то такое от благородных кровей. По въевшейся за предыдущую жизнь привычке к бродяжничеству, Тимофей с утра убегал на улицу, возвращался к вечеру, требовал еду, а насытившись, заскакивал на единственное не продавленное кресло и тут же засыпал, храпя как подвыпивший мужик. Очень быстро кресло заросло неистребимой собачьей шерстью, и отец смирился с утратой, усаживался на краешек затертого до сального блеска проваленного старого кресла и включал на полную громкость телевизор.
Я старался хоть на часик заходить к отцу каждый день. Работы в таком доме всегда хватает: зимой — наколоть дров и набрать в сарае смерзшегося в монолит угля; в любое время года — наносить воды из колонки, находившейся через три двора, и всегда что-нибудь нуждалось в мелком ремонте.
С начала весны открывалась возможность немного заработать репетиторством. Я назначал уроки у отца. Приходил немного раньше, успевал сделать хозяйственную работу, а после урока перебрасывался с отцом необязательными, но необходимыми для него фразами.
Кривой кишкой двор уходил под уклон, упираясь в дальнем конце в построенный еще дедом дощатый щелястый разваливавшийся от старости туалет, за которым с начала мая расцветала пышная сирень. Ее ветви с тяжелыми кистями цветов перевешивались через крышу, стыдливо прикрывая срам уродства.
В тот день я застал отца растерянно бегающим с палкой в руках возле туалета. Дверь на одной ржавой петле была настежь отворена. Отец метался от провалившейся внутрь прогнившей крышки выгребной ямы до двери, тыкал вовнутрь палкой и причитал: «Что же делать, что делать? Погибнет же, совсем погибнет! Да хватайся же за нее зубами!» Когда я подошел ближе, услышал жалобный вой собаки и понял, что произошло.
Сначала мы вдвоем попытались подогнать Тимофея к краю ямы и вытащить его, поддев под брюхо палками, но затея оказалась бесплодной, а пес уже выбивался из сил. До прихода моей ученицы оставалось пятнадцать минут. Я решил, что успею, пошел в дом, разделся и полез в яму. Как ни пытался я измазаться минимально, но вырывающегося из рук пса пришлось прижать к себе. Когда я тащил в руках брыкающегося Тимофея к приготовленному отцом тазу с водой, во двор вошла моя ученица Саша. От открывшегося зрелища ее передернуло и на лице явно читалось желание немедленно сбежать отсюда, а мне не оставалось ничего другого, как попросить ее подождать меня в доме, будто я занят обычными хлопотами. Не отрывая взгляда от нас с Тимофеем, она медленно пошла к дому.
Стараясь не подходить близко, отец протянул мне кусок простого мыла и обливал из ведра водой, а Тимофей стоял в тазу, дрожал и тихо скулил. Отмывшись и обмотав вокруг бедер какую-то тряпку, я взялся за отмывание собаки. Из дома решительно вышла Саша, придерживая распахивающийся на голом теле старый халат, и присоединилась ко мне. Она сосредоточенно расчесывала свалявшуюся шерсть, носила со мной воду по улице мимо шарахающихся от нашего вида и запаха прохожих и непрерывно бормотала, что собаку обязательно нужно вымыть как следует. Халат все время распахивался, обнажая тело, но Саша не торопилась возвращать все на место.
Покончив с мытьем Тимофея и приведя себя в порядок, мы начали урок, но Саша была рассеяна, то с удивлением разглядывала свои руки, то с жалостью смотрела на завернутого в тряпки, дрожащего и поскуливающего пса в углу. Казалось она тоже начнет дрожать и скулить.
После случившегося Тимофей стал домоседом и переселился на пол. Отец вернул себе кресло, многодневными усилиями изведя с него шерсть.
На уроки Саша больше не приходила.
Через много лет меня окликнула на улице молодая женщина с беспокойно суетящимся возле нее мальчиком. Ее лицо казалось знакомым, но вспомнить, кому оно принадлежит, не удавалось. Я поддерживал разговор с помощью междометий, пока она не поинтересовалась, жив ли еще пес Тимофей.
Мальчик все время чего-то требовал от матери, так что ей пришлось прикрикнуть на него. Видимо я не успел скрыть удивление. Саша посмотрела мне прямо в глаза.
— Да. Я назвала его вашим именем, — сказала она с вызовом. — Для вас это был ничего не значащий эпизод. Вы даже не узнали меня сначала, а я не хочу забывать ту историю.
ПА ДЕ ДЕ
Pas de deux — одна из основных музыкально-танцевальных форм классического балета. Дуэт главных героев на фоне кордебалета.
Лера
Господи! За что это ей! Разве можно вот так взять и умереть! Прямо в кабинете. Без видимых причин. Да еще, как и все его поступки, так неожиданно и совершенно некстати. И что теперь со всем этим делать?
Всегда с ним так было. Все, что он делал, не поддавалось ее пониманию. Как тогда, пять лет назад, когда она, наконец, защитила докторскую. Вместо того, чтобы порадоваться, что появилась возможность вылезти из нищеты, он исчез.
Неделю она ждала, что Дима позвонит или хотя бы заберет своего любимого кота, нахально требовавшего кормежки, как только она приходила после работы. Лера настолько привыкла к тому, что, возвращаясь домой, всегда находила приготовленный обед, что забывала купить еду. К концу недели, когда она заглянула в пустой холодильник, даже расплакалась от обиды и начала жаловаться коту, прыгнувшему ей на колени.
Она обзвонила всех друзей. Севе, конечно, не поверила. Поехала к нему домой, устроила скандал, ворвалась в квартиру, перепугав какую-то полуголую девицу. Его попытки объяснений отвергла даже не пытаясь выслушать. Искать Диму в однокомнатной квартире было глупо, но, только заглянув в шкаф и удостоверившись, что его там нет, она ушла.
Потом были заявление в полицию, звонки в больницы и морги. Все тщетно. Оставалась надежда, что он уехал к своей сумасшедшей сестре в Москву. Она села в машину и гнала двенадцать часов без остановки. Когда удалось втолковать этой дуре, что она ищет Диму, та начала выть и говорить, что мама же предупреждала Диму, чтобы он не женился на такой женщине, что она сведет его в могилу.
Перед глазами сразу же возникла сцена: Вера Сергеевна приехала к ним в только что полученную квартиру, когда Дима болел гриппом. Он картинно страдал, непрестанно глотая разнообразные таблетки. Увидев сына в постели с шарфом на шее, она тут же начала причитать: «Я по ночам работала, чтобы поставить тебя на ноги! А теперь ты лежишь на этих полированных досках и умираешь!» Она наладилась было упасть в обморок, но увидев, что никто не собирается поддержать ее, передумала и обиженно села на краешек кровати.
Останавливаться ни у кого из знакомых не хотелось. В Москве больше делать было нечего. Она снова села в машину и поехала домой.
Записка от Димы обнаружилась, когда она решила навести порядок на письменном столе. Кто же кладет записку поверх вороха бумаг?
Недели через три она проснулась от запаха кофе. Дима бродил по кухне и напевал: «Когда воротимся мы в Портленд, мы будем кротки, как овечки».
Теперь уж не воротится. Это точно.
Дима
Все началось сразу же, когда они начали жить вместе, снимая на одну из стипендий полуподвальчик у замечательных старичков — Александры Николаевны и Александра Николаевича.
Весной редкое утро обходилось без стука в окно. Невыразимо тощая Александра Николаевна появлялась в дверях с букетиком цветов из сада, с неизменной папиросой «Север» в углу рта и, усевшись в облезлое и продавленное венецианское кресло, начинала рассказ так, будто прервала его всего на несколько минут.
Лера отказывалась вылезать из кровати, полусидела, подложив под спину подушку и укутавшись до горла одеялом. Рассказ постепенно терял внятность и минут через десять они обе мирно сопели.
Срочно нужно было завершать написание дипломов, они начали пререкаться из-за мелочей, злились. Крохотный столик Лера забрала себе, а он разложил свои бумаги на полу. Да еще и Севка дневал и ночевал у них, требуя от Димы помощи, за что наказан был должностью младшего добытчика еды. До старшего еще дослужиться нужно — назидательно говорил Дима.
Они втроем дружили еще со старших классов. Вместе поступили в один университет и учились в одной группе. Диме иногда казалось, что Лера неравнодушно поглядывает на всегда жизнерадостного и неунывающего Севку.
Сева запутался с выкладками и собачьими глазами смотрел на Диму.
— Ладно, бери ручку и записывай. — Дима оторвался от своих бумаг, скрестил руки на груди и поставил ногу на перекладину спинки кровати, изображая известный портрет Бонапарта.
Когда он закончил диктовать, удивление и обалделость наблюдались не только у Севы.
— А мне ты тоже диплом надиктуешь? — Лера смотрела на Диму со злостью, которую он не заметил.
— Запросто. Пиши.
Лера не пошевелилась.
— Ты будешь записывать?
— Нет.
— Почему?
— Потому, что это будет твой диплом, а не мой.
Почувствовав неладное, Севка быстро ретировался, довольный почти написанным дипломом.
В этот вечер они серьезно повздорили, Дима лег в кровать один, а Лера осталась сидеть за своими бумагами.
Утром раздался стук в окно. Вопреки обыкновению, Лера вскочила первой и, не сдерживаясь, наговорила старушке колкостей. Та ушла, оставив букетик на полу у двери.
— Слушай, а ты меня любишь? — Дима сидел на кровати, держась руками за голову.
— Не знаю, — задумчиво сказа Лера. — А перед Александрой Николаевной я извинюсь.
Вечером Лера и Александра Николаевна курили вместе на скамеечке в саду, смеялись и, перебивая друг дружку, обсуждали что-то смешное. Только после этой истории что бы не пытался делать Дима, помогая Лере по хозяйству, все вызывало в ней не скрываемое раздражение. Александр Николаевич здоровался с Лерой, не поднимая головы. Она не замечала этого, и здоровалась в ответ, улыбаясь розовой лысине.
После защиты дипломов им троим предложили остаться в аспирантуре с предоставлением общежития. Дима со вздохом облегчения прощался со стариками.
Лера
Куда же звонить? Она взяла телефон и набрала номер Севки.
В школе Севка ей очень нравился, но Дима считался самым умным из них. Именно он побеждал на олимпиадах, а Лере и Севке доставались обычно второе и третье места. Ей казалось престижным быть рядом с Димой, к тому же он был капитаном школьной сборной по баскетболу. Девчонки из класса с завистью и ненавистью смотрели на нее.
— Сева. Дима умер. Я не знаю, что делать. Поможешь?
— Не смешно. Сегодня Илья приезжает. У нас встреча с заказчиком.
— Сева. Я правду говорю. Мне нужна помощь.
В трубке надолго застряла тишина, только кот, разбудивший ее сегодня своим криком, так и продолжал жутко выть, забившись под диван.
— Ничего не предпринимай. Через полчаса буду.
Она совсем забыла о существовании Ильи, хотя у Димы и Севы в последнее время были с ним какие-то совместные работы, в сущность которых она не вникала.
Илья и Алевтина появились в их компании на пятом курсе, пригласив только их троих со всего потока на свою свадьбу. Маленький, болезненный Илья и пышущая здоровьем розовощекая, почти с Диму ростом Алевтина, никак не совмещались в ее сознании, а от имени — Алевтина — Леру просто коробило. Может именно поэтому она не позвонила Илье тогда, когда Дима так неожиданно исчез. А оказалось, что у Алевтины обнаружился рак, и Дима по просьбе Ильи уехал к ним.
Кроме их троих приглашение в аспирантуру получил и Илья. Дима защищался первым, но ожидаемый триумф не состоялся. Члены совета с явно читаемым безразличием на лицах задавали какие-то необязательные вопросы и быстро проголосовали, лишь бы прекратить обсуждение того, что доставляло им дискомфорт. На банкете Дима говорил, что ему нанесено оскорбление, которого он не забудет.
Лера защищалась последней, и ее диссертация вызвала живой интерес и одобрение. Дима с удивлением смотрел на членов совета. Он прекрасно понимал все слабые стороны ее работы. Илья так и не вышел на защиту, погруженный в заботы о родившемся сыне.
Дима и Лера остались преподавать на кафедре, Севка и Илья ушли работать в НИИ.
Сначала все было очень интересно. Они оба с головой ушли в подготовки к лекциям, радовались общению со студентами, устраивали музыкальные вечера и обсуждения литературных новинок, пока их по очереди не вызвали в партком и не потребовали прекратить неправильную деятельность. Дима взорвался и сказал, что ничего не прекратит, пока ему не объяснят, в чем неправильность его действий. Потом его вызвал заведующий кафедрой для разговора по душам. Закончился этот разговор заявлением об уходе.
Лера осталась на кафедре, а Дима почти год нигде не работал, примеряя роль домохозяйки, научился вкусно готовить и без тени иронии говорил, что собирается экстерном сдать экзамены на повара и пойти работать в столовую. Между ними возникло молчаливое напряжение, от которого становилось гадко на душе.
Вокруг безудержно разрастался социальный катаклизм. Севка ходил на все митинги и восторженно пересказывал речи возникших из ниоткуда лидеров. Дима презрительно хмыкал и обвинял их в групповом нарциссизме. Лера горячо поддерживала происходящее, и оба они с недоумением смотрели на Диму, мямлившего что-то невнятное о катастрофе. Он был поглощен переживанием своего личного ада, и о какой катастрофе он говорил, Лера могла лишь гадать.
Диму неожиданно нашли по публикациям и пригласили в другой город в новую фирму. Обещали фантастическую по их представлениям зарплату и помощь с приобретением квартиры. Дима согласился при условии, что возьмут и Севку. После некоторых пререканий с руководством фирмы и скандала, который Лера закатила из-за страха перемен, они переехали. Зарплата оказалась не такой уж фантастической в отличие от цен в магазинах. Жить снова пришлось в общежитии. Безработной теперь была она.
Свободного времени было много, она бродила по неприветливым улицам чужого города, пока не набрела на повеселившую ее табличку. Перечеркнутая маркером надпись гласила — Техникум торговли. Ниже тем же маркером от руки было написано — Институт новых технологий. С предвкушением приключения она толкнула массивную дверь.
Лысеющий толстячок представился ректором и назвался Диогеном Акоповичем. Получаса беседы хватило, чтобы здание она покидала в ранге заведующего еще не существующей кафедры.
— А имя Диоген ему очень идет, — произнесла вслух и рассмеялась. И институт, и ректор казались анекдотичными, но странное предчувствие сулило нечто новое и интересное.
Раздался дверной звонок, но это оказался не Сева, а утомленная седая женщина в белом врачебном халате.
Дима
После переезда все складывалось не так, как он себе представлял. Город показался серым и суровым. Снова пришлось жить в общежитии, Севка занялся устройством личной жизни, что вылилось в череду женщин, которых он приводил к ним для знакомства, Лера неожиданно устроилась в непонятный институт, фирма требовала от него собрать коллектив для решения важных задач. Он звал Илью с Алевтиной, но у них уже была квартира, доставшаяся Алевтине от бабушки, и жизнь в общежитии, даже временно, их пугала.
В их отношениях с Лерой наступил период перемирия и взаимопонимания. Через полгода они смогли заплатить первый взнос за трехкомнатную квартиру, и еще через пару месяцев въехать в собственное жилье. Всего в двух троллейбусных остановках от них получил квартиру Сева. Постепенно удалось собрать нужных людей на фирму, институт, в котором работала Лера, получая непонятно за что вполне приличную зарплату, объявил набор студентов, жизнь, казалось, приобретала краски.
Ужас начался, когда умерла не прожившая и суток их дочь. Лера замкнулась, разговаривала односложно и смотрела на него как на виновника случившегося. Затем вдруг арестовали директора фирмы, существование которой выглядело теперь проблематичным. Диму выбрали генеральным директором, а он назначил Севку своим заместителем. Пришлось уволить больше половины сотрудников, выслушивая проклятия в свой адрес, заниматься поиском заказов и общаться с собственниками, смотревшими на него как на чудака, решившего зарабатывать деньги на прогоревшей фирме. В его затеи они не верили, но пока не банкротили фирму.
Через год умерла мама. Вернувшись после похорон, он был поражен произошедшей переменой. Лера снова пользовалась косметикой, от нее пахло дорогими духами, на лице блуждала улыбка, только в глаза ему она не смотрела.
Вскоре она сказала, что у нее накопилось достаточно денег для покупки машины. На взлетевшие от удивления Димины брови не обратила никакого внимания. Затем засела за работу, проводя все время за компьютером, а через год объявила, что собирается защищать докторскую. Он начал кричать, что докторскую за год не пишут, что это халтура. Она небрежно отмахнулась, сказала, что материал у нее копился много лет, только он всегда был занят только собой и к ее работе никогда не относился серьезно.
— К тому же, — сказала, улыбнувшись, — Диоген Акопович обещал помочь с организацией защиты в Москве.
Дима с радостью откликнулся на просьбу Ильи помочь завершить диссертацию. Из дома хотелось бежать не оглядываясь.
На Илью было больно смотреть. Он буквально разрывался между находившейся в больнице женой, необходимостью следить за старенькими родителями и желанием завершить диссертацию. Работали по ночам, другого времени не находилось.
Уже перед Диминым отъездом Илья вдруг спросил: «А ты не думал развестись? Даже то, чему я был свидетелем, приводит к мысли, что ты так долго не выдержишь».
Развестись? Нет, он никогда не думал об этом. Это было бы предательством.
Лера
Вслед за врачом скорой помощи появились полиция и Сева. Он руководил всем так, будто всю жизнь занимался подобными делами. Тело Димы вынесли появившиеся санитары, Сева все время поглядывал на часы и, сославшись на очень важную встречу, вскоре ушел, пообещав вечером зайти.
Из-под дивана вылез, боязливо оглядываясь, переставший, наконец, выть, кот. Она бесцельно бродила по квартире, села в кресло, в котором утром обнаружила Диму и, наверное, впервые в жизни, горько разрыдалась.
Вечером пришли Илья и Сева. Не закусывая, пили водку. Лера курила, хотя не делала этого уже много лет. Илья смотрел на нее без тени сочувствия. Говорить было не о чем.
Дима
В Севе проснулась предпринимательская жилка. Он как голодный хищник охотился за заказами. Дела фирмы наладились настолько, что они позвали нескольких уволенных сотрудников назад, а Димины функции зачастую стали играть декоративную роль.
Домой возвращаться не хотелось. Казалось, Лера даже не замечает его. Ее телефон трезвонил без перерыва. Из обрывков фраз он понял, что она вошла в состав ученого совета и стала волевым и требовательным руководителем.
Он перестал спать по ночам, коротая время в кресле с котом на коленях и дожидаясь звонка будильника, чтобы пойти в кухню и приготовить кофе.
В этот раз будильник не поднял его с кресла.
— Зачем вставать? — произнес то ли вслух, то ли про себя. — Уже ничего не изменится. А так жить я больше не могу.
Мелькнула мысль, что это и есть предательство, но попытавшиеся было открыться глаза, закрылись. Больше уже он не открывал их.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer4/taraschansky/
