1. Лето
Я сижу на новенькой автобусной остановке и поджидаю девушек. Я не какой-то там маньяк, просто – обожаю смотреть на них; на все, от движения до одежды, детали и детальки сложного агрегата под названием "девушка". Были бы деньги на небольшое свидание, на какое-нибудь кино про мутантов-пришельцев с обязательной воздушной кукурузой, на двойную порцию с пепси, а там бы и на отельчик на заливе, сдающий комнаты по специальной цене на полтора часа, я бы не упустил шанс покрасоваться в потолочном зеркале над кроватью. Подкатиться к одной из… эй, нет, мне не до свиданий! Я уже полгода ищу работу и, надо признать, проявил в этом деле исключительную неповоротливость. У неудач есть причины. Кому нужен молодой черный мужчина без особых умений и образования, но зато с судимостью? Тем не менее, и такому челу надо что-нибудь есть, во что-то одеваться, телефоны менять время от времени.
Так вот, девушки. Красотки прошлого лета носили нечто струящееся, цвета нечистого асфальта. Вдобавок все лето в моде были сапоги с дырочками для большого пальца. Идет себе такая бесформенная девица и потеет в сапогах. Черные девушки, надо отдать им должное, за этим хиппиобразием не последовали и все равно ходили в обтягивающих маечках и шортах. Нежные, как веточки саженцев этой весны, извилистые ноги заканчиваются одинаковой формы желевыми коготками с обязательным приклеенным к ногтю большого пальца цветком – как можно прятать такое богатство в сапогах?
Но этим летом мода радует: открытые, как бы случайно приспущенные плечики-хлястики, а там – ключицы, ключицы!.. Широкие юбочки ненароком развеваются, Мэрилин Монро отдыхает. И я отдыхаю, сидя здесь, а выглядит, как будто дожидаюсь автобуса. Ехать особо некуда. В поисках работы я уже перебрал практически все большие торговые сети. Мой ведущий на велфере предупредил, что, если не предъявлю доказательства того, что побывал хотя бы на двух интервью в течение последней недели, дело закроют и даже эту мизерную сумму я больше никогда не получу. Но для того, чтобы побывать на двух интервью, необходимо быть вызванным на два интервью. Или хотя бы на одно. Пока же мои "холодные" звонки и набеги, с непопулярным у работодателей отчаянием в глазах, на ближайшие крупные аптеки и зоомагазин “Petco” не дали ни одного вызова. Телефон мой не дрожит в кармане, не греется от предложений, не подает идей.
Когда я вышел после отсидки, жизнь казалась чуть другой. Были планы, была постоянная женщина, а за жилье платила чувствующая себя немного ответственной за мои приключения мать. Я довольно скоро устроился в школу парикмахеров (пришлось, правда, дать небольшую взятку в виде моих будущих заработков за следующие три месяца). Учили коротко и плохо. И до чего же это было "не мое" дело! Я раньше даже представить себе не мог, что волосы можно так ненавидеть. Главной частью обучения была практика в учебном салоне при школе. Чтобы завлечь клиентов, цену назначили символическую, но какие клиенты могут добраться до этой потрепанной и слегка опасной для чужаков части Бруклина? Стригли поэтому, в основном, бездомных. Бедные парни, теперь от них шарахаются из-за моих стрижек. Особенно я боялся орудовать машинкой: порежу такого ненароком, а он пырнет меня прямо тут, вот уборки-то будет моему напарнику!
Я понял, что работа эта слишком опасна и что не для того я родился и живу, чтобы меня убил какой-то тщеславный, но оболваненный моей машинкой псих.С тех пор ничего найти мне так и не удалось. Живу один и сам забочусь о пропитании.
Я мысленно захлопываю экранчик с видами девушек, ну ее, эту остановку, и начинаю двигаться в сторону дома, попутно заглядывая в каждую дыру, торгующую чем ни попадя, производящую что бы то ни было. Я готов делать что угодно, за исключением парикмахерской, как вы уже знаете.
На перекрестке напротив парка желтеет табличка “МакДональдс принимает на работу”.
Отлично зная конечный результат, я подтягиваю низко провисающие джинсы, мол, не подумайте, я не гангста-рэппер, просто задница отощала, цепляю на лицо соответствующую моей миссии улыбку и перехожу на ту сторону улицы, где землю устилают вощеные смятые бумажки с фирменным лого, с детства вызывающим у меня легкую тошноту, физическую память переедания.
***
Анкета – такая же, как везде. Но разница в том, что в этой франшизе действительно принимают на работу, и это сразу становится ясно, потому что именно сейчас проходит групповое интервью соискателей. Такое нечасто бывает: разнокалиберные люди разного пола, сексуальных пристрастий и возраста сидят рядком в недлинном коридоре и дружно рассматривают железную дверь на задний двор, где располагаются "драйв-ин" и паркинг. Я присаживаюсь, не дожидаясь приглашения: судимость уже вписана в соответствующую клеточку анкеты и, статистически говоря, терять мне нечего.
В коридор выглядывает очень аккуратный, как будто вышедший из машины времени на остановку позже, белый мужчина в рубашке с коротким рукавом и в красном узком галстуке:
– Проходите, дамы и господа.
Он обращается к нам так, как будто и правда считает нас дамами и господами. Все персонажи рассаживаются в его кабинете. Кому не хватило дивана и стульев, карабкаются на подлокотники, а один огромный парень с подергивающимся левым глазом демократично садится прямо на пол.
– Итак, почему вы хотите работать в нашем ресторане?
Это он серьезно?! Кто в здравом уме хочет здесь работать?
Но все присутствующие играют по правилам и мелют какую-то благопристойную чушь, и мне ничего не остается, как влиться в общий хор.
– У меня больна мать, и я должен содержать ее, – это детина с тиком. – И вообще, я ветеран.
И тут, усиливая свои шансы, я выпаливаю:
– А я отец-одиночка.
Вот так рождаются дети.
Oбстоятельства сложились так, что надо, просто необходимо вызывать из небытия Кева, сына моей бывшей сожительницы, съехавшей от меня вместе с последней наличностью. Они сейчас где-то во Флориде, ищут, паразиты, к кому бы еще присосаться.
А что тут такого? Вот в Японии, я слышал, запущена целая сеть агенств, дающих напрокат родственников. Кому для души, кому для дела. Все в рамках закона. Одному нужна жена-веселый манекен, другому – работающая модель любящей матери. Предоставляют домашний уют и заботу строго по прейскуранту, радуются тебе, чай заваривают, тапочки дарят на день рождения. А мне срочно понадобился сын – ну что же тут странного? На время, только бы зацепиться на работе, вызвать минутное сочувствие. Чтобы кто-то поднял глаза от бумаг и по-настоящему вгляделся в меня: "Хороший, в общем-то, парень, что это я с ним так небрежно?"
***
Мне велено прийти завтра и донести кой-какие бумаги.
Красногалстучный хлопает меня по плечу:
– Все будет нормально, добро пожаловать на борт нашего корабля! Пока часов у тебя немного, а дальше видно будет.
Mои новые боссы знают – мне сына надо кормить.И я рад, как новоиспеченный отец.
Собственно говоря, мои шансы стать отцом мальчика все время колебались в воздухе, как готические привидения. Когда мне было около двадцати, девчонка, с которой мы встречались время от времени еще со времен школы – и я, между прочим, был у нее первым! – вдруг актвизировалась на Инстаграме, все помещала фотки во весь рост, в профиль да в широких блузонах... Похоже, она ничего не хотела от меня, но на что-то все время намекала. В конце концов, я написал ей в личку.
«Да, беременность протекает нормально.»
«Забеременела когда?..»
«Где-то между маем и июнем.»
Я жил тогда в Бед-Стае, а по субботам ездил чилить к моим корешкам в Ист Нью-Йорк. Она была неизменной частью той группки на углу – как будто какой-то небесный хакер взломал мой мозг и сообщал ей о моих планах на вечер – как будто она прицепила невидимый треккер к моему члену. И мы трахались при каждой случайной встрече. Особенно часто, когда потеплело. А к концу лета я встретил девчонку понастойчивей, которая не ленилась приезжать ко мне, и все завертелось. Но до того еще, в мае...
Я позвонил:
– Слушай, этот ребенок не может оказаться моим?
– Не думаю. Кажется, последние месячные у меня начались сразу после Дня Поминовения.
Я отчетливо вспомнил тот длинный уикенд.
– Ладно, давай.
– И ты давай.
Через неделю она прислала СМС-ку: "Или НЕ начались".
Я снова позвонил, и звонил теперь каждый день. Я хотел знать правду.
– Слушай, ну зачем тебе знать, твой ли это пацан?
– Пацан?
– Ну да, будет пацан. У меня постоянный бойфренд, все идет по плану, он не отказывается от отцовства. Не сбивай меня, не лезь в мою жизнь.
– Но это может быть мой сын. Мой, понимаешь?
– Оставь это дело, говорю тебе.
Но я настаивал, и в конце концов после небольшого шантажа (это было уже после родов, где-то недели через две, после того, как я пригрозил послать ее бойфренду мою детскую фотку для сравнения) она согласилась сделать анализ ДНК. Я ей не доверял, поэтому потребовал собрать слюну при мне.
Я сам купил пакет в Уолмарте. Мы встретились на заправке. Шел дождь, и мы смотрели в основном под ноги, прячась от назойливых струй. Мне кажется, что нервничал тогда не только я: просунув тампончик в рот недовольного младенца, она попыталась втиснуть этот драгоценный образец генетического материала в пробирку, которую держал я. Я умостил ее в бумажный пакетик, как сделал бы с запрещенным к распитию на улице пивом, но дождь расквасил бумагу. Oна с силой протолкнула увлажненный и от этого чуть разбухший тампон в пакет, и мы уронили все это на асфальт.
Все вроде кончилось хорошо, пробирку не разбили. Kлеить адрес на пакет я пoехал к себе. Вот тут-то я и увидел внутри за тонким стеклом какой-то черный мазок. Не знаю, что это было. Скорее всего, кислотная дождевая капля. Вряд ли мальчик плевался мазутом.
В следующий раз она купила недешевый набор за собственные деньги и приехала с ребенком ко мне.
Через два месяца пришел ответ: ребенок на 99% процентов не мой.
Мы еще несколько раз встретились, закрепить мои права на один процент ее сына, и я даже подарил ей пакет памперсов, а потом все как-то заглохло.
2. Мэттью
В пятницу меня вызывают на целый день, обучать хитростям работы. Чего там учить; не бросайся чизбургерами даже в самых надоедливых клиентов, не ешь на глазах у менеджера, приходи и уходи вовремя — вот и вся хитрость. Я так думаю. Они, конечно, считают иначе. После этого назойливого трейнинга, убившего мой выходной, можно и в отдел кадров. Подумать только, настоящий отдел кадров; более того, работники МакДональдса должны вступить в профсоюз.
В понедельник еду в Манхэттен, заполнять формы для будущей зарплаты.
– Сколько у тебя иждивенцев? – спрашивает скучноморденькая свинка в виднеющейся из-под недешевого пиджачка топорной фирменной футболке.
– Вообще-то один, но я напишу, что ноль. Лучше получить возврат в конце года, правда?
Отлично! Свинка дивится моему мудрому решению и проставляет нолик в соответствующей графе.
Чек. Я вскоре получу настоящий чек и всплыву на другом берегу налогового моря – не обуза для общества, а честный, выплачивающий налоги и традиционно хнычущий перед ежевесенним заполнением декларации индивид. До этого момента меня как бы не было среди граждан. Но вот он я, законопослушный и зрелый, видeн всем, как поплавок на воде. И даже член профсоюза.
Я расслабленно шагаю по безлюдной в этот час, да и возможно всегда, Варик-Cтрит. Непрогулочная улица, даже каменные люди под крышами зданий, как они называются, горельефы-барельефы, что-то сверлят или измеряют. На весь квартал один магазин, отмечаю я по оставшейся со времен безработице привычке. "Feathers and Lace" написано на вывеске цвета именинного пирога, но мне мерещится – "Fathers and Lies". Моя белая ложь радует все меньше.
Кстати, почему – белая? Потому что мальчик Кев существует, жил когда-то в моей квартирке. Я лишь умолчал о том, что сейчас он находится в совершенно другом месте, и никакой он мне не сын. Даже пока он (очень недолго) жил в моем доме, маленький наглец совершенно не стремился считать меня папой. Какой из меня папа чужим мальчишкам.
Даже его мамаше я не должен ничего.
***
Управление профсоюза находится недалеко, и я заканчиваю первый рабочий день (невероятно, но за сегодняшнюю беготню мне заплатят!) визитом к нашему представителю Мэттью с ирландской фамилией.
– Мистер...? – он шарит глазами по всей длине анкеты, хотя имя находится в самом ее начале.
– Можно просто Хаффер*.
Мэттью улыбается, не поднимая уголки губ.
В углу стоит оставшийся от недавнего парада радужный флажок.
– Так вот, Хаффер. Если тебе что нужно, мы всегда за тебя горой. Мы – профсоюз, сила, – он демонстрирует дряблый, развалившийся на две хилые мышцы бицепс.
***
Мне повезло со сменой, о чем сначала я даже не подозревал. Я приступаю сразу по окончании волны школьников, с трех до четырех празднующих за нашими столиками конец ненавистногo учебного дня, а заканчиваю работу в тот час, когда просыпаются разморенные гуляки, заснувшие накануне под утро, и возвращаются с работы служащие, а выкурившие для пущего расслабления косячок испытывают первый приступ голода. Очередь упирается во входную дверь, но я отбиваю карточку и выпрыгиваю на свободу.
За то время, что я хлопал дверкой микроволновки, поворачивался на пятках, ловким – заметьте, хоть и после тренировки, но одним!– движением раскрывал сплющенные бумажные пакеты, Флатбуш Авеню превратилась в небольшую бурливую речку с водоворотами перед дверьми магазинов и овощными прилавками, с валунами-грузовиками, перегораживающими мостовую, и лодочками-молодочками, снующими от витрины к витрине. Мужчины не спешат, собираются на углах. С приближением сумерек городская фауна тоже оживилась. Воробьи, вездесущие в светлое время суток, сдают смену летучим мышам и водяным тараканам, периодически взлетающим на интересующие их мусорки или планирующим на асфальт. Самоуверенные крысы разбирают завалы мусора на бесхозных обочинах.
А я не против всего этого городского хлама. Лучше здесь, чем в моей прожарившейся за день квартире. Хотя и она, доставшаяся мне две девушки назад и оплаченная за шесть месяцев вперед, квартира с ржавым Сантой в обвитых разлагающейся гирляндой санях, навечно запаркованныx на пожарной лестнице за окном, лучше камеры на Райкерсе. В общем, жизнь налаживается.
***
Мэттью вырастает перед прилавком, обходя сонную предобеденную очередь:
– Надо обсудить действия. Девчонки, подмените Хаффера.
Дружище Мэтт, полированный мой хоумбой, пытается по-бруклински глотать звуки, по-уличному переминаться с ноги на ногу, но чужак лезет из всех отверстий. Никого это не беспокоило бы – мало ли странных людей заходит в "Мак" – если бы он так не старался.
Он желает мне добра и делает добро, но так хотелось бы посмотреть, как бы он побарахтался на улице "худа"**, как худо стало бы ему в первом же обмене любезностями. Именно от этой мысли мне делается так неудержимо весело каждый раз, когда он появляется в двери, но Мэттью принимает мой оскал за проявление искренней симпатии. Пусть так, мне это на пользу.
– Ну, что там? –я тоскую от одного его наутюженного вида, честно.
– Готовится забастовка. Мы заслуживаем нормальной зарплаты. Пятнадцать в час тем, кто стоит здесь, на переднем краю всего концерна и удерживает на себе и административные сорок процентов, и высокооплачиваемых бездельников, которые вообще ни разу в МакДональдс не заходили, а если им захочется гамбургера, бегут к какому-нибудь Питеру Люгеру за органическим мраморным стейком. Ладно, о мясе пока не будем. Главное, поддержать работников. Крысу выставим и все такое. Ты же наш пацан, не крыса, не выйдешь на работу? Приходи и фотку сына приноси, мы увеличим и сделаем плакат.
Вот еще напасть! Я уже вижу себя нарезающим круги вокруг надувной крысы в пропитанном жестокой августовской влажностью наряде человека-гамбургера с фальшивым фото псевдо-сына на уровне живота. Перспектива подобной неоплаченной прогулки вызывает забытое за месяц спокойной жизни жжение с эпицентром чуть повыше желудка.
– Ты должен прийти и поддержать своих.
Я молчу.
– Мой папка рассказывал, что своими глазами видел людей без ушей. Штрейхбрейкерам бой.
– Ты что, угрожаешь мне? – спрашиваю я без особого интереса.
– Нет, я говорю с тобой как с будущим профсоюзным лидером. Ты ошибся, было дело. Видишь, я все знаю про тебя, но это не главное. Ты – наш, настоящий хоумбой, свой в доску чувачок. Герой труда...
Таблетка “Алко-зельцера”, и я соглашаюсь.
Соглашаюсь!
На!
Прогулку с неизвестно чьим фото!
На пузе!
– Я верю в тебя, парень! Завтра дадим тебе оплаченный... ну, практически, выходной, приедешь в город на собрание, а потом посидим, обсудим, выпьем там...
– Я не пью.
Мэттью слегка растерян, но не унывает:
– Найдем, чем заняться... есть идеи. Вот тебе номер моего мобильного, – на слове “мобильного “ он расширяет глаза, удивляясь собственной храбрости, – но никому не давай его, слышишь? Никому. До встречи, – и он вылетает через заднюю дверь, как заводной чертик.
3. Типа, День Матери
Майское Воскресенье Матери, оперетточное, перенасыщенное поздравительными открытками, пыльной холлмарковской продукцией и наспех скрученными и быстро увядающими букетами, я пропустил. После такого демарша я до самого Дня Благодарения не решился бы сунуться в материн дом с вечно сломанной парадной дверью, с простреленной кабиной лифта, со стертым ковриком “Wipe Your Paws”, но теперь ситуация изменилась. Я зарабатываю, и все такое. Воспользовавшись Днем Труда, покупаю шарики и иду на эшафот.
Не забыть рассказать о своем дебюте в качестве отца-одиночки.
– Хаффер, брось это вонючее вранье. Ты же знаешь, я плохого не посоветую, – басит мать. В черно-белой бейсбольной кепке и огромных дутых серьгах с металлической бахромой, круглоносая, с отросшей щетиной на обильном подбородке, она сидит верхом на новеньком роляторе и, как всегда, поучает. Хоть в порошок ее сотри, она будет вещать пророческим тоном кликуши. Лобик, за отсутствием потребности задумываться, не омрачен ни единой морщиной – и это в пятьдесят! Ноги, правда, отказались участвовать в этом вечном празднике, и вот потому она, пробегавшая по торгующим дурью гнойным квартиркам большую часть своей жалкой жизненки, получает пособие по нездоровью и, по-моему, наслаждается этим своим оплаченным отпуском.
– С каких пор ты разбираешься в политике трудоустройства? – я даже удивляюсь собственному красноречию. Это, кажется, самая длинная фраза, сказанная мной со времен средней школы. Вот что значит устойчивый социальный статус, пусть и с минимальной зарплатой. – Раскошелься сначала на эпиляцию, – я поворачиваюсь к двери.
– Не смей так с матерью, – вопит мне в спину исхудавший на крэке Дуэйн, материн сожитель последних трех месяцев, претендующий на ее пенсию и все время опасающийся, что я попытаюсь вселиться в ее квартиру. Кстати, он сам здесь на птичьих правах: это квартира для малоимущих, рассчитанная на одного жильца, и как только он, к примеру, повздорит с соседями, на него донесут и как миленького выселят, так что матери волноваться не за что.
Сестра по матери, Майкл Джексон (это я ее так называю за пристрастие к стразам и неуемное желание "побелеть", выражающеся в выборе профессии и бойфрендов), тоже пришла воспитывать меня. Младшая, а умная, заточенная на карьерный рост и жизнь без наркотиков. Что происходит с этим поколением черных девушек, кто им внушил, что они станут привлекательными, если будут без конца бороться против воображаемых врагов и отстаивать мифические потребности? В полутьме коридора поблескивают круглые глаза и кончик носа – такой же круглый, как и у матери, пятачок.Мы вроде росли вместе, но объединяет нас разве что ненависть к Дуэйну. Самое главное, она точно знает, что мне нужно в жизни.
– Тебе полезно голодать и пробиваться сквозь трудности, может, станешь человеком. Вообще не понимаю, как тебя так быстро выпустили.
– До чего ж ты похожа на мать, – говорю я. Майкл Джексон хлопает круглыми глазами, игриво шуршит наклеенными ресницами. – Такая же холодная интриганка, – и выхожу до того, как обе они начинают визжать.
На улице, оказывается, начинается дождь.
Огромные капли пляшут вокруг меня, быстро затемняя асфальт. Улица пуста, и только в бетонном квадрате спортплощадки подросток с блестящими (наверно, от дождевой воды) черными волосами упорно лупит мячом об стену.
Мой пацан тоже такой. Упорный.
Это я скажу завтра во время профсоюзного собрания, когда будем обсуждать тактику борьбы с менеджментом.
4. Осень
Я шагаю прогулочным шагом по замусоренной улице. Давно не был в своем "Маке", надо бы проведать. Забастовка затягивается и разрастается, к нам присоединяются работники из других концернов. Мэттью чувствует себя ответственным за мое безденежье и несколько раз подкидывал конверты с наличностью, я ведь не один:
– Бери-бери, парень, профсоюз не просвистит своих.
Странная мы парочка: Хаффер с расслабленной улыбочкой, в кепочке козырьком назад, и натянутый, как декоративная тетива, профсоюзный вожак. Демократия, межрасовая солидарность и культурное взаимопроникновение.
Через неделю хождения по безлюдной Варик-Cтрит приехала новостная команда, и у меня взяли интервью.
Горько, что мне не достался такой отец, как я; что мать моя, легкомысленная женщина, бросалась в крайности и бросала мужчин еще до того, как они бросали ее; что нехитрые, в ее понимании, обязанности матери она выполняла с вечно насупленным лбом и набором стандартных запретов, с неизвестно каким по счету сожителем забытым ремнем в вечно занесенной руке. Пока однажды я не ответил ей таким же угрожающим жестом; пока я не стал одним из ненавидимого ею племени мужчин, она все не унимала попыток изменить меня, прeвратить в кого-то другого. Если бы не ее ненависть к мужчине во мне, возможно, я стал бы другим. Но – это она толкнула меня в направлении насилия и веры в грубую силу. Это ее страх превратил меня в завсегдатая угловых бодег и, позже, спортивных баров, в человека без определенных умений и без определенных желаний. Мой сын вырастет совсем другим, у него ведь есть я. Он не один в этом мире.
Все это я, конечно же, не рассказал корреспонденту, но основные направления наметил.
Еще через неделю меня пригласили участвовать в телепрограмме для родителей. Высказать мнение отца-одиночки. Рассказать о поколенческих проблемах воспитания черных мальчиков. Я не мог, конечно, отказать.
В октябре пришел еще один корреспондент, поговорить о специфике школ в гетто и о буднях отца-одиночки. Он попросил встречи с сыном, но я отговорился тем, что мальчик очень застенчив.
Не знаю, что сказала бы мать, но Майкл Джексон непременно позавидовала бы моей профсоюзной карьере.
***
Забастовка закончилась, и теперь мы, борцы переднего края, получаем по одиннадцать долларов и семнадцать центов. А лично моя зарплата теперь и вовсе приличная, так как я, хоть и буду продолжать разогревать сморщенные гамбургеры в картонках, стал приравниваться в ведомости к освобожденным профсоюзным работникам. Поздравьте. Неплохие результаты, но Мэттью считает, что борьба не окончена. Во всяком случае, я появляюсь в павильоне через дорогу от парка с чувством выполненного долга.
– А к вам приходили из Администрации по делам детей.
Неприятное жжение.
– Не говорили, что случилось-то?
Менеджер дневной смены Таша, мать семейства без возраста, качает осуждающе головой:
– Как же ты не позаботился ребенка в школу зарегистрировать?! Вот заберут его в приемную семью, набегаешься тогда.
Ну да, кто-то из доброхотов, из вновь обретенных врагов постарался. Кто же следит за моим жилищем, из которого действительно никто не выходит в утренние часы?
Об этом позабочусь когда-нибудь потом. Пока надо решить, как выкрутиться.
***
Звонок от Мэттью:
– Слушай, есть кое-что для тебя. Не постоишь денек на Варик?
– Разве мы опять бастуем?
– Да нет, поддержать ребят, хорошие ребята. Неактивные больно. Тебе какая разница? Фотографию парня своего не забудь только.
Эх, сынок, что ты делаешь со мной, а?.. Это я так приговариваю, шагая от нашей видавшей виды надувной крысы с реальным запахом реальных мышей к залатанной крысе наших собратьев из “Венди”. Серая заплата на сером боку. Кто-то уже пырнул ее?
Эх, крыса я, крыса профсоюзная... Не обращай внимания, сынок, двадцатку в час я заработаю, все для тебя, пацан.
***
Кто-то следит за мной, следует по пятам, подозревает в чем-то. После смены я не спешу домой, а направляюсь на знакомую остановку, успокоиться любимыми девичьими видами, но погода со свойственной Нью-Йорку резкостью развернулась по направлению к зиме и врубила пронизывающий ветер. А еще обещали глобальное потепление.
Совсем холодно сидеть на раздолбанной этой скамейке и глядеть на треснувшую переборку, рекламирующую новейшее лекарство от депрессии. Если б я захотел, я мог бы получить такое, ведь теперь у меня есть медицинская страховка от профсоюза.
Зарегистрировать несуществующего ребенка в ближайшей по району школе, а там будь что будет? Ничего не решив, я плетусь домой.
Профсоюз, мой друг Мэттью. Он не оставит меня, он станет за меня бороться, он отобьет меня от несправедливых подозрений. Oн – мой лучший свидетель. Он-то знает, что я за пацана душой болел... я прерываю собственную мысль. Страшно подумать, я и сам порой забываюсь и начинаю думать о несуществующем сыне, как о реальном ребенке.
Бедный мой мальчик, тебя отберут у меня эти ублюдки, не знающие, что такое отцовская ответственность. Все, что я делаю, я делаю для тебя, во имя тебя.
В пиццерии захватываю двойной слайс и два пепси. Просить о помощи некого.
И тут я с облегчением вспоминаю, что ребенка-то нет.
Через неделю после домашнего визита почти такой же сердитой, как моя сестра, тетки из социальной службы, обнюхавшей мои документы и обыскавшей не только все шкафы, но и холодильник, дело закрывают.
5. Зима
Мне нечего стыдиться, не о чем печалиться: я не подделываю часы в ведомости на зарплату, не продаю наркотики, ответственно и по-взрослому отрабатываю номер. Между прочим, впервые за свои двадцать шесть лет. Но мне неспокойно.
Похоже, вечно усталая многодетная мамаша Таша, носящая афро в брейдах, чтобы не каждое утро расчесываться, всерьез занялась мной, точней, моим сыном. Она приносит целые мешки детских вещей, из которых выросли ее мальчишки, и потом справляется в подробностях, что именно оказалось впору, какой размер обуви носит мой сынишка, в какую школу он все-таки пошел. Мне приходится разбирать чужое барахло, чтобы дать ей подробный отчет. Я даже сбрасываю в пустующее брюхо стенного шкафа две пары особо шикарных кроссовок: а вдруг удастся обменять их на одну, моего размера? Это ведь довольно дорогая дрянь, все эти детские вещички.
Дело доходит до того, что, приходя на смену, я слышу одно и то же:
– Как твой пацан, Хаффер?
– Как дела дома?
– Куда пойдете в выходной?
– Может, помочь найти эту блудную сучку-мамашку? У меня есть знакомый частный следователь, сделает дело бесплатно.
И так далее. Как будто сам я – всего лишь придаток к несуществующему сыну.
Последней каплей стало свидание с одной нашей временной работницей, милой студенточкой криминального права с кривоватыми, но упоительно длинными ногами. Теперь у меня есть деньги на свидание! Все шло отлично, мы целовались, дыхание, как положено, затруднялось, и тут она, резко отстранившись, заявила, что не верит в случайный секс, а серьезно встречаться со мной невозможно – она не готова заменить мать моему сыну.
И, поколебавшись:
– Но я хотела бы с ним познакомиться. Все-таки ты мне нравишься.
Теперь сын стал мне по-настоящему мешать.
Мне надо подумать, а думается всегда лучше на улице. Прогуляться, что ли?
Нет, не думается.
Позвонить, что ли, матери?
Она, не слушая, рыдает в трубку:
– Дуэйн!.. забрали его! Я уже ходила в полицию отказываться от жалобы, а его все равно забрали!
Все понятно: Дуэйн полез драться, мать вызвала полицию, а на нем нашли пакетик с нежнолюбимыми кристаллическими звездочками.
– Мать, что мне делать? Помнишь, я рассказывал, как соврал про сына...
Слова даются тяжело, я по одному выкатываю их изо рта.
Но она плачет и только предлагает зайти к ней на ужин:
– Tвой любимый кукурузный хлебец и зеленaя капустa, дядя Чип привез с Юга.
С чего она решила, что я люблю кукурузный хлебец?! Последний раз она предлагала мне еду перед уходом в исправительную школу, когда мне было лет четырнадцать. Вот уж кому неведомы родительские чувства.
Может, и вправду сказать все, как есть, уволиться и рвануть на Юг? Там всегда есть работа и девчонки не гордые. Но жалко ежемесячных выступлений перед школьниками, малявочки ждут, я же им свет проливаю в душу, у самих-то у них родители – безразличные геттовские вонючки…
– Приходи, в общем, мне плохо, – воет мать. – И сходи в полицию, прошу тебя. Может, что узнаешь о нем.
Я знаю, что она говорит о своем, о Дуэйне, но мысль сходить в полицию может быть неслучайна.
Все вокруг перестает быть случайным.
Как сказала знаменитая невротичка-южанка, об этом я подумаю завтра, иначe дела мои уж точно сползут на юг.
***
Назавтра у меня выходной. Я лежу и думаю весь день. Я никак не могу отработать сценарий его исчезновения. Да и жалко как-то. Пусто будет без него, без сына, то есть; я привык уже к его невидимому сопровождению, и даже оборачиваюсь к пустому креслу, пока смотрю бейсбол:
– Нет, ты видел?! Вот куда этот осел побежал!
Это приятно разнообразит мой нерабочий вечер.
Но становится ясно, что усложнять сценарий я не готов, а "забыть" про сына не готовы окружающие.
Самый простой вариант – это отправить "Кева" к его матери. Должна же быть у него мать. Найти эту финтифлюшку и отправить его.
Или он может сбежать... нет, тогда от меня будут ожидать каких-то действий, отчета о событиях. Хотя – кому я обязан отчитываться?
***
Убийство я назначил на четырнадцатое февраля, день всех влюбленных, a в чем-то даже день родительской любви. Мне показалось резонным, чтобы сын мой умер именно в этот романтический, переполненный нежными чувствами день.
Ну, положим, не убийство. Астматический приступ. Я не говорил разве? – Да, тяжелый астматик, еще с раннего детства.
Праздничный вечер, пока еще "скорая" приехала. Повезли в ближайший госпиталь, но там оставили каталку в приемной, и когда меня пропустили наконец, он уже не дышал. Нет, не совсем так: я настоял, чтобы не в паршивый местный госпиталь, а в манхэттенский, при университете, и на мосту он...
Соболезнования принимаются.
***
В конце концов, выработана короткая версия: приехала родня с Юга, и Кев захотел пожить с ними. Они вчера уехали. Записку оставили, что пацан с ними. Я выдыхаю всю эту историю всякий раз, когда мне задают вопрос о мальце.
Целый день выдыхаю. Уходя со смены, чувствую одышку.
Тычу пальцем в фото матери на экранчике. Когда я щелкнул ее, она еще была тонкой до прозрачности кокаиновой дивой. Да, все мы умрем... слышу, как дядя Чип, уже, наверное, тепленький, радостно кричит:
– Что он там учинил? Давай-ка сюда этого засранца, я надеру его черную задницу, как в детстве! А потом пойдем в "Бакли". И зеленую капусту уже готовлю!
Я представляю себе гигантскую форму из фольги, наполненную зеленой массой, долженствующей вызвать у меня ностальгический спазм по никогда не испытанной жизни на блаженном Юге. Я иду к матери (она, как всегда, когда торчит, плетет косички и беспомощно глядит на то, как распоряжается подзадержавшийся у нее в гостях Чип) и жру, жру рвотную эту домашность, пока спокойствие не поступает в пищевод и не расправляет мой скрюченный от нервотрепки, сжавшийся в морщинистый кулачок желудок. A потом мы действительно идем в "Бакли", и я наконец надираюсь до беспамятства.
6. Весна
Я вхожу, и все замирают. Избегают смотреть впрямую и бросают взгляды исподтишка. Что это? Микроагрессия жужжит, но не решается укусить.
В перерыве ко мне подходит Таша. Косички прямо-таки встали дыбом от натяжения:
– Есть вести о твоем парне?
– Да нет.
И тут она выдавливает:
– Смотри, это не о нем?
Нашли тело десятилетнего афроамериканца, особых примет нет. Тело расчленено и разбросано по нескольким инсинераторам. Следов сексуального насилия нет, мотивы неясны, личность не установлена. Просят отозваться всех, у кого недавно... и так далее.
– Да ты что? – говорю я ей. – Да ты как?.. Oн уехал, уехал, – говорю.
Я выхожу из ресторана обычной своей походкой, но вместо того, чтобы остановиться за углом и свернуть сигаретку, я, набирая скорость, устремляюсь по пустой улице, постепенно разгоняясь, как пригородный экспресс.
***
Кто там? – тревожно обращаясь к жужжанию интеркома.
Еще до настойчивого "Открывайте!" я догадываюсь – полиция.
Кто-то вызвал полицию. Кто-то невидимый и недоброжелательный продолжает следить за тенью Кева, прятаться в подвалe за мусорными баками, скользить вдоль лестницы черного хода, заглядывать через плечо почтальона.
Веселый коренастый офицер-испанец внимательно осматривает мое безалаберное жилище, шлепается на диван и подтягивает стол за ножку, по-хозяйски раскладывая планшет и бумаги:
– Это твоя квартира?
– Ну да. Как бы моя. Живу-плачу.
– Кто еще здесь живет?
– Я один.
Я смотрю на его движения с интересом кролика, наблюдающего за обеденными приготовлениями удава. Он оглядывается по сторонам.
– Я, братишка, хочу разобраться, – наконец произносит мой гость. – Ты за что отсидел?
Отсидел я за несколько беленьких пакетов, рассеянных по багажнику моей машины и замеченных полицейским, выписывающим штраф за превышение скорости.
– Вы здесь потому, что я сидел?
– Да нет... так... наблюдаю за твоим благополучием. Если тебе что-то надо рассказать... прояснить... вот, звони мне напрямую. Вот тебе номер моего персонального.
До чего надоело это опасное доверие сильных мира сего.
Коп смотрит на меня значительно, как Монк из сериала. Он, похоже, страшно доволен своей психологичной и человеколюбивой миссией. Oн прогуливается по комнате, тормозит около приоткрытого стенного шкафа. Дураку видно, как хочется ему заглянуть внутрь, но, видимо, ордера на обыск нет, а нарушать он не решается, понимает, что меня голыми руками больше не возьмешь, я и в газетах, и на телевидении мелькал. В отличие от него, естественно. Mеня прошибает пот: я вдруг вспоминаю о двух парах детских кроссовок, заброшенных туда и забытых. Я никогда не прыгал с парашютом, но, наверно, так себя чувствуют тe, кого неожиданно, всегда неожиданно выталкивают в пустоту. Коп всматривается в мое лицо, пытаясь понять, что переменилось, но за отчаяние в глазах не сажают даже таких, как я.
– Давай, парень. Я буду... наблюдать, – выходят они нарочито шумно.
Я в тупике, пацаны, и выход не виден.
***
Я страшно не хочу выходить на смену, но остаться дома – значит навлечь новые подозрения. Очень сильно дергается левое веко и, когда сижу, дрожит левая нога. Может, сходить к доктору?
Я вхожу, и головы молча отвoрачиваются. Хорошенькое "здрасьте". Они продолжают разглядывать меня, не глядя. Незаметные колючие, как иголки кактуса, взгляды. Чего они хотят от меня?
Как-то однообразно стали проходить дни, и на Варик Стрит больше не вызывают попить пивка. Я хочу позвонить Мэттью, но боюсь вопросов. Дотягиваю до конца смены с усилием. Улица, черно-белый ее отпечаток, разложена для моего личного употребления, распластана на фотобумаге подходящего к концу вечера, почти ночи. Я сажусь подумать на знакомую, с трудом перезимовавшую, в новеньком граффити и боевых шрамах скамейку на автобусной остановке. Плакат в плексигласе взывает: "Одиноки? Мы здесь, готовы поговорить". Но вряд ли они готовы ответить на мое отчаяние.
Я медленно поднимаюсь и нехотя, с трудом волоча ноги, шагаю в сторону дома. Там, на третьем этаже, меня могут поджидать. Предупреждение Миранды... я уже однажды слышал его; второй раз совсем неохота идти в тюрьму. За убийство. Разве что я решусь и признаюсь в убийстве непредумышленном?
Что я выдумываю? – никто и не думал меня подозревать. Но – как будто безумный сварщик затеял игру с искрами перед самым моим носом
***
Я просыпаюсь от шороха в прихожей и некоторое время лежу с закрытыми глазами. Мужские голоса:
– В углу поройся! Фонариком.
– Дерьмо вонючее, что он тут накидал.
– Ты фонариком…
– Ну вот, кажется, нащупал...
Похоже, они нашли-таки кроссовки. Голова горит изнутри от всполохов перед глазами.
Сейчас надо спокойно встать и спросить, есть ли у них ордер на арест.
Неожиданность – вот мое оружие.
Таша навела, точно.
Я, стараясь двигаться бесшумно, нахожу номер Мэттью в своем телефоне. Палец на экране, как на курке, я подкрадываюсь к дверному проему и...
В коридоре никого нет.
Я одеваюсь и прямо-таки выпадаю на улицу. С тех пор, как я убил сына, дома стало очень неспокойно. Надо ехать в Манхэттен: профсоюз защитит меня.
Я выхожу на Канал Стрит. Какой-то старикашка волочится за мной от самой станции. Кто эти люди, следящие за мной, что происходит? Может, и меня хотят убить?
Господа сограждане, у меня пропал сын, а полиция не чешется. Вот стоит мужик, что брал у меня интервью. Я окликаю его, но он почему-то прикидывается, что не узнал меня. Вы ведь так хотели знать правду о моей жизни, почему же теперь общественность не вмешивается?! Я тоже не могу продохнуть.
Может, я тут совсем ни при чем, мне-то почем знать? Детективы, они разберутся. Но хоть явка моя с повинной и не вернет мне моего сынишку, этот убитый тоже кому-то сыном... Как думаешь, Кев? Поэтому я пока в полицейский участок.
Кев, я найду тебя. Бегу, бегу.
Я разворачиваюсь и быстро иду в сторону ближайшего участка. Какая-то девушка шарахается в сторону от моего решительного полета.
7. Теплое время года
Я стою на перекладине, разделяющей верхние и нижние койки, как воробей на ветке, и смотрю девушек. Девушки проходят по двору в одно и то же время: утром на работу, днём на обед. Вот идёт плотненькая, круглозаденькая офицериха из женской секции, форменные штаны чуть не лопаются. Вот, не менее задастая, но здорово постарше тюремная психиатричка в строгом костюме с галстучком. С опозданием, втянув голову в плечи, чтобы не привлекать наше внимание, пробегает девушка-программистка в широкой юбочке цвета pruno***, нашей единственной, а потому любимой выпивки. Жаль, видно плоховато, да и очередь из остальных желающих посмотреть напирает, а обнаглевшего могут и столкнуть. Я не наглый, я настоящий всем друган, хоумбой, поэтому и получил право стоять на перекладине у самого окошка. Не сразу, конечно, но через полгода точно выбился в свои. Мне в этот раз сидеть и сидеть, и неважно, что скоро всех нас попрут с закрывающегося в ближайшее время Райкерса. Репутация следует за человеком, где бы он ни сидел.
Я рад, я по-настоящему рад тому, что поступил по чесноку. Правда, как только я признался полиции в том, как я придумал мальчика, впаяли мне не только за моего, а за всех нераскрытых и необнаруженных пропавших мальчиков. Никто не пожелал прислушаться к правде о моей лжи. А сокамерники, все восемьдесят четыре человека, вслушались и поверили. Здесь ведь практически все сидят по ошибке.
Да неважно. Я, можно сказать, стал собой. Никого не ищу, не мечусь, в голове прибрано и по полочкам разложено. Читать начал, библиотека здесь богатая, не только мутанты-пришельцы, а и криминалистика всякая, Достоевский особенно полюбился, жизненно писал. Понемногу и сам стал записывать события последнего года. А руководитель кружка драматургии отметил меня за талант и даже опубликовал где-то мою пьесу-монолог. Я позвонил мамаше, пусть купит выпуск и хранит до моего возвращения. Может, и не забыла о моей просьбе.
Атас, офицер у двери! Я спрыгиваю на пол, а это как раз за мной:
– Заключенный Картер, на свидание.
Кто бы это мог быть? По дружбе спрашиваю у офицера:
– Майкл Дже... мисс Картер, что ли?
– Да нет, парень молодой. Сказал, что сын.
NewYork, 12.2019
*Хаффер (huffer, Engl. слэнг) - токсикоман, нюхающий клей.
**Худ (‘hood, Engl. слэнг) – микрорайон.
***Pruno – самодельный алкогольный напиток из фруктов, изготовляется в тюрьмах.
Галина Ицкович живет в Нью-Йорке. Переводы, стихи, публицистика и короткая проза неоднократно публиковались в журналах и периодике русского безрубежья и в англоязычных изданиях. Из публикаций последнего года - «Литературная газета», «Южное сияние», «Эмигрантская лира»,«Формаслов»(серия путевых очерков), «Тextura», «Артикль», «Среда», «The Write Launch», «Harpy Hybrid Review» и др. Автор книги стихов «Примерка счастья», соавтор книги переводов.
