Сколько Кешка помнил себя, всегда в небольшом и единственном скверике у отделенческой конторы их села годами стоял на своём постаменте аккуратно выбеленный Сталин.
Был он сравнительно небольшой — может быть, двухметрового роста,— в незастёгнутой шинели, сжимающий в левой руке, прижатой к бедру, какую-то свёрнутую папку или тетрадку, а указательным пальцем правой вытянутой руки показывал куда-то вдаль. Хотя — что значит куда-то? Стопроцентно — в светлое будущее.
Постамент Сталина был не особенно высокий. И если один пацан подсаживал другого, тот запросто мог взобраться к «отцу народов» и пообщаться с ним более тесно. Но мечта каждого из пацанов — вскарабкаться на распростёртую «отцовскую» длань и посидеть на ней — была совершенно неосуществимой.
Во-первых, высоко, и без специальных приспособлений типа лестницы или хотя бы длинной доски и думать об этом было нечего. Во-вторых, их всегда нещадно гоняли из этого сквера немногочисленные, но бдительные конторские служащие, начиная с одноглазого управляющего (со зловещей чёрной, как у пирата, нашлёпкой на отсутствующем зрительном органе) Копелева и кончая ворчливой техничкой бабой Лидой.
В сквере этом, огороженном штакетником, росли старые раскидистые клёны, гремящие сухими стручками колючие акации и густо разросшиеся кудрявые кусты крыжовника с крупными, похожими на миниатюрные полосатые арбузики ягодами.
Вот полакомиться ими пацаны и лазали сюда, а ещё поиграть в прятки и в войнушку. Сквер тогда казался большим (это сейчас от него даже и пеньков не осталось), и в нём можно было затаиться как «партизанам», так и «немцам».
Ну и, само собой, обязательно залезть на постамент к Сталину и поплевать с высоты этого положения на остальных.
Пацаны воспринимали его не как олицетворение вождя и соратника Ленина, Верховного Главнокомандующего и прочая, и прочая (хотя при этом и знали, что он когда-то был главным в стране), а просто как единственного в деревне каменного дядьку и потому относились к нему без какого-либо пиетета, что не нравилось взрослым и за что ребятню нещадно гоняли из сквера.
И вот в один прекрасный день, а вернее, утро, обнаружилось, что сквер очень изменился. Там чего-то явно не хватало, и от этого излюбленный пацанами скверик казался пугающе незнакомым.
Кешка как раз проезжал мимо на велосипеде по каким-то своим неотложным делам, и когда, приглядевшись, понял, чего не хватает, упал вместе с велосипедом.
А среди скверных зарослей клёнов и акации не хватало его белоснежной фигуры с указывающим в светлое будущее (или на того, кого надо арестовать?) пальцем — Сталина. От него остался один постамент с двумя торчащими изогнутыми кусками арматуры.
Каменный Сталин, многолетний, хотя и статический, соучастник мальчишеских игр, куда-то исчез. Как будто ему надоело днём и ночью, зимой и летом годами торчать на одном месте, сносить детские невредные, но всё же издевательства над ним, и он, с огромным усилием отодрав ноги в сапогах от своего постамента, сошёл с него и утопал куда-то. Может, в Кремль?
На самом же деле (сейчас это, конечно, все знают, а тогда — лишь единицы) решение о сносе памятников Сталину по всей стране было спущено свыше после выступления Никиты Хрущёва на двадцатом съезде КПСС с разоблачительной речью о злодеяниях отца народов за годы его правления в СССР.
И о том, что Сталин «ушёл» не сам, свидетельствовали оставленные ночью следы. Из ограждения сквера был выбит и затем снова наспех, кривовато, приколочен большой, метра на два шириной, фрагмент штакетника. А на земле остались следы волочения Сталина гусеничным трактором.
Они вели от сквера к главной деревенской (Центральной!) улице, через квартал сворачивали в переулок и вели дальше, за село, переползали через не асфальтированную ещё тогда автотрассу Павлодар — Омск и исчезали где-то в степи.
Позже говорили, что то, что осталось от Сталина после того, как его сдёрнули с постамента трактором при помощи троса, закопали в заранее заготовленной траншее где-то далеко-далеко за селом.
Проходящий мимо конторы народ внезапно останавливался и во все глаза смотрел на осиротевший сквер, на торчащие из постамента гнутые прутья. Ошеломлены и напуганы были многие. Кто-то плакал, предрекал едва ли не конец света — как будто Сталин умер повторно.
А кто-то и злорадствовал, хотя таких было совсем немного. Сталин и сегодня, грубо говоря, в фаворе ещё у значительной части населения. А в те годы — и подавно.
Но оставим эту лирику в стороне, а вернёмся к нашему герою.
Кешка, прислонив велосипед к забору и забравшись в сквер, подошёл к опустевшему постаменту. (Пустовал он, правда, недолго: на нём потом установили примитивный такой пирамидальный обелиск памяти погибших в годы войны односельчан. И он, конечно, ни в какое сравнение не шёл с памятником Сталину.)
Вокруг валялись бетонные крошки от сверженного монумента. Куски покрупнее были собраны в два цинковых ведра, которые стояли с тыльной стороны постамента. Кешка сообразил, что это их собрала конторская техничка баба Лида, чтобы затем отнести и ссыпать где-нибудь на задах, а сама зачем-то отошла.
И что-то подтолкнуло Кешку, чтобы он поочерёдно заглянул в оба ведра и увидел торчащий из одного знакомый бетонный, со стёртой побелкой, палец.
Кешка потянул и выволок из этого ведра кусок отколовшейся при падении сталинской кисти. Впрочем, кисти как таковой не было. Был кусок ладони, расколовшейся как-то по диагонали и сохранившей в целости оттопыренный большой и вытянутый указательный пальцы. Остальной части руки не было — наверное, осталась при туловище и была отбуксирована далеко за село.
Кусок сталинской руки был хоть и небольшой, но очень увесистый. Кешка стоял у постамента и с любопытством вертел в руках обломок этой каменной ладони с торчащим указательным пальцем.
— Ах ты, фулюган! Житья от вас нет! — услышал он вдруг визгливый голос.
Это из конторы спешила в скверик, с метлой в одной и руке и совком в другой, техничка баба Лида. Она уже открыла входную калитку и семенила по утоптанной тропинке к постаменту.
— А ну положи обратно, чего взял из ведра-то! А то вот я тебя щас метёлкой-то по заднице отхожу! И чё вас сюда, охламонов, тянет-то, а?
Кешка хотел было сигануть через забор и удрать из сквера. Но вместо этого почему-то пошёл бабе Лиде навстречу, грозя ей на ходу сталинским пальцем. А ещё он, как-то помимо своей воли, сказал с заметным грузинским акцентом:
— Э, женщына! Знай своё место, да?
Баба Лида захлопнула рот и, посторонившись, испуганно смотрела на мотающийся перед её носом каменный палец.
Не успев даже удивиться своему удивительному перевоплощению, Кешка спокойно вышел через калитку в основной проход к конторе, а оттуда — к прислонённому к забору велосипеду.
Баба Лида безмолвно смотрела ему вслед, согнутым в колечко указательным пальцем утирая уголки слезящихся глаз...
А Кешка со сталинским пальцем решил не расставаться, смутно подозревая наличие в нём какой-то необъяснимой мистической силы.
Дома он отколол молотком от уцелевших на каменной ладони большого и указательного пальцев ненужные, на его взгляд, выступы (ну как скульптор, который отсекает всё лишнее от своей будущей скульптуры), протёр следы сколов наждачкой и стал повсюду таскать с собой этот одновременно указующий и грозящий перст.
И вскоре вторым человеком, кто испытал на себе его неведомую силу, оказался Кешкин отец.
Уже начался учебный год, и Кешка, расслабившись за летние каникулы, что-то никак не мог включиться в учебный процесс в полную силу. И в итоге схлопотал жирную двойку по арифметике.
Мать её увидела, расстроилась и пожаловалась пришедшему с работы отцу. Ну а тот решил, что, видимо, лучшего стимула по отношению к ученическим способностям наследника, чем родительский ремень, быть не может.
И только он стал подступать к сыну, азартно размахивая сложенным вдвое выдернутым из своих штанов кожаным ремешком, как Кешка сноровисто нырнул в портфель и вытащил оттуда свой амулет.
— Но-но, нэ смэй! — гортанно сказал кто-то из Кешки, а сам он внушительно погрозил отцу сталинским пальцем.— Это нэправылный мэтод васпытания!
Отец чуть не сел на пол. Но удержался на ногах и, опустив ремень, обескураженно сказал:
— А как же с ним ещё... Двойка же...
— Всё равно нэ бэй! — назидательно сказал Кешка чужим глуховатым голосом.— Пагавары просто, папрасы исправить двойку...
— И он просто так исправит? — недоверчиво спросил отец, сам не зная кого.
— Исправлю, исправлю, вот увидишь! — заторопился Кешка, пока отец не отошёл от силы внушения, исходящего от каменного пальца, который Кешка всё ещё держал перед собой.
— Это чей? — наконец спросил отец, глазами указывая на то, что сынишка держал в руке.— Неужели его?
Указующий сталинский перст парил над конторским сквером не один год и хорошо запомнился всем.
— Ну,— солидно подтвердил Кешка, пряча палец обратно в портфель.
Удивительно, но батяня не только не предпринял попытки отнять его у Кешки, а вообще больше ничего не сказал. Кроме одного:
— Ладно, ты погуляй немного да садись за арифметику, а Зорьку я сам встречу...
(То есть — корову, с пастбища, что было Кешкиной святой обязанностью.)
В третий раз палец проявил себя очень своеобразно. Он заступился за Кешку в школе, когда уже после уроков на улице Колька Скосырев, не только на класс старше Кешки, но и на голову выше, просто так, от нечего делать, подставил ему ножку, и Кешка упал и здорово расквасил нос.
Колька стоял над Кешкой и ржал, довольный его плачевным видом. Он явно ждал, как Кешка отреагирует на его «шутку».
Конечно, надо было давать сдачи этому придурку, хотя Колька и здоровее.
«Вот сейчас, только подберу выпавший из портфеля палец, и если не побью, то хотя бы укушу эту сволочь Кольку Скосырева»,— ожесточённо думал Кешка, ползая по земле.
Размазывая кровь и слёзы злости по лицу, он вскочил с зажатым в руке сталинским пальцем. И неожиданно рука его сделала стремительный выпад и так долбанула этим самым каменным пальцем по лбу Кольки Скосырева, что тот, взмахнув руками, попятился-попятился назад, а потом и вовсе рухнул на спину, глухо ударившись затылком о землю.
От этого удара палец вырвался у Кешки из руки и тоже упал куда-то под ноги набежавших школяров и даже двух учительниц — Любови Викторовны и Тамары Николаевны, кинувшихся спасать лежащего молчком на земле, с закатившимися глазами и тут же взбугрившимся от вспухшей шишки лбом, Кольку Скосырева.
— Кто это его так? — запричитала завуч Любовь Викторовна.
— Вот он! — пискнула известная на всю школу ябеда Тоська Копенкина и показала на Кешку.
— Ты? — недоверчиво спросила Любовь Викторовна.— Чем же это ты его так сильно стукнул? И за что?
— Было за что,— буркнул Кешка.— А стукнул я его... Стукнул я его... Кулаком, вот! Пусть сам не лезет!
Колька уже начал приходить в себя, завозился, чихнул и сел. А Кешка продолжал искать глазами выпавший из руки сталинский палец. Но его нигде не было. Как сквозь землю провалился.
Может, кто подобрал в этой толчее? А может, он сам решил исчезнуть, от греха подальше, чтобы больше не искушать своими таинственными возможностями безгрешного ещё пацана?
— Ну, гад! — сказал Колька, всё ещё сидя на земле и щупая вспухший лоб.— Теперь берегись!
Но Кешка уже развернулся и понуро побрёл домой.
— Куда? — крикнула ему в спину Любовь Викторовна.— Я тебя ещё не отпускала!
Кешка махнул рукой, не оборачиваясь.
— Придёшь завтра с родителями! — продолжала голосить завуч.
Но Кешке было уже всё равно. С родителями так с родителями. Он чувствовал, что перестал бояться чего-либо или кого. Теперь даже и без сталинского пальца...
