Я с детства был поклонником Михаила Юрьевича Лермонтова, как и многие из тех, кто прочитают эти строки. Но вот лермонтоведами был всегда недоволен. Они постоянно недоговаривали, сводили анализ к мелочам, может быть, и важным при исследовании творчества великого человека, но не основным. Ну, и, конечно, грешили вульгаризацией, доморощенным классовым анализом, марксистской глубокомысленной бессмыслицей и конъюнктурными натяжками. Поэтому я, любитель, осмеливаюсь предложить свою трактовку очень важного произведения гениального юноши, шотландца из русской глуши, мечтателя, обреченного на жизненную неудачу с самого начала его короткого славного пути.
А пишу я о «Песне о купце Калашникове», которая как бы выбивается из общего стиля сочинений великого писателя. Я имею в виду то, что присущий Михаилу Юрьевичу романтизм, который расцветал тогда во всей европейской литературе, в этом произведении носит нарочито народнический характер, представляет собой яркую стилизацию под «русские народные песни». На самом деле, эта стилизация не имеет ничего общего с какой-либо великорусской народной традицией, поскольку все эти досель предлагаемые читателям народные песни являются позднейшими литературными обработками и домыслами, такими же, как и знаменитые «Песни Западных славян». И язык лермонтовской песни отвечает нормам созданного за несколько десятилетий до того Пушкиным, Жуковским и Карамзиным литературного русского языка, а не диалектам, на которых говорили в то время в великорусских губерниях бесписьменные крестьяне и мещане (дворяне, в основном, говорили на французском). Поэтому «Песня» понятна и близка нам эстетически и теперь (сравните с одами Ломоносова или Державина, написанными в 18 столетии с обильным употреблением церковнославянских, то есть староболгарских слов!).
Но восхищение преднамеренной блестящей стилизацией не должно отвлекать читателя от основной мысли автора, которая отнюдь не вливается в ручей славянофильского преклонения перед облагороженной интеллигентским воображением стариной (вспомните в этой связи лермонтовскую же «Родину»: «Ни темной старины заветные преданья не шевелят во мне отрадного мечтанья»). Автор — человек европейского Запада по сути своих воззрений на жизнь. Существовавшая на самом деле, внешне православная, но от этого не менее ордынская, Московия противопоставляется идеализированному, невозможному под игом Ивана Ужасного, полному достоинства человеку купеческого сословия, Степану Калашникову. Этот немыслимый в московском 16 веке человек на самом деле родился намного позже, уже в 19 веке, в немецкой, чиновной, рядящейся под славянскую, стране. И зовут его Михаил Лермонтов. Заложенная в основу поэмы фабула не имеет прямого отношения к писателю. Но почитатели Лермонтова хорошо знают, что он с детства воображал и предвидел многое, в том числе и собственную несчастливую судьбу, представляя себя в различных ситуациях. Это он умирал в долине Дагестана до того, как в реальной жизни, был убит в Пятигорске, это он боролся с барсом в горах, и это он бросил вызов жестокому восточному деспоту в «Песне». На это указывает дважды употреблённое Лермонтовым название «русская земля» по отношению к Московскому царству (имя «Россия», как известно, было внедрено в казённый именослов Петром Первым на рубеже 17 и 18 веков).
Опричник Кирибеевич (по имени явно из крещённых татар) является в «Песне» символом того Ордынского ига, которое неизвестно, когда было надето, но которое никогда не было снято с выи народа Московии. Немецкие цари Российской империи плавно переняли восточную традицию, заключающуюся в том, что лишь один царь и есть государство. Конечно, и на Западе (например, в абсолютистской Франции) были попытки внедрить в обиход этот весьма сомнительной ценности тезис, но эти попытки многократно останавливались, в том числе прямыми восстаниями правящей верхушки и/или угнетённых простолюдинов. Время от времени провозглашаемое указами первых лиц и их приспешников самодержавие умерялось и парламентами, у которых короли должны были, смирив гордыню, просить денег, и католической церковью. Про протестантские конфессии и говорить не приходится, настолько сами их существование и идеология противоречили божественной природе королевской власти и попыткам придать ей всеобъемлющий, ничем не ограниченный, характер. Для Лермонтова (и он это доказал всей своей короткой жизнью и непокорным творчеством) царская власть ордынского замеса является несомненным злом, неприемлемым и позорным. Кирибеевич частично олицетворяет это зло.
Но главным злом, уничтожившим душу народа и поработившим его тело, в «Песне» выступает царь. Все его действия глубоко несправедливы с точки зрения рядового подданного (который и в двадцать первом веке так и не стал гражданином), купца Степана Калашникова, то есть дворянина Михаила Лермонтова, живущего через 250 лет. Для зловещего царя ничего не означает жизнь рядового человека. Но мы знаем не из литературы, а из реальной переписки Ивана с князем Андреем Курбским, что государь ни в грош не ставил и жизнь аристократов, не поступавшимся ему «благородством» происхождения. Ведь Иван требовал от беглого воеводы явиться в Москву, повиниться наместнику Бога на земле и покорно подвергнуться смертной казни. Однако, ведь купец Калашников не предавал Родину, не перечил царю, он только защищал свою поруганную семейную честь? Тем не менее, с точки зрения царя-деспота справедливое отмщение его виноватому в тяжком преступлении холопу, даже подтверждённое «Божьим судом», явилось восстанием против царя, воля которого и есть единственный закон, царящий в Московском царстве.
В образ царя Ивана Лермонтов сознательно или бессознательно вкладывал свои впечатления и соображения, навеянные знанием деяний его современника, правящего в то время, Николая Первого. Поэтому «Песня» воспринималась этим умным, бессердечным и в своём образе мыслей запоздавшим на те же 250 лет монархом как бунт, но не российский бунт на коленях, а бунт ненавистного царю «западного человека». С Пушкиным Николаю было довольно комфортно, потому что идеологически они были близки, хотя даже и мелкое своеволие в деталях поэта-дуэлянта царю не нравилось, ибо, как считал Николай, был камер-юнкер не по чину резвым. Лермонтов же ощущался самодержцем как принципиальный и опасный противник. Царь Иван погубил мятежного холопа Степана Парамоновича, а царь Николай — Михаила Юрьевича. Иначе и быть не могло. Самодержавие может быть только полным и безоговорочным. Но колесо времени к тому времени уже прокрутилось на достаточно большой угол. В 1856 году смертельный удар, нанесённый заскорузлой Империи англичанами и французами, вернул зарвавшегося Николая в горькую действительность. Европейские воины как бы отомстили за все прегрешения царизма, включая травлю и убийство Лермонтова, побуждая Россию стать на современные рельсы. Увы, этого не могло произойти и не произошло до сих пор по многим причинам.
И тут настало время спросить читателя: а какова роль церкви, православных священников в событиях, описываемых «Песней»? В тексте священники никак не упомянуты, лишь дважды встречается слово «православный», однако лишь в качестве своеобразной поэтической виньетки. Это неспроста. Православная церковь была и осталась рабою правящего режима, зовись он самодержавием или большевизмом. Когда надо, её пинали, а высших иерархов казнили, а когда надо — возносили, но Церковь всегда оставалась несамостоятельным атрибутом светской власти. В Англии 12 века реального сына купца, католического епископа Томаса Беккета, убили по наущению короля Генриха Второго. Причиной опалы дотоле дружившего с королём священника было желание короля подчинить себе английскую Церковь. Это удалось лишь Генриху Восьмому примерно во времена Ивана Грозного. Но и до этих событий, и после них Церковь (англиканская ли, католическая ли, методистская ли, пресвитерианская ли) была активным действующим лицом, двигателем событий, зачинателем революций. Церковь была частью народа (и не самой плохой, добавим от себя). В пьесе Александра Пушкина «Борис Годунов» безмолвствует народ, а в песне о купце Калашникове — народ, простой, порабощённый навсегда, народ Московии тоже безмолвствует, но хотя бы наличествует («собирается», дабы полюбоваться на чужую смерть), а церковники, кои его крестят, связывают узами брака и отпевают, отсутствуют напрочь.
Давайте вспомним чеканную триединую формулу чиновника Николая Первого, министра просвещения графа Сергея Семёновича Уварова, потомка татарского мурзы, выходца из Большой орды: «Православие. Самодержавие. Народность». Этот Президент Императорской академии наук исповедует ту же веру, что и Иван Ужасный. Триада Ивана-Николая заменяет в Московии и в её потомке — Российской империи святую Троицу христианской веры. А что можно ожидать в условиях, когда Церковь подчинена то гражданскому Священному Синоду, то Политбюро ЦК КПСС, то вездесущим и всеведущим органам подавления (Опричное сыскное ведомство, Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, ЧК, ГПУ, КГБ, ФСБ — не суть важно название)? Лермонтов разворачивает эту картину не в большом романе, который русские писатели 19 века так и не написали, а в маленьком поэтическом произведении, но зато гениальном. И смотрел он на это всё безобразие не как верноподданный формально православного монарха, а как свободолюбивый шотландец, случайно заброшенный в варварскую страну.
Степан Парамонович Калашников — не существовавший и принципиально невозможный персонаж, но его надо было выдумать Михаилу Юрьевичу, чтобы выразить свою неуёмную боль-тоску. Как писал через много лет другой русский поэт, Максимилиан Волошин: «На дне души гудит подводный Китеж — Наш неосуществимый сон».
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer4/gabovich/
