В современном литературном пространстве есть известные всем «рычаги» — люди ответственные, обладающие возможностями направить «состав» по другим путям.
а
Большие страхи связаны с большими ожиданиями
Актуальная мысль и кредо эмпириков «говорить тогда, когда познал на собственном опыте» — это штык, то есть тактически верный путь, если начинающий литератор, хорошо оценив перспективу «ближнего боя», желает выйти на качественно новый уровень письма. А когда к личному опыту примешивается концентрат чужого, получается уже не штык, а настоящий гранатомёт. Притом лучше, если это будет опыт современника, то есть если взять новичков и даже «старичков» (поэтов, прозаиков и пр.), студентов Литературного института, то им просто необходимо иметь чёткое представление о современной стилистической художественно-литературной пластике. Дилетантов или графоманов выявить легко: достаточно поинтересоваться кругом чтения. В худшем варианте для них современная литература всегда будет оставаться тёмной или даже несуществующей областью, как космос для кроманьонца. Их ответ на вопрос: «Кого-что читаешь?» — прост и одинаков, на уровне школьной программы: Пушкин, Блок, Есенин.
Одна из основных творческих бед студентов Литинститута заключается в нигилизме и каком-то хроническом отсутствии предприимчивости в делах печати. Издательств для них не существует, но даже если они и есть, то после нескольких отказов студенты мгновенно останавливаются и зависают сами над собой, в метапространстве, обустроенном для вечного самоутешения и банального ожидания редакторских предложений. Некоторые настолько стеснительны и ранимы, что даже не заставляют себя учить собственные стихи наизусть, потому что обыкновенно не планируют выходить на публику. Представьте себе, студенты пятых курсов, когда их просят выйти и прочесть что-нибудь из любимого, вжимаются в спинки кресел или подпорченных советских стульев. А что будет на защите диплома, перед специальной комиссией? Что изменится после, уже в свободном полёте над памятником Герцена?
Выделим несколько студенческих типажей.
Высокий худощавый отличник-очник, победитель олимпиад, который не признаёт русской словесности. Его прозападные взгляды в отношении литературного идеала устойчивы и непримиримы, он разочарован в себе, хотя и скрывает это. Дескать, написать что-то новое и сопоставимое с западными образцами невозможно. Русские — искони варвары. В большинстве фраз он дублирует строчки Матвеевой про «всё сказано на свете». Что тёплый шарф, что галстук — всё для него одна петля без мыла.
Ко второму типажу относится больше женская, чем мужская половина. Такие люди напоминают ходячие купола, но не церквей, хотя, бесспорно, религиозная аскеза православных оттенков демонстрирует их обществу, как давно зарубцевавшуюся рану. Они в меру скрытны, необщительны и твердолобы. Им изначально несвойственна декларативность. Они как бы оторваны от «основного подвижного состава». Часто это довольно хорошие критики, зарывающие свою перспективу в обсуждениях чужих подборок на семинарах.
Можно выделить ещё и третий тип непечатающихся — такие студенты производят впечатление людей с улицы. В основном это первокурсники, у которых ещё не отзвенел в ушах школьный звонок на перемену. Громкий смех, принадлежность к субкультурам, грошовый взгляд из-под бровей... Первокурсники — совсем молодые, которые недавно окончили школу, или среднего и преклонного возрастов, решившие получить второе-третье высшее. И если волны цунами, удаляясь от прибрежной зоны, несут мусор из обломков, то первокурсники — всегда огромный багаж творческих претенциозных исканий. Ещё любят рекламировать безвкусно оформленные графоманские альманахи, в которых раз-два были напечатаны за деньги. Ничего настоящего в такой печати нет — одна коммерция, дезориентация и дутый пафос.
Обратимся к мыслям признанных писателей. Слова Рильке, идущие дальше одной только литературной темы, безупречно точны: «Если можно себе представить существование человека в виде большой пли малой комнаты, то обнаружится, что большинство знает лишь один угол этой комнаты, подоконник, полоску пола, по которой они ходят взад и вперёд. Тогда у них есть известная уверенность». Далее Рильке подметил, что страх перед чем-то может быть связан с большими ожиданиями. На страх перед печатью это, конечно, также распространяется. В итоге подвигаемся вплотную к комментарию современного автора — поэта, одного из создателей Ташкентской поэтической школы, заведующего отделом поэзии в журнале «Новая Юность» Вадима Муратханова: «Когда-то я посещал литературный кружок «Дерзания», и там со мной произошла существенная перемена. Я стал осторожнее относиться к результатам своего творчества. Но прежде очень легко и помногу писал. Потом я пытался проанализировать: что это было? Неожиданное сравнение пришло на память: у Бориса Полевого, в «Повести о настоящем человеке», есть лётчик — главный герой. После ампутации ног он пытается шевелить пальцами и удивляется, как легко ему это удаётся. И вот это скоростное письмо, до того как оно сталкивается с настоящим материалом жизни,— часто это письмо начинающих литераторов — похоже на шевеление несуществующими пальцами. А когда начинающие литераторы попадают в среду профессиональную, где их жестоко критикуют и оценивают, причём здесь самый строгий суд — со стороны сверстников, начинают действительно осознавать, какое место занимают в общей парадигме. Если совсем незначительное — полезнее всего замолчать до тех пор, пока ты не начнёшь ощущать сопротивление материала, как резчик или гончар. Мне кажется, что это просто сознательный комплекс (когда не хотят печататься), который стоит перерасти. Есть публикация или нет публикации — от этого стихотворение или проза не становятся лучше или хуже. Главное, что у них может появиться аудитория. Если есть страх перед аудиторией — может быть, есть страх и перед печатанием. Но если человек идёт в Литературный институт, то он должен переступать это, как парашютист тот порог, отделяющий от бездны...»
б
Они собой в литературе не занимаются
Есть студенты и выпускники Литинститута, которые вовсе не практики и даже не теоретики. Не печатаются «по-настоящему» и не следят за печатью, не читают со сцены. Попробуйте заговорить с ними о проблемах современной русской литературы — и сами увидите, как сильно они удивятся предложенной теме. Потому что не верят в будущее. Легче не верить на фоне разочарования в себе. Но современная русская литература не заканчивается на этих людях — она всего лишь с них не начинается. А заканчивается она там, где мох да мокрицы,— на теоретиках, на академической болтовне и демагогии. Не в смысле отрицания непреложной важности теоретической подковы.
Можно придумать много оправданий такому положению вещей. Например, молодость — поэтому трудно сделать что-либо стóящее. Сам успех никак не связан с обучением в творческом вузе. Или постоянная учебная нагрузка и разгромная критика со всех сторон, часто способствующая увеличению числа творческих ипохондриков. К слову, о молодом возрасте: вы найдёте немало учащихся, которым далеко за тридцать.
В Литинституте существует убеждение: истинные таланты приезжают издалека. Такими примерами любят апеллировать. Некто вырывается в столицу, поступает на первый курс, выбивается из общего ряда, активно вращаясь в профессиональных кругах, побеждает на большом престижном конкурсе... Потом, на обсуждении подборки, в глубине себя посмеивается над остальными, которые иной раз просто боятся сказать плохо. Руководитель семинара приносит на занятия словесный мёд, и лучше не добавлять в него дёгтя. Успех, справедливо или по сценарию, достаётся единицам. Робинзонам Крузо. Потому что единицы обладают самостоятельностью и упорством, выносливостью, смелостью и дерзостью. Эти качества роднят их с главным персонажем новаторского романа Дефо. Робинзон неотступно совершенствовал необходимые умения. Ему некуда было отступать. О каком-нибудь особо хватком, мучительно талантливом писателе можно сказать такие же слова. Его пример показателен. Настоящее учение и профессиональный рост начинаются тогда, когда получается публиковаться. Когда человек деятелен — стремится, чтобы его труд напечатали. Только тогда постепенно формируются трезвые оценки и себя, и других. Если публикации успешны, это рано или поздно приводит к резонансу. В понятие резонанса входят, кроме всего остального, сплетни. Завистники и сами не понимают, что исполняют роль обслуги, лишь увеличивая интерес к блеснувшему автору.
Возможно, кто-то, принимаясь за описание типажей менее удачливых и активных студентов, составил бы атлас. Отдельно потрудился бы над Красной книгой. В этой части моей статьи я постараюсь расширить список. В предыдущей главке было вкратце сказано только о нескольких реальных примерах. Всё взято из жизни: с этими людьми постоянно сталкиваюсь, иногда спорю.
Есть «литературные сироты». Кто-то давно окончил учёбу, но так и не сумел покинуть стены института. Стал его сотрудником, занял невысокую должность. Конечно, речь не идёт о педагогическом составе. Кто-то учится и одновременно подрабатывает. Допустим, в библиотеке. Стены вуза, таким образом, кому-то служат приютом: кормушкой и защитой от внешнего мира. Вдобавок — печатным органом. «Литературные сироты» гордятся редкими публикациями в альманахах местного значения: «ЛитЭра», «Тверской бульвар, 25», «Пятью пять». Но подсознательно они чувствуют реальный проигрыш.
Другой тип составляют прирождённые филологи. Иногда они настолько профессиональны, что их эстетические воззрения косны и однобоки. Зациклившись на языковых нормах и правилах, бракуют оригинальные и сбалансированные вещи. Эти люди — студенты и выпускники, объединяющиеся в группы и создающие второсортные-третьесортные интернет-издания, иногда печатая по их версии журналы. «Лампа и дымоход» — яркий пример такого островка, ещё до конца не обжитого, но уже с твёрдыми законами и необходимостью получать «гражданство» или «вид на жительство». Молодым редакторам, трудящимся на благо проекта, нравится чувствовать себя во главе универсальной автономии. Как долго эта автономия просуществует — другой вопрос. Публикацию в «Лампе и дымоходе» пока достойной не назовёшь.
Представители следующей группы смотрят на мир через призму интересной философии. Которая лишь форма самозащиты. Такая самозащита позволяет не видеть никакой проблемы в тушующихся, молчаливых и безынициативных литераторах. Есть представление о писателе как о чуде, рождающемся в тишине и уединении. Господин-Чудо не стремится к славе, не занимается «собой в литературе». Он без фальши. Чист и наивен. И попросту не задумывается ни о каких публикациях. Творчество для него подобно ведению дневника. Задача масс — случайно на него наткнуться и выкопать, словно корень женьшеня.
Наверное, нельзя дать всему этому однозначной оценки. Нельзя дать оценки лучше той, которую может поставить человек, уже прошедший хорошую литературную школу. Поэтому я попросил сказать мне свои мысли Александра Переверзина — поэта и редактора поэтической серии «Приближение» издательства «Воймега», который не понаслышке знает, что это такое — быть студентом Литературного института.
«Я учился на заочном отделении. Чаще на заочку приходят достаточно взрослые люди, с образованием и жизненным опытом, для которых Литинститут — это осознанный выбор. Наверное, на очном отделении больше людей, которые попадают в институт случайно. Если бы меня спросили совета, что нужно в Литинституте изменить, я бы сказал, что нужно больше занятий посвящать современной литературе и текущему литературному процессу. Что касается нигилизма студентов. Очевидно, есть два типа таких «студентов-нигилистов». Первые после семинарских обсуждений начинают недооценивать свои силы, перестают писать, литература становится им неинтересна. Другие, наоборот, себя переоценивают, не понимая, что зачисление в Литинститут — это всего лишь выданный им аванс. При первом же отказе редактора напечатать их вирши такие студенты встают в позу непризнанного гения, которому всё равно, что происходит вокруг, главное — собственное сочинительство. Мне кажется, что во многом это защитная реакция. Помню, в первый день учёбы нашему потоку заочников было сказано: на первом курсе все вы гении, посмотрим, что будет на пятом. Точные слова. В Литинституте с пишущим молодым человеком происходит серьёзная ломка. До Лита ему казалось, что он писал чуть ли не лучше Бродского или Рубцова, но когда он начинает понимать стихи, он видит, что пишет даже хуже своего сокурсника по семинару. Сегодняшнее общество потребления ориентирует нас на успех. В головы людей с детства вдалбливается мысль о том, что главное в жизни — «быть успешным». Что значит успех для писателя: деньги, слава, мелькание в телеящике? Глупости. И когда студент понимает, что успешным в том понимании, которое ему навязывается обществом, в Литинституте ему не стать, он начинает ненавидеть и литературу, и институт, говорить себе: зачем я сюда пришёл? зачем мне всё это нужно? Ситуация, конечно, удручающая, но винить здесь ещё кого-то, кроме общества, в котором формируется соответствующая система ценностных ориентаций и установок, я не возьмусь».
в
Но известная беда — крайности
Несколько лет назад я был в гостях у Юрия Ряшенцева; встречу мне организовали знакомые. Это ясно, что без объективного мнения профессионала молодому литератору намного сложнее расставить приоритеты. Тогда, уже в момент ухода, на лестничной клетке, запомнилась такая фраза Юрия Евгеньевича: «Ты молод! Иди общайся с девочками, познавай любовь, иначе ничему не научишься». Сегодня эти слова особенно важны для избранной темы, так как известная беда — крайности. А в литературе «убивает» как бездействие, так и навязчивый подход. Разве можно жить одной словесностью, не живя чем-то ещё? В противном случае это всё тот же монашеский спектр видения, инфантильность и, наверное, отчасти эгоизм.
Говорят, что муза ревнива. Да, она ревнива, и всё-таки она «Дездемона». До музы тоже нужно уметь достучаться, заставить её слушать, но сначала по-настоящему захотеть это сделать. Один из первых столпов таланта, как и чего угодно,— желание, или мотивация. И этого самого простого как раз и не хватает многим студентам Лита. Есть ли здесь вина поколения? Если считать раскрытые предрасположенности виной, то ответ очевиден. Но каково было бы всем нам без видимых контрастов? Скучно. Тогда, быть может, кто-то скажет, что Лит — это сплошь контрасты, и всё в полном порядке, и разговор тут пустой. Но нет, при всей своей уникальности и важности Литинститут, как ни печально,— это одно цветовое пятно, а тех, кто по-настоящему выделяется, настолько мало, и они так редки — крапинки.
Но главный творческий вуз страны не может быть, как все вузы, с усреднённой шкалой образовательных стандартов, которая нуждается в постоянном обновлении. Когда один курс — 100–150 человек, то это естественным путём сказывается на качестве образования. Очень сложно «сориентировать на местности» большую группу людей. Но, к слову сказать, нельзя не согласиться с Алексеем Кубриком, что «даже любой «спящий» руководитель семинара проснётся на гениальном стихотворении», то есть дело здесь не только в количестве обучаемых. По-своему точны и слова Александра Переверзина, вырванные из его реплики в предыдущей главке: «Думаю, что Литинститут должен сам решать, что и как нужно реформировать. Это уникальное учебное заведение, его нельзя загонять в определённые рамки. Уровень преподавания там высочайший».
Творческий вуз должен быть как никакой другой современен. Конечно, всем нам хочется думать, что Литинститут не глух и прислушивается к голосу поколения. Мы — это среда надежды, которую проще всего обвинить в отчаянном бездействии. Но что делать, когда недостаточно положительных примеров? когда мэтры, взявшие на себя ответственность преподавания, ревностно берегут собственное время и энергию? Им непредставимо трудно отнестись к чему-то конкретному с бóльшим вниманием и пониманием, чем, быть может, требуется.
Пока Литинститут будущего представляется элитным, закрытым учебным заведением, с ограниченным до минимума числом мест для абитуриентов и страшно большим конкурсом. Преподавательский состав смешанный, но в пользу молодых специалистов: поэтов, прозаиков, драматургов, критиков.
Пока Литинститут ждёт своего «Петра Великого».
