Разрыв. Осень.
Меня разлюбила жена. Я брожу по парку. Голый сад шевелит щупальцами ветвей. Внизу рассыпалась золотая валюта осени.
Я закрываю глаза. Передо мной, в космосе сознания всплывает серебряная мыслеформа «ЛАВКА МЕТАФОР». Это изобрел любезный моему сердцу кудесник слова Юрий Олеша.
Я хотел прочесть Ей эту метафору. Но Она была вся в мытье посуды и отказалась слушать. Вода проглотила звук. Вода залила мой костер вдохновения. Метафоры остались без зрителя. Как всякие неудачные роды, было больно.
Я дал Ей еще один шанс. Я сказал: «Парк осенью – стадо лысых осьминогов». Она не услышала. Я ушел на волю.
Заросль, непроходимая, как молодая тайга, взбесилась на ветру в центральном круге парка. Трава под ногами, впитавшая недавний дождь, амортизирует, как мягкий пенопласт. Рыбаки вдоль набережной реки Ист-Ривер пытают малую рыбку, сажая на крючок, во имя поглощения ее рыбкой большой.
х х х
Промок. Возвращаюсь в дом.
Я укладываюсь на софу, пройдя мимо кухни. Здесь рабочий, в который раз за две недели, разбирает протекающий кондиционер. Я стесняюсь спросить не любящую меня теперь жену «что опять случилось?»
Я принуждаю себя улечься на софу с «Олешей» и ныряю в глубину толстого тома, не желая знать, что там ждет на кухне с этими надоевшими уже лужами на линолеуме. Раздражение набухает внутри меня, и вот уже распирает грудную клетку, - меня, кто был изгнан с кухни королевой конфорок.
Я погибаю от униженности и тревоги за наш коммунальный дворец. Нас здесь трое. Милее всех и лучший друг всех – собачка Ненни – немецкий мини-шнаузер. Сторож дома, наш охранник и горлопан.
Я на пятисотой странице Олеши. Впервые я ощутил клетками, что такое культура внутренностей человека. Он был воистину интеллигентом. И этот человек ради нее ушел в нищие. Чтобы не потерять своей избранности.
Собачка Ненни в гостиной обследует тараканьи тропы, идет по следу вдоль ковра и паркета.
Превратив свою жизнь в метафору, Маяковский сказал, что он «облако в штанах». Я – «облако в джинсах». Еще немного, и я шлепнусь в хроническом полете с облаков на землю.
х х х
Любить меня учили кошки и собаки. Может быть, они хотели, но не могли меня критиковать.
х х х
Среди ночи.
Я постарел. Боль в спине, как от проткнувшей тебя молнии. Кричать? Вместо крика – звериный хрип. Заканчивается умирающим стоном. Что же это? Неужели конец? Как в предложении точка. Сколько же длилось это сложно-сочиненное? Полжизни. И пришло с победным маршем над моим парализованным телом.
Ори. Ничего другого под рукой выразить боль. И я ору. Но никого нет рядом. Значит, смерть в одиночку. Уймись, боль. И она затихает. Сжалилась? Отхлынывает, как волна от берега. Тащит за собой последние остатки непереносимого.
х х х
Что это было? Никто не знает. Какая мне разница? Где-то, из какой-то незарегистрированной канцелярии, пришел формуляр: «Пусть поживет еще». Спасибо. Я не могу выразить благодарность. В следующий раз я могу выпрыгнуть в окошко от нестерпимости. Но сейчас мне дан шанс прочувствовать, как прекрасно жить без боли. Значит, как все прекрасно.
Осторожно выползаю из постели. Осторожно, как на несмазанных суставах, встаю на ноги. Кажется, я сейчас услышу скрип моих сочленений. И вот, я живу.
Сейчас мир для меня –все, где нет боли. И, следовательно, больше нечего желать.
Я трудился над макетом моей книжки на чуждом для меня английском. А жена моя, почти разведенная, стирала в ванной и слушала, что происходит. И даже подавала советы моим рассуждениям вслух.
Когда я закончил, она озвучилась во мне и в себе: «Почему ты сам на себя сердишься? Судя по названиям этих вещей, должно быть что-то оригинальное. Если бы ты был не просто бездельником, каких мало. Одно меня бесит, хоть я тебя и не читаю. Ты все гребешь под себя. Всё и все тебя мучают, и на этом ты строишь свой сюжет. Ведь это не сюжет дозрел. Это – месиво эмоций забродило. Ты какой-то эмоциолист. Живешь, как пишешь. Болью. Своей и чужой. Как будто мир был придуман специально для тебя. Чтобы тебя одного за всех помучить». Вот что звучало в ее голове, мне адресованное.
Я молчал. И в себе, и в ней. Может, мне все это кажется? И никто со мной не разговаривает? Ни от кого нет ко мне потока мыслей? И если я ей скажу это вслух, как случалось, она объявит меня сумасшедшим, и я буду вынужден молчать? Как угодно.
Ночью пришел страх. Сверлил горло дрелью. Пробирался к сердцу. С холодом металла. Растекался по телу, заряженный мыслью: «Что я ей сделал?» Я весь – страх. Каждый мой член нафарширован страхом. «Уймись, страх. Уйди. Я никчемный». А он мне: «Кчемный», говорит. «Я тебя мотивирую».
х х х
Любовь восьмилетняя. Осень. Парк.
Она пришла ко мне в дом, вся в лучах и блестках. Вся – вспыхнувшая спичка. И мы любили друг друга. Не выпускали друг друга из рук наших восемь лет.
Теперь у меня одна забава – хождения в парк Ист-Ривер. Где деревья аллей – графические монстры, вцепившиеся друг другу в волосы.
Я не могу примириться с одиночеством. Как это можно – разлюбить человека? Осиное гнездо обиды во мне загудело, зажужжало этими яростными насекомыми.
Помню, у мамки сидел под подолом, а как отпустила она меня, тут и началось: одни синяки и раны. Из них моя память и соткана. Теперь, свободное от мамкиного контроля, мышление заводит меня в темные уголки моей психики, как Новая Земля. Выкарабкиваюсь в поту и в панике. Это мое драгоценное страдание берегу, как клеймо человека.
Могу ли я забыть это восьмилетнее наваждение. Сгустки ночей. Наши руки – инструменты наших эмоций. А мысли танцуют свой танец безумия.
х х х
Здесь, в парке, я услышал песню. Ту, что молитва «Отче наш», с сочиненной мной мелодией. Хор также, где-то за горизонтом. Из мужских, мягких баритонов, как единый орган. Они пели в таком быстром темпе, что трудно было считать этот звук молитвой. И всё ускорялись. Начало – конец — и тут же снова начало. Все быстрее и быстрее. Его местоположение – даль космическая. Раскрывшиеся врата недоступного. Приглашение к бессмертному.
Это продолжалось, наверно, с полчаса. И вдруг оборвалось. Как налетело, так исчезло. Стало тихо. Какой-то наполненной тишиной. Так могло быть на дне океана. Но моя голова не выдержала непривычной тишины. И стала напевать самостоятельно. Восприняв это как вызов, мелодия с словами воскресла где-то на невидимом горизонте – стыковке миров. И опять ускоряясь. И опять становясь громче. Я понял, что я дома. Еще через полчаса я спал на софе.
Все было хорошо. Умиротворенно. Но пришла эта хмурая туча в виде моей перенасытившейся мной жены, и погасло мое лучезарное настроение. Кто-то щелкнул выключателем.
х х х
Она меня наверно любит, только я ее перезаполнил своей настырной опекой. От страха за нее же, поскольку не была она подарком в смысле послушания, и куда только не совала свой любопытный нос. И вечно он у нее кровил от слабости сосудов и деликатной кожи, вселяя в меня ужас возможности потери единственной ценности в моем мире.
И загнала она свою любовь от меня подальше. Припрятала, чтобы я ее не захотел. И прорывается она теперь наружу в моменты большого её пьянства, посреди пика его, глубокой ночью. А утром всё становится больным, озлобленным, как она говорит: от ненависти. А по-моему, в жажде нового опьянения, как будто я его от нее отбираю, как последнюю её собственность.
Стишки я ей сочинил, втайне, неуклюжие.
Вот и нету тебе удачи, / Всё как я тебе предсказал./ И мне страшно, что ты не плачешь,/ Словно я тебя наказал.// Наказание или избрание,/ Или это совсем одно./ Невозможно понять в изгнании,/ Если ты не ушел на дно.// И не знаю увидимся ль, скоро ли,/ В той далекой иной стороне./ Подожди меня, может, скорая/ И успеет, а может, нет.
Однажды я загнал себя в страну Израиль, где солнце свирепо жарило меня на вертеле пустыни. И Сатана, как Иисусу, шептал мне в обезумевшую голову: «Приди. В твоем организме-творчестве откроются такие резервы, о которых ты прежде даже не догадывался». Наверное, это он, паскуда, послал мне видение: бирюзовое море с седыми буклями волн.
Кто меня подобрал, не помню. Я очнулся в госпитале. Одиночество драконом терзало душу. Существует ли смерть от одиночества? Первое, что приходит на ум, – это самоубийство. Но тут я понял: ведь только что спасся – так для этого должна быть причина.
х х х
Всё тот же парк.
И мое бродяжничество. А пиво – это возвышает над самим собой. Над другой стороной Ист-Ривер, в туманах утра, прорезались наброски небоскребов.
Продвигаясь быстро по диким дорожкам, расчленившим туловище парка на стритс и авенюс, я не мог понять – то ли дорожка встает на дыбы мне навстречу, то ли я готов упасть лицом в нее, и расстояние сокращается.
Вышел из парка, и, покачиваясь, решив что побыл счастлив и будя, поплелся домой, в обычном предчувствии непобедимого скандала с милой бывшей возлюбленной.
Живем мы (а куда деваться?) в общем недружно. Я хоть и программист, а не тот уровень, за такой не платят. Она – ассистент учителя в школе. Ей еще меньше. И квартирка моя стала грозовая туча в преддверии грома и молний. Здесь все пропитано эмоциями – взрывоопасными, с короткими приступами былого счастья. С обменом прощальных объятий и поцелуев. И снова нас накрывает череда ливней и шквалов взаимных обид.
Иногда я брожу ночью вокруг нашего гнезда зданий. Сегодня луна свисала с ночного неба уличным фонарем, в числе других, вытянувшихся в пунктирный ряд вдоль улицы. И я загадал желание.
х х х
Ну что тебе сказать, собачка Ненни, на улице ни души. Давай я тебе что-нибудь сочиню. Да брось ты рваться за крысами. «Была у меня подружка в Санкт-Петербурге. Как она умоляла меня не уезжать. А я завелся. Отлились мне ее слезки. Не забуду. Не могу. Может быть это и не истина. Не болеутоляющее. А суррогат для моего теперешнего бытия? Да и умерла она давно».
х х х
Импульс меня захватывает. Я раб импульса. Все происходит на такой скорости, что я не успеваю опознать: что я делаю. Я уходил от боли жить в своем отечестве. Я не думал, я действовал. Как обычно, когда на меня «находит». Это становится безумием. Оно диктует мне стишки, которые я тут же забываю. Например, я выдал такое:
И крылья ангелов – облака./ И небоскреб в обнимку с заходящим солнцем./ Мы не увидимся никогда,/ сиди—пряди у своего оконца.// Как Ярославна стонет о князе/ В Метрополитен-опера/ Мы не заплачем о нашей грязи./ Нам годы – росчерк ее пера.// Мне никто не сказал, как трудно/ Друга снова приобрести./ Было жалобно, было скудно,/ Мы не дали нас извести.// Ты давно уж не в этом мире,/ Ты оттуда кричишь: «Я жива. Ты живой»./ Ты ведь помнишь – в моей квартире/ Ты оставил мой крест золотой.
х х х
Моя жена играет со мной в дочки-матери. Где она – мама, а я – ее нелюбимоё дитё. Так она никогда не уйдет из моего дома. Ей нужна жертва для энергетической подкормки.
Вчера был для меня вечер страданий, когда сердце сжималось и разжималось от душевной боли.
Сегодня – вечер мечтаний. Толчок для этого – тот факт, что книжку мою приняли к читке в редакции, и сердце мое согрелось энергией надежды. И я расслабился в блаженных облаках розовой мечты, преследующей меня всю жизнь – стать прозаиком и «глаголом жечь сердца людей» (спасибо за подсказку, глубокоуважаемый поэт и прозаик вечности).
х х х
Проснулся утром, когда солнце раздувало световой пожар на книжных полках с зеркалами.
Пролистал Олешу – разминка для сочинительства. Нашел неудавшуюся, на мой завистливый взгляд, метафору. Был осчастливлен: великие иногда ошибаются. Роман называется «Зависть».
х х х
Утренняя кормежка белочек в парке.
Они шалеют от дождя моих, падающих, как они полагают, с небес, орешков. И носятся, отбирая их друг от друга, как я, смертный, хватался за везение и несчастья, разбрасываемые для меня в хаосе хохочущим от удовольствия богом Роком.
Я – личность всегда в беспокойстве. Это – наплывающее, как волна на песок, беспокойство. Остается влажный осадок. Идея фикс. Еще не сформулированная. Это еще только подспудное желание высказаться. Хотение. Рабство потерянного в тумане. Поиск ясности, выхода. Страх его – как что-то начавшееся и незаконченное. Растянутая во времени тоска по несбывшемуся нечто. Вспоминаю Дали.
х х х
Из моей личной «Лавки метафор», придуманной и осуществленной кумиром моим Олешей: «Личико знакомой девушки – целенький лимон, с его известным содержимым».
х х х
Я удирал из Санкт-Петербурга, одурманенный миазмами жития в вонючей и могучей коммунальной квартире.
В каждый первомайский праздник я свешивался из окна пятого этажа, чтобы видеть весь длинный Невский от Лавры до Адмиралтейства, и текущий по нему красный ручей верноподданных нового столетия. Колонна плыла к Дворцовой площади, к Зимнему дворцу царей. Когда-то здесь, у Дворца, расстреляли такую же мирную толпу, пришедшую с петицией к монарху о справедливости. Ныне колонна плыла все к той же Дворцовой площади поклониться новой власти, выгоняющей их на тот же маршрут, на новую демонстрацию холопства, с воздушными шарами, алыми транспарантами, с портретами новых идолов, одобривших и вынуждающих этот новый ежегодный крестный ход.
х х х
Блуждающий в ночи.
Была безжалостная конфронтация с моей, вроде уже не существующей здесь женой. В финале она протянула мне, некурящему, сигарету. Я принял этот дар как избавление. И так себя и почувствовал на самом деле. Глубже вечером я стащил еще одну из ее засекреченной шкатулки. И умчался на улицу расправиться с моей обстиненцией. Кто-то из милостивых подал мне огонек. Я бродяжничал, ощущая веселье быть нарушителем запрещенного. Я падал вниз без дна саморазрушения. Оказывается, вот как просто стать счастливым.
х х х
Билл, мой знакомый шринк, прочитал одну мою маленькую повесть. Попросил – я дал. Когда встретились снова, он оглушил меня потоком комплиментов до такой степени, что я перепугался «собственного величия». Так выразился Фёдор Михайлович, когда его обласкал Белинский после первого романа.
х х х
Просто о метафоре.
Метафора тает на лету снежинкой, а я не успел подхватить и ухватиться.
х х х
Я вернулся из парка
С чистой и сияющей облачностью в голове. Светлой, но подул легкий ветерок раздражителя, в виде сквозняка в моей парадной, осознания факта приближения к моему, нелюбимому теперь, дому. Или это просто нагнало легкую тучку, принесшую мне нечто незваное и непонятное.
х х х
Стало темнеть. Я вдохнул глубоко и отпустил то, что вошло в меня, чтобы разогнать теперь охотящиеся друг на друга тучи, навалившиеся на меня всей тяжестью. И даже побежал по ступеням к своему этажу, кажется уже успевший слегка хватить дождя. Прежде чем я сообразил, что все это – мое воображение, и я просто не хочу домой. Что меня там ждет? Выдохнувшаяся любовь? К чему она нам, такая? Надо уходить. Куда?
Пандемия.
Великое несчастье спустилось на нашу планету, как на веревочках из ада. Атаковало все страны без разбору. И завалило трупами еще свободные места вдоль дорог и хайвеев. Нет мест на кладбищах. «Корона вирус» – так окрестили эту эпидемию. И слово-то какое: «корона». Как будто человечество помазали на трон мученичества за всеобщее грехопадение.
Наш Нью-Йорк нынче закрытый город. Объявлен карантин. Мы в тюрьме. В осаде от корона-вируса. Гробов не хватает. Трупы теперь завернуты в полотнища и положены у кладбищенской ограды. Если нет жилплощади для мертвецов, так и нам, живым, пока грех жаловаться. И не соваться искать квартиру у заразного люда. Все равно что искать смерть. Ночью стоны над Нью-Йорком. Непохороненные жалуются. Закрыто все увеселительное: кино, бары, рестораны. Мертвый город. Лица закрыты масками. Без них даже в редкий автобус не пустят. Бал-карнавал мертвецов, с Сатаной в роли дирижера. Шикарно и постановочно. Где наш Мастер Булгаков?
Молодые, кому не сидится и не терпится попасть на тот свет, кучкуются в запретных местах, в запретном количестве. И пьют, и танцуют, сдирая маски и одежду.
Орут: «Новый век, ребята! Да здравствует двадцать первый! Подразним нечистую силу! У-в-выпьем!»
х х х
Измена
Моя белокурая, синеокая, и, как снега нашей родины, белая, полу-жена, полу-призрак из вчера, сегодня не пришла домой ночевать.
С ума сойти! Ведь пандемия за окном.
«Ну и что?» сказала она, счастливо улыбаясь, объявившись поутру.
Я ей втолковываю: «Это эпидемия. Корона-вирус. Это не шутки. Миллионы гибнут. Ты можешь заразиться и заразить меня. Если ты не думаешь о себе – подумай обо мне. Я еще не хочу умирать. Не так, во всяком случае».
«Я ухожу», сказала она, как говорят: «Я иду в магазин за продуктами». И пошла спать.
х х х
Я сидел за столом, наблюдая, как вытекает с кончиков нервов на кончик пера шарик мысли.
Дурман послешоковый не уходил. Безумно захотелось спать. Я понял, что не спал всю ночь, в мертвом ожидании. Теперь это все чаще. Зато она раскинулась расслабленно на моем ложе, даже и не заметив, что не ушла к себе. В другую комнату. Губы ее шевелились, продолжая беззвучный разговор о любви. Не ко мне.
«Мир прост, если не гоняться за иллюзией», подумал я и отправился в парк пасти своё стадо белок.
х х х
В парке, внизу зеленого кратера, образовалась круглая лысинка в окружении местных старшин – елей и «бесстыдниц» с обнаженными стволами.
Как блохи, здесь прыгали белки, меняя облезлую шкурку перед уже ведущей наступление зимой. Малыши торчали носами из дупел, еще не постигнув искусства вскрытия ореха как ключ к выживанию, и потому ко мне безразличные. Привыкнувшие ко мне старшие посыпались отовсюду. Мчались мне под ноги и клянчили, вставая на задние лапки и протягивая передние ко мне, как в молитве.
Я все чаще ухожу в парк у Ист-Ривер. Сегодня моя речка рассердилась. Или это я не в себе? Бьет волной в берег, как наказывает. Так вас!
Черныш – так я назвал единственную черную белку в рыжем стаде, моя любимица. Тоже выживает не среди своих. Она у меня богатеет. Уже не расправляется с орехами, не отходя от меня, чтобы тут же просить еще, а мчится в кусты, к своим тайникам, закапывать в приступе беличьего стяжательства. Такая у нее теперь забота – носится между своими кладами, проверяет, носом в землю. Другие действуют в том же стиле. Не дай Бог, если кто-то сунет нос не в свою сокровищницу. Будет драка. Белки готовятся к суровым временам. Я тоже.
Вот солнце над парком вырвалось из объятий тучи и швырнуло магический луч зажечь электричество красок святых зарослей.Это преображение включило восторг собачьей колонии и птичий ансамбль, как безумную радость видеть, и слышать, и гавкать.
х х х
Корабли и яхты резали волны пополам, гнали их вдоль бортов к корме, и там они распускались павлиньими хвостами.
Вот и все. Опять Ист-Ривер. Та, что следила за нашим медленно потухающим романом и теперь умершей любовью.
Любовь эта улетучилась, как брошенная джином бутылка, порожняя, старинная, все еще теплилось что-то на ее дне. Но волшебное слово ушло из памяти.
Иногда я экзаменовал ее глаза, посылая ей такой простой, такой тривиальный вопрос: «Ты не передумала? Ты, правда, уходишь?»
Но она, как рассерженная красавица-гадюка, выскальзывала из моих рук. И я ощущал стыд – навязываться.
х х х
Странная немота нападает на меня в обществе моей возлюбленной жены. Паралич речи. Боязнь сказать что-нибудь неадекватное с моментом и показаться идиотом. И я молчу. А она, наверно, презирает меня и растягивает время моей боли, насмехаясь как над безумным.
х х х
Игра в молчанку с любимым человеком, не разрешая себе выпить пива.
Десять тяжких дней без божественного напитка пива, как волшебства и панацеи. Но волна отчаяния отхлынула и пришел апельсиновый сок как избавление от такого зла, каким пиво становится в больших количествах.
Однако не выдержал. Ну что ж. Давай по-новой. Пусть тоска прорывается сквозь кордон алкоголя.
Мой любимый диван встретил меня объятием. Я счастлив. Сбылась мечта о счастье на пять минут.
х х х
Осень заказала о себе панихиду. Я тоже заказал панихиду по своей ушедшей любви. Ветры воют плакальщицами и тучи проливают слезы. Умирает осень. Умирает моя любовь.
Мне дарована честь молиться, когда пожелаю. Потому что любовь для меня и вера – это контакт. С ними я могу выжить.
Скоро жена моя уйдет окончательно. Найти пристанище в Нью-Йорке нелегко. А может быть, она медлит? Может быть, ей тоже страшно? Каждый раз, когда она заходит в квартиру, стоит у порога и пристально на меня смотрит. А не боится ли она меня убить? Оказывается, моя жена не так проста. Ей тоже больно. По ночам начала плакать.
х х х
Снежинки в канун зимы.
Метафоры исполняют в воздухе белый танец па-де-де. Нечем записывать, да и не святотатство ли это? – пытаться заземлить неземное.
Господи, ну сколько еще она может сидеть, уставившись в этот крикливый телевизор? Пока к концу ночи не опорожнит все эти бутылки пива вокруг нее на полу.
Она лишает сна и меня тоже.
Зажигаю свет. На заваленном рукописями ночном столике величественным крейсером проплывает таракан – король бессонницы.
Беру карточку, записываю метафору. Удалось. Засыпаю со счастливой улыбкой поймавшего за хвост идею.
х х х
Утро. Парк.
Помятой лентой не спешит к морю дремлющая Ист-Ривер.
Жена сказала (надо же, мы иногда общаемся): «...и все на свете преврати в метафору... Можешь использовать как эпиграф. Дарю».
И на том спасибо. Подумать только – она ревнует. Боже, неужели я причинил ей восьмилетнее страдание? Может, она изменит свое решение? – Тихая надежда, и только. Дались ей мои метафоры.
Не откликнулась. Ушла на работу.
Вы могли бы сказать лебедям не скользить по озерной глади? Конечно, могли бы. Только лебедям на это наплевать.
х х х
На том берегу.
Я наблюдаю с набережной Ист-Ривер все происходящее на другой ее стороне. Вот напрочь проржавевший полый скелет бывшего сахарного завода. Смотрит пустыми глазницами вынутых окон, как гадкий утенок на птичьем подворье, окруженный невинной белизной новеньких небоскребов с замысловатыми геометрическими решениями, и ждет своего часа уничтожения. Неизбежной своей гибели в новом столетии, эпоху трамповских башен-атлантов.
х х х
По пути домой, с пивом в банке.
Я медленно взбалтываю пиво на донышке стеклотары и читаю таинственные арабески белой пены.
Мне хорошо. Какая-то сила выбрасывает меня сегодня из глубин банки, из моих подвалов одиночества. Поджигает краски вокруг и включает меня в танец жизни. Я присутствую в нем безымянным участником, покорителем вершин... чего? Я сам не знаю. Мне вдруг захотелось поучаствовать. По крайней мере, пока не дойду до дому.
х х х
Вот я и дома.
Я смотрю на себя Её глазами. И ощущаю свою убогость начала ХХI, и знаю, что никогда не полажу с компьютерами всех форматов, смарт-фонами, рокерами, блогерами и прочими ‘er’-s на конце. Я – обсолит. Невозмутимая Ист-Ривер унесет мои останки после того, как корона-вирус выжмет из меня последний вопль физической муки, и сожжет в печке как еще одну безымянную жертву своей ненасытности.
х х х
А на том берегу-2.
Вдоль противоположной набережной повисли с неба гирлянды новеньких небоскребов до самого моста Вильямсбург, вперемежку с ржаво-коричневыми пакгаузами прошлого века.
Корабли, катера, водные такси отбиваются от агрессивных волн, превращая их в шампанское за кормой. Бешеными ритмами оглушает музыка. Они будят во мне раздражение и агрессию, и я шепчу про себя: «Душевные тунеядцы. Живут за счет энергии, награбленной друг у друга. И черт им не брат».
х х х
Накануне.
Она еще не уходила. Еще ждала чего-то у двери роковой. Я молчал. Я не мог впустить ее в мои кладовые ужасов. Выплеснуть из себя яд моего самопознания.
х х х
Прогулка за продуктами.
Шел по теневой улице. Пекло. Повернул в переулок – ошибка. Захлебнулся солнцем. Утонул. Ослеп. Сбежал, сделав еще поворот в тень. Прозрел. В кармане плитка шоколада, запрещенная диабетом. Тает. Вот она – моя улочка. Повернул, и солнце ударило в спину брандспойнтом. Как на пожаре. Солнечный пинок сзади. Но тут я ворвался в свой подъезд.
После осеннего дождя.
А сегодня дождь. Но я как часовой в парке. Здесь что-нибудь может произойти без меня. Покачнулась великолепная башня в луже и наморщилась от прикосновения ветерка.
х х х
Поздней осенью ночи темные. Выглянул вниз с пятого этажа. Видно не все, глаз вырезал картинку: постылый дождь, замаскированные в собственном жирке фонари. Парень, сгорбившийся под защитой легкой куртки. Глухой капюшон вместо головы. Перекрестился с тенью на асфальте проходящего мимо еще одного невидимки.
В моем доме по-мертвому тихо. Почему-то она опять спит на моем ложе. Лицо стало бледным, но губы, как рассеченная ножом гладкая кожа, расцвели двумя кровавыми лепестками.
Она меня обокрала, ограбила мои запасы нежности к миру. И все еще не ушла. Слово «прощай» давно звучит безразлично в моей голове. Она отдала меня на растерзание самому себе. Такова моя цена свободы.
Но есть и антидот. Книжечку мою приняли в редакции к публикации. И я выздоравливаю от этого наваждения.
х х х
Прощание с осенью.
Смотрю прямо в глаз потухающему солнцу. Жду мессаджа. А оно мне: «Растоплю сейчас. Целиком. Будешь ты у нас жидким золотом. Вот ты что теперь. И жизнь твоя – жидкое золото. А тебя как не бывало».
Странные мысли в странное время. Солнцу виднее.
Через страдание проходит энергия и материализуется в слове.
Я нес цветок из парка. Он набух, как нарыв. Я не дал ему распуститься. Пусть будет неспетой зимней розой моей любви.
Вдруг стало тревожно. Я бешено помчался домой. Тени бросились под ноги. Это её призрак настигал меня как старого друга, стремясь не расставаться, цепляясь: «Постой! Постой же! Я еще с тобой. Я еще не ушла».
Вот она, капля надежды. Пришла, как тепло из её сердца. И я в контакте с миром. Я в контакте с вселенной. Через нее со всеми. Секретный рапорт. Из моего сердца рвется ответ. Энергия любви. Я счастлив. Я хочу, чтобы так оставалось навсегда. Но это невозможно. Она заражена хроническим негативом. Она не удержится. Она отравит меня, и скоро я снова пойду вниз. Я с ней обречен страдать от энергетического голода. Этот голод заставляет меня страдать и душит, как задыхающегося в газовой камере. Как сделать, чтобы жить в состоянии любви всегда? Она не знает, как я её люблю. И не принимает мой ей дар. И нам придется неминуемо расстаться, чтобы я хоть иногда существовал в состоянии хрупкого баланса.
Тени смерти настигали меня и рвали на мне волосы. Нет укрытия от потери. Лучше уж эта гребаная бацилла, чем остаться одному лицом к лицу с великодушно подаренной мне отсрочкой.
Она не ушла. И даже оставила мне записку: «Вернусь через полчаса. Кончились продукты».
Дальше всё вернулось по сценарию о долгом, мучительном расставании.
х х х
Осень ломится вперед извозчиком. И брызжат из-под копыт ноябрьской упряжки звонкие медяки листьев.
Речка моя. Тысяча и одна лучистая рыбешка, кипящая под солнцем в собственном бульоне.
х х х
В парке ночью.
В темной ночи, на той стороне, растянулась гирлянда небоскребов, подвешенных на небесах.
Заквасились листья в дождевом маринаде. Прохожие растоптали это месиво до состояния осеннего пюре.
х х х
Году в 2021-ом я вышел на шелками вздымающуюся Ист-Ривер и, поклонившись смиренно, поприветствовал и синусоидные волны, и дугообразные мосты, и прочую геометрию. И бриллиантовые подвески башен Трампа. И получил приток холодного воздуха в легкие, и прыжок энергетический в ощущение покоя, где низкие облака целовали волны. Я сказал себе: «Ещё совсем немного».
х х х
Опять шли дожди. Парк затопило. По ту сторону Ист-Ривер небоскребы казались затонувшими и плывущими по реке кораблями. А еще я увидел в них новогодние игрушки, подвешенные с небес.
В церкви много людей с позитивной энергией. Надо поехать в воскресенье на мессу, и поднабраться, как лекарства, потерявшись в толпе. И поклониться незнакомым.
В церкви.
Я почуял как открылась во мне маленькая щель на минуту, чтобы пропустить на волю любовь. Потрясающая, насладительная, ослепительная, как букет осенних цветов. Это могла быть только она – раз и навсегда незабываемая.
Значит, я не умел любить. Потому что только сейчас я почувствовал, что это такое. Вернется ли она еще, хоть на день, чтобы озарить меня изнутри светом любви своей и наполнить наслаждением, излучаемым энергией небес? Я простонал: «Хотя бы один раз».
х х х
И наконец, осень заорала ветру: «Баста! Теперь не я хозяйка. Ломись без пощады. Готовь их к зиме. Совсем немного осталось. Провой им в уши, что отныне будет только хуже. Валяй!»
В тот день она меня покинула. Оставила, как обычно, записочку: «Ушла. Прощай. Ты анахронизм. Метафора. С тобой невозможно. Спасибо за любовь».
Можно добавить здесь: «Зима пришла как похороны возлюбленной. Морозоустойчивый букет роз. Начало моего гниения. Рано утром морозцем прихватило не успевшие опасть деревья. Тихое пьяно в воздухе».
Конец рукописи. 2020, Нью-Йорк, Осень
Faina Koss. Was born in Ural Mountains, 1942. From 1946 lived in Leningrad. Graduated from the Leningrad State University. Philologist. Started to write short-stories being a student. Participated in non-conformists movement. From 1980 lives with the daughter in New York. Author of three novels. Published several books. Also published short-stories in Russian-American magazines and newspapers.
