Евсей Цейтлин. Перечитывая молчание. Из дневников этих лет. Санкт-Петербург: Алетейя, 2020. 171 с.
На переплете недавней книги Евсея Цейтлина помещена фотография старой баржи. Иллюстрацией задан настрой записей. Это самая мрачная, самая трагическая книга Цейтлина, и в более ранних своих сочинениях не привыкшего видеть мир в розовом свете. Суммировать ее невозможно, так как она состоит из разной длины очерков; мыслей, доверенных дневнику (иногда две-три строчки); заметок под впечатлением недавнего разговора; снов, запомнившихся знакомым и ими пересказанных; воспоминаний о далеком прошлом или просто соображений об увиденном, услышанном и пережитом. Характерны последние пятьдесят страниц: крупицы исповеди и самоанализа, подведение итогов.
Книга только кажется неупорядоченным потоком. На самом деле ее композиция продумана в мельчайших деталях. Первое предложение: «Неподвижное, окаменевшее лицо. С ним явно контрастирует надрывность речи» (с. 7). Заключительный аккорд (о себе): «Взглянув в зеркало, всегда сразу узнаю глаза. Серые, в красных прожилках, почти потухшие, но все еще о чем-то спрашивающие» (с. 166). Таково обрамление. Надрывность речи сквозь окаменение? Нет, скорее, загнанное в самую глубь сочувствие. У кого еще такой взгляд? «Когда открывает мне дверь, я смотрю в его глаза: в них — неистребимая наша печаль, всегдашняя готовность евреев понять всех, со всем примириться, во всем найти свою правду» (с. 20).
«Перечитывая молчание» об евреях, особенно об эмигрантах, как сам автор, сначала переехавший из Сибири (где родился) в свободную уже Литву, а потом в Америку, в Чикаго. А жил он еще и в Киргизии, и в Москве: в Киргизии работал учителем, в Москве сам учился.
Калейдоскоп судеб, надежд, разочарований. Но для писателя главное в жизни — творчество, и он не может не думать о том, как и для кого создаются книги, как они доходят до людей (и доходят ли) и откуда эта неистребимая страсть к сочинительству, страсть, производящая гениев и графоманов. А эмигрантов волнует еще и вопрос о том, может ли уцелеть литература вдали от тех мест, где говорят на их языке.
Цейтлин всю жизнь провел среди пишущих людей и прочел старых и новых книг без счета. В эмиграции ему встретился человек, превративший свою жизнь в эксперимент и рассказавший об этом (Николай Боков); человек, писавший очень хорошо, но упорно, из принципа (неясно, какого) ничего не печатавший (Роман Вершгуб), а еще настырный вымогатель подаяний, на которые издает милую его сердцу макулатуру. Рассеянием движут те же импульсы, что и «метрополией».
«Ирония судьбы или все же предназначение? Почти полвека читаю чужие рукописи. Что более всего поражает в этом потоке? Нет, даже не ужасающая неграмотность. Банальность мысли. Литературные штампы, которые благополучно кочуют: не через десятилетия — через века» (с. 148; естественно: чем проще организм, тем выше шанс его выживания, а идеи, по вполне серьезному замечанию Эйнштейна, приходят так редко).
Хотя всё, что говорит Цейтлин о самопознании писателя (он недаром всматривается в свое отражение), о бессмысленной моде на романы («большая форма» Н. Я. Мандельштам), о пошлости, невежестве и безграмотности пишущих, в том числе и «ушедших в интернет», знакомо, перед нами насыщенный раствор таких полуафоризмов. Цитировать можно страницами, но я приведу (укрупняя абзацы) только одну выдержку. Напомню: Цейтлин — редактор чикагского ежемесячника «Шалом», полугазеты, полужурнала: «Потоком идут в редакцию книги. Привычно недоумеваю: почему, едва попав в эмиграцию, многие хотят стать писателями? И — немедленно ‘берутся за перо’, то есть осваивают компьютер. Человек здесь теряет профессию (она часто уже никому не нужна). А в душе между тем — безошибочное ощущение: у тебя есть уникальный опыт жизни, о котором надо обязательно рассказать. Увы, писать книги — тоже профессия. 99,9 процентов книг, выпущенных в эмиграции, — бесцветная продукция графоманов» (с. 118). И постскриптум: «Множество литературных премий. Боюсь, читатель не вспомнит не только лауреатов премий, журналов, газет, областей, клубов, но и обладателей Букера и Нобеля» (с. 160). Добавлю от себя: «И правильно сделает».
И всё же главное в книге — психология евреев, выросших там и разъехавшихся по разным странам. Среди персонажей исследователь еврейской истории; бывший узник каунасского гетто; сын погибших в Катастрофе родителей, героически спасенный литовской женщиной, и его путь назад, к украденному прошлому; (тоже Литва) «писатель-интернационалист», бывший подпольщик, «оказавшийся» в 1937 году шпионом, но выживший; известный, когда-то даже знаменитый поэт, сошедший с ума в сталинском застенке (оба писали на идиш; о втором следователь сказал афористично: «Стихи-то советские, сам автор — нет» (с. 82); вдова поэта, тоже, конечно, прошедшая лагеря; старый писатель, лишь в эмиграции раскрывшийся как тонкий прозаик, — это те, чья судьба исследована подробно. А рядом калейдоскоп характеров, страхов, судеб. Врачи в Америке; писатели, которым не для кого писать; заброшенные старики; люди, задыхающиеся от одиночества, и люди, всё еще чего-то боящиеся; нищий с дипломом философского факультета МГУ (и никто не знает, почему он годами стоит на углу и молча ждет подаяния); русский ресторан «Живаго».
Рассказал Цейтлин и о себе. Киргизская интермедия превосходна. Но вот родной Омск. В школе, в четвертом классе, два еврейских ребенка: девочка и автор. «Разумеется, евреем дразнят только меня» (с. 55). Рассказано в книге и о четырехлетнем мальчике, услышавшем во дворе, что он еврей. «Мама, неужели нельзя ничего поправить? Совсем ничего?» (с. 19). Нет, нельзя. Все мы, будто выросли в одном детском доме: те же воспоминания (двор, школа, улица), та же безысходность («неужели нельзя ничего поправить?»), тот же вопрос («За что?»), и для многих отъезд и уходящие в прошлое сны. О снах — пророчествах и метафорах судьбы — в книге много страниц. Старику, тому, который всю жизнь мечтал поймать и поймал, но не довез до дому большую рыбу, в последней строчке снились львы. Российским евреям чаще снится погоня.
Удивительно, что эта книга, лишенная внешней цельности, воспринимается именно как целое. Я думаю, что причина тому — единая интонация и добрый, проникающий в самую глубь и никого не осуждающий взгляд.
Книга, которой почти нет
Роман Вершгуб. Живущий несравним. Чикаго, 2017. 289 с.
В № 68 «Мостов», под рубрикой «Из старых книг», я рассказал о повести Николая Олина «Третья скамейка слева». Тогда я подумал, что хорошо было бы время от времени откапывать попавшие в тень книги, пусть даже и совсем давние, о которых стоило бы напомнить ценителям хорошей литературы. Но я не мог себе представить, что напишу о книге, которой почти нет, хотя ее автор отнюдь не подпоручик Киже. Я узнал о Романе Вершгубе (1938-2013) из недавнего сборника интервью и некрологов Евсея Цейтлина (мой отзыв о нем напечатан в 109-м номере «Слова\Word»).
Вершгуб, бывший киевлянин, в 2000 году эмигрировал в Америку. Судьба занесла его в Чикаго; там он и умер. Это был на редкость нечестолюбивый и уж во всяком случае нетщеславный человек. Он писал рассказы, выступал в литературной студии (Чикаго — крупный эмигрантский центр), но упорно ничего не печатал и причин такого затворничества никому не объяснил. А еще он писал двум-трем корреспондентам подробные письма о литературе, музыке и живописи (среди прочего). Во всех этих областях он разбирался превосходно, хотя был врачом-кардиологом. (— Роман Александрович, а где вы работаете? — В поликлинике. Кардиологом. — А почему не в институте? Вы же кандидат? — Я промолчал; с. 153.) Жанр такого письма-раздумья исчез из общения чуть ли не сто лет тому назад. Монтескье, Карамзин и прочие жили совсем давно. «Переписке из двух углов» тоже много лет.
Понимающие люди, то есть те, кому он посылал свои рассказы и письма, сохранили то, что получили, и уговорили вдову издать сборник. О сборнике она сказала, что напечатала пятьдесят экземпляров, двадцать раздарила, а остальные пылятся в шкафу. Ее легко понять: и десяти-то человек не найти, кому твое творчество хотя бы в самой малой степени дорого. С тех пор умерла и она, а их дочь литературное наследие отца не интересует. По моей просьбе Цейтлин раздобыл для меня экземпляр этой книги (или подарил свой: не знаю). Книга открывается предисловием В. Н. Об этом анаграмисте и Цейтлин ничего не мог мне сказать. Название книги повторяет заглавие одного из рассказов. Добавлю еще два имени: Нина Дубровская (сканирование) и Анастасия Огнева (оформление и дизайн). До шмуцтитула помещена хорошая фотография Вершгуба.
Всего в книге двенадцать рассказов и очерков, четыре статьи и отрывки из писем. Эти отрывки произвели на меня сильное впечатление. В раздумьях Вершгуба об истории, литературе, живописи, скульптуре, архитектуре, религии и философии нет и намека на дилетантизм: всё выдает глубокий аналитический ум, начитанность и способность к нетривиальным обобщениям. Рассказы не ограничены описанием событий, участником которых был сам Вершгуб, хотя таких большинство; в них я не так называемый лирический герой, а сам автор (обращение Роман Александрович встречается неоднократно), и был этот автор талантлив и доброжелателен.
Быть может, странно обсуждать книгу, которую не купишь в магазине и не найдешь в библиотеке, тем более что автор наверняка бы воспротивился ее выходу в свет и распространению, но на меня повлияло два обстоятельства. Во-первых, в 63 номере «Мостов» тот же Цейтлин опубликовал четыре рассказа Вершгуба, так что подписчики журнала встретятся с частично знакомым им человеком (еще один рассказ можно найти в нью-йоркском «Слове\Word», другие — в чикагской «Рекламе», в альманахе «Новый континент». в журнале «Времена». Во-вторых... О втором обстоятельстве я скажу в самом конце.
Вершгуба отмечала мягкая, чуть ироничная, но незлобливая интонация. Январь 1953 года. Только что опубликована статья «Убийцы в белых халатах». «Я стоял на задней площадке московского трамвая и смотрел то на мусорный ящик, проплывавший назад, то на облако. Двери трамваев тогда еще не закрывались автоматически, а болтались свободно. И вдруг из глубины площадки на меня метнулось большое темное тело, прямо в тот край дверного проема, где я стоял. То ли от неожиданности, то ли от природной воспитанности я отступил в сторону, и человек выпал из трамвая вместо меня. Наверное, он ушибся. Наверное, разбил себе что-то. Не знаю. Он лежал лицом к земле, а трамвай катил дальше» (с. 16).
«Ко мне подошла женщина огромных размеров. Скифская баба из кургана казалась бы ее уменьшенной копией» (с. 18). «Библиотекарша, худая сероглазая женщина с двумя тонкими седыми косичками вокруг головы, первым делом велела мне записаться в библиотеку, и когда я стал законным читателем, сообщила, что нужных мне книг в библиотеке нет» (с. 19). «...Нина Петровна только внешне напоминает игрушечную пирамиду из разноцветных колец. Внутри — это осколочная бомба» (с. 31). После незабываемой поездки в Тотьму (под Вологдой): «Прошло почти полвека с тех пор, но и сейчас по другую сторону земного шара я, не закрывая глаз, в любой момент могу увидеть Тотьму, церковь ‘Николы Лестничника’, деревянные тротуары, дьяка Агапита, дух захватывающую чашу внизу обрыва, речку с дивным названием Песья Деньга, вид из окна гостиницы на Входоиерусалимский храм. Потому что Тотьма была. А был еще в Тотьме концлагерь, где погублено почти сто тысяч человек. Сто тысяч таких, как я. И непередаваемое чувство безмятежности и тоски» (с. 74). (У Аверченко есть рассказ о нелепых поступках его отца. Последняя фраза: «А теперь он умер, мой отец». Почти на такой же ноте кончаются некоторые рассказы Вершгуба.)
После концерта, на котором Черни-Стефанска, когда-то популярная в СССР замечательная польская пианистка, играла Вторую сонату Шопена: «Мой сосед чуть слышно произнес: ‘Такой похоронный марш надо заслужить’» (с. 75). «А годы шли одинаковые и... спокойные. Не было массовых расстрелов, разгромов оппозиций. Правда, сослали за тунеядство Бродского да судили за что-то Синявского с Даниэлем, но не казнили всё-таки. Кое-где постреливало: то ли начался сезон охоты на уток, то ли эхо из Новочеркасска и Тбилиси. Погромыхивало. Издали не поймешь, может быть, перековывают мечи на орала, а может быть, гусеницы наших танков крушат пражскую мостовую. А в общем застой, слава богу. Вот и колбасу удалось достать к празднику, краковскую» (с. 91-92).
«Турбаза [в Ереване] была полутемная. В закоулках коридора пахло вином, кислятиной и застоявшимся матом [!], из-за дверей слышались яростные голоса и стонущие звуки, как будто там кого-то убивали. Хотя я и понимал, что не могли убивать во всех комнатах, было страшновато. В палате я оказался один, но заснуть не удавалось: то и дело в окно заглядывали какие-то тени, а потом настойчиво стучали в дверь и звали Наташу. [Женщины с именем Наташа преследуют героев Вершгуба на протяжении всей книги.] Утром оказалось, что здесь не притон с привидениями, а турбаза союзного маршрута» (с. 145-46). «Однажды она молилась Богородице о возвращении сына, как несколько лет назад она молилась о его спасении. Но мольбы, как известно, исполняют только один раз. У Богородицы было суровое лицо и болотные глаза Наташи. Она сказала, что тоже потеряла сына и это безвозвратно» (с. 111). «А теперь осиротевшие сестры Бориса Никитича приходили к Наташе подержаться за ее руку, вспомнить молодость, в которой что-то было, а вернее, ничего не было...» (с. 136).
Как говорилось, Вершгуб был врачом. Уже в двадцать девять лет он защитил диссертацию. Ему приходилось лечить и детей, и взрослых, идти на риск (а рядом не раз шли на риск другие); видеть смерть из-за невовремя или из-за преступной ошибки и неверно поставленного диагноза, но и спасение тех, за кого вроде бы уже не стоило бороться. Описаны тончайшие диагносты, светила медицины и не выдержавшие напряжения талантливые хирурги и терапевты. Интуиция, риск и опыт — постоянный фон рассказов, а болезнь — центральное событие во многих из них, болезнь не только как беда и страдание, но и как испытание на прочность.
Для героев Вершгуба особенно важна чистота помыслов. За измену полагается расплата. Не всегда она выглядит вполне убедительно. К некоторым молодым мужчинам судьба вроде бы излишне немилосердна, а «наказание» одной из Наташ, пожалуй, несоизмеримо с «преступлением». Впрочем, в виде исключения одной женщине, обладавшей почти магнетическим умением добиваться своего, позволено восторжествовать в ироническом финале.
Может быть, Вершгуб и сам чувствовал, что не все его ходы прослежены одинаково глубоко, и оттого избегал печати. Но, как правило, его персонажи настолько жизненны, что некоторые натяжки можно простить. Рассказ длиной в десять-пятнадцать страниц с завязкой, развитием сюжета и развязкой, которая воспринималась бы как неизбежность, — трудный жанр. Скорее всего, Вершгуб и не намеревался сочинять законченные новеллы (как, например, Мопассан, Чехов и Цвейг). Он предлагал читателю притчи или прослеживал долгую жизнь издалека.
Экскурсии приводили Вершгуба то под Вологду, то в Армению, но чаще местом действия его рассказов была Украина: там он десятилетиями лечил больных (дальше киевской городской поликлиники его не пустили — об этом мы уже читали), там встретил своих героев. Он рассказал об истреблении выдающихся украинских художников (естественно, «националистов») и о попытках спасти их работы (картины вытаскивали из огня в прямом смысле этого слова). Но истина редко бывает плоской. Женщина, годы просидевшая в лагере за тот самый национализм, была тончайшей ценительницей русской классической поэзии. Ее описание (как и описание ее сестры) — одно из лучших мест в книге. «Я был поражен облагораживающим действием личности, нет, одного лишь имени Таисьи Автономовны на души простых и, как мне казалось тогда, приземленных людей» (с. 96). Но вот и сбросили москалей, и на поминках этой женщины веселье: отныне во всех школах русский язык будет преподаваться наряду с английским (как иностранный). Эпилог: «Уезжая навсегда, я спросил у соседа по даче, сельского жителя, как он относится к идее ‘незалежности Украины’. Он ответил: ‘ А нам байдуже. Лишь бы урожай был хороший и ничего бы не рушили. А то, разрушать они умеют, а как строить, то непременно усруться’» (с. 98).
Вершгуб писал невеселые рассказы: без надрыва, но с пониманием, что за третьей волной эмиграции последует четвертая, что завтра едва ли будет лучше, чем было вчера, и что несправедливость правит миром. «Наш [его и жены] ежедневный опыт представил нам обоим много свидетельств участия иррационального компонента в обыденных ситуациях, но мы об этом, как правило, забываем и продолжаем думать, что мир рационален и познаваем» (с. 161). Хотя так и есть, рассказ (повесть, роман) не слепок жизни, а литература и требует стройности и рационального завершения. Завершения Вершгуба печальны, хотя точки почти никогда не поставлены (разве что вспомним о бандите, выпавшем из трамвая, но и то неизвестно, разбил ли он себе что-нибудь).
Мы встречаем юношу, терзаемого мыслями о неотомщенном отце. «‘Обыкновенное дело’, подумал я. — ‘ Гамлет живет в Татеве [Армения] ... И никто не смог убить его за пятьсот лет’» (с. 159). Судьба то обласкает, то сокрушит талантливого пианиста. Он не нужен в роли тапера, но не услышали его 32 сонату Бетховена и вроде бы изысканные ценители музыки. «Господи! Почему все называют меня Моней! Мое имя Соломон!» (с. 129).
И успешная с виду жизнь оказывается иллюзией. Блестящий хирург? «Да тебя никогда и не было! Чего ты добился, слабак?! Диссертации не написал, заведующим не стал! Если бы мой папа не впихнул тебя в клинику, ты бы до сих пор сидел в селе и откармливал кабанчиков!» (с. 63-64). Знаменитый ученый, академик? «Кобель, а не ученый! Знаешь, как его в институте звали? Подписанец! Триста работ! Да он в каждую свою подпись засовывал и всегда впереди других! Он у Берковича докторскую украл! Когда евреев из института выкуривали, так он за доцентское место у него докторскую выманил!» (с. 111).
Трагедия, по мнению Вершгуба, может быть возмездием за глупость родителей (дурное воспитание), за слабохарактерность, за неумение принять вызов судьбы, но она бывает и фатально предопределена («Русская натура неспособна к длительному и равномерному труду», с. 40; эта слабость, говорит он, мало свойственна немцу и англичанину).
Как я писал выше, сильное впечатление производит вторая часть книги. Сначала идут четыре статьи. Самая острая из них первая: «Почему мы так...» Она о влиянии католичества и православия на народный характер, о том, почему в России не возникло гражданское общество и почему из России бежали во все времена. Но приведу я только одну выдержку о литературе: «В нашей прозе не появился герой, готовый каждый день идти на бой. Вместо него возникли ‘лишние люди’. ... В русской литературе никто ничего не делал, ... а только разговаривали и любили. И сострадали. Литература не создала сильной личности, но воспела ‘маленького человека’ ... Умиляясь и скорбя, негодуя и стыдясь, литература создала образ жертвы, готовой на заклание, жертвы безликой и покорной. Она как бы сказала: ‘Они вытерпят всё, что Господь ни пошлет. А Господь послал Советскую власть’» (с. 176-77).
Так, конечно, и было. Не Растиньяк, а Обломов — наш любимый герой — никому не мешает, спит и видит сны. Замечу лишь, что пущенная в 1850 году Тургеневым и растиражированная с легкой руки Добролюбова фраза лишние люди — красивый мыльный пузырь. Между этими «людьми» ничего общего. Каждый несчастен по-своему. Первым был вроде бы герой элегий Боратынского («Поверь, мой друг, страданье нужно нам», «Притворной нежности не требуй от меня», «Всё мнится: счастлив я ошибкой»). Онегину опротивил свет, и даже Дидло надоел. Он затворился в глуши и ни жениться не сумел, ни хозяйством не занялся, хотя вместо барщины ввел легкий оброк («великий эконом»!). Печорин с ранней юности пресытился наслаждениями и, взглянув в себя, естественно, прошлого не нашел «и следа». Они все несчастны, но, повторю: каждый по-своему и «группы» не составляют. А Рудин и Райский — профессиональные болтуны, способные зажечься лишь на краткий миг. Так ведь и Манилов был не лишен воображения. Обломовщина — это ярлык, повешенный классической русской литературой не на ленивцев и бездельников, а на русский характер. И скучно, и грустно, но что поделать! И неслучайно с таким трудом и так редко пробивались в России реформы. Даже крепостное право, и то вернулось при большевиках.
Три другие статьи называются «Романтизм как мировоззрение», «Тютчев» и «О Гоголе». Специалисты не обнаружат в них ошеломляющих открытий, но найдут мысли тонкого и на удивление хорошо образованного человека. Еще привлекательнее выдержки из писем: «О ‘вдохе и выдохе’ в истории культуры» (о доминанте разных эпох). «Мы живем на дне выдоха культуры. И это падение не зависит ни от экономики, ни от социальных условий. Ведь разрушающее, а часто и кощунственное искусство развивается в странах богатых и довольно благополучных. Равно как и то, что Ренессанс расцвел среди чумы и костров инквизиции. Культура и искусство имеют свой ритм, а он отличается от ритма цивилизации», с. 239. «Бах», «О живописи», «Бекман» (о выдающемся немецком художнике-экспрессионисте), «Пушкин — гражданин, историк, поэт», «Шукшин» («Шукшин утверждает нравственность людей, даже если они совершают безнравственные поступки; их духовность несмотря на необразованность и косноязычие; правильность мира вопреки множеству безобразий и неправды», с. 258); «О Бродском» («Весь творимый им мир отчужден от меня. Он, как всевидящее око, созерцает — не соучастник и даже не современник», с. 260 — по-моему, блестящий очерк), «Пространство и время», «О материалистах и идеалистах», «Абсурд (в сказках и не только...)», «О наслаждении», «О трех религиях», «Экклезиаст» и «Размышления».
А теперь давно обещанное второе обстоятельство, побудившее меня написать о Вершгубе. Может быть, какое-нибудь издательство, в котором прочтут мой отзыв, захочет (пере)издать книгу? Я бы послал издателю свой экземпляр в надежде, что творчество этого незаурядного человека (еще одного врача в русской литературе) не поглотит Лета, о которой сложено столько проникновенных стихов, в нее и канувших.
Анатолий Симонович Либерман (1937, Ленинград). Профессор кафедры германистики Миннесотского университета. Специалист в области этимологии, литературный критик, поэт, переводчик. Около 500 публикаций, включая несколько книг. Живет в г. Миннеаполис, США.
