Неизбежное
В Крыму, на старой судакской дороге, через три часа после захода солнца, автомобиль, на котором они возвращались из блицкрига, не вписался в поворот. После яростной борьбы за существование, когда он одновременно крутил руль, жал на тормоз и тянул на себя ручник, автомобиль завис над пропастью. Она проснулась от смертельного визга тормозов, удара о дверцу, переднюю панель, снова о дверцу, потом об его локоть — и каким-то седьмым чувством поняла, что лучше не кричать, лучше стиснуть зубы, прикусить губу, что угодно, лишь бы не отвлекать его от этой схватки. Она еще не знала, что происходит, но поняла, что он сражается за них. Значит, есть надежда. Она молчала, и это давало им шанс.
Когда автомобиль замер на кромке между узкой асфальтированной полоской и пропастью, зацепившись непонятно за что задним мостом и гоняя воздух передними колесами, словно лопастями вентилятора, спасти их могло только чудо. Этим чудом могло быть всё что угодно. Даже ее молчание.
Когда он убедился, что они уже не летят (или еще не летят?) в пропасть, когда его мозг быстрее компьютера просчитал все возможные варианты их выживания, он едва слышно выдохнул и медленно, очень медленно расслабил пресс, за ним мышцы шеи, плеч, спины — и только после этого почувствовал на губах солоноватый привкус. Так, что дальше? Двигатель заглох еще во время маневров. Погасив фары, он очень тихо, даже сам себя едва слыша, одними губами спросил:
— Ты меня слышишь?
— Да, — ответила она так же одними губами, не шевелясь. — Слышу.
— У нас проблемка, — стараясь не испугать, прошептал он и скосил глаза в ее сторону. — Машина передком зависла над пропастью. Кажется. Потому что она как-то странно качается. Но если мы все еще не свалились вниз, значит, есть шанс. Надо ждать. Главное — не шевелиться. Ведь кто-то же должен проезжать по этой … — тут он не сдержался и истеричным шепотом выругался. — Не вытащат ночью — будем ждать до утра. Утром нас точно спасут. Если раньше, конечно, не свалимся вниз…
Последнюю фразу он не произнес. Зачем? Она и так едва дышит, напугана до смерти. Тем более он сам во всем виноват. Тоже мне, герой-любовник! Они задержались в номере, выехали позже и он решил сократить путь. Ехал бы по симферопольской трассе — ничего бы не случилось. А так — что выиграли? Он представил себе картинку: передние колеса над пропастью, автомобиль от порывов ветра качается, как стрелка весов: туда-сюда, туда-сюда…
Что дальше? До рассвета как минимум пять-шесть часов. Шестью шесть тридцать шесть, это триста шестьдесят минут. По миллиметру в минуту — триста шестьдесят миллиметров… Даже по полмиллиметра…
А ведь было всё так романтично! Он хотел любви — и она пришла. Он мечтал о красивой девушке — она была красива. Он рисовал ее идеальной — и ее характер, словно шаблон, совпал с его самыми нереальными желаниями. Казалось бы — бери, хватай, лови шанс, ты счастливчик! Ты выиграл миллион! Он же почему-то медлил...
Не торопилась и она. Нет, всё совпадало с тем, чего хотела она. Но именно это точное совпадение, поразительно точное, и тревожило ее. Так бывает только в книжках. Книжки про любовь пишут для подростков и простаков. Она же была достаточно умна, чтобы не поддаться искушению. Да, он ей нравится! Даже влюблена. Ну и что? Это ни к чему не обязывает. Они встречаются, у них великолепный секс, они могут не разговаривать неделями и делать всё синхронно — так, как делают только договорившись. Ну и что?
Каким-то седьмым чувством и он, и она ощущали, что, несмотря на обоюдное неосознанное сопротивление, они всё равно сближаются, становятся всё роднее. Спустя три-четыре месяца те, кто видел их вместе в первый раз, принимали за семейную пару — настолько естественно они смотрелись. Тем не менее каждый продолжал жить в своей семье и старательно уходил от разговоров о будущем...
Когда глаза привыкли к темноте, они увидели огромное звездное полотно, закрывшее им лобовое стекло. Звезды бесцеремонно мигали, и на мгновенье ей показалось, что они раскачивают их автомобиль! Она одернула себя и приказала успокоиться. Господи! Всё будет хорошо. Если они еще живы, значит, им не суждено погибнуть, значит, их спасут. А ее любимое авто, в котором они провели столько упоительных часов, раскачивается не для того, чтобы убить их, просто автомобиль — живой, он дышит: вдох-выдох, вдох-выдох…
— Милый, ты слышишь меня? — шепотом спросила она.
— Да. Что?
— Ничего. Я просто хотела сказать…
— Я знаю. Давай поговорим об этом потом?
— Хорошо.
Он судорожно продолжал считать: по миллиметру в минуту — это очень много! А если по полмиллиметра? Всего восемнадцать сантиметров. Черт! Всё равно много! Даже половина половины нарушит равновесие! Он скосил глаза влево и при свете звезд увидел за стеклом свой край дороги. Если медленно, не перенося центра тяжести, подвести руку к дверце, затем — рвануть ручку, толкнуть дверцу и, спружинив ногами, выбросить тело из машины, может быть, удастся уцепиться за камни. Конечно, машина рухнет вниз. Шансы на его спасение мизерны, но они есть. А как же она?
…А она в это время вспоминала, что последние месяцы нехотя просыпалась каждое утро. Нехотя — потому, что рядом было чужое лицо. Лицо человека, ставшего чужим за такой короткий срок! Ее муж считался идеалом мужчины: не пил, не курил, приносил в семью всю зарплату, был эрудирован, умел блеснуть словом, и всё же, всё же… Она давно смотрела на свою юношескую любовь глазами зрелой женщины. Ей не хватало какой-то глубины, полноты ощущений. Хотелось чего-то необычного, незаурядного. И она не торопилась с разводом, надеялась, что вдруг это придет само собой. И дождалась!
…Нет, он не мог спастись без нее. Без нее он станет обыкновенной скотиной, простым животным. Зачем? Вот если бы кто-то проезжал мимо, увидел бы их, осторожно осмотрел место аварии, аккуратно зацепил бы трос за крюк для прицепа и так же не спеша, но резко сдернул их обратно на дорогу... Всего на девять сантиметров, но — в противоположную сторону!
…Они отправились в Крым на выходные дни. Выехали в пятницу, после работы, чудесно провели субботу и воскресенье. Знали, что пора возвращаться, но никак не могли надышаться крымским воздухом, и вместо четырех, ну, максимум, пяти часов вечера, выехали в семь. И вот — приехали.
А какие были планы! Это он настоял на поездке. «Надо отдохнуть, — сказал он неожиданно, — собраться и со свежими силами пойти на развод. Ведь очевидно — мы рождены друг для друга. Разве не так?»
Что она могла возразить? Ей было так хорошо, что она лишь сонно пошевелила головой на его плече. Они столько раз собирались сделать это — и каждый раз жалели своих супругов. А может, просто боялись остаться друг с другом на всю жизнь?
Теперь уже точно они останутся вместе на всю жизнь...
— А если я переберусь на заднее сиденье? Тогда центр тяжести будет в нашу пользу? Мы будем спасены? Как ты думаешь?
— Маловероятно. Машина рухнет от малейшего качка, дуновения ветра. Но если хочешь — давай проверим. Хочешь?
— И что же делать?
— Ждать.
Она закрыла глаза и не сказала, что не хочет ждать. Она представила, как бросается в его объятия и жадно целует в губы в последний раз, представила, как машина летит вниз, кувыркаясь, ударяется о камни, переворачивается — раз, другой, третий, а она всё это время, до самого удара о землю, до самого взрыва, целует его и — даже не плачет. Просто не успевает.
В голубом плену
То удивительное лето напоминало домотканую дорожку, какую ткала когда-то мать моего отца — полоска за полоской, черная, серая, красная, синяя, белая, черная…
Как-то зимой дед достал с чердака потемневшие от пыли и времени деревянные бруски, жерди, колышки непонятного назначения — и стал собирать это всё в одной из двух комнат старого дома. На другой день, проснувшись, я увидел огромную, по моим детским представлениям, конструкцию.
— Что это, дед?
— Увидишь сам.
Справившись со стряпней на кухне, бабушка села на табурет расставив ноги, положила на фартук несколько цветных клубков, стала привязывать концы к заранее натянутым дедом нитям, что-то поколдовала, жалуясь на никудышнее зрение, и… На моих глазах стала рождаться домотканая дорожка. Родившуюся в девятисотом году бабушку в детстве учила ткать ее бабушка, и эта традиция, сохранившая секрет мастерства из глубины веков, ожила в век космических полетов и телевидения…
Потом короткими зимними днями она до самой весны бросала между натянутыми нитками челнок, прихлопывала дранку брусом, подвешенным на веревках, меняла ногами положение педалей, а те в свою очередь — расположение натянутых нитей: верх-низ, верх-низ; снова и снова бросала челнок... Я завороженно смотрел, как она ловко управляет старинным станком, и всё пытался понять механику этого таинства.
В начале зимы, когда бабушка взялась распускать на узкие полоски старую одежку и какие-то куски цветной ткани, а затем сматывать всё это в разноцветные клубки разного размера, я спросил, для чего она это делает. «Скоро увидишь», — ответила она, и я сразу потерял интерес к ее странному занятию. Теперь же, когда она из этих клубков наматывала дранку на челноки, а ими ткала дорожку, я сразу вспомнил ее тихое ворчание при керосиновой лампе долгими зимними вечерами.
Вначале дорожка была настолько короткой, что вся помещалась на станине. Потом стала расти, но так медленно, что я сгорал от нетерпения — мне хотелось поскорее походить по ней, такая она была красивая и необычная. В ту зиму бабушка соткала несколько дорожек разной длины и ширины — на пол и на лавки. Они долго украшали обе комнаты, создавая ощущение бесконечности, оберегали ноги от зимних холодов.
Бабушкины дорожки: цвет за цветом, полоска за полоской — черная, серая, красная, синяя, белая, черная, без алгоритма, как на душу ляжет, — я вспоминал их, когда в мою размеренную, обыденную жизнь приходило что-то неожиданное — тяжелое или радостное. Со временем научился спокойно принимать плохое и хорошее, достойно переносить и то, и другое. Правда, это умение снизило эмоциональный накал восприятия — как плохого, так и хорошего. Но детские воспоминания всегда оставались сильными и яркими. Может, то особенное, полосатое лето потому и запомнилось, что своими яркими полосками эмоционально вернуло меня в родную деревню?
Тем летом мне удавалось немало времени проводить на даче. И хотя рядом было много домашних, это не мешало мне каждую свободную минутку проводить с Ней. Никто не мог нам помешать, потому что, оставаясь вдвоем, мы никого не замечали и в любую минуту суток могли уединиться... Я что-то делал в саду — Она была рядом. Садился работать над книгой — Она без конца заглядывала в кабинет, словно спрашивая: ты не забыл обо мне? может, я буду набирать текст под диктовку на твой ноутбук?
Я не мог забыть о Ней — это было Божье создание… Но когда вожжа попадала под хвост, никто не мог ей угодить. Даже я не решался к ней приближаться. Ее огненно-вспыльчивый характер, с эмоциями нараспашку, так напоминал мне мой собственный, что я лишь издали тихонько любовался Ее темпераментом. Впрочем, Она, как и я, легко и быстро отходила, и затем вела себя как ни в чем не бывало…
Тем летом я сильно повредил ногу, мне наложили гипс и на полтора месяца приговорили к костылям. Когда боль первых дней заглохла, я вернулся к работе над книгой. И хотя Ее старались не пускать ко мне, Она характером прокладывала тропинку и пробивалась к моей постели. Подходила, боясь сделать больно, гладила тонкими, нежными пальцами гипс, смотрела распахнутыми глазами в слезах, как будто не верила, что такое могло произойти со мной — ведь Она так любила меня!…
Какое-то время я не выходил из кабинета, в одночасье ставшего мне спальней. Она же, напротив, еще чаще стала бывать у меня, без приглашения ложилась рядом и тихо лежала, как будто тем самым снимала мои страдания и одиночество.
С легким характером, веселая, улыбчивая, она постоянно что-то тихонько напевала. Особенно Ей нравилось включать на моем смартфоне радио или музыку, а под нее петь и танцевать для меня. Она могла делать это непрерывно — лишь бы я этим любовался. Иногда мне казалось, что Она подсознательно лечит меня своим пением и танцами...
Её эмоции перехлестывали через край и словно будили мой остывающий вулкан. Даже разницу в возрасте Она нивелировала тем, что постоянно просила меня что-нибудь рассказывать. Вот тогда я впервые и поделился с ней своей историей про бабушкины домотканые дорожки. Она завороженно слушала, глядя голубыми глазами так, словно это Она была старше, а не я. И тогда, забыв обо всем — о делах, обязательствах, о книге, я вспоминал свое детство. А иногда нес всякую чушь, лишь бы оставаться в Ее голубом плену…
Тем летом Ей особенно нравилось дарить мне цветы. Всякие. Стоило какому-нибудь цветку ей понравиться, как Она тут же лишала его жизни и бегом несла мне. Всякие — полевые, с клумбы, свои, чужие, — лишь бы они пришлись Ей по душе.
Никто и никогда за всю мою жизнь не дарил мне столько цветов…
Ей было два с половиной года. Это была моя дочь.
