ГЛАВА ПЕРВАЯ
– Это и есть Воркута?
– Да.
– А где папа?
Поезд замедлил ход, запахло холодом и углем.
Вот-вот должен был появиться вокзал, а вокзал – Костя точно знает – это самое красивое здание в городе, и перед ним обязательно баба в белом фартуке, а на лотке у неё петушки на палочках. Но пока за окнами только серые дома из досок.
Интересно, а папа – он какой?
– А петушки будут?
– Какие петушки?
Мать с трудом закрывает чемодан, оглядывается на сына. Он рыжий и худой – только уши торчат и лопатки.
– Какие петушки, Костя?
Но Костя уже забыл про петушков, он сейчас снова думает про папу.
– Костя, – зовёт мама, – Не спи на ходу. Бери свой узел.
Путешествовали они с узлом и чемоданом. Мама несла чемодан, потому что он тяжёлый, а мама сильная. Костя, в свои одиннадцать, ростом почти с маму, но чемодан она ему нести не дала:
– На обратном пути, – сказала, – Вот подрастёшь за месяц.
– Мы с Костей в Воркуту. На месяц, – объявила мама домашним.
И домашние замолчали, опустили головы и глаза. Костя ещё тогда не знал – почему. Зато он знал многое другое. Всё, чему в школе учили, и всё, что прочитал в книгах. Жалко, что книг у них дома не осталось, книгами топили печку. Но те, что успел прочитать, Костя помнил почти наизусть.
Это потому, что у него была «феноменальная» память. Так сказала учительница в школе. Учительницу звали Марья Ивановна, она была очень добрая, дети называли её Маруся.
А Костю назвали Костей в честь деда. Дед умер молодым, до самой смерти был красив и статен, а ещё он был архитектор. Да и по портрету видно – важная птица.
Портрет деда Кости висел у бабушки Ольги Ивановны на втором почётном месте. На первом почётном была тёмная икона. Икона была тёмная по краям, а изнутри – будто свет, оттуда, где божеское лицо и, особенно, глаза.
Маленький Костя боялся, что если долго на икону смотреть, то его туда обязательно «затянет» и он пропадёт.
Однажды Костя действительно чуть не пропал – мама рассказывала – в эвакуации она его чуть не потеряла. Сошла на станции за кипятком, а поезд вдруг тронулся. Успела.
Умер дед Костя задолго до войны, от пневмонии, это такая болезнь, когда в Волгу весной падаешь, потому что яхта перевернулась.
Что такое яхта Костя уже знает, и когда вырастет – выучится на архитектора и тоже будет на яхте ходить.
– Костя! О чём мечтаешь? Выходить пора.
Мама, в телогрейке и сером платке вокруг головы и шеи, похожа на уточку. Она смотрит на него усталыми глазами.
А он и сам не знает – о чём мечтает. Или знает?
Вся беда в том, что мысли у Кости бегут так быстро, что одна всегда обгоняет другую, и пока тот, кому он вопросы задаёт, только репу чешет, Костя уже сам себе отвечает.
Зато он в шахматы весь двор обыграл, а двор – это безногий дядьПаша, Филька-вор и Абрам Плешивый. Кстати, Плешивый – вовсе не прозвище, а фамилия. И Филька никакой не вор, а наоборот, хороший человек. А дядьПаша ноги на войне потерял – так мама сказала. Он с тех пор на доске катается, а в руках «утюжки».
Как можно потерять ноги, Костя не знает, но догадывается, и старается про это не думать, потому что боится того, что страшно и больно.
– Ты зачем на работу ходишь? – спрашивал бывало маленький Костя у мамы.
– Людей лечить, – отвечала она.
– А это страшно? Это больно?
– Иногда да, – говорила мама.
– Тогда я не хочу тобой работать, – подумав, заявлял Костя, – И папой не хочу, потому что папа далеко и в лагере. Можно я, когда вырасту, буду работать дедушкой Костей?
– Можно, – отвечала мама и вытирала слёзы.
Плакала мама редко, только когда Костя про папу спрашивал. Поэтому он старался часто не спрашивать.
А однажды испугался, что папы вообще на свете нет и никогда не было, а все рассказы про плен и лагерь – выдумка, чтобы не так обидно. Тогда он пришёл к маме, помялся и промямлил:
– Мам, скажи…
– Да, – подняла она голову.
Все уже спали – и бабушка под своей иконой, и папина сестра с дочкой Леночкой.
Леночку дома звали Манюней, она была смешливая и кудрявая, и Костя очень её любил и мечтал, что они, когда вырастут, то поженятся, но сейчас ему было не до Леночки.
Мама сидела, согнув плечи, перед ней на кухонном столе было разложено её старое зимнее пальто.
– Что ты шьёшь? – перебил он сам себя, не потому что мысль убежала, а потому что не решался про то, другое.
– Пальто тебе на зиму, – ответила она коротко и снова наклонила голову.
– Это хорошо, – кивнул он.
Помолчал, постоял рядом.
– Это хорошо, – повторил, – Значит, мы сможем зимой к папе поехать.
Так появилась эта идея – поехать к папе.
Мама тогда охнула, а потом подхватила его мысль, прижала к себе крепко – и Костю, и мысль его, и засобиралась.
Собиралась долго, на дорогу нужны были деньги и спирт, про деньги Костя знал, а про спирт нет, но однажды увидел, как принесли с улицы замерзшего дядьПашу, и мама тогда сказала:
– Спирту напился, чуть не помер.
Костя побоялся спрашивать у мамы, зачем ей в дорогу такой опасный спирт, от которого можно запросто умереть, он спрятал этот вопрос, как и многие другие, поглубже в свою голову, чтобы спросить у папы. При встрече.
Про эту самую встречу он часто думал по ночам, прежде чем заснуть, всё лежал и представлял, представлял. Косте отчего-то казалось, что папа ростом до потолка, а ещё – знает ответы на все вопросы.
Осень и зиму мама работала так много, что похудела и посерела, и Костя стал бояться, что когда они приедут к папе, то папа её не узнает. Но тогда он не узнает и Костю, ведь в последний раз они виделись в тот самый день, когда началась война, а с тех пор прошло десять лет.
Минула зима, и однажды вечером, когда весна уже вовсю полоскала небо в лужах, а воробьи за окнами просили хлебных крошек, мама объявила домашним:
– Мы с Костей едем к Бореньке. В Воркуту.
Все замерли и замолчали.
И дети в классе замолчали, и даже Маруся запнулась и покраснела, когда на следующий день в школе Костя объявил, что скоро едет к отцу, в лагерь.
Так Костя понял, что лагерь – это стыдно. Но почему – он пока ещё не знал.
– Спрошу у папы, – подумал Костя, – Про спирт, про стыдно, и про всё остальное тоже.
Костя спрыгнул с подножки поезда, толстый узел небольно ударил его по спине, проводник загромыхал железной дверью, больше в вагоне никого не осталось. Костя вытянул шею, огляделся, но не увидел ничего, напоминающего вокзал. Он разочарованно выдохнул, изо рта вылетело ледяное облачко.
– Мама, – потянулся он за матерью, семенящей с чемоданом вдоль перрона, – А где весна? В Воркуте весны не бывает?
– Наверное, не бывает, – пожала она плечами, – Пойдём скорей, нам к начальнику вокзала надо.
Потом было долгое ожидание, какие-то люди в форме, но без погон, сам начальник, низенький человек с глазами, спрятанными под фуражкой, а ещё были бумаги, очень много жёлтых листов с печатями и – наконец – первая склянка со спиртом, которую мама пододвинула начальнику, а тот её спрятал.
Костя знал, что у них с собой три такие склянки, мама сказала, что они «на вес золота».
Единственная золотая вещь, которую Костя однажды видел – это часы дедушки Кости, похожие на сияющую луковицу, только их давно обменяли на хлеб и сахар, ещё тогда, когда Леночка заболела и чуть не умерла.
– Костя!
Оказывается, мама давно его окликает, а он, как всегда, задумался и…
– Костя, – подбежала она к нему, запыхавшись, – Пойдём скорей. Тут машина. Нас возьмут. Я договорилась. Погоди, – она оглянулась по сторонам. – А где твой узел?
Костиного узелка действительно нигде не было, мама сначала всплеснула руками, потом их заломила, потом зашмыгала носом и заметалась по залу ожидания. Хмурые люди вокруг посмотрели на маму с подозрением и прижали к животам свои собственные узлы. Костя стоял, понурив голову, ждал, когда мама начнет его ругать, пытался вспомнить про узел, где он его потерял, но в голове кучерявился туман и мелькали вкусные мысли.
Туман был похож на облачко, которое вылетало из маминого рта с каждым причитанием.
Вкусные мысли были о горячем, пусть даже несладком чае, и куске хлеба, лучше чёрного, лучше с солью.
Надо же, как здесь холодно.
– Гражданка, это не ваше случайно будет? – раздался голос, вроде тихий, но отчего-то его все вокруг услышали.
Костя оглянулся. К маме подошёл крепкий человек в телогрейке и высоких армейских сапогах, глаза у него были серые, а голова совершенно лысая. В одной руке он держал Костин узел, в другой толстую папку с бумагами. Мама схватила узел, прижала к себе, и теперь стояла перед мужчиной, смотрела на него, будто чего-то ждала.
– Спасибо, – это Костя догадался подойти и сказать то, что хотела выговорить мама, но почему-то не могла.
Мама кивнула, все ещё молча.
– На здоровье. Вы его в кабинете начальника станции забыли. Я за вами зашёл, увидел.
Мама снова кивнула и заплакала, но тоже молча. Мужчина посмотрел на Костю, пожал плечами:
– Ну я пойду. Береги мать, малец.
Повернулся и вышел из зала ожидания на улицу. Только лысая голова мелькнула, а потом и она пропала в клубах то ли морозного воздуха, то ли дыма.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В машине было тесно, пахло махоркой и сильно трясло. Между кузовом и брезентом виднелись незатянутые щели, в них забивался ветер с мелкими снежинками, будто тоже спешил по делу, может быть, даже секретному.
– Ты только никому не говори, куда мы едем, – сказала мама перед отъездом, – Это секрет, понимаешь?
Костя тогда кивнул и не признался, что уже проболтался в школе.
– А почему секрет? – спросил он, и глаза его загорелись, – Мы с тобой разведчики, да?
– Не совсем. Но похоже, – абсолютно серьёзно отозвалась мама и поджала губы, чтобы не рассмеяться.
Костя очень любил смотреть на мамино лицо. Оно было красивым и разным. Как будто книгу читаешь.
Книги для Кости были чем-то вроде еды – он про них постоянно думал.
Самая любимая, конечно, это про Монте-Кристо – во-первых, история интересная, а во-вторых – хорошо кончается, а в-третьих, этот самый Монте-Кристо очень похож на Костиного папу, потому что сильный и добрый.
В последнее время Косте читать было нечего, книги, которые были в школьной библиотеке, он давно перечитал, а то, что было дома, ушло в печку.
Печка, у них была знатная, звали её «буржуйка», – однажды мама притащила откуда-то покорёженную гору железа, а дядьПаша сказал «сгодится», починил, заставил гореть, да ещё и украсил стену за ней разноцветными плитками.
ДядьПаша умел делать своими руками всё, кроме еды. Даже фокусы показывал, причём такие, что ни в одном цирке не увидишь. Недаром взрослые говорили, что у дядьПаши на каждом пальце по глазу. Всё-таки хорошо, что дядьПаша на войне ноги потерял, а не руки. Иначе кто бы им такую знатную печку соорудил?
Кузов встряхнуло, Костя прижался к тёплому маминому боку и заснул.
Сны Косте снились редко и в основном про еду, а в этот раз приснился отец. Будто стоит он перед Костей, руки широко раскинул, вот-вот подхватит и к себе прижмёт. Высокий и сильный, такой сильный, что от него теплом пышет. На отце сапоги армейские и тулуп белый, с овчиной внутри, как у того лысого мужика, что узелок Костин на вокзале нашёл. Костя и рад бы навстречу отцу побежать, а ноги будто в землю вросли, он смотрит вниз и видит, что это не земля, а что-то чёрное и блестящее.
– Уголь, – догадывается Костя, силится двинуть ногами и не может, прирос, так прирос, будто всегда тут стоял, с самого своего рождения.
Про уголь ему мама рассказывала. Один раз, когда Костя уж слишком пристал с расспросами, она сказала, что отец с товарищами живёт далеко, на севере, в таком лагере, где уголь добывают.
– А что такое лагерь?
– Дом большой. Деревянный.
– А что такое уголь?
– Чёрное золото.
– И много его надо? – никак не мог угомониться Костя.
– Угля-то? – усмехалась мама и складывала губы в горькие складки, – Немерено. Пока весь из земли не достанут – не успокоятся.
– Кто не успокоится? – продолжал он её теребить, – Товарищи его?
– Товарищи, – соглашалась мама и отворачивалась, чтобы слез не показать.
Костя дёргает ногами – нет, не отпускает его чёрный уголь, он закусывает губы от досады, поднимает голову, оглядывается, хочет позвать отца на помощь, но того уже нет. Только вдалеке старик какой-то идёт, сам сгорбленный и ноги еле волочит. Не отец. Совсем не отец.
Костя открывает рот и собирается закричать, но тут машину встряхивает в последний раз, он просыпается, и крик остаётся в горле.
Машина остановилась, люди вокруг зашевелились, стали вылезать из кузова.
Бр-рр, ну и холодно здесь, ну и серо.
Костя выпрыгнул, ноги увязли в чёрной жиже, это был снег, смешанный с угольной пылью, узел толкнул в спину, будто хотел поторопить:
– Иди уже скорей, папка ждёт.
Костя пристроил свой шаг к маминому, и они побрели по вязкой каше, и каждый думал о своём. Мама – о папе. Костя – о печке, той самой, что осталась дома, вот бы сейчас ладошки прислонить к её боку, эх и бока у их буржуйки, такие горячие, что кусают, зато стена за печкой – вся в пёстрых плитках, есть среди них одна – с развесёлой птицей.
Плитки эти называются изразцы, так бы стоял и разглядывал узоры без конца, особенно если только что с улицы прибежал, набегался, нос и щёки ещё ледяные, а мысли уже тёплые.
Они шли так долго, что Костя устал думать про печку, начал смотреть по сторонам.
Снега, несмотря на весну, было много, казалось, что он никогда не растает. Рядом шагали те, с кем они вместе ехали в машине. Это были военные в полушубках, но без оружия, они шутили и переговаривались между собой, курили да сплёвывали, у некоторых было с собой непонятное Косте снаряжение, в основном катушки с проводами.
– Мам, – спросил он негромко, дернув её за рукав, – Мам, а это кто? Тоже разведчики?
– А то, – весело отозвался тот, кто шагал рядом.
Костя задрал голову.
Говоривший подмигнул ему весёлым чёрным глазом.
– Связисты мы, – громыхнул он сиплым голосом, – А связисты – самые главные разведчики, так и знай.
Костя повеселел, и уже хотел спросить про отца (папка мой, зовут Борис, слыхали?). Но тут впереди показалась тёмная колонна.
По деревянному настилу, отгороженному колючей проволокой от Кости и остального мира, шагали люди, казалось, что это грачи – с лицами чёрными и острыми, как клювы, с крыльями, сложенными за спиной, раз, два, раз, два, разговорчики.
Их было много, так много, что они не кончались, идти им ещё очень долго, вон до той деревянной вышки вдалеке, до низких домов вокруг, до собачьего лая из северной пасти, до осколков морозного воздуха, а может, и ещё дальше, туда, где снег из чёрного превращается в белый и никогда не тает.
Люди-птицы прошли мимо тихо, будто тени, пропали в клубах морозного воздуха. Костя хотел спросить у мамы, кто это, но не успел, потому что они, оказывается, добрались до нужного места, мама толкнула скрипучую дверь, в нос Косте ударил запах пота и махорки, а ещё будто кто-то разлил крепкий чай и пару лет не вытирал.
– Товарищ Буров! – мама говорила так тихо, что стала меньше ростом, – Товарищ Буров, мне сказали, чтобы я обратилась именно к вам.
Человек, стоявший напротив, разглядывал их и хмурился. Он был в гимнастёрке с красными погонами, Костя такую форму никогда не видел.
– Неужели генерал? – удивился он.
Очередная склянка со спиртом стояла на столе, рядом лежал свёрток, Косте не было видно, что в нём, но он догадался: деньги.
– Правильно сказали, – ответил хмурый человек неожиданно тонким голосом, – Только обстоятельства изменились. Три дня. У вас есть три дня. Жить будете у Савишны. Я покажу.
«Нет, не генерал, – подумал Костя. – У генерала голос должен быть толще».
– Свидание устроим завтра, – продолжал краснопогонник, – Придёте сначала в отдел кадров, будто на работу устраиваетесь. Оттуда вас проведут в нужное место.
Мама хотела что-то сказать, но губы её не слушались. Тогда она просто кивнула.
Буров запер в сейф спирт и деньги, накинул полушубок, Костя подхватил свой узел, и они вышли втроём за дверь, где снег скрипел, а воздух заворачивался в белые клубки, забирался на далёкую сторожевую вышку, таращился ледяным глазом на голую тундру, на низкие плоские дома, на людей, похожих на чёрных птиц, а заодно и на самого Костю.
«Эх, скорей бы стать взрослым, – подумал он, – И чтоб погоны красивые, сапоги со скрипом и тёплый тулуп».
А печка – что? Построит он печку, не хуже, чем дядьПаша, отчего нет? Лишь бы сейчас согреться. Лишь бы приложить закоченевшие ладошки к пёстрым плиткам… есть среди них одна, с развесёлой птицей…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
– Будто ты не знаешь, что в Хановее творится. А всё потому, что кто-то сильно умный распорядился «мужиков»1 с блатными в одни бараки поселить. Им теперь своих вохровцев не хватает, чтобы недовольных усмирить, из Москвы отряд прислали. Смотри, и до нас докатится.
Из-за неплотно прикрытой двери, обитой дерматином, доносились рассерженные голоса. Один тонкий – это, конечно, Буров. Другой – знакомый вроде, но откуда у Кости здесь знакомые?
– У нас, в Речлаге, всегда спокойно было, – продолжал тот же голос, – А всё почему?
Буров что-то ответил, Костя не расслышал.
– Нет, не поэтому, – ответил ему тот, другой, – А потому, что людей сюда привозят, чтоб работали. А если над ними издеваться, кто в забой пойдёт? Ты, что ли?
Слышно было, что Буров в ответ повысил голос, но слов не разобрать.
– Мне главное, чтобы шахта уголь давала, – сказал будто отрубил его собеседник, – И угрожать мне не надо. Не из пугливых. Дальше Воркуты не пошлют. А если и пошлют – шахта без главного инженера встанет. Знаешь, кого за это накажут?
Дверь распахнулась ещё шире, из кабинета показался тот самый лысый, которого Костя помнил ещё с вокзала, хлопнул дверью, прошёл мимо, едва не задев полой полушубка, хотел было выругаться, но тут заметил маму. Взгляд его сначала скользнул по ней, потом по Косте.
– Детей-то зачем сюда? – покачал он головой, махнул рукой, и вышел из барака.
Мама с Костей ждали в подсобке уже довольно долго. Буров сказал приходить к десяти, а сейчас на часах было почти двенадцать. Они сидели молча, прижавшись друг к другу, да и о чём говорить, вот разве что:
– Мам, а мам?
– Что, Костя?
– А я когда папу увижу, можно мне его потрогать?
– Я думаю, да, – отвечала она, глядя на Костю серьёзными глазами, – Потрогать – это очень важно.
– А если там собаки?
– Ну и что? – пожала она плечами и сказала совсем непонятную фразу, – Собаки – не люди, – потом положила ладонь ему на макушку и добавила тёплым голосом, – Да и не будет там никаких собак. Не бойся. Никогда и ничего не бойся заранее, понимаешь?
Костя не понимал, как можно не бояться собак, особенно тех, которые вчера шли рядом с колонной чёрных людей, шли тихо, словно тени, быстро перебирая лапами и опустив головы с острыми ушами к земле.
Костя не понимал, но кивнул, тем более что про собак тоже можно у отца спросить.
– А мы долго с ним будем ну… разговаривать?
Мама посмотрела на него внимательно.
– Даже если и недолго, не это важно.
– А что? Что важно?
Но тут дверь распахнулась снова и на пороге показался Буров.
– А, вы тут уже, – и он скривился, будто у него болел зуб, – Ладно. Ты, пацан, пойдёшь со мной. Скажу, что сын приехал, мыться веду. Душ у нас на территории шахты. А вы здесь ждите, – бросил он маме, затянул ремень на полушубке и, не оглядываясь, вышел из барака туда, где клубился морозный туман.
Костя вскочил, поглядел на маму.
– Иди, иди, – подбодрила она его, – Всё запомни. Скажи отцу, что я завтра приду. Иди же, ну!
И она взяла его за плечи, повернула к двери, легонько подтолкнула. Костя сглотнул страх и вышел за Буровым.
Сначала они прошли вдоль домов, потом мимо охранников, туда, где начиналась колючая проволока и деревянный настил.
День выдался солнечным, снег сверкал и переливался так, что было больно глазам, вдалеке виднелись горы в чёрно-белых шапках. То ли от солнца, то ли от близкой встречи, но Костя повеселел, он бежал вприпрыжку за Буровым, думал, что скоро в первый раз в жизни увидит отца, ведь то, что перед войной – не считается, ему тогда и двух лет не было, ничего не помнит.
«Хорошо бы отец был похож на этого, который лысый, в полушубке, – шёл и думал Костя, – И чтоб обязательно высокий, а ещё…».
– Пришли, – Буров остановился, поглядел строго, – Для тех, кто в погонах, если спрашивать будут, ты мой сын, запомни. Проведать приехал. Для остальных – неважно.
Костя огляделся. Вот большая вытоптанная площадка, по краям её – низкие здания, а вокруг колючая проволока и вышки.
В стороне, ближе, чем казалось вчера, те самые бараки, где собаки лают.
«Сейчас там было тихо, видно не на кого лаять, – догадался Костя, – Все на шахту ушли».
– А шахта где? – спросил он у Бурова.
– Вон, – махнул рукой тот в сторону самой высокой вышки, похожей на дом с ногами, – Но нам туда не надо, отец твой снаружи работает.
И добавил зачем-то:
– Маркшейдер он.
Костя подумал, что Маркшейдер это фамилия, и расстроился. У всех ребят в школе были нормальные фамилии, и только Костя был Шварц. Над ним даже смеялись иногда из-за этого. А тут на тебе – Маркшейдер. Опять не по-русски. Неужели и над отцом смеются?
– А как вас зовут? – спросил он робко.
– Товарищ Буров я, – ответил тот, – А тебе-то что?
– Ну если спросят, чей я сын, то как отвечать? – сказал Костя и ещё больше оробел от того, что Буров не понимает простых вещей.
– А-а-а, вот ты про что, – усмехнулся тот, прищурился, – Надо же, головастый. Все вы тут, – он зло сплюнул в грязный снег, – головастые шибко. Ладно. Евсей я, запомнишь? Папка Евсей.
Костя кивнул. Имя ему не понравилось. Мутное. То ли дело Борис. Настоящее, отцовское. Ну, когда уже?
Буров толкнул дверь.
Они зашли в полутёмное помещение, вот коридор, ещё одна дверь, потом ещё, и, наконец, в самом конце – длинная комната, похожая на пенал, вдоль стен стоят деревянные столы, за столами сидят люди в чёрных телогрейках, низко наклонились, что-то чертят что ли, не поймёшь, через окна пробивается холодный солнечный свет, освещает худые лица, разложенные на столах карты, бумаги.
Буров остановился на пороге, а Костя, из-за того, что шёл быстро, еле поспевая за провожатым, да ещё руками размахивал, вместо того, чтобы остановиться, выскочил на середину комнаты, да там и застыл.
– Вот. Привёл. Вернусь через час. И чтоб без глупостей, – Буров выплюнул слова, повернулся, вышел, плотно прикрыл за собой дверь.
Люди, сидевшие за столами, начали тихо вставать, медленно подходить.
Лица у них были одинаковые, и Костя стал гадать, кто же из них поведёт его дальше, к отцу.
Он молчал, оглядывался, страшно не было.
– Костя?
Голос был хриплый и, наверное поэтому, сорвался.
– Костя? – откашлялся и повторил голос.
Костя оглянулся и поглядел на человека, который подошёл к нему ближе всех. Человек улыбнулся криво и робко, Костя увидел, что у него нет двух передних зубов. Зато глаза добрые. Тонкая шея с острым кадыком, чёрные пальцы. Да и роста небольшого, значит, не отец, а то уж Костя чуть было не расстроился.
– Я папу ищу, – сказал Костя, решив, что беззубому можно довериться, – Зовут Борис. А фамилия трудная, я не запомнил.
– Шварц моя фамилия, – усмехнулся тот, – Как и твоя, сынок. Ишь, как ты вырос.
Костя хотел помотать головой и убежать, но застеснялся, да и некуда.
Буров сказал, что придёт через час. Скорей бы.
Потому что тут ошибка вышла, и это вовсе не его отец, ну не может быть, чтоб его. Маленький, серый, без зубов. Да какой же это папка?
Человек подошёл ближе и протянул руку, дотронулся до Костиного плеча.
«Потрогать – это очень важно», – вспомнил Костя мамины слова и вдруг заплакал.
– Ты поплачь, поплачь, – услышал он голос беззубого, – Это ничего. Это помогает. Потом всегда легче. Как мама-то? Тоже, небось, плачет?
Костя помотал головой.
– Нет, – зачем-то соврал он, а потом спросил, – А ты и правда мой отец?
– Правда, – ответил беззубый.
Костя вытер глаза и снова огляделся.
Люди с тёмными лицами стояли поодаль молча.
– Своих сыновей вспоминают, – догадался Костя.
«Не такой уж он и низкий, – подумал Костя, не глядя на отца, – Нормальный рост. Не ниже, чем вон те, другие».
Потом шмыгнул носом и произнёс:
– Скажи, а библиотека у вас тут есть?
– Есть, – кивнул отец, – А зачем тебе?
– Не знаю, – смутился Костя, – А книг много?
– Много, – усмехнулся тот, – Людей-то много приехало. Каждый привёз одну, свою любимую.
– А ты какую привёз? Твоя – какая любимая? – спросил, всё ещё стесняясь, Костя.
Отец пожал плечами.
– Да я уже и не помню.
– Как не помнишь? – вдруг заволновался Костя, – Разве у тебя не это… Не феноменальная память? Если ты мой отец, то должен быть весь в меня.
Мужики вокруг заулыбались.
Отец тоже усмехнулся.
– Феноменальная. Точно.
Тут дверь распахнулась и на пороге снова появился Буров.
– Проверка из Москвы, – сказал он, оглядев всех в комнате, – Быстро по местам. А ты, – обратился он к Косте, – Пойдёшь со мной. Возвращаемся.
Костя вцепился в отцовский рукав и заставил себя поглядеть в совершенно незнакомое лицо.
– Ну? Вспомнил?
Отец обнял его, прижал на секунду к себе, замер.
И уже потом, когда Костя выходил, крикнул ему вдогонку.
– Вспомнил! Монте-Кристо! Моя любимая книга – «Граф Монте-Кристо».
Костя кивнул, удовлетворённо выдохнул:
– Точно отец.
И выскочил на улицу, где воздух был такой холодный, что его можно было резать ножом, а горы переминались с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть, и побежал к маме, чтобы упросить её приехать сюда ещё раз.
А самое лучшее – не уезжать совсем.
___
1 Мужиками блатные называли политзаключённых.
