Будущий «Король смеха» родился в марте 1880 года в Севастополе, в городе морской славы. Его отец Тимофей Петрович был небогатым купцом, но при этом деньгами на образование и воспитание сына располагал. У него был в городе средней руки магазин, приносивший доход, позволявший семье не нуждаться в самом необходимом. Сусанна Павловна, мать Аркадия, рожала часто и не всегда удачно: из десяти её детей двое умерли в младенчестве. Да и Аркадий не мог похвастать крепким здоровьем, скорее наоборот – будучи близоруким, он в юношестве повредил осколками стекла левый глаз, который перестал видеть и навсегда остался неподвижным.
В связи со слабым от рождения здоровьем Аркадий не получил даже начального образования. Но домашние занятия со старшими сёстрами-гимназистками принесли некоторые плоды: Аркадий подготовился для поступления в реальное училище. Однако больше двух лет он не смог выдержать обучения, которое было рассчитано на шесть-семь лет. То ли, действительно, слабое здоровье не переносило постоянных нагрузок, то ли хмельной бродяжий ветер с моря пьянил сознание юноши чем-то не имеющим определения в «практических потребностях к приобретению технических познаний», то ли уже в раннем возрасте Аркадий подсознательно ощущал в себе тягу к совершенно иному направлению жизнедеятельности, которое станет для него тем магистральным ветром, что раздувает паруса мечты и воображения. Кто знает, что явилось причиной ухода из реального училища? Может быть, все эти причины в совокупности…
А тут на беду вскоре разорился отец, оплачивать обучение стало невозможно. Чтобы семья не голодала, Тимофей Петрович отправил сына Аркадия на заработки – транспортной конторе в Севастополе в это время понадобился писец. Недовольный оплатой труда младшего писца, Аркадий в 1897 году, меньше чем через год покинул город морской славы и перебрался на донецкие рудники, где проработал конторщиком аж четыре года! Пятилетний «бумажный» период его трудовой деятельности дал Аркадию прекрасный бытовой материал для написания таких иронично-сатирических произведений, как «О пароходных гудках», «Автобиография», «Вечером», «Молния» и другие. Постепенно он стал замечать в себе тягу к написанию острых, жанровых произведений малых форм, способных заинтересовать читателей узнаваемостью сюжетов, похожестью знакомых ситуаций, но сдобренных лёгким юмором и доведённых иногда практически до абсурда. Литературная карьера Аверченко началась в 1903 году в Харькове, где он оказался с переехавшим туда управлением рудниками.
Проработав в Харькове три года, Аверченко окончательно забросил канцелярскую службу, чтобы целиком посвятить себя писательскому труду и издательскому делу. Его всё больше манит к себе литературная творческая деятельность и он не находит в себе силы, чтобы сопротивляться влечению, к которому у него лежала душа, через которое он мог выразить своё мировоззрение, оказавшееся на тот момент наиболее востребованным. Уже как лет четырнадцать-пятнадцать никто в России не мог заменить на почве иронии Антошу Чехонте, после поездки на Сахалин ставшего автором серьёзной, большой литературы, в которой всемирно прославился под своим настоящим именем Антон Чехов. Многие тогдашние критики, да и читатели, не могли простить Чехову «измену» жанру, отсутствия в периодике всегда желанных фельетонов, новелл и рассказов на остросоциальные или социально-бытовые темы. Лакуну, заполнение которой было востребовано обществом, никто не был в силах наполнить юмором, скепсисом и иронией, как это удавалось с лёгкой руки и лёгкого пера Антона Павловича. Преемника Чехова ждали…
Аркадий Аверченко оставил Харьков, где сотрудничал с сатирическими журналами «Штык» и «Меч», чтобы, перебравшись в Санкт-Петербург, войти в столичную когорту молодых писателей, объединённых журналом «Стрекоза». Однако вскоре выяснилось, что журнал, тираж которого неотвратимо падал, что называется, реанимировать невозможно – старое породить новое не могло. Поэтому Аверченко и его коллеги по литературно-издательскому цеху пришли к выводу: нужен новый журнал! Так появился легендарный «Сатирикон». С которым сотрудничали такие легендарные литераторы Серебряного века как Саша Чёрный, Тэффи, Осип Дымов и Николай Ремизов, в ту пору начинающий, но уже невероятно талантливый театральный художник и карикатурист. В молодом (самому старшему из этой когорты едва перевалило за 35 лет) творческом коллективе, извергающем потоки искромётного юмора и не знавшей промахов сатиры, Аверченко не только не потерялся и не поблёк. Да что говорить – Аркадий рельефно выделился на фоне коллег невероятным чувством актуальности, способностью быстро и точно реагировать на малейшие проявления бытовой пошлости и социальной несправедливости. Именно в «Сатириконе» Аркадий превратился в того Аверченко, который уже при жизни стал классиком жанра.
С ростом популярности и тиража «Сатирикона» изменяется имидж Аверченко, его социальная значимость, влияние в обществе и самооценка. На глазах у своих коллег он из провинциального литературного Растиньяка, приехавшего в столицу с пустыми карманами и без всяких связей в обществе, превратился в респектабельного издателя, с мнением которого не только считались, но и соотносили свои жизненные планы многие маститые писатели и государственные чиновники. Именно в Санкт-Петербурге Аркадий Аверченко приобрёл лоск и светскость – верная примета того, что прошлое с неустроенным бытом и долгами осталось за порогом новой жизни.
Что это было за время! Все неприятности, неудобства и страхи, рождённые революционными событиями 1905-07 годов, и контрмеры, принятые правительством на скорейшее преодоление социального кризиса, – всё это было позади! Транспорт работал как часы, магазины обслуживали запросы самых капризных покупателей, а российским театру и литературе, всегда шагавшим в ногу со временем и чутко улавливавшим малейшие отклонения в социальной эстетике и духовности, триумвират составила Синема – кинематограф! И Аркадий Тимофеевич, человек из российской южной глубинки, не имевший даже начального образования, тут же взялся за освоение нового направления в изобразительном искусстве. Он пишет сценарии для фильмов, создаёт в «Сатириконе» рекламу кинематографу, сам снимается в нескольких картинах! Многие тогдашние корифеи культуры если не с недоверием, то очень индифферентно относились к «живым картинкам», считая эту забаву пошлой и достойной исключительно вкусов ярмарочной публики, полагая ниже своего художественного достоинства опускаться до подобного уровня.
Но Аверченко был иного мнения, далёкого от богемного снобизма, мнения, во многом сформированного во время непосредственного общения с народом в годы работы в порту и на донецких угольных приисках. И то, что чуть позже назовут важнейшим из искусств, многим в России обязано молодому литератору, благодаря своему природному уму и жажде нового, сделавшему для популяризации кино в России значительно больше, чем основатели пролетарского государства – он оснастил кинематограф литературной основой! Сделал его больше чем ярмарочной забавой – видимым воплощением литературной классики. А драматургический опыт у Аркадия Тимофеевича к этому времени уже был: он принимал непосредственное участие в драматургических переложениях для театральной сцены своих литературных произведений. И, как мы с вами сегодня понимаем, Аверченко в межреволюционное десятилетие сопровождал все виды интеллектуального отдыха тогдашней российской интеллигенции. В театре – его пьесы; в синема – фильмы на его сюжеты и он сам; в журналах – его рассказы, отдельными книгами – его произведения! Уровень его популярности был таков, что его произведениями не манкировали ни в Императорском дворце, ни на парижской кухне в общежитии для политических эмигрантов. Николай II приглашал его для чтения своих произведений для августейшей семьи – но, кажется, Аверченко приглашения не принял. А о симпатиях «кремлёвского мечтателя» и его оценке он узнал только после 1917 года.
Беда Аверченко и всей русской интеллигенции заключалась в том, что они все по определению были природными антимонархистами, антитрадиционалистами, проводниками либеральных свобод в общественной и частной жизни, противниками какого-либо государственного диктата (а уж тем более – произвола), демократами, в деле служения народу оставившими далеко позади самого Демосфена. И как невозможно было себе представить Демосфена при дворе македонских царей, также и Аверченко – нет ни одного подтверждения, что он принял приглашение Николая II. Эти люди, эти умнейшие и образованнейшие представители отечественной интеллигенции, властители умов нарождавшегося третьего сословия, в личной жизни являли нечто совершенно противоположное и несовместимое с традиционными представлениями о семье, являвшейся основой российского общества.
Если внимательно рассмотреть «кумиров», будораживших умы передовому авангарду русского общества на протяжении 70 лет (начиная с середины XIX века), то в глаза бросится огромное количество пресловутых любовных «треугольников», в формате которых существовали лучшие умы тогдашней России. Герцен – Тучкова – Огарёв; Некрасов – Панаева – Панаев; Афанасий Маркович – Марко Вовчок – Пантелеймон Кулиш; Пантелеймон Кулиш – Марко Вовчок – Иван Тургенев: Тарас Шевченко – Марко Вовчок – Дмитрий Писарев; Дмитрий Мережковский – Зинаида Гиппиус – Дмитрий Философов; Блок Александр – Любовь Менделеева – Андрей Белый; Маяковский – Лиля Брик – Осип Брик. Не создали семей и не оставили потомства: Иван Сергеевич Тургенев; Владимир Васильевич Стасов; его сестра Надежда Васильевна Стасова; Модест Петрович Мусоргский; Максимилиан Александрович Волошин; Михаил Алексеевич Кузьмин; Николай Алексеевич Клюев; Владимир Владимирович Маяковский; Сергей Павлович Дягилев и многие, многие другие, чьё модернистское мировоззрение не позволяло быть причастными к традиционным ценностям.
В этой позиции российской интеллигенции нетрудно увидеть родственность неприятия и традиционной русской монархии, царизма, произвола, всех и всяческих ограничений, начиная с политических и кончая этическими. Трудно сказать – относился ли Аверченко к подобной плеяде модернистов; но факт остаётся фактом: его отношения с противоположным полом были на редкость своеобразными. Стоит привести лишь одну сентенцию Аверченко, заключённую им в рассказе «Ложь». «Трудно понять китайцев и женщин. Я знал китайцев, которые два-три года терпеливо просиживали над кусочком слоновой кости величиной с орех. Из этого бесформенного куска китаец с помощью целой армии крохотных ножичков и пилочек вырезывал корабль – чудо хитроумия и терпения: корабль имел все снасти, паруса, нёс на себе соответствующее количество команды, причём каждый из матросов был величиной с маковое зерно, а канаты были так тонки, что даже не отбрасывали тени – и всё это было ни к чему… Не говоря уже о том, что на таком судне нельзя было сделать самой незначительной поездки – сам корабль был настолько хрупок и непрочен, что одно лёгкое нажатие ладони уничтожало сатанинский труд глупого китайца. Женская ложь часто напоминает мне китайский корабль величиной с орех – масса терпения, хитрости – и всё это совершенно бесцельно, безрезультатно, всё гибнет от простого прикосновения». А другая сентенция словно уже и не оставляет сомнений в раблезианском антифеминизме Аверченко: «Страшная штука – женщина, и общаться с ней нужно, как с ручной гранатой». Но с другой стороны – не существует опровержений, что Аверченко страдал гомофобией и ему были нестерпимо неприемлемы пристрастия современников: Оскара Уайльда, Сомерсета Моэма, Михаила Клюева и Сергея Дягилева. Так или иначе, но прожив 45 лет, Аркадий Тимофеевич в браке не был, а детьми не обзавёлся…
Выглядел он превосходно: его гардероб, причёска, одеколон, да и самые манеры держаться – ничто не выдавало в нём вчерашнего донецкого клерка или портового конторщика – так быстро и почти безболезненно адаптировался Аверченко к столичной богеме. Ни Чуковский, ни Горький, ни Клюев и, уж конечно, ни Лев Толстой – никто из них никогда даже близко не соответствовал как он облику респектабельного состоятельного горожанина. Что же, успех сопутствовал Аверченко во всём и везде, к чему бы он ни применил свои дарования. А успех выражался не только в популярности, но в первую очередь, в гонорарах, превративших жизнь бедного молодого человека из провинции в нечто, напоминающее пребывание Аполлона-Мусагета на мифическом Парнасе (в переводе с хетто-лувийского – «дом богов»). Его доходы в десятки раз превышали доходы земского врача, специалиста с высшим образованием. Он снял роскошную квартиру у «Пяти углов», став соседом известного авантюриста князя Михаила Андроникова, близкого к Григорию Распутину. Подобное соседство и подобные знакомства льстили «новому буржуа» – его связям завидовали многие, искавшие скандальной популярности и сомнительных связей. Однако, к чести Аркадия Тимофеевича, он никогда в практической жизни не прибегал к заступничеству или поддержке названных персон.
Когда в журнале «Сатирикон» в 1913 году возник финансовый конфликт между учредителями (Корфельдом и Аверченко), Аркадий Тимофеевич ничтоже сумняшеся вышел с группой своих сотрудников из издательского дома и в короткий срок организовал журнал «Новый Сатирикон», куда вскоре из старого журнала перебежал Василий Князев. К Ремизову, Радакову, Тэффи, Александру Бенуа, Добужинскому, Бухову присоединились Владимир Маяковский и Александр Грин. Автор более 500 произведений общим тиражом в несколько миллионов экземпляров к 1914 году уже давно имел заслуженное в литературных кругах и у публики прозвание «король смеха». Прежний «Сатирикон» после раскола вскоре обанкротился, а дела Аркадия Аверченко шли в гору. Поэтому, как это обычно бывает, число завистников росло пропорционально гонорарам, ничуть, впрочем, не смущая и не волнуя Аркадия Тимофеевича, эпикурейца и оптимиста, чьим девизом была фраза: «Жизнь – вечный медленный праздник».
Праздники праздниками, но работа в журнале не приостанавливалась ни на один день; и Аверченко играл в журнальном оркестре не только главную скрипичную партию, но и виртуозно дирижировал сверхталантливым и к тому же разнородным коллективом. Даже Первая мировая война не навредила ни популярности, ни прибыльности «Нового Сатирикона» – изящные выпады в адрес сухого закона и немецких недотёп приводили читающую публику в восхищение, несмотря на их ангажированность и сомнительную актуальность публикаций. Тут уместно вспомнить о методике руководства журналом, не случайно выбранной Аверченко, соответственно его натуре: обладая мягким характером, он говорил о себе: «Я кисель, никакой бритвой меня не разрежешь». Поэтому в журнале он не редактировал чужих произведений, объясняя это следующим: «Каждый сам за себя отвечает. Напишет несколько раз плохо, перестанем печатать». Подобный подход к творчеству журнальных сотрудников, как ни странно, был эффективен: авторы стали относиться к своим произведениям максимально самокритично.
Существует анекдот, почти быль, придуманный, судя по всему, самим Аркадием Тимофеевичем. Объясняя одному графоману, почему его произведение не опубликовано в «Сатириконе», Аверченко написал: «Вы пишете в рассказе: „Она схватила ему за руку и неоднократно спросила: где ты девал деньги?“. Иностранных произведений не печатаем». Тем не менее следует признать, что юмористические произведения у Аверченко и «сатириконцев» превалировали над сатирическими – так было безопаснее по политическим соображениям издавать журнал, да и не последнюю роль играли гонорары сотрудников и самого Аркадия Тимофеевича, из «высокого, худого как жердь, молодого человека», всего за 10-12 лет превратившегося в «крупного, дородного мужчину», «любящего индейку с каштанами». Несмотря на видимое добродушие, источаемое всей его фигурой и внешним обликом, Аверченко не чужды были маленькие человеческие слабости, такие, как «злая память». Чуковскому, опубликовавшему в газете «Речь» фельетон «Современные Ювеналы», особенно болезненно поразившего Аверченко фразой, «погремушкой малых литературных щекотальщиков, развлекателей „чуткой публики“», которая относилась к его журналу, Аверченко ответил в «Сатириконе» фельетоном «Ответ читателю Дремлюгину», после которого война между писателями разгорелась не на шутку, а отношения между ними оказались разорванными навсегда.
Примерно такие же отношения сложились у Аркадия Тимофеевича и с Горьким, которого уже тогда прозывали Буревестником революции. Всё началось тогда, когда в Ялте «высокий, худой как жердь, молодой человек» Аверченко встретился с Горьким, познакомился и попросил прочитать свои рукописи. Горький якобы сказал после прочитанного: «Господин Аверченко, бросьте писать, так как из вас никогда не выйдет писатель. Займитесь чем-нибудь другим». Хорошо ещё, что не отправил «в люди» набираться житейского опыта, так сказать с глаз долой и долой из гипотетического списка потенциальных конкурентов. А ведь мог бы – была у него такая манера… Странный треугольник представляли собой популярные и известнейшие в те годы литераторы – упрекая друг друга в отсутствии профессионализма и в пошлом, низком стиле, они как бы забывали при этом, что никто из них не получил среднего образования! И при этом один из них – Чуковский – был удостоен степени доктора литературы Оксфордского университете, другой – Горький – избирался почётным академиком Императорской академии наук по разряду изящной словесности и пять раз выдвигался на Нобелевскую премию по литературе, а третий – Аверченко – по праву носил неофициальный, но вполне реальный титул «Король смеха». Удивительны и непредсказуемы в России пути к литературной славе!
В этом контексте хотелось бы упомянуть об одном событии в жизни Аркадия Аверченко, ставшем безусловно определяющим в его судьбе. О нём он написал в своей «Автобиографии», и не верить ему невозможно, так как факты, изложенные в ней, много раз подвергались проверке. Во время работы в Харькове в сатирических журналах «Штык» и «Меч» и готовя себя, что называется, к «полётам в стратосферу» – в столичные журналы той же направленности – Аркадий внезапно был уволен со службы по распоряжению свыше. Теперь уже не имеет значение, на что обозлилось губернское начальство, на карикатуру или стихи, пропущенные редактором в печать, но редактор Аверченко был уволен с наложением на него штрафа в размере 500 рублей. Денег таких у Аркадия в то время не водилось, что и ускорило его «полёт в стратосферу»: он тут же собрался и уехал в Санкт-Петербург. Фамилия генерал-губернатора, отказавшего Аверченко в его хлебе насущном, была Пешков. Как у Максима Горького – Алексея Максимовича Пешкова. Странно, не правда ли?
А журнал «Новый Сатирикон» продолжал успешно издаваться, привлекая читателей анонимностью шаржированных образов и бытовой узнаваемостью персонажей. Как это удавалось? Журнальный коллектив, лично подобранный Аверченко, обладал ярко выраженным инстинктом самосохранения, что выражалось в категоричном табу на острые социально-политические темы и на осмеяние конкретных персон, наделённых государственной властью. Вот и выходило, что с 1908 года журнал ни разу не закрывался по цензурным соображениям вплоть до августа 1918 года, когда был закрыт большевистскими властями за «антисоветскую и контрреволюционную пропаганду». Неужели Аверченко и его коллективу изменил основной инстинкт? Видимо и такое бывает со светочами, почивающими на лаврах. Что это значит? – попробую объяснить.
То, чего удалось добиться в жизни Аверченко пером, упорством, чувством конъюнктуры, помноженными на талант и волю, не удалось никому из российских литераторов в предреволюционный период. Даже Максим Горький, получавший более высокие гонорары за публикации своих произведений по всему миру, не был единственным полноправным распорядителем этих средств. Он был крепко связан с РСДРП и вынужден был отчислять на нужды партии (как фракции меньшевиков, так и большевиков) огромные суммы. А чтобы «буревестник революции» по забывчивости не задержал очередной транш, к нему были приставлены специальные люди, об истинной роли которых рядом со своей персоной Горький не мог не знать. В отличие от него Аверченко ни в какой партии не состоял и никакому политическому движению денег на развитие не перечислял. Нелюбимый им (как и всем либералам) царизм гарантировал ему стабильное гедонистическое существование при условии, что Аверченко будет придерживаться заведённых правил игры: ни в коем случае не покушаться на существующую политическую систему в журнальных публикациях. И Аркадий Тимофеевич эти условия никогда не нарушал.
Но участие России в Мировой войне продолжалось, сухой закон правительство отменять не собиралось, все новостные издания пестрели сообщениями о жертвах на полях империалистической бойни, столицу заполонили нагловатые солдаты из резервных полков, на некоторые виды продовольствия были введены карточки, недовольные положением в стране осуждались по законам военного времени. И при этом «Новый Сатирикон» обязан был держать себя в строго ограниченных рамках. Кто же должен был оказаться под прицелом сатириконовских снайперов, на кого должен был обрушиться сарказм со страниц журнала, как на худую овцу в стаде, портившую гуртовщикам представление о собственном превосходстве? Ну, конечно, на революционеров из РСДРП, исподволь готовивших за границей на деньги Пешкова приход к власти пролетариата! Того самого пролетариата, жизнь и быт которого Аверченко знал по роду занятий в порту и на рудниках: «основным развлечением, как для шахтёров, так и для служащих конторы являлось беспробудное пьянство и пьяные драки». Ну как тут было полюбить тот мир, от которого десять лет назад он сбежал?
И Аверченко перебросил две артиллерийских журнальных батареи на другое направление, нацелив их огневую мощь на господ эсдеков, членов одной из самых малочисленных политических партий России РСДРП. Но события в России устремились вскачь – не угонишься! В декабре 1916 года был убит Распутин, приятель соседа, князя Андронникова – первая ласточка первой оттепели залетела в российские сени. Через два с половиной месяца Николай II внезапно отрёкся от престола и власть в стране перешла к Временному правительству. Аверченко ликовал вместе со всей российской интеллигенцией – рухнули оковы самодержавия, наступило царство свободы! Во главе государства встали умные и интеллигентные люди, такие же, как он, популярные в народе, умеющие расположить к себе публику, произносящие красивые речи. Керенский, например. Только никто (и Аркадий Тимофеевич в том числе) не подумал: а как эти люди будут управлять Россией, если до этого они ничем не управляли?
Ощущение, что политический и социальный климат в России стал напоминать западноевропейский, иной раз обманывало, стоило той же восторженной публике напомнить о своём существовании Советам рабочих и солдатских депутатов, выражавшим интересы пролетариата. То есть рабочих, знакомых Аверченко, «для которых основным развлечением… являлось беспробудное пьянство и пьяные драки». Вот они и стали теперь главным объектом сатириконовских артиллеристов! Но на беду (всех россиян, а не одного только Аверченко) – Россия неслась вскачь – через два месяца после крушения самодержавия, из эмиграции вернулся вождь в компании с такими же, как он, представителями авангарда мирового пролетариата, никогда нигде не работавших по рабочим профессиям. И первое, что сообщил гений революции во время его встречи на Финляндском вокзале, были призывы: «Вся власть Советам!» и «Долой Временное правительство!».
Это поразило не только Аверченко, но и Петроградский Совет, совершенно не собиравшийся в ближайшем обозримом будущем брать власть в свои руки. Немного поразмыслив над услышанным, понаблюдав происходящее на улицах и в общественных местах, Аверченко пришёл к выводу: «Русскую революцию часто – это уже стало трафаретом – сравнивают с ребёнком, появившимся на свет в тяжких родовых муках матери – России… Если это ребёнок, то странный ребёнок: у него две ноги, но обе левые, а голова взрослого человека – Керенского. Благодаря такому устройству ребёнок ходит, переваливаясь со стороны на сторону, и голова часто перевешивает хилое туловище. Вот как».
К той осознанной Аверченко ситуации, в которой он оказался в 1917 году, через два с небольшим месяца добавился неудачный большевистский путч, который был подавлен войсками в июле месяце. Пьяная матросня, разбитые витрины магазинов на центральных улицах столицы, пулемёты, стрелявшие в толпу, казачьи разъезды и никакой гарантии, что подобное больше не повторится. Политические кризисы в России происходили с калейдоскопической быстротой и непредсказуемостью. Предугадать завтрашний день казалось выше человеческих возможностей. Время в России летело быстрее пули, соответствовать переменам становилось всё труднее и труднее… Аверченко не скрывал своего отставания. Его это серьёзно настораживало. «Труднее всего угнаться за веком. Только что ты, запыхавшись, догнал его, оседлал как следует, вспрыгнул и поехал на нём, – как он снова делает скачок, сбрасывает тебя и снова сломя голову мчится вперёд, a ты плетёшься сзади – усталый, сбитый с толку, ничего не понимающий».
Через два месяца после июльских событий произошло то, что в течение восьмидесяти лет называлось в нашей стране «Корниловским мятежом». Слабая временная власть демократа Керенского нуждалась в крепких контрфорсах, чтобы не быть разрушенной большевистским землетрясением. Душка Керенский приглашает для укрепления власти в Петрограде популярного в армии генерала Корнилова с войсками, чтобы в короткий срок покончить с новой революционной угрозой, первой жертвой которой он не без основания видел себя. Войска Корнилова выдвинулись из Москвы в сторону столицы. И тут Керенский внезапно понял, что первой жертвой Корнилова будет он, а уж потом – большевики. Он идёт на примирение с Советами и большевиками, выступление Корнилова проваливается, его солдат распропагандировали красные агитаторы, а генералов посадили в тюрьму.
У всех на глазах вчера ещё гонимые большевики становятся реальной политической силой, имеющей под рукой военизированные отряды Красной Гвардии. А Керенский, вчерашний кумир либеральной буржуазии и интеллигенции, теряет остатки народного доверия, до макушки замаравшись в предательстве. Прошло четыре с небольшим месяца после встречи вождя на Финляндском вокзале, а уже обе левых ноги ребёнка стали твёрже стоять на земле, в то время как его голова пошла кругом. Внутренний голос прошептал Аркадию Тимофеевичу: «„Сатириконом“ их не перешибёшь!». И Аверченко принял непростое для себя решение: а вдруг удастся? И пролил со страниц «Нового Сатирикона» уничижительную сатиру на революционируемый пролетариат и господина председателя Совета народных комиссаров.
Прошло ещё два месяца после «корниловского мятежа», большевики арестовали в Зимнем дворце Временное правительство, Керенский сбежал, в России была установлена новая власть – «пролетарская диктатура». Но и это событие (как оказалось, имевшее историческое значение) не отозвалось в сознании главного редактора «Нового Сатирикона» набатным звоном. Как и многие либералы, будучи уверенным, что «старая Россия» вот-вот вернётся на своё историческое место, Аверченко не сбавил оборотов печатного станка, продолжая высмеивать и вышучивать новую власть, которая, как оказалось, шутить не умела и шуток не понимала. Через два месяца после захвата власти большевики грубо и цинично разогнали Учредительное собрание – последнюю надежду если не либералов, так демократов оттеснить от кормила власти нелегитимных большевиков. После убийства Распутина прошёл всего лишь год, а его уже никто не вспоминал. Да и ласточка куда-то улетела…
Вся первая половина 1918 года прошла для Аверченко и его журнала как в страшном сне: аресты, обыски, реквизиции, экспроприация, уплотнение, дефицит продуктов, хамство властей, отсутствие в общественных местах «публики», вместо которой огромными массами толпился «народ» на бесконечных митингах и манифестациях… От всего этого кошмара, неизвестно откуда и неизвестно за что свалившегося ему на голову, Аверченко не мог ни о чём другом думать, как о бегстве из этого ада в поисках утраченного рая – мира, к которому он привык. Мира, в котором ещё существовали рысистые бега, дорогие рестораны, ежедневные респектабельные издания, роскошные квартиры с горячей водой, телефоном, лифтом и паровым пылесосом. На Юг!
В сентябре того же 1918 года (через четыре месяца после закрытия большевистской властью всех буржуазных и частных изданий), в июле был закрыт «Новый Сатирикон», Аверченко внезапно оставляет издательство и в компании нескольких актрис отправляется с концертами в русскую провинциальную глубинку. Подальше от декретов, мандатов, чекистов и комиссаров… Конечная цель его спонтанных гастролей – Севастополь, в то время занятый белогвардейцами. Путь был труден и извилист – линии фронтов перемещались быстрее, чем телеграфист успевал сообщить об этом. Все воевали со всеми: красные, белые, зелёные, казачество, интервенты, национал-сепаратисты, Комуч, белочехи и просто грабители, не прикрывавшиеся никакими партийными или социальными лозунгами. Только через девять месяцев, совершив вояж по маршруту: Петроград – Москва – Киев – Харьков – Ростов-на-Дону – Екатеринодар – Новороссийск – Мелитополь, Аверченко с компанией в феврале 1919 года оказался в родном Севастополе.
Неизвестно, какое впечатление на Аркадия Тимофеевича произвело сообщение о расстреле в Екатеринбурге царской семьи, что он думал при этом. Но представляется, что именно этот бессудный и бесчеловечный акт большевиков стал последней каплей, переполнившей терпение Аверченко, наконец убедившегося, что его пулемёт – «Новый Сатирикон» – стреляет не столько по новой власти, сколько в него самого. И ещё. Его исход из Петрограда, по времени совпавший с трагедией в Екатеринбурге, не мог не вызвать у него воспоминаний об одной его публикации в «Новом Сатириконе» за апрель 1917 года, именно в то время, когда даже ленивый интеллигент не забывал произнести какую-нибудь гадость в адрес арестованных членов императорской семьи. А почему бы и нет? Самодержавие свергнуто, с произволом жандармерии и цензуры покончено – чего бояться, а тем более – стесняться?
«Около двух десятков лет правила нами, умными, свободными людьми, эта мещанская скучная чета… Кто допустил? И все молчали, терпели и даже распевали иногда во всё горло „Боже, Царя храни!“. Кто допустил это безобразие и всероссийскую насмешку над нами? Кто допустил? Ай – я – яй». Думал ли Аркадий Тимофеевич во время своего бегства на Юг о том, что и он, «свободный, умный человек», приложил руку к выстрелам в доме Ипатьева в Екатеринбурге, ликуя от свержения царя как, например, персонаж картины Репина «17-е октября 1905 года»? Либерал, он не мог принять предложение монарха почитать во дворце его дочерям так понравившиеся им юмористические рассказы. Либерал, он не мог существовать в условиях диктатуры пролетариата и красного террора, давно уже причисляя себя к публике, а не к народу. Да и вождь не торопился приглашать его в Смольный для чтения своей журнальной периодики Совету народных комиссаров.
В Крыму Аверченко работал не покладая рук, словно у него открылось второе творческое дыхание. Он не сидит на одном месте, всегда в разъездах, выступает с эстрады во всех крымских городах, пишет юмористические прокламации, предназначенные для разбрасывания с самолётов над позициями красноармейцев. Вот примерное содержание одной из них, дающее представление о характере и содержании данной «литературы». «А мы сегодня отлично пообедали. На первое борщ с ватрушками, на второе поросёнок с хреном, на третье пироги с осетриной и на заедку блины с мёдом. Завтра будем жарить свинину с капустой, ветер будет в вашу сторону». Менее чем за полтора года Аверченко открыл два театра, один со знаковым названием «Гнездо перелётных птиц», возглавил актёрскую труппу с таким же названием, которая во время гастролей в Крыму имела громкий успех. Аркадий Тимофеевич в 1920 году выпустил в Севастополе сборник рассказов и фельетонов «Нечистая сила», который, будучи переизданным на следующий год в США, принёс автору коммерческий успех.
Его деятельность, безусловно, была стимулирована родным с детства черноморским ветром, тем самым хмельным и бродяжьим, что будоражил воображение, что послужил причиной для ухода из реального училища, скучного для подростка с юга. К тому же в Севастополе жили его мать и две сестры, которых Аркадий Тимофеевич регулярно навещал. Они также являлись для него своеобразным стимулом: ему хотелось показать родным людям себя с той стороны, о которой они знали лишь понаслышке. Там же в Крыму Аверченко написал ещё одну книгу, изданную лишь в 1922 году – «Кипящий котёл», посвящённую событиям Гражданской войны на полуострове. Но главным его произведением той поры стал сборник рассказов «Дюжина ножей в спину революции», пронизанный ностальгией героев, потерявших былую родину, тоскующих по ушедшей России. Через год сборник был переиздан в Париже и по дипломатическим каналам добрался до Москвы, до Кремля…
Вождь, специфически относившийся к отечественной литературе (его любимым произведением был роман Чернышевского «Что делать», Достоевского он вообще не читал), проштудировал сборник от корки до корки и обозвал автора «озлобленным почти до умопомрачения белогвардейцем». Оценка вождя мирового пролетариата «дорогого стоила»! Правда, надо отдать ему должное, он в конце рецензии на книгу, опубликованной в газете «Правда», заключил, что книга «высокоталантливая» и резюмировал: «Некоторые рассказы, по-моему, заслуживают перепечатки. Талант надо поощрять». И до конца 1920-х годов произведения Аверченко (не все, конечно) переиздавались в СССР.
В ноябре 1920 года за несколько дней до занятия Красной Армией Севастополя, Аверченко навсегда покинул Россию, на одном из последних пароходов уплыв в Стамбул. Покидая Севастополь, Аверченко уже не тешил себя иллюзиями относительно своего гипотетического возвращения, равно как и иллюзиями, что советская власть в обозримом будущем прикажет ему долго жить. На основе пережитого и увиденного им за полтора года в Крыму, он принял нелёгкое для себя решение жить, не оглядываясь на прошлое.
И последующие пять лет, что Аверченко жил в Европе, исколесив её вдоль и поперёк, он продемонстрировал своим коллегам по писательскому цеху, как следует капитализировать собственное творчество. Как создавать рекламу продукции, вышедшей из печатного станка, как грамотно внедрять маркетинг в издательско-производственный цикл, чтобы книги на полках магазинов не залёживались подолгу. Чтобы у читателей не иссякала потребность в прочтении его сочинений, а сам он в соответствии, с увеличивающимися прибылями от продаж, ни в чём себе не отказывал. Никто из русских писателей, эмигрировавших из России, не жил в таком же достатке, комфорте и роскоши, которые сопровождали жизнь Аверченко в Европе. Казалось, успешнее его с коммерческой стороны, не было в Европе ни одного литератора.
Однако, как и всякому русскому человеку на чужбине, даже при самых великолепных условиях бытия, ему всегда чего-то не хватало, сущей безделицы, чего, однако, взять с собою в эмиграцию было невозможно. Аверченко испытывал по родине сильнейшую ностальгию, не всегда успешно скрываемую в его творчестве. Как лет через сорок, в одной бардовской песне об этом было наиболее убедительно изложено:
Над Канадой небо сине,
Меж берёз – дожди косые.
Хоть похоже на Россию,
Только всё же не Россия!
У Аверченко воспалился изувеченный в подростковом возрасте левый глаз. В Праге его положили в клинику и сделали операцию по удалению воспалённого органа. Однако несколько позже его настигла другая болезнь – болезнь сердца. Умирал Аркадий Тимофеевич тяжело. 29, 30, 31 января… «Дни бреда – последние дни января прошли; началась борьба с бессонницей. Начались ночи полубольного творчества. В бессонные ночи Аркадий Тимофеевич создавал новые повести и рассказы, новые пьесы. Его удивительная память сохраняла все детали их до утра, и он передавал потом содержание, написанных в уме рассказов, ушедших теперь в вечность», – свидетельствует Константин Бельговский, пражский корреспондент парижской газеты «Сегодня». Завершая повествование о печальной вести, он пишет – «4 часа утра 12 марта произошло роковое второе (желудочное кровотечение), а в начале десятого утра его не стало… Ушла улыбка, ушла радость, ушёл смех. Перестало биться больное, чуткое сердце… Сердце Аверченко…». («Сегодня» 1925. № 61 (17 марта). с. 2). Похоронили русского писателя в столице Чехословакии на Ольшанском кладбище.
P.S. Аверченко не был ни эстетом, ни снобом; ни на службе, ни в быту никогда не выпячивал свою значимость, не щеголял свой исключительностью и одарённостью, что так свойственно провинциалам, достигшим в столице хотя бы минимального успеха. В обычном общении трудно было представить, что твоим собеседником является известный писатель и острослов: Аркадий Тимофеевич был со всеми ровен в отношениях, не подавлял эрудицией или сарказмом. Он просто любил красиво жить, никому этим не мешая и никому подобный образ жизни не навязывая.
