Наташкина серёжка / Сутулов-Катеринич С.
Литературно-художественное издание. –
Кемерово; Ставрополь:
ОАО «ИПП «Кузбасс», 2020. – 224 с.)
Книга, о которой пойдёт речь, вне всяких сомнений представляет особую ценность для автора – это дань памяти близкому человеку, другу, единомышленнику, той второй половинке, обретение которой является чудом и божьим даром. Здесь заведомо нет ничего надуманного, неискреннего, фальшивого – всё пронизано светлой памятью единственной музы и вдохновительницы поэта – его супруги Натальи.
Можно было бы придумать много разнообразных и ярких эпитетов, характеризующих поэзию Сергея Сутулова-Катеринича, но, пожалуй, наиболее точным является определение «художественная эквилибристика» – образная, звуковая и смысловая. Это отнюдь не означает только причудливую игру слов, красивую бессмыслицу – всё здесь осмыслено и тщательно продумано. Всё является показателем высокой степени мастерства автора, способного сделать языковой приём ключом к многоуровневому содержанию.
Автор искусно балансирует на острие звукосмысла и смыслозвука, на перекрестье понятий, слов, ассоциаций, образов и событий разного порядка. Читать такую поэзию нелегко, потому что она требует не просто вдумчивого отношения, но и глубокой, подлинной эрудированности читателя. Здесь нет ничего очевидного – смыслы искусно замаскированы, зашифрованы в искромётной авторской иронии, нередко горькой, в причудливой словесной игре. И невольно теряешься поначалу среди этого бесконечного моря информации, но постепенно, вдумываясь и вчитываясь, начинаешь понимать, о чём хотел сказать нам автор, какие чувства и мысли одолевали его.
А мысли довольно ясные и важные для каждого из нас – о «стране иконы и кнута… моржей и миражей», Пастернака и Кипренского, о роли поэта, призванного мирную словесную бомбардировку противопоставлять подлинной вражде со смертельным орудием в руках. И конечно же о любви – той, которая превыше всего и чьи законы непререкаемы. Но чтобы «имена во временах» стали явными для читателя, следует пройти через лабиринт авторских аллюзий, неожиданных ассоциаций и бесконечных звуковых и словесных столкновений, лишний раз подчёркивающих абсурдность и трагизм бытия, в котором тьма неотделима от света, а добро от зла:
…ночной пикник. тостует пейзажист:
– Любовь, надежда, вера – светожизнь!
(Трагична роковая светотьма –
Мистерия, сводящая с ума…)
Звук – эта подлинная плоть стиха – становится главным инструментарием автора, некой смысловой зацепкой, с помощью которой можно, избегая ненужной очевидности, донести до читателя не собственно даже мысль, а энергию мысли, её ореол, необходимый для постижения законов самой жизни. Звуки, так же, как исторические факты или факты личной биографии, могут перекликаться, сополагаться, притягиваться и отталкиваться друг от друга – это вполне самостоятельные сущности, логика взаимодействия и развития которых понятна автору.
Выбивая из звуков содержание, в том числе и историческое, поэт сталкивает однофамильцев: например, гениального художника Шульженко и гениальную певицу Шульженко, («виновато вино невинное? пораженец возжаждет: гжелка! потрясение сердцевинное – глас Шульженко* и глаз Шульженко**…»), Ричарда Баха и Иоганна Себастьяна Баха («Пока балакали о Бахе, который Ричард, Иоганна Распяли пьяные девахи на крыльях ржавого органа…»). Смысл просвечивает сквозь смысл – в чертах лица великого композитора угадывается святой Себастьян-великомученик, а Франсиско Гойя, автор знаменитых «капричос», идёт рука об руку с Франсиско Франко, выдающимся испанским военным деятелем. Образы истории оживают, как будто спрыгивают с поэтических строк – и становится шумно. Наверное, так должно звучать само время, звукопись которого и стремится передать автор.
Иногда звучание становится трагедийным – слова звенят как натянутая струна, сменяя гармонию диссонансом, становясь «резким вывертом русской перебранки» или «зазеркальной ухмылкой зла». Замок авторской немоты срывается в тот момент, когда он начинает не говорить – звукописать, выражая себя в универсальной речевой артикуляции, используя весь потенциал возможностей гласных и согласных.
Но звук для автора – это ещё и психологический заслон от чрезмерно пытливого читателя. Каламбуря и остря подобно гениальному Франсуа Рабле, поражая читателя обилием звуковой и словесной бравады, автор скрывает от него свои истинные чувства – слишком сокровенные и слишком подлинные для того, чтобы их выставлять на всеобщее обозрение. Так королевский шут-балалаешник смеётся там, где впору зарыдать:
обещания прекрасны.
расставания ужасны.
карабасны? барабасны?
– каламбурь или рыдай,
разлюбезный раздолбай.
от сиротства до уродства –
одиночество юродства.
по законам донкихотства
отправляйся на валдай,
напевая долалай…
И всё же в тех разделах книги, где речь идёт о жене Наталье («Домолчаться до чуда», «Незаменимость божества», «Бессмертны обоюдно»), в своих поэлладах, а особенно в повести «Наташкина серёжка» автор забывает о том, что хотел быть условно откровенным с читателем и постепенно превращает простое повествование в настоящую исповедь сердца.
Уникальный жанр поэллады (синтез поэмы и баллады) – новаторский элемент книги, форма авторской самоидентификации, попытка проецирования лирического «я» в контекст общечеловеческой истории. Показателен в этом плане «Крылатый бык». Здесь уже трудно считывать смыслы, не владея информацией о некоторых фактах жизненной и творческой биографии поэта. Это развёрнутое монологическое высказывание автора о самом себе, спровоцированное цитатой Юрия Беликова, назвавшего Сергея Сутулова-Катеринича «испанским быком современной русской поэзии». На такой многоуровневой метафоре строится сюжет – от первых до последних строк. Образ быка переживает ряд трансформаций, которые одновременно являются вехами судьбы Сутулова-Катеринича. А исходная точка – детские воспоминания:
Служивые в дверях заздравную споют:
Зачатым в сентябрях – ликующий салют!
Отец рычал: «Молчать, мычащий дурачок!»
Трофейная печать. Келейный коньячок.
В заключительных главах книги слегка нервная, предельно спрессованная по мысли и чувству поэзия сменяется более мягкой философской лирикой – практически все стихи здесь посвящены жене, и поэтому авторская интонация меняется. Она становится менее гражданской и более камерной, доверительной. Сергей Сутулов, поэт и журналист, трагик и циник, становится просто Серёжкой, ищущим серёжку своей возлюбленной. Он уходит от мистерии звука и пытается постичь магию дат и чисел, среди которых выделяет одно сокровенное число – 23:
ровно 23 года назад (само собой, тому назад!)
я встретил женщину, которую полюбил
тому вперёд (аккурат!) через 23 года.
Это преамбула той истории, которую мы узнаём из повести, одноимённой с названием книги. И вся эта история – молитва о воскрешении и возможности скорой встречи – уже совсем в другом измерении:
Беспечен Бог: печальная ладья
Мерцает купиной неопалимой…
Отчалишь ты – от боли взвою я,
Горбатясь под бедой неодолимой!
Но каждую песчинку жития
И каждую былинку бытия
Спасает голос Женщины любимой…
Повесть о Наталье Сутуловой-Катеринич – это не воспоминания, не мысли о прошлом или даже будущем, а текущий момент бытия. Читая её, понимаешь, что строки, слова и звуки для Сергея Сутулова – это всего лишь рефрены времени, говорящие о периодичности процессов, их повторяемости и чередуемости. Словами автор заклинает прошлое вернуться и навсегда запечатлеться в его памяти:
Всё будет так (пора пророчить) – распишут мраморные льдины
Пингвины (без кавык и точек), муссируя первопричины,
Но соблюдая ритмы строчек – равнины/рытвины/вершины:
Свободен Даниил Заточник! Роден и Родина – едины!
Нет времени в трёх его обычных ипостасях – есть особое четвёртое время, в котором человек абсолютно счастлив. Это конечная цель существования, та точка устремления, которая рано или поздно должна стать точкой невозврата. Повесть – весьма условное название для жанра, который здесь представлен. Впрочем, жанр определить довольно трудно, поскольку повествование выходит за границы традиционных читательских представлений о прозе. Скорее, это спиритический сеанс, где одна душа взывает к другой душе, преодолевая неизбежное, подчиняя его своей воле. Это и бесконечный риторический вопрос, адресованный каждому, включая самого автора. Вопрос, на который всегда даётся только один ответ:
«Одна из значимых (для меня – точно!) февральских новостей. Она растиражирована множеством зарубежных и российских изданий: жизнь после смерти всё же существует!».
Всё остальное автора повести мало интересует. Пожалуй, её можно было бы назвать балладой поиска. Чем занят автор уже в самом начале истории? Он ищет свою возлюбленную – ищет в далёком прошлом, где совсем ещё юный студент случайно встречает и тут же теряет гимнастку и циркачку небесной красоты. Ищет в будущем – том будущем, которое было в прошлом более чем двадцатилетней давности, когда единственная избранница была не женой, а призрачной мечтой. Ищет в настоящем, и только в настоящем – когда становится ясно, что прошлого уже не вернуть, а память стереть невозможно.
Но надо ли искать то, что не может быть потеряно? Ведь душа бессмертна, а истинное чувство вечно, и не высшее ли счастье в какой-то момент совместного пути двух душ сказать, обретая тем самым высшую ценность:
«Да святится имя жены моей, земной и Небесной! В конце апреля семнадцатого года я уразумел, сколь мучителен и загадочен путь к тебе, Наташа. Туда, в иное измерение. Но этот многотрудный путь, верю, отнюдь не безнадёжен».
Не может быть безнадёжности там, где герой беспрепятственно совершает «Прыжки через бездну времён? Через дни, месяцы, годы, эпохи?! Прыжки через вёрсты, мили, километры… города… страны…».
Рефрены времени, бесконечные повторы счастья, дающие право знаменитые слова из Песни Песней («ибо крепка, как смерть, любовь») заменить другими, более правильными и точными: «истинная любовь сильнее смерти».
О чём бы ни писал Сергей Сутулов-Катеринич, в его поэзии неизменно присутствуют две ключевые высокие ноты – преданность своей стране и безграничная, неизбывная, всепоглощающая и всё побеждающая любовь к женщине – одной на всю жизнь. Не секрет, что именно из этих двух составляющих (истинный патриотизм и поклонение Прекрасной Даме) складывается рыцарский кодекс чести и благородства. Так что читатель имеет дело с настоящим рыцарем наших дней. Атавизм? Возможно, но какой же прекрасный и редкий.
