(Ярцев Ростислав. Нерасторопный праздник: стихотворения / Ростислав Ярцев. –
Москва: ЛитГОСТ, 2021 – 114 с.)
Настоящая поэзия сродни интуитивному распознаванию истины, которая неисчерпаема и непостижима – она всегда выходит за пределы художественного замысла. Методы формальной логики и традиционного толкования не работают там, где гораздо важнее чувственный опыт.
Уже в самом названии дебютной книги молодого поэта Ростислава Ярцева – «Нерасторопный праздник» – содержится определённый потенциал значений и ассоциаций, активизирующих мысль читателя. Относительно небольшой по объёму поэтический сборник, успевший привлечь внимание видных критиков и «толстых» журналов, даёт разностороннее представление об авторе. Свежесть и самобытность звучания его «голоса» очевидна, но при этом очевидны и корни, истоки, от которых щедро питается его талант. Трудно не обнаружить в хрустальных, с ноткой надрыва, строках, отголоска серебряного века. И всего слышнее на этом фоне голос Мандельштама. Кажется, что лирический герой Ярцева непрерывно едет куда-то в душном вагоне, на свою станцию Дальстроя, и в процессе этой езды пытается обрести некую нравственную опору – смысл собственного существования, вписанный в контекст истории и своей эпохи. И возникает ощущение, что главная пытка и мука для поэта – он сам, стремящийся обрести себя подлинного, пытающийся сохранить верность собственному голосу:
как вода неверна истоку,
но верна устью –
так и я буду верен
не будущему, но былому –
тому, прекраснее чего не бывает
Здесь тот самый случай, когда не стоит искать точных ответов на вопросы и пытаться постичь окончательный замысел творца. Смысл у Ярцева – это лесной дух. Он всё время ускользает, скрывается от посторонних глаз, его нельзя толком ни увидеть, ни услышать. Можно только почувствовать, зайти за грань очевидного. Соглашаясь с Полиной Барсковой, автором предисловия к сборнику стихов Ярцева, скажем, что в его метареалистической поэзии и поэтике мало материального – это действительно «мерцающие», призрачные и прозрачные слова, отражающие неустойчивость мира и человеческого бытия. Здесь всё перевёрнуто с ног на голову – то, что лежит в области прошлого или будущего, либо имеет статус ещё не свершённого, потенциального действия (будь то мысль, чувство или творческий акт), гораздо более убедительно для автора. Потому что именно с этой призрачной точки отсчёта начинается путешествие по реке, её «первое ощущение». Река в данном случае олицетворяет вечное, непреходящее, явленное в человеке как отзвук более совершенной, подлинной жизни:
холмы, холмы – и время за холмами
их встреча – ощущение реки
чьи голоса проложены меж нами
всегда ничьи
Отсюда соответствующий образный ряд и в целом художественная картина мира Ростислава Ярцева. Для поэта важна не сама вещь, а ментальный её отпечаток – нечто едва уловимое, но единственно важное. Так постоянная величина-константа может иногда «просвечивать» сквозь толщу множественных инвариантных значений телесного мира. Эти «отсветы» становятся главным содержанием книги стихов, именно их по крупицам собирает автор, чтобы не растерять в итоге самого себя. Так за каждой вещью, событием, человеком, в виде ореола или нимба, закрепляется возвышающее его слово: в итоге у слова возникает мощный семантический фон, в котором растворяется поэтический замысел. Память об умершей бабушке предстаёт в виде приторно сладкого рафинада – вкуса раннего детства, а облик любимого человека может преобразоваться в музыку, особенный духовный субстрат, выходящий «из глазниц стрекозиного горя». И лишь подобными метаморфозами памяти мы живы, поскольку всё прочее, временное, наносное давит и уничтожает нас, лишает существование цели и целостности. Оттого милосердными кажутся строки, в которых поэту хочется всеми силами уберечь любую жизнь от саморазрушения в душном бараке быта:
что же вам будет не жить
не приезжать
телу пустому внушить
рядом лежать
жарить вишнёвый пирог
шарить порог
я вас как мог уберёг
я вас как мог
Быт виной тому, что в кристально чистой атмосфере стихов Ярцева появляется примесь чего-то наносного, земляного, гнетущего. Но, слава богу, есть звук – им, как ладаном или святой водой, поэт отпугивает злых духов, создаёт универсальную среду для существования и развития смысла и слова. И становится намного легче дышать – как будто проветрили помещение душной комнаты, где лежал тяжелобольной.
Звук у Ростислава Ярцева может быть самодостаточным с точки зрения несомой им смысловой нагрузки и роли в композиционной организации текста. Оригинальные рифмы, соположение или столкновение близких по звучанию слов становятся тем самым неясным гулом, камланием, который преобразует номинативную, вербализующую функцию языка в магический обряд – заклинание.
Это эфирное вещество поэзии, как философский камень, каждый раз неустанно добывает автор книги, и нисколько не боится, что неискушённый читатель или критик сможет упрекнуть его в эгоистической невнятности поэтического высказывания:
если речи крепчали, непрочное проча сберечь,
значит, было подножие нежного света вначале.
понапрасну не плачь, обречённое не безупречь,
не жалей для живой тишины соловьиной печали.
Должен ли поэт быть понятным для своего читателя, создавая для него царство «безгранично проходимых смыслов»? Может ли он вообще думать об этом, каждодневно пребывая в совершенно иной системе координат, где «уют картонный» и «быт простой и томный» воспринимаются не иначе как тамбур прокуренного вагона? Именно эта вагонная духота ничего не понимающей и всё отрицающей бытовщины погубила Мандельштама – ему просто перекрыли кислород. Почти физически ощутив и как будто по наследству восприняв у своего предшественника это страшное ощущение удушья, Ростислав Ярцев, страдая духовной и социальной клаустрофобией, пишет стихи – как будто настежь открывает окна. Тогда становится понятен смысл чьей-то фразы о том, что поэзия – это сквозняк. Поэт и сам становится сквозняком – мелодией воздушных потоков, сдувающих наносную пыль текущего дня ради чуткого дыхания вечности:
растиражированы жизнь
и оптимизм.
в витрине zara отразись
телесным низом,
пройди словесным сквозняком
через бутики –
культуры вечным должником,
жевком мастики.
Для поэтов такого рода как Ростислав Ярцев, любое творческое усилие – это ещё и путь. Движение по Калинову мосту, соединяющему Явь и Навь – мир мёртвых и мир живых. Только на этом пути понимаешь, что твои «родные, вечные, страшные» обрели в тебе вечный дом, а сам ты – музей уходящих в прошлое ценностей, коллекционер-энтомолог, собирающий по крупицам пыльцу света и истины, поглощающих время и пространство:
людей собирают крупицами
как золото и жемчуга
решетчатых сумерек с птицами
веками влекут берега
мой берег далёко рассеянный
и мысли мои не сюда
мне снится безвременник северный
еловых распутиц вода
Поэт – это тот, кто останется, когда все уйдут; чей голос, заглушённый гулом каждодневных земных забот, действительно способен услышать отнюдь не современник – безвременник. Ростислав Ярцев, прекрасно понимая это, бесстрашно идёт по опасному Калинову мосту поэзии, зная, что в конце его ожидает неизбежное падение – в музыку, не знающую ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, одинаково звучащую для всех:
перескачу столько лет
да не замечу совсем
верно картридер поэт
перехитрил насовсем –
песен и лет световых
невосполнимый баланс
нынче же нянчи живых
и несговорчивых – нас
. . .
и побреду как в бреду
и перейду на ходу
так я придумал: вреду
место со мною в ряду
