(продолжение. Начало в №1/2021 и сл.)
7
Завещание
Теперь, сын мой, Господь будет с тобой,
добейся, построй дом Господа Бога, как тебе Он сказал.
Только Господь тебе даст мудрость и разум Израилю заповедовать,
хранить Учение Господа Бога
(Повести лет 1 22:11-12).
Последнему периоду жизни Давида посвящены последние главы второй книги Шмуэль и первые главы первой книги Цари. Повествователь об этом времени не очень охотно рассказывает. Ощущение: ему тяжело с героем своим расставаться. Тем более, что в последний период жизни Давид на других царей слишком похож. А банальностей повествователь не любит. Однако нечего делать. Не может ведь Давид не умереть?
Победы кончились. После них потянулись дни, потянулись дела пустые и слова повседневные.
Повседневные царские дела и заботы, кроме войн, повествователя интересуют не слишком. Налоги, царские работы, суды и прочее — пусть этим занимается летописец. Его интересует личность Давида, сложная, противоречивая, личность избранного Богом человека, с Ним говорящего, личность парадоксально цельная, как никакая иная. Давидов цикл — повествование повествований о человеке и власти, о любви и жестокости, одним словом, о жизни и смерти.
Прочитать жизнь Давида? Дело не в том, чтоб, заглянув в замочную скважину или вставив ногу в зазор двери, сочинить недостающее, дело в том, чтобы сказанное — понять.
7.1. Грех и расплата
Три года подряд был голод в Израиле. Вопросил Давид Господа, и Всевышний ответил: «За Шауля, за дом кровавый, за то, что людей Гивона [Гаваон] убил» (Шмуэль 2 21:1).
Уже мёртвый Шауль не отпускает живого Давида!
Кто они, люди Гивона, и почему в годы Давидова царствования Израиль должен оплачивать грехи, давным-давно позабытые? Рассказ этот призван утвердить в сознании читателя любимую, важнейшую идею ТАНАХа: забытых грехов не бывает. Каждый отмщения требует.
Люди Гивона — народ, населявший местность около десяти километров к западу от Иерушалаима. Жителям Гивона евреи поклялись оставить их в живых, сделав дровосеками и водочерпиями (Иеѓошуа 9:17-21). Призванные царём люди Гивона говорят Давиду, что Шауль хотел их перебить, и на вопрос Давида: «Чем искуплю, чтобы вы удел Господа благословили?», требуют семерых потомков Шауля, которых они повесят. Давид выдает, пощадив лишь Мефивошета «ради клятвы Господом между ними, между Давидом и Иеѓонатаном сыном Шауля» (Шмуэль 2 21:7). Вспомним:
«Сказал Давиду Иеѓонатан: «С миром иди, оба клялись мы именем Господа, говорили: ‘Господь будет между мной и тобой, между потомством моим и потомством твоим навеки’» (Шмуэль 1 20:42, см. также: там же 20:15-16, 23:18).
Давид хоронит кости Шауля и Ионатана, «после этого Бог сжалился над страной». А затем вновь война с извечными врагами — плиштим, на которую царь выступает, и о нем говорится: «Давид был измучен». И поклялись мужи Давиду, сказав: «Больше на войну ты с нами не выйдешь, чтоб светильник Израиля не погас» (Шмуэль 2 21:14-17). Любовь к Давиду неотделима от страха его потерять: никто заменить Давида не может.
Это — перелом. Это — водораздел. До этого — Давид-герой-царь: героическое и царское борются в нем. После этого — Давид-только-царь, ничто царское этому Давиду не чуждо, когда необходимо: жесток и коварен.
Юный, Давид-герой, как горный поток, на своем пути всё смывает.
Царь Давид, как равнинная река, обходит препятствия на пути, берега подмывая.
Герой: победы, сила, ликование, безудержность, верность, неистовство, порыв, прямота, благородство, прямодушие, любовь, дружество, братство.
Царь: коварство, деньги, интриги, лицемерие, войны, сдержанность, терпение, приближенные, жёны и дети, соперничество, страх потерять власть и вместе с ней жизнь.
За сообщением о переломе («Давид был измучен») следует песнь Давида Господу (Шмуэль 2 22) и «последние слова Давида» (там же 23:1). Вслед за этим — список тридцати семи, на самом деле тридцати шести воинов Давида, часть которых, а может, и все, были с ним еще до воцарения.
Открывает список «сидящий в совете мудрецов, глава трёх — Адино (Адина); «восемьсот за один раз убитых». За ним Элазар (Елеазар), который, когда израильтяне бежали, встав, бил «плиштим, пока рука не онемела, к мечу прилипла рука, Господь сотворил в тот день спасенье великое». Третий в списке доблестных Шама (Сима), который, подобно Элазару, предотвратил бегство израильтян от плиштим, спасал, плиштим убивал: «Господь сотворил спасенье великое» (там же 8,10,12).
Повести лет — официальная летопись: рассказ сухой, крайне редко на частности отвлекающийся. Но три стиха в Повести лет повторяют почти слово в слово те, которыми «награждает» своего героя повествователь. Почему это событие повествователю вспомнилось здесь, ведь оно не столько о героях Давида, сколько о Давиде самом? Впрочем, кто бы вспомнил об их героическом подвиге, если бы ни Давид? Подобно рассказу о Гольяте, и этот эпизод выглядит традиционной наградой герою, владеющему сердцами.
Возжаждал Давид и сказал:
«Кто водой меня напоит из колодца в Бейт Лехеме у ворот?»
Три воина проникли в стан плиштим, воду из колодца в Бейт-Лехеме у ворот зачерпнув, понесли, Давиду ее принесли,
пить не пожелал — возлил ее Господу.
Сказал: «Не дай мне, Господи, сделать такое, разве это не кровь людей, душой рисковавших?» Не пожелал ее выпить;
это три воина совершили (там же: 15-17).
Может, кто-то из доблестных, Давидовой гвардии и стал повествователем, о нем рассказавшим, в том числе и о переписи, затеянной Давидом-только-царём? «Опять воспылал гнев Господа на Израиль, подстрекая, говорил Он Давиду: Сосчитай Израиль и Иеѓуду» (там же 24:1). В параллельном тексте (Повести лет 1 21:1) Давида подстрекает не Бог, а сатан.
Царь велит Иоаву, новому-старому военачальнику своему, обойти все колена от Дана (север) до Беер Шевы (юг), чтобы исчислить народ. Иоав пытается отговорить царя, ведь это — нарушение Учения, предписывающего делать исчисление, при котором каждый дает шекель в качестве выкупа за душу свою (Имена 30:12). Но царь непреклонен.
Пройдя всю землю Израиля, после девяти месяцев и двадцати дней Иоав и люди его возвращаются, «исчисленного народа, было Израиля восемьсот тысяч воинов, меч обнажающих, мужей Иеѓуды — пятьсот тысяч мужей» (Шмуэль 2 24:9), т.е. были исчислены только воины, мужчины от двадцати до пятидесяти лет, владеющие оружием. Есть значительные расхождения с параллельным местом в Повестях лет: «Было всего Израиля тысяча тысяч и сто тысяч мужей, меч обнажающих, а Иеѓуды — четыреста семьдесят тысяч мужей, меч обнажающих (1 21:5). По сравнению с официальной хроникой у повествующего о жизни Давида число мужей Израиля немного меньше, зато число воинов родного Давиду колена Иеѓуды несколько больше. Данные разнятся не слишком. Однако. Впрочем, без комментариев.
«Пронзило сердце Давида» им совершенное, сказал Давид Господу: «Сделав это, очень я согрешил, теперь, Господь, прегрешение раба Своего отведи, глупо я поступил». Через пророка Гада Всевышний предлагает Давиду выбрать одно из трёх наказаний: «Или постигнет тебя семь лет в стране твоей голод, или три месяца будешь бежать от врага, преследующего тебя, или три дня будет в твоей стране мор». Давид мор выбирает, и «семьдесят тысяч человек умерло из народа от Дана до Беер Шевы» (Шмуэль 2 24:10,13,15).
Только от Иерушалаима отводит Господь руку посланника своего, который находится у гумна. В тот же день Гад говорит Давиду поставить жертвенник Господу. Совершает Давид, как Господь повелел: покупает «гумно и быков за пятьдесят серебряных шекелей», строит жертвенник и приносит всесожжения и жертвы мира. «Исполнил Господь мольбу о стране, мор в Израиле прекратился» (там же 16,24-25)
7.2. Старость
«Состарился царь Давид, вошел в лета» (Цари 1 1:1). Так же говорится об Авраѓаме и Саре (Вначале 18:11, 24:1), Иеѓошуе (Иеѓошуа 13:1). «Одеждами покрывали, но тепло ему не было». По всему Израилю «красивую девицу искали», нашли Авишаг (Ависага), к царю ее привели, чтобы лёд его последнего предсмертного одиночества растопить. Любили слуги Давида, но ничем ему помочь не могли. Авишаг «служила ему, угождала, но царь ее не познал» (Цари 1 1-4).
Тем временем вокруг дряхлеющего Давида происходит то, что должно происходить при дворе: суровая борьба за наследство, ведь проигравший может с троном и жизнь потерять.
«Адония сын Хагит [Аггифа], возгордившись, сказал: «Я буду царствовать!»
Завел колесницы, всадников, пятьдесят человек, перед собою бегущих. Отец никогда его не огорчал, говоря: «Зачем ты так сделал?»
Он также очень красив, после Авшалома она его родила» (там же 5-6).
Несмотря на то, что Адония завел колесницы, всадников и скороходов, что свидетельствовало о его намерении, идя по стопам брата, бороться за трон, отец его не упрекал. К этому времени Адония, вероятно, был старшим из живых сыновей. Амнон и Авшалом погибли, а о судьбе Килава от Авигаль нет упоминаний ни в одном из источников. Таким образом, притязания Адонии на трон выглядят вполне обоснованными.
Придворные разделились: одни поддерживали Адонию, другие «с Адонией не были». Некогда Авшалом приглашал на стрижку овец. Адония на принесение жертвы приглашает всех братьев своих (кроме Шломо!) и других важных лиц государства (кроме пророка Натана!). Именно пророк Натан советует Бат Шеве спасать душу свою и душу сына Шломо. А для этого идти к царю — напомнить об обещании, что Шломо будет царствовать. А он во время ее разговора с царем придет и слова ее «завершит» (там же 8,14). Так и происходит. Бат Шева напоминает Давиду его клятву о царствовании Шломо, рассказывает о том, что Адония воцарился, жертвы приносит, созвав братьев и вельмож царства. «Будет: ляжет царь, мой господин с отцами своими —
я и сын мой Шломо виновными будем» (там же 20-21).
Пророк Натан, войдя к Давиду во время его разговора с Бат Шевой, сказанное повторяет, и Давид велит оставшимся верным ему, на свой мул Шломо посадив, свести его в Гихон, источник в окрестностях города Давида, и там, в шофар протрубив, возгласить: «Да здравствует царь Шломо!» (там же 34). После возвращения Шломо сесть на трон. Так и было исполнено.
Взял коѓен Цадок из шатра рог с маслом и помазал Шломо,
протрубили в шофар, весь народ возгласил: «Да здравствует царь Шломо!»
Поднялся за ним весь народ, на свирелях играют, веселятся весельем великим,
от криков раскалывалась земля (там же 39-40).
Адония и званые им, находящиеся неподалеку, услышав шофар и «гул гомонящего города» (там же 41), есть прекратили, тут же узнали о помазании Шломо.
И пришли рабы царя поздравить своего господина, царя Давида, сказали: «Бог сделает имя Шломо лучше имени твоего, его престол над твоим престолом возвысит»,
царь на ложе своем поклонился.
И царь сказал так:
«Благословен Господь Бог Израиля, даровавший сегодня сидящего на престоле моем, и глаза мои видят» (там же 47-48).
Адония, испугавшись Шломо, «за рога жертвенника ухватился» (50). По углам жертвенника были выступы, похожие на рога. Схватиться за рога жертвенника было равносильно бегству в город-убежище. Так мог спасаться человек, убивший непредумышленно (Имена 21:14).
Сказал Шломо: «Если храбрым мужем он будет, волос с головы его на землю не упадет,
если в нем зло обнаружено будет — умрет».
Послал царь Шломо, и с жертвенника сняли его, он пришел и перед царём Шломо распростерся,
сказал Шломо: «В дом свой иди» (Цари 1 1:52-53).
Однако, как вскорости оказалось, судьба соперника Шломо была очень печальной.
7.3. Увы, эпилог
Срок рождаться,
и срок умирать
(Коѓелет 3:2).
У Давида холодная старость. Сколь жарок был юный Давид, столь холоден старый. Ничто его не может согреть, даже девица, юная и прекрасная.
Холодно Давиду.
Не подняться на крышу. Глаза помутнели — купающуюся не увидеть. Слух ослабел — придворного шуршания о преемнике не услышать.
Повествователь краток — его едва хватает на очень земного Давида, на царственного поэта — недостает.
То ли Бог молчит, уходящего царя не тревожа, то ли поэт Давид замолчал — прервался их диалог.
Навсегда.
Вместе с героем ослабел повествователь, с жаром рассказывавший о юном герое, о мужественном царе. Ему холодно вместе с Давидом. Вместе со своим героем молчит, не в силах согреться, скупые обязательные строки на папирус роняя.
Как о старости сказано будет?
В тот день сторожащие дом задрожат,
и мужи доблестные изогнутся,
и мелющие молоть прекратят — мало их будет,
и глядящие из окон померкнут.
И затворятся ворота на рынок
в стихающем звуке мельницы,
и пробудится от голоса птицы,
и огрубеют поющие.
И устрашатся подъёма
и ям на дороге,
и миндаль отцветет,
и отяжелеет кузнечик,
и рассыплется каперс:
идет человек в свой вечный дом,
и кружат плакальщики на рынке.
Пока еще не порвался серебряный шнур,
и золотая чаша скатилась,
и у источника разбился кувшин,
и в яму колесо покатилось.
И вернется прах в землю, как было,
а дух к Богу, его даровавшему, возвратится
(там же 12:3-7).
Главные узлы своей жизни Давид уже развязал, другие же разрубил. Однако не все.
Перед смертью Давид завещает сыну-наследнику с Иоавом, соучастником его преступления с Урией, с Иоавом, пролившим «кровь брани» двух военачальников Давида в «час мира» поступить так, как он не смог: «с миром его седину в преисподнюю не отпусти» (Цари 1 2:5-6). Шломо с миром седину Иоава не отпустит, на то у него и свои есть причины: Иоав был на стороне Адонии в борьбе за престол. Почему же Давид сам не расправился с Иоавом? Иоав — племянник Давида, сын его сестры Цруи. Он первым врывается в Иевус, названный городом Давида. Он — талантливый и удачливый военачальник. Но он же, нарушая волю Давида, убивает Авнера, Авшалома, Амасу, которого Давид поставил во главе войска вместо Иоава. И главное: он, Иоав, выполняя волю дяди-царя, на смерть Урию отправляет.
Просит Давид сына-наследника оказать милость сыновьям Барзилая, помогавшего Давиду во время бегства от Авшалома. Просит Давид сына-наследника не простить Шими, во время бегства из Иерушалаима его проклинавшего. Но — главное в завещании сыну-наследнику было не это.
Приблизились дни Давида умереть,
сыну Шломо завещал он, сказав.
«Путем всей земли я ухожу,
крепись и будь мужем.
Храни завет Господа Бога: ходи путями Его, храни законы Его, заповеди, уставы, установления, как написано в Учении Моше,
чтоб побеждал во всем, что ты делаешь, куда не свернешь.
Чтобы Господь Свое слово исполнил, которое говорил мне, сказав: Если твои сыновья пути свои будут хранить — ходить предо Мной в истине, всем сердцем своим и всею душой,
говорю: муж у тебя на престоле Израиля не истребится» (там же 1-4).
Не Давид, но сын его построит Храм Господу, о чем царь Давид мечтал, собирая для этого золото, серебро, медь и кедровое дерево. О том, кто в шатре Господа будет жить, поэт Давид говорит.
…Господь, кто будет в шатре Твоем жить,
кто будет на горе святой Твоей обитать?
Тот, кто идет непорочно и праведное творит,
и говорит правду в сердце своем.
Языком своим не клеветал,
другу зла я не делал
и позор на ближнего не возводил.
Гнушался презренным в глазах своих
и чтил страшащихся Господа,
поклялся во зло себе и не изменил.
Денег за лихву не давал,
против чистого мзду не брал,
так поступающий вовек не пошатнется
(Восхваления 15, 14).
Возраст старости во время Давида? Ответ — в Восхвалениях:
«Дни наших годов —
семьдесят лет,
а если в могуществе —
восемьдесят годов» (там же 90, 89:10).
Хотелось бы думать, что старость свою Давид встретил «в могуществе», но всё равно нелегко царя и героя видеть бессильным. Авишаг «очень красива». Она «служила ему, угождала», но царь, познавая тягостную, мучительную гармонию бытия, «ее не познал» (Цари 1 1:4). Можно представить, сколь дико было знавшим яростного молодого Давида видеть его одряхлевшим, кротким, спокойным, смиренным. Впрочем, знавших его молодым осталось, вероятно, немного.
В книге Шмуэль 2, в основном посвященной Давиду, в его жизни обозначен чёткий водораздел — воцарение:
«В Хевроне царствовал над Иеѓудой семь лет и шесть месяцев,
в Иерушалаиме царствовал тридцать три года над всем Израилем и Иеѓудой» (Шмуэль 2 5:5).
Царём в Хевроне Давид стал в тридцать лет, сорок лет царствовал, следовательно, предположение о «могуществе» несостоятельно. Давид умер в семьдесят лет, не познав Авишаг, но познав старость, дряхлость и печальную обреченность.
К упомянутым здесь городам (Иерушалаим = город Давида) непременно следует добавить еще один главный город жизни Давида — Бейт Лехем, город детства (о чем не знаем мы ничего) и юности (пастушество), город, в котором рыжеволосого пастуха постигает избрание, путь в пространстве и времени определившее: метание по стране — царствование над самым могущественным коленом Израиля в Хевроне — царствование над всем Израилем в городе, им завоеванном, его именем названном. Три города эти существовали и до Давида, существуют они и поныне. Так что даже великий Давид — только часть, конечно, великая, их великой истории.
Без испытаний героями не становятся. Давид не исключение. И из испытания немощью, из испытания старостью он вышел с честью, при жизни своей сына Шломо воцарив, борьбу за трон властной рукой предотвратив.
Давид не погиб, как герой, как Шауль и Ионатан, Давид умер в семьдесят лет, в старости, подобно обычному человеку, избранному Богом быть царем избранного народа, о чем повествователь поведал со всей бесстрастностью, на которую он, любящий Давида, был только способен.
В официальной хронике о смерти царя сказано скупо, но патетично, из перечисления представлявших хронику жизни Давида, вероятно, следует, что именно Гад о смерти его рассказал.
В седине доброй он умер, насыщенный днями, богатством и славой,
сын Шломо вместо него воцарился.
Дела царя Давида, первые и последние,
описаны словами провидца Шмуэля и словами пророка Натана, и прозорливца Гада (Повести лет 1 29:28-29).
Если именно Гаду принадлежат слова о кончине Давида, то он во многом их позаимствовал из рассказа о смерти праотца Авраѓама:
«Скончался Авраѓам, в седине доброй он умер, старый, насытившийся,
к народу своему был приобщен» (Вначале 25:8).
В отличие от Гада, повествователь сказал об этом еще лаконичней: в переводе десять слов, включая служебные, в оригинале их семь.
Лёг Давид с отцами своими,
в городе Давида он похоронен (Цари 1 2:10).
7.4. Земная сакральность
Пытаясь понять, почему Давид вызывает любовь, стоит вспомнить одного из гимнософистов, на вопрос Александра Македонского, «как должен человек себя вести, чтобы его любили больше всех», ответившего, «что наибольшей любви достоин такой человек, который, будучи самым могущественным, не внушает страха» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Александр, 64). Таков ли Давид? Думаю, в немалой степени да. Во всяком случае, таким, могущественным, но не внушающим страха, цельным Давида-героя и Давида-царя стремится представить повествователь.
Цельность Давида, словно распавшись, воплотилась в его сыновьях: в Амноне — страсть к женщине, любовь к слову — в Шломо, жажда народной любви — в Авшаломе, само имя которого (ав — отец, шалом — мир, цельность) указывает на единство личности, не его — но отца.
Коль скоро его наследник Шломо, трудно Давида назвать великим именно в мудрости. Да и Шмуэлю он соревнует не в мудрости и в величии, а в здравом смысле и, главное, в народной любви: царь не поэт, любовь народная ему жизненно необходима.
Царь — грешник? Разве помазанник Божий может быть грешником? В тотальной сакральности мифа царь-грешник никак не возможен. Но повествующий о Давиде впервые в ТАНАХе полной мерой являет двойную, сакрально-профанную природу царя.
Земной Давид согрешил, земной Давид смертью первенца наказан за преступление, земной Давид кается в совершенном. Царь Давид, сакральный Давид не в грехе — в святости рождает Шломо, которого вопреки старшинству избирает наследником.
Что может быть важней для царя в сакральной его ипостаси, чем строительство Храма — дома Царя всех царей? Но между сакральным царем и земным связь неразрывна: земному, кровь проливавшему, Храм не построить. Запасать материальное для Божьего дома есть благо, строительство сакрального есть мечтание и великое слово — «песнь освящения дома».
Превознесу Господа, ибо поднял меня,
не дал врагам надо мной потешаться.
Господи, Боже мой,
к Тебе возопил — исцелил.
Господь поднял душу из преисподней,
оживил — в яму я не упал.
Пойте Господу, верные,
благодарите святое имя!
Миг — Его гнев,
жизнь — благоволенье Его,
заснешь вечером в плаче,
поутру — ликование.
А я сказал в безмятежности:
«Никогда не пошатнусь».
Господь в благоволении
на горе меня поставил могучей,
лик Свой сокрыл —
я ужаснулся.
К Тебе, Господь, я взываю,
моего Владыку молю!
Какой прок в крови моей?
Сойду в могилу —
прах возблагодарит,
правду Твою возвестит?
Услышь, Господи, сжалься!
Господь, будь помощником мне!
Обратил траур в пляску,
вретище развязал, препоясал весельем.
Чтобы пел Тебе славу
и не молчал,
Господи, Боже мой,
благодарил Тебя вечно
(Восхваления 30, 29:2-13).
Давид, отрицая Шауля, собирая, строя Израиль, им начатый путь продолжает. Шломо, строя Храм, путь отца продолжает, земного Давида-царя отрицая.
Воины редко бывают поэтами, цари — никогда. Исключение Давид: воин, царь и поэт. Повторимся: таким повествователь его представляет. И ещё повторимся: другого Давида не было никогда, другого мы просто не знаем.
Печально, но свиток жизни Давида, как в конце времён мироздание, свиток жизни Давида свернулся.
Щедро, не царской милостью Господь любимца Своего наградил. В своей постели умер Давид.
Грехи Давида — Урия, перепись — неужели повествователю не хотелось от них Давида избавить? И неужели у повествователя искушение не возникло всё объяснить, пригласив Сатана, у многострадального Иова его одолжив?
Не всё тайное должно выноситься на публику, не всё должно делать достоянием вечности. Ладно повествователь — не сдержался, по тягостной склонности к правде увлекся. Но цари дома Давида? Но благочестивые переписчики? Как у них рука поднялась на такое кощунство?
Парадокс еврейской Традиции: совершенство не может быть совершенным, иначе оно не совершенство. А богочеловек или человекобог еврею категорически не положен.
Потому, выстроив дом, необходимо оставить часть стены не заштукатуренной, не побеленной — совершенная радость может быть только не полной — в память о разрушенном Храме. Потому жених разбивает стакан — совершенное счастье может быть только не полным — в память о разрушенном Храме. Потому совершенство Давида может быть только не полным, о чём сказал ему Бог: Ты кровь проливал — не тебе Храм построить.
Моше привел народ Израиля к границе страны Израиля. Господь позволил ему взойти на гору — взглянуть.
Какой бы ни была бочка с мёдом огромной, и на нее нужная капля найдется.
8
Диалог
Господь, Тебе подобного нет, нет Бога, кроме Тебя,
о чем слышали мы ушами своими.
Утвердится и возвеличится имя Твое вовеки, и скажут: ‘Господь Всемогущий — Израиля Бог, Израилю Бог’,
а дом раба Твоего Давида пред Тобой будет крепок
(Повести лет 1 17:20,24).
Давид всегда, в любых обстоятельствах обращается к Богу. Но, как и любой человек, всего настойчивей он ищет Всевышнего в дни беды, печали и скорби:
«Боже, голос скорби услышь,
от страха перед врагом жизнь охрани» (Восхваления 64, 63:2);
«Боже, спаси меня,
Господь, на помощь спеши» (там же 70, 69:2);
«Своей праведностью спасешь и вызволишь,
приклони ко мне ухо, спаси»,
«Будь мне
утесом, обителью — приходить,
всегда заповедовал Ты спасать,
Ты скала, крепость моя (там же 71, 70:2-3);
«Ведь Ты — надежда моя,
Владыка, Господи, с юности упование» (там же 5);
«Ты явил
много бед и несчастий,
верни, оживи,
из бездн земли возврати, подними» (там же 20);
«Внемли молитве, Господь,
выслушай голос мольбы. В день беды воззову,
Ты ответишь» (там же 86, 85:6-7).
А эти восемь стихов, возможно, были дорожной молитвой скитальца Давида.
Песнь ступеней.
Поднимаю глаза к горам,
откуда помощь придет?
Помощь от Господа,
создающего небо и землю.
Не даст пошатнуться ноге,
твой хранитель не дремлет.
Не дремлет, не спит
хранитель Израиля.
Господь — твой хранитель,
Господь — тень твоя справа.
Днём солнце не поразит,
ночью — луна.
От любого зла Господь охранит,
сбережет твою душу.
Господь охранит твой уход и приход
отныне — вовеки
(там же 121, 120).
Исключительную роль в жизни Давида играют уста Бога — пророки. Их трое. Ими, как сказано в Повести лет (1 29:29), дела Давида описаны. Но в книгах Шмуэль и Цари они — персонажи, там повествует другой — не летописец, и он рассказывает о Давиде иначе.
Шмуэль по слову Господа нашел юного рыжего пастуха и помазал на царство. Шмуэль — воплощенная воля Господня. Натан и Гад — пророки придворные. Натан объявляет Давиду волю Господа: Храм построит не он. Натан сообщает Давиду о гневе Господа за гибель Урии. Натан участвует в церемонии воцаренья Шломо. Гад возвещает Давиду о наказании за исчисленье народа. Слово Натана и Гада Давиду — упрёк, обличение, приговор.
Давид ищет Господа. В своей близости к Богу он может сравниться лишь с праотцами и рабом Божьим Моше. Вся жизнь Давида — диалог со Всевышним, диалог Всемогущего Господа и Давида-героя, диалог Бога-царя и царя-человека.
Повествователь всё время поблизости, рядом с Давидом, может быть, где-то мельком даже рисует себя — только не распознать. Он рядом с Давидом даже тогда, когда тот говорит со Всевышним.
Можно лишь сожалеть, что взгляд повествователя настолько «давидоцентричен», что другие персонажи Давидова цикла интересны ему лишь постольку, поскольку связаны с главным героем. Многое мы бы узнали и о Давиде, если б они по-настоящему заговорили, не склоняя головы, ниц не простираясь и не целясь копьём.
Многое о Давиде рассказали бы Ионатан и Шауль, Урия, Иоав, Бат Шева и Авшалом. Чтобы не приходилось гадать, каковы были истинные отношения Ионатана с Давидом. Чтобы не приходилось взвешивать чего больше в душе Шауля ненависти к сопернику или любви к покоряющему душу воину и музыканту. Чтобы не приходилось раздумывать, кем был Урия, воином, царю преданным беззаветно, в постель к царю честь свою бросившим, или же простаком. Чтобы не доискиваться ответа, почему гордый Иоав верно служит Давиду, но, нарушая приказ, становится виновником смерти Авшалома и не поддерживает царя, когда тот избирает наследника. Чтобы не сомневаться: не намеренно ли Бат Шева царя соблазнила, не могла ведь не знать, что с царской крыша ее дома видна. Чтобы не ломать голову над вопросом, как сын руку мог поднять на отца.
В Тексте есть лишь один диалог абсолютно ясный, совершенно честный, прямой — диалог Господа и Давида, преследующих друг друга вопросами, часто похожими на ответ, и ответами, часто похожими на вопрос.
Бог обращается к человеку во сне, в видении, в слове пророка. Человек Богу возносит молитву. Бог может ответить на вопрошание, дать знак или оставить человека с молитвою не отвеченной, оставить наедине с ужасом неуслышанности.
Из всех героев ТАНАХа наряду с праотцами и рабом Божьим Моше Давид самый услышанный: его молитвы, его Восхваления Господа достигают. Божьи жизнетворящие Давида ответы ему внятны, желанны, как вода путнику, бредущему безводной пустыней. Давид обращается к Господу, и Господь слышит его, «новую песнь» Давиду даруя.
Надеялся на Господа, уповал —
Он склонился ко мне, вопль мой услышал.
Поднял из ямы ревущей,
из грязи и трясины,
на скале ноги поставил,
стопы упрочил.
Дал в уста новую песнь,
восхваление нашему Богу…
(Восхваления 40, 39:2-4)
8.1. «Проверь, Господи, испытай»
В отличие от Шауля, которому только пророк сообщает волю Господню, Давид сам слышит Всевышнего и непрестанно к нему обращается. Слово Давида, обращенное к Богу, искренне, его голос то звонок, то хрипловат, но всегда Давид полон веры: слово не затеряется, не будет заглушено шумом, голосами чужими. Вера Давида во всемогущество Бога чиста, непорочна, поколебать ее ничто не способно.
Давида.
Суди меня, Господи,
я ходил в непорочности,
на Господа уповал,
не согнусь.
Проверь, Господи, испытай,
почки и сердце очисть.
Ведь перед глазами верность Твоя,
по Твоей правде хожу я.
Со смертными лживыми не сидел,
к таящим зло не пойду.
Сборище преступных я ненавидел,
со злодеями я не сяду.
Дочиста руки омою
и жертвенник Твой, Господь, обойду.
Голосом возблагодарить
и поведать обо всех Твоих чудесах.
Господь! Полюбил я обитель, Твой дом
и место обиталища Твоей славы.
Не соединяй с грешными душу мою
и жизнь мою — с кровожадными.
В руках у них блуд,
и мздой десницы полны.
А я буду идти в непорочности,
вызволи, сжалься.
Прямо встала моя нога,
в собраниях буду Господа благословлять
(Восхваления 26, 25).
Повествователь с самого начала убедил читателя в том, что перед каждым важным делом Давид обращается к Господу, и Всевышний ему отвечает. Обычное Давидово вопрошание: выступать на войну или нет. Но на этот раз, когда царь с многочисленными жёнами, наложницами и детьми живет в своем доме, а «от всех окрестных врагов Господь покой ему даровал» (Шмуэль 2 7:1), он обращается к Всевышнему через пророка Натана, говоря, что он живет в доме из кедра, а ковчег под завесами, т.е. в шатре, обитает.
И было слово Господне пророку. Со дня, когда вывел Он сынов Израиля из Египта, в шатре странствовал Он, не сказав ни одному из судей Израиля: «Почему дом из кедра Мне не построили?» Господь велит Натану-пророку передать Давиду, которого взял «от овец» быть правителем народа Израиля, что Он был с Давидом везде, всех врагов его уничтожая, что Он сделал его имя великим, «из величайших имён на земле». Господь обещает Давиду, что Израиль «будет жить на месте своем, более не тревожась», что «не будут больше, как прежде, теснить его негодяи» (там же 7-10).
Когда исполнятся дни твои и ляжешь с отцами твоими, поставлю после тебя семя твое, что из недр твоих выйдет,
его царство упрочу.
Он дом построит имени Моему,
престол его царства утвержу Я навеки (там же 12-13).
Обетование Господне исполнится, когда Шломо, преемник Давида, используя приготовленное отцом, построит дом Господу и освятит его, обратившись к Богу с молитвой — услышанной. Давиду же обещано крепкое царство и прочный престол:
«Но милость и верность Свои не отберу,
как отобрал у Шауля, которого перед тобою отверг Я».
Восхваляя Всевышнего, Давид обращается к Богу: «Кто я, Господь, мой Господин, и что дом мой, что сюда меня Ты привел?» (там же 15,18) В его благодарности-восхвалении звучат важнейшие мотивы: единственность Всевышнего — Бога, избравшего Израиль народом Своим.
Истинно, велик Ты, Господи Боже,
Тебе подобного нет, нет Бога, кроме Тебя, о чем слышали мы ушами своими.
Кто подобен Твоему народу Израилю, народу одному на земле?
Бог пришел его вызволить — народом Себе; сотворив Себе имя, вам великое сделать, чудеса в стране Своей, перед народом Своим, который Себе от Египта избавил, от народов, богов их.
Себе народом Своим Израиль Ты утвердил — народом навеки,
Ты, Господь, Ты стал им Богом.
Теперь, Господи Боже, слово, что Ты сказал о рабе Своем и доме его, навек утверди,
сделай, как говорил.
Возвеличится имя вовеки, и скажут: ‘Господь Всемогущий Бог над Израилем’,
а дом раба Твоего Давида пред Тобой будет крепок (там же 22-26).
Изгнанник, преследуемый беглец, Давид, «остановившись», дает обет, пока не найдет место, обиталище Господу, странствовавшего вместе с ним, не оставлявшего Давида в его долгом бегстве, дает обет не успокоиться.
Песнь ступеней.
Вспомни, Господь, Давида,
все мученья его.
Господу он поклялся,
дал обет Могучему Яакова.
В шатер, дом свой не войду,
на ложе, постель свою не взойду.
Не дам глазам своим сна,
дрёмы — векам своим.
Пока место Господу не найду,
обиталище — Могучему Яакова.
И получает ответ — клятвенное обетование Всевышнего: Им навеки избран Сион.
Истинно поклялся Давиду Господь:
От нее не отступлю,
из плода чрева твоего
на твоем престоле поставлю.
Если будут твои сыновья хранить Мой союз
и свидетельство, которому научу,
а также их сыновья навеки,
будут они на твоем престоле сидеть.
Господь выбрал Сион,
троном его пожелал.
Это покой Мой навеки,
здесь буду сидеть, его пожелав.
Еду его, благословляя, благословлю,
нищих хлебом насыщу.
И коѓенов его спасением облеку,
и будут, ликуя, ликовать его верные.
Там рог Давида взращу,
светильник помазаннику Моему установлю.
Позором врагов его облеку,
и венец на нем засверкает
(Восхваления 132, 131:1-5,11-18).
8.2. Песнь Давида
В древности авторы любили влагать в уста своих героев речи, обращенные к народу и воинам. Повествующий о жизни Давида делать это тоже не прочь. Но более всего он любит молитвы. Надо признать, они удаются.
Одна из завершающих глав второй книги Шмуэля — песнь, воспетая Господу, благодарение за спасение «от руки всех врагов его и от руки Шауля» (22:1). Повествователь отступает, давая без посредников слово Давиду.
В песни, занимающей всю 22-ую главу, говорится о спасении от бед и победе. Эта глава и 18 (17)-ая глава Восхвалений почти идентичны, разве что, по мнению большинства комментаторов, текст в книге Шмуэль больше «привязан» ко времени и событиям, а характер главы Восхвалений более молитвенный и вневременной.
В этой песни, своеобразном завершении диалога Давида с Творцом, в этой молитве множество прямых перекличек с Учением и другими главами Восхвалений. Так, в 3-ем стихе появляется устойчивое выражение «рог спасения». Рог — символ мощи. О Иосефе читаем: «Как у первородного быка — великолепие, рога его — рога буйвола, во всех концах земли ими будет народы бодать» (Слова 33:17). А картина, нарисованная в 8-ом («Затряслась, задрожала земля, // вздрогнули гор основания…»), повторяясь в ТАНАХе, восходит к описанному в Именах (19:16,18).
На третий день было: утро настало, и были громы и молнии, и тяжёлое облако на горе, и звук шофара могучий,
содрогнулся весь народ в стане.
Гора Синай вся дымилась: Господь сошел на нее в огне,
дым поднялся, как дым из печи, могуче гора содрогнулась.
В 11-ом стихе Господь представляется оседлавшим керува (в русской традиции: херувим). При первом упоминании керувов в Тексте определена их главная функция — святое от профанного охранять. Они появляются в Переносном храме (Имена 37:7-9) и в постоянном (Цари 1 6:23), множество раз в видениях своих узрит их пророк Иехезкэль (Иезекииль). Царь Хизкияѓу (Езекия) назовет Господа Восседающим на керувах (Цари 2 19:15, Иешаяѓу, Исайя 37:15).
В основе картины, нарисованной в 16-ом стихе, рассказ о переходе через Ям Суф (Красное море, Чермное море):
«А сыны Израиля прошли в море по суше,
вода им стеной справа и слева» (Имена 14:29);
«Воды от гневного дыхания Твоего взгромоздились,
стеной стали потоки,
бездны в сердце моря застыли» (там же 15:8).
А описанное в 17-ом восходит к обстоятельствам спасения Моше:
«Вырос ребёнок, к дочери Паро его привела, стал он ей сыном,
Моше его назвала, сказав, что из воды вытащила его» (там же 2:10).
Произнес Давид Господу слова этой песни в день, когда Господь спас его от руки всех врагов его и от руки Шауля.
Сказал. Господь — скала и утёс, мой Спаситель.
Боже — твердыня моя, на Тебя полагаюсь,
щит, рог спасения, опора моя, убежище, спаситель мой,
от насилия избавляющий.
Восхваленным Господа нареку,
от врагов Он спасет.
Когда валы смертные охватили,
бед потоки сокрушили меня.
Муки преисподней меня обступили,
впереди смерти капканы.
Взываю в беде: «Господь!» К Богу взываю!
Из чертога услышит мой голос, в ушах Его — мой призыв!
Затряслась, задрожала земля,
вздрогнули небес основания, затряслись от гнева Его.
Дым восходит от носа Его и пожирающий огонь изо рта,
угли от Него запылали.
Небеса наклонил — и сошел,
и мгла — под ногами.
Оседлал керува — взлетел,
на крыльях ветра явился.
Мрак кругом Себя поставил шатром,
скопище вод, тучи небесные.
Из сияния пред Ним
угли огненные запылали.
Господь с небес возгремел,
Всевышний голос возвысил.
Выпустил стрелы — рассеял их,
молнию — испугал.
Обнажились русла морские, оголились основания мира
от окрика Господа, от ветра — Его носа дыхания.
Из выси протянул — меня взять,
из великих вод меня вытащить.
От могучего врага Он спасет,
от ненавистников сильнее меня.
В день беды они упредили,
но Господь был опорой моею.
На простор меня вывел,
вытащил, меня пожелав.
Господь по праведности воздал,
по чистоте рук наградил.
Ибо пути Господни хранил,
не был злодеем пред Богом.
Ибо все уставы Его передо мной,
законы от себя не отклоняю.
Был я пред Ним непорочен,
хранил себя от вины.
По праведности моей наградил,
по чистоте пред глазами Его.
С верным будь верным,
с непорочным воином будь непорочен.
С чистым будь чистым,
а с порочным будь криводушен.
Ты народ несчастный спасаешь,
Твои глаза на гордецов — унижаешь.
Ведь Ты светильник мой, Господи,
Господь мой мрак озаряет.
Ведь с Тобой забор перепрыгну,
с Богом стену перескочу я.
Бог, Его путь непорочен, речение Господа чисто,
Он щит всем на Него уповающим.
Ведь кто кроме Господа Бог?
И кто утёс кроме нашего Бога?
Мой оплот храбрости — Бог,
делает путь непорочным.
Как газели, ноги дает,
ставит меня на высотах.
Руки для боя мои обучи,
длани — лук медный натягивать.
Даешь мне щит спасения Твоего,
Твой клич укрепляет.
Сделай шире мой шаг,
и ноги мои не согнутся.
Погонюсь за врагами и догоню,
пока не уничтожу, не ворочусь.
Уничтожу, поражу, и не встанут,
под ноги мне упадут.
Храбростью меня препояшь,
на меня восстающих повергни.
Ты затылок врагов мне обратил,
я ненавистников погублю.
Призовут — нет спасителя,
к Господу — не ответит.
Как прах земной их истолку,
как грязь дорожную, разотру, растопчу.
Ты спасешь меня от распрей народа,
охранишь быть главою народов,
народ, который не знал, мне будет служить.
Чужеземцы будут передо мной лебезить,
ухо услышит — мне будут послушны.
Чужеземцы иссохнут,
от оков охромеют.
Жив Господь, благословен мой утёс,
вознесен Бог, утёс спасения моего.
Бог, мне дающий отмщение,
народы подо мной низвергающий.
Уводящий меня от врагов, от восстающих на меня возносящий,
от злодея меня избавляет.
Потому, Господь, среди народов Тебя возблагодарю,
имя Твое воспою.
Он создает великое спасение царю Своему и творит милость помазаннику Своему
Давиду и потомству его навеки.
8.3. Последние слова
Если песнь Давида о настоящем и прошлом, то его «последние слова» обращены в вечное будущее.
Это последние слова Давида;
слово Давида сына Ишая, слово мужа, поставленного высоко, помазанника Бога Яакова, певшего песни Израиля.
Дух Господа во мне говорит,
на языке моем — Его слово.
Бог Израиля мне говорил, Утёс Израиля мне сказал: Властитель людей — праведник, властитель — Бога страшащийся.
Как свет утра — солнце сияет,
утро без туч, от сияния, от дождя — трава из земли.
Не таков дом мой у Бога,
Он дал мне вечный союз, согласный во всём и хранимый, спасенье мое и жажду не Он ли взрастит?
Как колючку, унесет негодяев,
в руку ее не возьмут.
Уничтожить — железом и древком копья вооружиться,
на месте будет дотла сожжена
(Шмуэль 2 23:1-7).
Поэт-царь? Подлинные поэты с настоящими царями обычно враждуют. Царь: здесь и сейчас. Поэт: везде и всегда. Поэт прям. Царь коварен. И многое иное. А тут вражда в едином духе и в теле едином. Но Давид не двоится, сознание его не раскалывается. Музыка поэта Давида смиряет Давида-царя, давая голос Бога услышать.
Смирение гордыни, или Гордыня смирения
Если Господь дом не построит — зря трудились строители,
если Господь град не хранит — зря усердствовал страж
(Восхваления 127, 126:1).
Среди текстов Восхвалений есть ряд от имени того, чьи пути «выше ваших путей». Эти стихи обращены непосредственно к ним, жаждущим, ищущим Господа, Его призывающим. В одном из них — знаменательные слова о Давиде:
Приклоните ухо, ко Мне идите, слушайте — душа оживет,
Я с вами вечный договор заключу, как союз верный с Давидом.
Свидетелем народов Я сделал его,
властелином народов и повелителем
(там же 55, 54:3-4).
Слово повествователя о Давиде, о времени и людях эпохи Давидовой, это слово точное, ёмкое, ассоциациями, аллюзиями прорастающее в разные тексты ТАНАХа, цитируя созданное предшественниками, вызванивая будущим словом идущих за Давидом вдохновенных потомков. Порой у повествователя слово предшественников ощущается явно, как в теме пастушества-пастырства Моше и Давида. Иногда, едва вспыхнув, затушевывается: в теме Давид и его братья отзвуки темы Иосеф и братья его звучат приглушенно. Слово повествователя захватывает события, словно петля судьбы шею Давида, но, в отличие от нее, несмотря на отсутствие чёткой хронологии и нестыковки, это слово держит события твёрдо в узде, ведя их уверенно, словно осла или мула по диковинным тропам горной Иеѓуды. И эхом от горы к горе, оттуда в долину, ланью прыгая между скал, это мощное великолепное слово полнится звуками, смыслами, передавая оттенки чувств героев и рисуя битвы воинов, жестокие, беспощадные.
Давидов цикл фрагментарен, однако чёток, упруг. Синтаксис сжатый, не ветвящийся, то короткий, как меч, то летящий звонко, словно стрела. Ритм завораживает, ведет читателя за собой, словно опытный поводырь жадного до слова слепого. Порой в повествовательном слове слышен поэтический голос, поэзия изнутри проступает, словно подземные воды, поднимает лаконичную прозу наверх, над земной хлябью, ближе к тверди небесной, над низкими горами Иеѓуды, где голос Господень слышней, чем в любом другом месте подлунного мира. Здесь живет Давид, восьмой, самый младший сын семейства Ишая, и те, с кем судьба его сводит.
Давид и Гольят, Давид и Бат Шева, Давид и Шауль, Давид и Ионатан, Давид и Авшалом, Давид и Адония, Давид и Иоав — во всех этих парах взрывные эмоции, яркие краски, любовь и ненависть, часто переплетенные воедино, бурный драматизм, уловленный повествовательным словом и отданный читателю — любить, ненавидеть, быть вместе с Давидом благородным и грешным, не разбирая, когда, кем, при каких обстоятельствах были описаны те или иные эпизоды жизни героя, поэта, царя, о чём спорить можно до бесконечности. Равно как о том, какой вклад внесли в эти тексты редакторы. Поэтому единственное разумное — бесполезные споры отбросив, прочитать жизнь Давида, избранника-изгнанника так, как она сложилась на страницах ТАНАХа.
Копьё Шауля и меч Давида, бывший Гольята, накидка Шмуэля и край накидки Шауля, другие знаки и символы сшивают текст лучше хронологической непрерывности. А чего стоит облачение Шаулем Давида в доспехи свои. Похоже, они Шаулю невыносимы, как власть царская, они тело сжимают, душу его угнетают. Давиду Шаулевы царские одеяния непривычны и тяжелы, доспехи, переданные с огромной любовью и великой надеждой, с такой же силой неприятия и пренебрежения Давидом отвергнуты, словно царство Шауля, которое Давид желает отринуть, чтобы собственное основать. При этом, отвергая оружие и облаченье Шауля, которыми тот тяготится, Давид принимает оружие и доспехи Ионатана, друга, наследника царства: теперь он, Давид — наследник Шауля, который в погоне за ним, срывает с себя одежды и голым пророчествует, или переодевается в одежды иные, идя к ворожее дух Шмуэля призвать.
И — головы отрубленные. Голова Гольята, которую Давид приносит Шаулю. Голова Шауля. Голову Иш Бошета, которую приносят Давиду, он погребает. Отрубленные головы — кровавые знаки эпохи: врага мало убить, необходимо его обезглавить, чтобы предъявить и граду и миру доказательство своей дерзости и могущества, своей власти над жизнью. Это совершенно необходимо, ведь одна голова — предостережение-устрашение многим, которые ещё на плечах.
Фактура повествования о Давиде столь естественно знакова и символична, что это принимаешь, не замечая, лишь задним числом, чтением-воспоминанием прочитывая как нечто эстетически самоценное. Таков изысканный немногословный, но многозначимый язык той эпохи, по крайней мере, в лучшем его проявлении с его двуединой задачей — сотворить, словно Адама из глины, из жизни сырой жизнь легендарную, перенести жизнь легенды привычными буквами на обычный папирус.
Там, в древнем повествовании всё очень простое очень не просто. И стоит усилий — познать, уловить, ощутить. Только с современным уставом в чужой монастырь далёкого прошлого ходить очень глупо. Спускаться туда тяжело, тем более зная: всё равно тот, кого постараешься увести, непременно оглянется по дороге.
Жизнь Давида до краёв переливается жизнью: поражением и победой, любовью и ненавистью, преданностью и предательством, возвышением и унижением, святостью и грехом, страданием и блаженством. Такой полноты не знает ни одна иная судьба на страницах ТАНАХа. Неудивительно, что ни о какой жизни иной на его страницах не рассказано столь тщательно и объёмно, с такой подробной любовью, как об этой, от рыжеволосой пастушьей юности до старческой немощи, наверное, безволосой.
Рассказавший о ней, о Давиде, избраннике Божием, победителе Гольята, Шауля-царя услаждающем музыкой, беглеце и предателе, командире отверженных, греховно любящем, отце сына, восставшего на отца, о Давиде-царе рассказавший знал о нём и то, о чём официальная хроника стеснительно-царственно умолчала. Рассказавший нам о Давиде всю его жизнь рядом с ним, близко. Это, пожалуй, и всё, что мы о нём знаем. Если писать о Давиде роман, то повествователя нетрудно наделить и именем и судьбой. Только зачем роман сочинять? Чтобы подробно описать пейзажи, одежду, интерьеры и прочее? Повествователем рассказано так, что и без мелких, дробных подробностей бытия Давид представим лучше любого иного персонажа ТАНАХа. Зачем рассказывать то, что и без его повествовательного таланта известно?
Судьба своего любимца долго швыряла от поражения к победе, от ненависти к любви, пока не показала ему всю эфемерность однозначных определений: победа стала его поражением, радость — бедой. Победив врага своего, Давид сына оплакал.
Всё сошлось, всё совместилось, трагической полнотой восприятия жизни тягостно оглушив. Вопросы, если остались, то риторические. Единственный возможный универсальный ответ смертью дается. Остается дожить, умерев по-царски достойно, не униженным ужасом смерти, близких (если были, если остались) ужасом смерти не отпугнув.
Всех своих женщин Давид сам находил. Впрочем, если кто скажет: подсовывала судьба, согласимся. Последнюю ему отыскали. Он ее не познал. Был стар. Жизнью насыщен.
На новое познание сил недостало.
Умирал Давид.
Умирал, перед смертью бессильное непознанье свое познавая.
Судьба Давида убеждает, как никакая иная: человек — существо дисгармоничное, гармонии жаждущее. Ни в одну судьбу никогда и никому не удавалось вместить так много гармонично противоречивого. Противоречия разрывают? Шауля, предшественника, недослучившегося царя, недосостоявшегося победителя они раздирают страшно больно, ужасно трагично. Не столь явно — сына, преемника, Шломо, строящего храм единому Богу и с языческими богами Ему изменяющего.
Давида противоречия единят. Он боится царя, но не настолько, чтобы позволить страху себя уничтожить. Он любит, но добивается жены военачальника своего, головы не теряя: можно предположить, в определенной мере тот сам, вняв царской прихоти, предпочел гибель позору.
Жизнь Давида не иллюстрация истории, как это будет в исторической беллетристике, история — иллюстрация жизни Давида. Узнавая Давида, невольно задумаешься: то ли история выбрала такого героя себе, то ли такой герой себе избрал такую историю? История как искуснейший мастер встроила Давида между двумя полуудачами, между Шаулем, избранным на царство, но по-настоящему царём так и не ставшим, и Шломо, слишком ставшим царём, превратившимся в повелителя обширного государства — уменьшенной копии тогдашних гигантов: на севере — Ашура (Ассирия), на юге — Египта.
Давид скромней, проще Шломо. Давид — золотая тропа, буквально переводя ивритскую идиому, но не середина, пусть даже и золотая, ибо он уникален. Его уникальность не в том, что эта личность привычные границы переступает, напротив, он остается в более или менее чётко отмерянных его временем берегах. Уникален он гармоничной совместимостью несовместимостей, сочетанием невозможных в единой, даже великой личности дарований. Тот, кто избран Господом вывести из Египта Израиль, разделен на две личности, на две ипостаси единого, на Моше и Аѓарона (Аарон). Давид — воин, вожак, царь, трибун и поэт: трудно поверить, что это не разные люди, в единый образ искусной рукой превращенные.
Подобно Моше, собиравшему пожертвования на сооружение Переносного храма, Давид объявляет о сборе пожертвований на Храм: и тот и другой должны быть созданы на народные деньги. Давид не только запасает материалы для Храма, баснословное количество золота, серебра; меди и кедра без счёта; он устанавливает порядок служения: двадцать четыре смены коѓенов, левитов, певцов, стражей ворот, смотрителей кладовых и сокровищниц, раз в неделю сменяющиеся. Давид определяет смены войск и командиров, назначение судей, правителей колен, смотрителей царского имущества и царских работ, советников и вельмож.
Создав единое государство с единой столицей, Давид создает с чёткой иерархий единую армию: тысячи, сотни, десятки. Каждое колено было должно посылать две тысячи воинов, которые в течение месяца проходили, как бы сегодня сказали, военную подготовку. В случае необходимости царь мог собрать почти полумиллионную армию, чего Давид ни разу не делал. Кроме этого у него был отряд из шестисот воинов, среди которых отважные — самые близкие. Этот отряд вместе с Давидом прошел через скитания, и был одарен щедро царём, что лишь увеличило преданность. Особый отряд телохранителей состоял из наёмников крети и плети, народностей, живших на юге.
При Давиде колена Израиля объединились в единый народ, образовав впервые в истории подлинно единое государство. Судьба Давида — это судьба Израиля.
Давида.
К Тебе, Господи, я взываю,
утёс мой, не будь ко мне глух,
если смолчишь,
сходящим в яму стану подобен.
Услышь голос мольбы,
вопль мой к Тебе,
когда руки вздымаю
к Твоему святому святых.
Со злодеями меня не влачи,
с творящими беззаконие,
о мире с ближними говорящими,
а зло в их сердцах.
По делам их воздай
и злу действий их,
по деяниям рук им воздай,
воздаянием им отплати.
Ибо дела Господа не понимают
и деяния Его рук,
сокруши их,
не отстрой!
Благословен Господь:
мольбы голос услышал.
Господь — мощь моя, щит,
сердце на Него уповало — стал помощью мне,
возрадуется сердце мое
от песни, Его благодарящей.
В Господе его мощь,
Он твердыня спасения помазанника Своего.
Спаси Свой народ,
Благослови Свой удел,
паси, возвысь их
навечно
(Восхваления 28, 27).
Давид — излюбленный герой еврейской Традиции. Немало текстов в разные эпохи было создано о Давиде. Мы ограничились теми, о которых можно сказать, что написаны, если и не в дни жизни Давида, то, по крайней мере, очень к ним близко.
Без мифа истории не бывает. События, люди и даже эпохи, не награжденные привоем, пусть крошечным, мифа, историей не становятся, проваливаясь в бездну небытия. Даже слабый мифический отблеск, озаряя события, делает их историческими. Но далеко не любой герой, этим отблеском озаренный, способен его в вечность с собой унести. Давид не единственный Гольята сразивший, но он — единственный сумевший этот груз мифа снести, для чего ему надо было немало не столь заметных, не столь эффектных, не столь огромных подвигов совершить и, став царём, воспоминание о них не осквернить.
Каин приносит дар Господу «из плодов земли», а Ѓевель (Авель) — «из первородного скота своего» (Вначале 4:3-4). Давид-пастух, от овец взятый на царство, продолжает череду великих израильских пастухов: Авраѓама, Ицхака, Яакова. Моше прежде, чем стать пастырем народа Израиля, пасет овец своего тестя, и, ведя «овец по пустыне», приходит к горе, где ему является «посланник Господа в пламени огня из куста» (Имена 3:2). Шауль тоже пастух. И, наконец, вспомним притчу, которую рассказывает пророк Натан, обличая грех Давида с Бат Шевой и Урией, притчу, в которой у бедняка единственное дорогое, единственное достоянье — овечка.
Слова пастух и овцы в ТАНАХе одни из самых употребительных, что не удивительно, ведь всю эпоху патриархов евреи занимались исключительно скотоводством, чем отличались от соседей-египтян, рядом с которыми и среди которых жили немалое время. Связка «пастух-овцы» в ее метафорическом бытии издревле характерна и для шумеров, и для народов, изъяснявшихся на аккадском и на египетском. В русский язык Библия вошла древнеболгарской, старославянской походкой. Стихия высокого церковнославянского штиля так никогда с обычной языковой стихией и не смешалась. Пример: пастырь-паства, пастух-овцы. И это знаменательное отличие от иврита, в котором Давид пасет овец и пасет свой народ, в русском же «пастух» и «пастырь» ужасно далеки друг от друга.
Притча — жанр в ТАНАХе любимый. Притчи (об овечке, о двух сыновьях), вторгаясь в повествование о Давиде, приподнимают его над обыденностью, освещая светом инакого, не слишком приземленного бытия.
Смотрит ли Давид на себя со стороны? А если да, кого же он видит? Вопрос не праздный, однако, боюсь, безответный. Точней допускающий столько ответов, что в единый фокус их собрать невозможно. Одно можно сказать определенно: притчи учат Давида, отважного воина, удачливого царя, искреннего поэта, но всё же не мудреца, как его сын Шломо, великолепно играющий отвлеченностями, учат не мудреца той толике мудрости, которая позволяет не только увидеть себя со стороны, но и с высоты неповседневности, на которую разве что отшельник способен. Может, в иные минуты желание отшельничества Давидом овладевало, но цепи царства, власти, семьи воспарить в блаженном отшельничестве не позволяли. Разве что в редкие минуты в молитвенном, поэтическом слове, не к людям — к Господу обращенном.
Ключ к популярности — стремление читателя с героем себя отождествить. С Шаулем? Кому хочется походить на неудачника, пусть даже царя? На Шломо? Пожалуй, трон царя-мудреца слишком возвышен. Давид близок, понятен, заражающе эмоционален, велик в своей простоте и в своем величии прост.
Может, читательский интерес и был одним из тех факторов, который спас от забвения такое повествование о Давиде. Трудно поверить, что Шломо хотелось сохранить для потомков рассказ, не слишком лестный для репутации своих матери и отца.
Давид не таинственен. Давид — это таинство, на причины-и-следствия не разложимое. Казалось бы, каждый поступок, каждая эмоция, каждый порыв — всё понятно. Однако! В чем сила его завораживающей притягательности, заставляющей всё, что ни сделал — понять, всё, что ни совершил — безусловно простить, себя отождествляя и с могучим царём и с пастушонком, сражающимся со львом и медведем?
Повествование о Давиде от первого слова и до последнего, от восторга безвестного рыжего и до старца, угасающего, девицы познать не способного, повествование о Давиде — великая притча о жизни, подобную которой каждый желает прожить, да мало кому даже намек на нее удается.
Повествование о Давиде, которому бы всю жизнь идти, никуда не приходя, о человеке, однажды и на долгую вечность оглушенному многоцветной искрящейся славой, от начала — плотно плотью переполненного пространства, и до пустоты, до одиночества смертной постели, согреваемой чужой им не познанной юностью и памятью о холодной и горячей своей, повествование это — удивительно голая проза: ни холода, ни жары, ни мебели в доме царском, ни драгоценностей Давидовых жён, ни кустика, ни деревца. А какой же быть прозе о человеке, которого Всевышний избрал, о человеке, который в минуту тягости-радости к Нему обращается?
Ей быть удивительной и таинственной! Такой, в которой не прописанные подробности сами собой текст насыщают, взявшись бог знает откуда. И это не единственное, чем удивляет повествователь, добивающийся поразительного эффекта: разрозненное само собой связывается и единится.
В этой прозе подробностей — никаких. Время жизни разрублено: царствование в Хевроне, царь в Иерушалаиме. Остальное всё — до. Когда? Сколько минуло? Сколько осталось? Время года — какое? Кому интересно, пусть сам сосчитает. Повествователю не до того. Ему за движением ничем не стреноженной мысли поспеть, поэтическое слово героя своего уловить и бледным отзвуком — прозой перенести на папирус. И не откладывая: за поворотами жизни героя надо поспеть: помедлишь — и не догонишь, никаким замысловатым сюжетом упущенное не наверстаешь, никакой рифмой убежавшую воду не захлестнешь. Нельзя упустить даже малый осколок, деталь, иным не заметную. Потому в этой прозе, если деталь — во всю жизнь, во всю, словно притча, голую прозу телесно живую. Как у повествователя получается? То ли главный герой ему помогает, то ли сам Всевышний руку его направляет. Так ли, иначе, но в лапидарности своей повествователю многие искусы довелось одолеть. Как сумел ни одну из жён, даже Бат Шеву, Давида наготой ослепившую, не описать? Устремленность?! Сила воли какая!
С каждым новым эпизодом, с каждым новым поворотом сюжета, с каждым новым изгибом чувств, с каждой новой истиной невыносимой повествователь, посредник между читателем и героем своим, всё больше, крепче, сильней привязывает внимающего великой судьбе к любимому своему персонажу, поражая и заражая любовью к герою, от которого теперь и ему, читателю, некуда деться, даже поступку с Урией ужасаясь.
Герой непредсказуем? Конечно. Но в каждом действии, в каждом поступке — зерно будущего, которое обязательно прорастет, в отличие от пшенично-ячменного, бурно, оглушительно, словно водные потоки в пустыне зимой на пути своём всё сминающие. Только ли будущего, которое повествователь не знает? Или прошлого тоже? Ведь ничего о Давидовой пастушьей юности читателю не рассказано. Не знал? Сочинить не посмел? Завесу времени не отдернул — не заглянул, не подсмотрел, не подслушал:
— Скажи мне ты, кого моя душа полюбила,
где ты пасешь,
где скот в полдень укладываешь?
(Песнь песней 1:7)
Ужасно жаль, однако, что не знал, не посмел, не отдернул, не заглянул, не подсмотрел, не подслушал, особенно ту, которую — осмелимся на банальность — всю жизнь искал герой его в жёнах своих и наложницах, ту, когда-то сказавшую дочерям города, им завоеванного и построенного:
— Мой любимый бел и румян,
из десяти тысяч отличен.
Голова его — золото, злато,
вьются волосы, как ворон, черны.
Глаза его, словно голуби
в потоках воды,
моются в молоке
в оправе сидящие.
Щёки его, словно посадки из благовоний,
грядки запахов,
губы — лилии,
мирру текучую источающие.
Руки его округлые золотые,
со вставленными хризолитами,
твёрдый живот слоновой кости,
покрытый сапфирами.
Его голени — мраморные столбы,
поставленные на подножия золотые,
вид его, словно Ливан,
как кедры, отличен.
Уста его сладкие,
весь он вожделен,
это любимый мой,
это мой милый,
дочери Иерушалаима
(там же 5:10-16).
Рука, выстроившая судьбу Давида, этого несовершенного совершенства, точно, ярко и убедительно, была невероятно искусна. Он больше царь, чем Шауль. Он меньше царь, чем Шломо. Он между ними, и он видней и значительней. Давид, оправдывая имя свое (любимый, любимец, возлюбленный), любим воинами своими, женой своей — царской дочерью, одновременно его и презирающей и спасающей, любим другом, любим народом и даже Шаулем, его ненавидящим.
Любовь народа, чего не смог добиться Шауль, сделала Давида царём. Бунт Авшалома против Давида — сражение: кто больше любим. Заласканный любовью, накликал царь ревность. Но если Давиду-герою за подвиги народная любовь достается, то Авшалом ее стремится добиться, точнее, украсть. Победы Шауля и Авшалома оборачиваются поражениями. Поражения Давида оборачиваются победами. В логическом треугольнике — Шауль, Давид, Авшалом — два доказательства от противного прямое доказательство укрепляют очень наглядно.
Великими стихами оплакал Давид смерть Шауля, Ионатана и смерть Авшалома. На его смерть великих стихов не случилось. Некому было слагать. Может быть, эпитафией Давиду, мучительно холодно доживавшему, можно бы счесть главу Восхвалений, обращенную к сыну Шломо, в которой образ идеального властителя всех времён, племён и народов.
Две важнейшие идеи звучат в обращении: верность слову Всевышнего, которое подобно живительному дождю, и величие Израиля, который расширит пределы свои по обетованью Господню. Две прозрачные аллюзии отсылают читателя к Учению — первоисточнику:
«Польется дождём ученье мое,
реченье мое будет росу источать,
мелким дождём — на травы,
каплями — на траву» (Слова 32:2);
«Положу пределы твои от Ям-Суф и до Моря плиштим [Великое море], и от пустыни [Негев] и до реки [Евфрат]» (Имена 23:31).
Упоминаемые в тексте Таршиш, Шева и Сева — полумифические далёкие, «заморские» страны.
Шломо.
Боже, дай царю законы Свои,
праведность — царскому сыну.
Будет судить праведно свой народ,
бедняков — по закону.
Горы народу мир принесут,
холмы — справедливость.
Будет судить бедных народа,
сыновьям нищего помогать,
грабителя усмирять.
Будут страшиться Тебя пока солнце,
доколе луна, из рода в род.
Польется, как дождь, на покос,
словно оросит каплями землю.
В его дни праведник процветет,
мир великий — пока не канет луна.
Властвовать будет от моря до моря
и от реки — до концов земли.
Перед ним пустынные преклонятся,
враги прах будут лизать.
Цари Таршиша и островов
приношение поднесут,
цари Шевы и Севы
подношенье доставят.
Все цари перед ним распрострутся,
все племена будут служить.
Ибо вопящего нищего он спасет
и бедняка, у которого нет помощника.
Укроет нищего и убогого,
и души нищих спасет.
От коварства, злодейства их души избавит:
в его глазах будет их кровь дорога.
Чтобы жил,
даст ему из золота Шевы,
и тот будет молиться за него постоянно,
каждый день благословляя.
Будет щедр урожай
на земле, на вершине гор,
плод, как Ливан, зашумит,
город, как земная трава, зацветет.
Будет вечно имя его,
под солнцем — имя потомка,
им благословятся
все народы, славя его.
Благословен Господь Бог, Израиля Бог,
один совершающий чудеса.
И благословенно славное имя Его
вовек,
и слава Его всю землю наполнит;
истинно, верно.
Завершились молитвы Давида сына Ишая
(Восхваления 72, 71).
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer5_6/kovsan/
