1.
Проснувшись, лежу и смотрю вверх. С утра есть время не только не начинать, но даже не начинать начинать. Во сне только что я разговаривал во сне на английском языке, такие сны стали сниться ему недавно, наконец-то стали сниться, и радуют. Это не прежние, переводческие сны, где бесконечные страницы нечитаемых распечаток скользят перед глазами сверху вниз…
После того, как разделение рабочего и свободного времени было уничтожено Интернетом, грань ночи и дня постепенно стёрлась и наступила свобода. Вставай когда хочешь. Конвейера нет, фабричных гудков нет. Благословенна жизнь работника умственного труда. Поворачиваю голову – от окна смотрит на меня и молчит плоский чёрный чёртов монитор. Вот к нему и относится то, что я сейчас скажу: «Доброе утро!» Вставать и за работу.
А текущий заказ я к завтрашнему вечеру, пожалуй, закончу. Как это удачно.
Пришлось всё-таки встать.
Оксана, как почти всегда, ушла рано, оставила посреди комнаты сброшенные вчера домашние шорты и трусы. Всё это лежит как курган между креслом и книжным стеллажом. Перемещаю курган на кресло, медленно перемещаюсь в ванную. Ночью я без сна лежал рядом со своей подругой Оксаной, вспоминал разные песни; теперь вспоминаю их, пока на голову течёт вода. Завтрака никакого нет. Делаю самое простое и быстрое: «сушу» (жарю) макароны с какими-то сардельками с нижней полки холодильника, высыпаю на сковородку все специи, и сажусь есть. Включаю музыку. Звонит со своей работы любимая женщина и без неожиданностей интересуется, чем занимаюсь.
– Сижу на кухне, медленно ем макароны. И дальше такой разговор:
– Я уже вся в работе, а ты ешь макароны.
– Мне сегодня мозг портить, а у тебя он весь день свободен, милая моя. И потом, даром что ли я в университете учился? Теперь сижу себе на кухне и ем как человек…
– Меня тут с утра уже вовсю трахают.
– Это слово, милая, в данном случае не применимо. Трахаю тебя я, а на работе тебя, насколько я знаю, ебут.
– Блин, связалась с пошляком.
– Связалась…
– Игорь, ну когда мы с тобой опять этим займёмся? – на такой вопрос я могу ответить по-разному, и задумываюсь.
– Это не совсем в моей власти. Лучше не планировать… А то опять я соберусь, а ты да и исчезнешь куда-нибудь…
– Как призрак.
– Как призрак! И придётся мне думать, что тебя опять за… заебали твои столоночальники. Есть у Роджера Уотерза такой альбом, заешь, Fucked to death – и если ты, любимая, вдруг исчезнешь, то придётся мне думать, что это произошло и с тобой…
– Твой Уотeрз мудак, и ты такой же…
Так мы и общаемся с утра. С нежностью и верностью. Привычный трёп бодрит, я открываю книгу, которую на днях Максимка мне посоветовал, и дожёвывая макароны, читаю: «падение портфеля и вправду было столь патетичным, что они стали целоваться в торжественном дурмане. Целовались они довольно долго, а когда наконец поцелуи прекратились и они уже не знали, что делать дальше, она, снова подняв на него очки, сказала взволнованно- тревожным голосом: «Ты думаешь, что я такая, как все другие девушки. И думать не смей, я не такая, как все другие».
Вот! «Я не такая, как другие». Так мне однажды заявила Оксана, в самом начале, когда я поинтересовался, откуда она такая взялась. Писатель не врёт!... Убираю книжку, ставлю тарелку в раковину, допиваю чай, потом оказываюсь в комнате, включаю компьютер.
Начавшемуся дню чего-то не хватает, боевого настроения, что ли. Открыв свои файлы, пялюсь в них и не могу сосредоточиться. Перевожу договор, длинный, плохо написанный, мелочный. Нехорошее это занятие. Открываю старые фотографии, меняю, не дослушав, треки. Оксанкина музыка почему-то вызывает раздражение, так что я, наконец, всё вырубаю за полтора часа в тишине перевожу несколько страниц из длинного договора, над которым сейчас и работаю. Честно встаю из-за стола с чувством недоверия к самому себе. Надо собираться в Академию, на другой конец города, чтобы отдать пару дисков и книги знакомому; это целая поездка, возможность передохнуть и прогуляться, может быть, поймать настроение и сосредоточиться… Повод выйти из дома… а то с этого утра что-то скучно жить.
На улице непогода, идут быстрые плотные тучи над домами, но пока тихо. Думаю, что скоро поднимется ветер, и иду до остановки, задрав голову. На остановки сразу же сажусь в автобус – и это момент везения: редко предоставляется возможность пересечь этот город на автобусе, а не в маршрутке. В автобусе и просторнее, и легче дышать.
Автобус поднимается по узкой, длинной и непрямой улице, по сторонам - старые двухэтажные дома, между ними грязные узкие проходы, потом путь мой продолжается в кварталах старой застройки на горе. Близко, за этими домами - крутым склон, внизу он выполаживается и уходит к реке. В древности на это месте был казачий наблюдательный пост. Отсюда начинался мой город. Теперь здесь, почти в самом центре моего города, узнаваемый советский пролетарский район. Грязно-розовые и серо-голубые домики с игрушечными балконами, над ними в качестве украшений, гипсовые вензеля, а над дверями подъездов такие же венки (красиво жить не запретишь, всё-таки). Отсюда улица поворачивает вправо, и за небольшим лесным парком уже будет и конечный пункт автобусного пути, большое кольцо перед главным корпусом академии. Перед этим поворотом автобус всегда притормаживал на тесном перекрёстке. Если посмотреть назад и влево, выгнутая улица между двумя серыми зданиями (слева почта, справа хозяйственный магазин) упирается прямо в небо, и каждый раз, когда я здесь еду или прохожу, это небо немного другого цвета.
Этот район я когда-то очень любил. Когда я был студентом, я жил недалеко, с другой стороны лесного парка, и часто приходил сюда гулять и думать об истории. В конце этой узкой улочки, упирающейся в облака и горизонт, есть большой дом над обрывом. На его углу на высоте нескольких метров есть широкий чуть покатый карниз над обрывом, под ним далеко внизу кусты, заборы, там целый район дач. На этом выступе я однажды просидел целый вечер. Помню, как в тот вечер Солнце медленно опустилось за горизонт, и как воздух стал серым, пропитался сумерками и потемнел, как зажглись лампы в окнах далеко внизу и впереди, и как на телебашне на холме на юго-западе, слева, высветились большие разноцветные огни. Тогда я переживал несчастную любовь – все мои любови того времени были несчастными – долго бродил, к вечеру меня вынесло к этому карнизу; я читал стихи, обращался к кому-то – к горизонту, что ли, к невидимым людям вдали, куда-то туда… Не к ней, конечно, не к ней. Тогда на самом деле что-то причудливое происходило в жизни, и хоть и не радовало, я чувствовал, что это должно было происходить. Было ожидание именно таких событий. И – прошло. Тогда было нацелено на это, а потом – выключилось, что ли?..
Подъезжая к академии, я думаю: моя жизнь, смехотворна. Спроси меня кто: а на каких пружинах висит твоя жизнь и каждый день её – ничего не смогу ответить на серьезный вопрос. Смехотворна. Эти пружины провисают, и в них ещё держится завод или заряд, но в них нет никакой обязательности, потому и провисают. Хожу и делаю это и то. В гости хожу, ухватывая ломти чужой симпатии и тем иногда пробавляясь. Случайно стал заниматься переводами, потому что надо было как-то работать. Не у станка, всё-таки. Так говорят. Случайно сблизился с Оксанкой – не с кем-то ещё, но именно с Оксанкой, это тоже смешно, этакий несуразный союз. Прямо-таки кастанедовские «союзники» друг другу. И всё – временно, всё как будто вот-вот начнётся (а «пока - так»), и жизнь в съемных квартирах, с безразличием к цвету стен и расстановки шкафов в кухне, точнее, без условий для ободряющего желания это поменять. Невыносимая лёгкость бытия, это она… но нет, в той книге, герои принимали решения,– а я же никаких решений не принимаю. Так думаю я. Моему бытию, несомненно, присуща выносимая легкость. Смехотворная лёгкость ненужного, ненапряжного бытия. Ну, жизни. Такому если уж с кем-нибудь и жить, то с такой «человечицей» как Оксанка. Лёгкая на подъем, веселая и только лишь. Вот бы нашёлся на меня биограф, извращённый приколист, разве что – искатель бога мелочей, а моя жизнь и состоит из таких мелочей, сквозь которые проглядывает естественно, Бог; а больше нечего в ней нет. Но такова и любая чужая жизнь, немыслимо, чтобы кто-то из неисчислимого множества прочих выделил именно мою несуразную повесть. Разве что это сделает Бог, который и увидит в этих мелочах, конечно же, лишь самого себя. Уж в Оксанку-то этот зануда вгляделся бы… Этакая выносимая легкость, подготовка к пустому бессмертию, а как же иначе, ладно.
Автобус останавливается, ветер сразу бросает мне в лицо снег – метель началась, решаю не звонить пока Оксане, иду в Академию.
Прохожу по мраморному полу первого этажа, поднимаюсь на четвёртый, здесь налево, почти никого в просторных коридорах нет, безлюдье – идут занятия. Жёлтая дверь, нужной мне кафедры. Спрашиваю здесь профессора Т., знаю, что его нет и быть не может сегодня, но спрашиваю. Секретарь кафедры смотрит на меня неприятным взглядом. Оставляю принесённые Т. книги, вежливо прощаюсь, ухожу. Всё, сделал что хотел.
Дверь кафедры «развития общественных связей» приоткрыта. Там идёт семинар. Прямоугольный стол, за ним сидят мужчины в костюмах и со строгими лицами, молодая женщина, а на противоположной стороне – некто докладчик. За его спиной белая переносная доска, присматриваюсь - на ней фломастером нарисована схема: несколько треугольников с маленькими надписями, между ними — сплошные и пунктирные линии. Докладчик начинает рисовать новую пару треугольников ниже первых. О чём он говорит, я сходу понять не могу. Видно, что люди делом занимаются. Думаю, не присесть ли у двери и послушать – не прогонят же, и когда-то я на этой кафедре бывал – но решаю сразу ехать домой.
На остановке приходится ждать, начинаю мёрзнуть, наконец подъезжает маршрутный микроавтобус. Пока стоял, поймал себя на дурной привычке всматриваться в приближающиеся машины, высматривая маршрутку. Просто больше некуда направить избыточное, беспокойное внимание, хочется двигаться, а на остановке некуда…
В маршрутке колени в колени оказываюсь перед восточными людьми: двое небритых смуглых мужчины в одинаковых чёрных кожаных куртках, меховых шапках – формовках. Они сидят, ссутулившись, смотрят прямо перед собой, но как будто мимо меня или сквозь меня, и негромко переговариваются на своём языке. Мне на них неприятно смотреть, и я начинаю думать, что во мне совершенно нет ничего от этнографа. Они – чужие, и неприятное чувство пробуждается где-то внутри. Чего-то боюсь, или я расист? — приходит ко мне вопрос, ноя решаю не думать об этом сейчас на этот раз. Успею ещё.
Выбравшись из маршрутки, лезу под куртку за мобильным, созвониться со своей женщиной – темнеет уже, день проходит - и в этот момент звонит друг Саша и зачем-то интересуется, как живётся в «А***», где я ещё недавно работал.
– Я там не работаю, - говорю я, - уже полтора месяца не работаю. Ну потому, что не хочу. Офисный труд превращает человека в обезьяну. Я решил больше туда не ходить.
– Чем ты себя теперь обеспечиваешь?
– Пока – переводами. Перевожу для фирмы брата разную документацию. Ничего, проживу.
В этом я как раз не совсем уверен. А вдруг в этом городе пропадёт потребность в знатоках английского и французского языков? Или, что вероятнее, всю эту потребность кто-нибудь успешно удовлетворит без меня? Едва ли.
Ещё немного говорим, мне приятно слышать его друга Сашу, и приятно что-то ему о своей жизни сообщать, пока я иду домой по узкой тропинке вдоль шумной трассы, по краю пустыря, на котором заметает следы собак и детей. Когда я возвращаюсь к себе, уже вполне интересно, и даже весело жить.
…Три вечера в неделю я провожу на тренировках по дзюдо. Дойти до зала можно пешком, но сегодня я опять выхожу слишком поздно, и надо ехать.
Зал наш, додзё, – совсем рядом с остановкой. Прохожу по улице вперёд до поворота, сворачиваю по дорожке в берёзах на боковую улицу, а за ней уже и был его зал. Только с тротуара сойти чуть вниз, во двор по пологому склону. Когда я перехожу улицу, вдруг случается вот что: чуть не погиб! Иду и думаю о чём-то, может, даже о своих срочных переводах, справа на улицу выворачивает такси, замечаю оранжевый колпачок, и несётся прямо на меня – я замер точно посреди проезжей части, вижу мгновенно себя со стороны – себя, застыл, руки раскинуты нелепо, вперил глаза в несущуюся машину. Не могу отпрыгнуть, как-то неудачно дёргаюсь – такси сигналит – резко отворачивает в стороны – проезжает почти по ноге.
Оставшиеся двадцать метров до двери зала я почему-то пробегаю. Теперь-то зачем бежать – машина уже проехала! Мне становится стыдно за такую ситуацию. Растерялся!... Такая бессмыслица! Замер, и если бы она не объехала, был бы под колёсами…
Ещё одно мгновенное поражение! Начинаю тренировку в подавленном состоянии, вместо всей весёлости этого вечера.
Вот что я думаю. Жить в готовности! Воин всегда, безоговорочно готов к поединку. Единственное мгновение взвешивает всё, что было, высвечивает действительный результат всех без исключения усилий. Вызов может придти с любой стороны. Второго удара может уже не быть. Этот вызов не лично мне, он не более чем случается иногда, таково свойство мира, где я живу, где все живут: производить вызовы. Некогда будет спрятаться, отдышаться и подготовиться. Не удивительно, что даже лучшие оказываются не вполне подготовлены. Но всё равно они не могут выбирать момент. Поэтому лучшее, что можно делать — в постоянном ожидании наблюдать окружающий мир. Задавать ему вопросы, себе задавать вопросы, иногда – не задавать. У лучших наблюдателей, в отличие от всех прочих, нет страха, некуда им торопиться – потому что если мгновение ни остановить, ни задержать – времени всегда достаточно. Следовательно, самое первое и главное: непрерывающееся, направленное во все стороны, придирчивое внимание, различающее детали и переходы настроений окружающих вещей и людей. С этой истиной надо и соотносить своё поведение. И только что я потерпел в этом полную неудачу.
На тренировке, между тем, всё как обычно. Разминались, кувыркались. Несколько дней назад, внимательнее присмотревшись к себе, я решил на тренировках сосредоточить внимание на ступнях. Почти при всех движениях, разворотах, переменах стойки, его ступни, особенно – ступня задней ноги, не прижимается к полу всей своей поверхностью, не распластывается по нему, а стоит на полу либо ребром, либо чуть приподняв пальцы и сосредотачивая вес на подушечках. О том, что ноги я ставлю не так, как следует (как хотелось бы), я думал ещё два года назад, когда начинал заниматься дзюдо, теперь опять возвращаюсь к тому же самому. На тренировке нельзя делать сразу всё. Однако в этот день поработать с ногами не удалось, потому что было это занятие посвящено совершенно другому. Но… ничего. Постепенно грусть прошла, и через захваты, прыжки, я вернулся к прежнему себе, каким стал к вечеру этого дня, после унылого утра и поездки на другой конец города. По пути домой, на остановке и потом на своей улице опять задумываюсь о самом себе… Ничему не научился с этой машиной – или, наоборот, выказал устойчивость?
Думаю о собственном страхе, где он во мне живёт, как он во мне живёт – Придётся прорубаться через собственное подсознание – А это не просто, и ещё год назад я едва ли решился бы спокойно думать о том, чтобы залезть в собственное подсознание. Слишком много там страхов накопилось – Видимо, пришло время – Да, теперь необходимо найти инструктора, проводника. Кто поможет? Самому слишком страшно туда. Но ещё не срочно.
Но это всё внутренняя болтовня – знаю же, что отнесу пока интересное изучение собственного страха в раздел планов и проектов, а пока буду делать то, что проще: учиться всё-таки ставить подошву на поверхность как следует.
На последнем перекрёстке останавливаюсь, рассматривая дом напротив. Я им часто любуюсь, с тех пор, как переехал на эту квартиру и потому хожу здесь – в любом настроении и в любое время суток этот дом, иначе не скажешь, чудесен. Пятиэтажка, подсвеченная вывесками. Полностью жёлтая днём и потому светло-серая в темноте, вся – единое целое, только два балконных блока выделены: ярко-красный – на втором этаже слева, и тёмно-зелёный, почти синий – посередине вверху. Они ив темноте выделяются, и вокруг – беспорядочно распределены освещённые окна. Некоторые горят всегда, когда я поднимаю на них глаза.
Стоя на перекрёстке, я смотрю на эти окна и думаю о пожилых мужчинах. Они приходят, отработав, в квартиры садятся там, за этими окнами, на свои диваны, потом идут на кухню, там их ждёт что-то съедобное – и дальше всё, как много раз показано в позднесоветских фильмах, где всегда такие невыразительные обои и чай пьют с задумчивыми паузами… Все русские непременно пьют чай в такое время и в таких жизненных условиях. Нерусские, наверное, тоже.
Вот и я, вернувшись домой, включаю чайник на кухне, потом раздеваюсь, вешаю пропотевшее кимоно сушиться. Думаю, принять душ сразу же или сначала попить чай, И лезу в ванную, какое-то время под бегущей водой лежу там, думаю про Оксанку и про дзюдо. В общем-то, день уже и прошёл. Мне предстоит ещё творческий вечер, но день уже прошёл. И прошёл нормально! Кое-чему за этот день я сумел научиться, например, тому, что внимательнее надо переходить улицы, выучил при переводе несколько новых слов… Однако день какой-то слишком расслабленный, работать надо больше. Я лежал бы в ванной дольше, но хочется чаю, так что быстро бреюсь и в плавках иду на кухню.
На телефоне нахожу неотвеченный вызов от Оксаны, а под ним – СМС сообщение: «как ты и говорил, я исчезаю, еду к Ленке на ночь лечить её от депресняка, ты знаешь. До встречи, если что звони». Всё ясно как день, не буду звонить.
2.
У Ленки, сестры Оксаны, жизнь давно идёт по одному накатанному пути. Она выматывает душу из юношей (тут походит такое пошлое буквосочетание – «МЧ», так вот из своих «МЧ», так она и называет их), всегда младше её (ещё когда она начала этим заниматься, они были младше неё), они спасаются бегством, и Ленка отправляется в очередной депресняк. Она выходит из дома только в магазин, курит травку; слушает громкую музыку, даже ночью, музыка скрежещет и ухает, Ленка плачет. Через три недели начинается новый цикл: МЧ – сеансы мозгоизвлечения – трагическое расставание…. Эти циклы абсолютно предсказуемы. Для всех. Оксанка давно уже знает, чего на самом деле стоят эти нервные расстройства сестры, но сделать с ней ничего не возможно. Это программа Можно только время от времени её утешать, и беспокоиться, как бы та однажды наконец не забеременела. Оксана говорила, что Ленка живёт так последние четыре года, всё время, с тех пор, как переехала жить одна в бабушкину квартиру, и поступлением на заочное отделение «куда-то там» типа учиться обезопасила себя от родительских претензий.
Вспоминаю, что как раз осенью Ленка опять крейзовала, следовательно, сейчас подошёл к концу очередной её любовный цикл. Ну да, когда были с Оксаной у Ленки после Нового года, там имелся некто по имени Барсик… Имя такое было у паренька. История с Барсиком, видимо, закончилась, и обломанная идеалистка призвала Оксанку, чтобы справиться с невыносимой тяжестью расставания. Напророчил утром…
Под негромкую музыку сижу на кухне, дочитываю ту же книгу, где описан больной человек, который почему-то считал, что он поэт, и из-за этого делал множество глупостей. Автор, известный чешско-французский эротоман, подозрительно подробно описывал фантазии этого молодого человека. Читая, чувствую неприятное чувство отторжения, и замечаю, что и читаю-то чтобы получше ощутить само это чувство отторжения, рассмотреть его, получше понять. Даже интересно наблюдать за самим собой, читающим книгу, в которой другой внимательный читатель описывает, как третий, невнимательный читатель, смотрит на страницы четвёртого (который вообще ни о ком не подозревает) из них, видит там почти исключительно собственное блистательное будущее… непременно в объятиях некоей прекрасной девы… И надо всеми – я, конец истории и самый проницательный глаз. Ведь обо всей этой ситуации знаю только я а другие – всего лишь участвуют. Потом мне становится смешно от мысли, что кто-то читает сейчас про меня, а я и не подозреваю, что сам – чей-то персонаж. Если так, неудивительно, что из моей жизни получается то, что из неё получается… Подхожу к окну и долго смотрю на тёмную улицу. Если присмотреться к дому напротив, может быть, в том, как там горят огни, можно заметить некий тайный порядок.
«Разбудив» компьютер, перевожу ещё несколько страниц, почти заканчиваю текущую работу закончив очередной заказ. Редактирование откладываю на завтра, перед сном перелистываю Оксанкины фотографии, всё выключаю и прямо в футболке и шортах ложусь на неразобранную постель. Ночью не вижу никаких снов, только под утро видится мне морской берег с людьми в пёстрых одеждах, костры и штабеля непонятных досок. Это красиво.
Следующее утро начинается раньше, чем могло бы. На кухне включается телефон. Добредаю до него, и сразу же слышу.
– С днём Рожденья, милый! – Оксана уже на работе, звонит… А у меня сегодня День рожденья, а я и не думаю об этом.
Отвечаю: спасибо, разбудила. Трудишься уже?
– Ну да, куда же я денусь. Желаю всех благ!
– Все мои блага – это ты, милая, – говорю я вполне искренне. Ещё немного говорим, потом я позволяю себе поинтересоваться:
– А как дела у жертвы собственной постели?
– Да пиво напилась вчера, выговорилась и уснула. Я ещё кино посмотрела и спать легла… у неё как всегда. Барсик этот, блин, ни да, ни нет… Ленка не может одна, старшно ей дома одной. Игорь, ну почему, блин, я-то её всегда спасаю? Меня бы кто спас… Ещё и не выспалась.
«Сестра, потому и спасаешь» – думаю я, это безнадёжная тема, и говорю другое, уже не искренне:
– А мне без тебя тоже не очень-то спится…
Далее – ключевой момент: Вообще, у меня же день рожденья, ты приезжай сегодня.
– Приеду. Думаю, что приеду.
– Давай.
Чувствую себя опять с утра каким-то отупевшим. Умываюсь. Следует сходить в магазин и купить что-то красивое и вкусное. Вдруг вечером кто-то придёт. Пока завтракаю, пытаюсь вспомнить этот берег во сне, констатирую: да, управлять сновидениями я ещё практически и не начинал учиться. Если у меня был учитель!
До обеда сижу за работой, перевожу. В таком состоянии, не выходя из утренней тупости, я могу сутками сидеть перед компьютером и гнать страницы. Ценой таких рабочих забегов можно иногда позволить себе почти ничего не делать, как это было вчера, это был день медленных движений.
Отредактировав сделанный вчера договор, отсылаю его, не проверяя набежавшую почту, и начинаю следующее: перевод инструкцию к программе. Она позволяет строить некий тип сложных инженерных изображений, и в такие моменты я иногда говорю себе, что я – единственный в этом городе специалист по компьютерному техническому переводу. Это может быть правдой. Сам я едва смогу освоить эту программу, потому что физический смысл её действий мне не понятен. Но для перевода инструкции это, как ни странно, и не требуется.
Втянулся в работу, и мог бы так просидеть и до вечера, но заболели глаза. Есть не хочется. Отвлёкся, сделал на кухне пару бутербродов, запиваю их пивом из холодильника – в день Рожденья можно позволить себе пить исключительно и только пиво! – и иду в магазин. На улице ровное морозное безветрие, обычное для китимской зимы, хрустит наст. Закупаю припасы, небольшой набор: сравнительно много вина, пиво, небольшой торт, мясо. В расчётную сумму уложился, и хорошо.
Вернувшись домой, до самого вечера сижу над переводом. Темнеет, ничего праздничного делать не хочется. Тут являются друзья мои и подруги, приносят подарки – какие-то диски, мелкое походное снаряжение, картину в рамке – и стало быть, надо начинать день рожденья… Звоню Оксане и не могу дозвониться. Хотел бы я знать, где она.
Ещё не полностью отключившись от работы, начинаю хозяйничать: кладу на пол столешницу без ножек, расставляю предметы, достаю все старые припасы. Будем сидеть на полу и есть умеренно. Мясо весь день собирался потушить, откладывал это, зарывшись в свою инструкцию, так оно и осталось лежать в холодильнике. Делаем бутерброды, салаты, всё это быстро, да ещё ребята принесли еду с собой…
Выпили вина, поговорили, кто-то пошёл курить в подъезд, ложусь, закрыв глаза, на пол и закрыл глаза, друг Олег настраивает гитару, его песням все подпевают. Мне спокойно и хорошо. Чуть-чуть болят глаза, я лежу, и все занимаются своими делами: общаются, доедают бутерброды, лезут в электронную почту, невпопад друг к другу обращаются, Олег играет, тут же негромко создаёт фон музыка из колонок, ему она не мешает. Я никого не звал к какому-то определённому времени, но они же, видимо, сами сговорились придти, ведь появились тут все вместе – значит, где-то перед этим встретились. И тут приходит Егор, друг мой наилучший, гениальный историк, большой чудак. Ему я рад больше всего. Принёс он мне в подарок, естественно, книгу – очень красивый и аккуратный том одного уважаемого современного историка, а именно такого и следует от него ожидать…
Оксана. Она где? Приедет ли сегодня? Может и не приехать, исключительно чтобы не оказываться в большой компании моих друзей. Мы выпиваем с Егором в комнате, потом уходим разговаривать на кухню. Потом картина такая – любуюсь со стороны этим – Ребята поют про «девочка летом слушала гром», это мы практически обречены теперь на таких встречах петь, а в кухне Егор дышит табачным дыханием и рассуждает:
–…так что сейчас строить общую теорию можно, судя по всему, комплексируя уже выявленные циклы. Это давно известно, что есть статистически значимая взаимосвязь между уровнем средних цен на основные продукты сельскохоз рынка в национально-территориальном масштабе, и тем, что сейчас принято называть товарами первой необходимости, и уровнем социальной активности. Тут вводится переменная. Я пока не знаю, как лучше её назвать, но пока эти все названия – побоку. Когда-то это постулировали, но уже довольно давно эта зависимость показана статистически. Причём она вполне чётко проявляется на уровне конъюнктур европейского рынка с начала семнадцатого. Теперь мы связали коэффициент развития межрегионального рынка и коэффициент внешней экспансии – для восемнадцатого века это, естественно, перемещение масс людей в Дикое поле и в Сибирь, для восемнадцатого, как я считаю, значимы, кроме продолжающихся переселений в Сибирь и на юг, ещё последствия петровской безумной политики, плюс я до сих пор плохо понимаю, что происходит на западных границах…
Он – человек из мира науки, от которого я стремительно удаляюсь. Мы сидим на кухне, а кухня эта – в географической точке где-то к востоку от Западно-Сибирской низменности, к северу от Великой степи и к северо-востоку от Саяна. «Дикое поле», слова-то какие! Чуть меньше двух тысяч лет назад в благословенной степи на юге (примерно в неделе пешего пути от Китимска, по скоростям того времени) строили странные храмы огнепоклонники, переводили на свои наречия привезённые на верблюжьих спинах из Рума книги, и создавали утончённую цивилизацию. Всё – исчезло. Потом другие люди пасли там своих лошадей. Древние храмы уходили под грунт. Потом пятьсот лет неизвестно чего… И вот, тысячу лет спустя, в этом же самом месте, в кухне в малокультурном сибирском городке сижу я с бокалом, слушаю речь своего друга, который собирался с некоего нового метода ряда хитроумных переменных объяснить таки наконец, что на самом деле происходило в этой стране в последние триста или четыреста лет. Есть всё-таки прогресс на этом свете.
Я ему потом говорю о себе:
– Меня больше всего обламывает цикличность. Всего происходящего. В университете ты каждый год прочитываешь одну и ту же лекцию. В установленный час ты восходишь на свою кафедру, и произносишь одни и те же слова, обращаясь к одним и тем же, в общем-то людям… Согласен, это лучше многого другого – это магическая формула: плохо, но лучше многого другого! Лучше, перспективнее того, чем я занимаюсь теперь. Ну, так я принимаю и отстаиваю своё право быть лохом. Вот у тебя есть амбиции, ты учёный молодой и зубастый, а у меня амбиций и в помине нет.
– Расскажи мне о своих амбициях.
Я говорю: Не участвовать в круговых ритуалах. Сохранять внимание. Это просто. И это мне важнее всего. Никуда не хочу ездить, надоело. Уметь смотреть по сторонам. Стать сверхчеловеком ещё при этой жизни. Поэтому мне многого не надо, и очень многое ещё и станет ненужным. Очистить свою жизнь от всего лишнего, теперь это начало получаться. Это говорю я тебе в свой день рожденья. Важнее что-то не делать, чем делать.
Егор слушает и ухмыляется:
– Такая амбиция. Ничего не делать. Экзистенциальная, антибуржуазная, антикапиталистическая, не мужская, и я бы даже сказал, антинародная, в свете последних…Красавчик! И собрался жить с такой красивой женщиной.
Только Егор может себе позволять в разговорах со мной делать такие переходы.
– Ага. Тоже амбиция. На этом вообще-то список закрыт. Хочу, чтобы Оксанка меня любила, и сам её тоже… Смотри, если сравнить меня с тобой. Мне совершенно не интересно, есть ли у российской истории вообще какие-нибудь циклы, но мне в кайф то, что ты делаешь. Как ты в это углубился – на этом мне интересно смотреть. Как будто ты делаешь что-то, что я сам мог бы делать в другой жизни. Которой не будет.
– Если бы точно знать что у нас не одна жизнь! В этой мне хватает моих занятий, а тебе такие занятия не приносят радость. Но тебе вообще не понятно что приносит радость, ты нашёл себе какое-то необременительное занятие, и расслабился. Уж извини. Переводы – это тупик. Статейки твои, про который ты мне тут пел месяц назад – это тоже тупик. (Это я и сам знаю).
– Ну, до лета я так проживу. Я же на зимовке.
– Ах, ты на зимовке! Живёшь задумчиво. А потом типа в путь. Да… хотелось бы знать, не залез ли ты тем временем в жопу.
– Пока мне так не кажется.
– А Оксанка на зимовке тоже?
Это хороший вопрос, но кто бы знал пути её сердца? Отвечаю Егору уклончиво:
– Это тема не простая. Видишь ли, как было. Я тебе расскажу. Шла она со своим племенем на север, в сторону того, что на их языке называется Большой Гвоздь. Были они все безумны. В одном охотничьем лагере мы ненароком встретились. Она была особенная, я сразу понял, что её владычица – Седна, богиня воды; я же, как тебе известно, повинуюсь Сайле, богине воздуха. Потому мы притянулись друг к другу, и между нами стало влажно, и она оставила своё племя. Теперь мы пережидаем эту зиму вместе, но кто знает, куда увлечёт её Седна, когда – представь себе только!– Золотой Диск высоко взойдёт над горами, и растопит прибрежный лёд, и по вечным льдам на склонах побегут ручьи?.. И куда я направляю своё каноэ? Куда его повлекут… воды Большой реки… Я бы предпочёл, конечно, дойти до Великого Закатного океана, и сделать это вместе с моей скво, но… не слова больше.
После этой моей речи Егор доедает наконец свой салат, и произносит:
– Друг, хотя ты и забил на всё, что дорого порядочным людям, я рад, что ты есть, такой вот вредный. Мне только жаль, что я не могу разделить с тобой свой кайф от познания, жаль что и ты не можешь в нём поучаствовать…– Ну да, тем более что тут в общем-то только мы с шефом и понимаем, как… как просчитывать синхронистические таблицы и совпадения… У нас вчера, кстати, была конференция, я там держал речь… Те, кто здесь изображает академические занятия, просто не понимают, о чём говорят. Ну, они хорошие мужики, но блин! Это пока не проблема, но тенденция давно наметилась. Мне и правда с ними скучно.
– А мне, как поэту, всё это вообще чуждо. Я давным-давно уже сбоку от всего этого. Это тебе предстоит жизнь проводить в таких компаниях. Вот что, – я перевожу разговор на более возбуждающую меня тему, – где же тот удивительный продукт высоких технологий, который ты уже – возможно, несколько опрометчиво – анонсировал в прошлый свой визит, сказав: «принесу»?
Пока Егор лезет в карман своего пальто в коридоре, я получаю по телефону важное для меня сообщение, так что вернувшись в кухню, он застаёт меня блаженно улыбающимся.
– Оксанка приедет! – говорю я ему. И с этой новостью перспективы всего вечера становятся уже совсем радужными. Егор это знает, но тактично интересуется:
– Может, отложим взлёт?
– Нет! Моя женщина всё поймёт! – говорю я, И уж не думаешь ли ты, друг мой, что наш космолёт будет стоять заправленным до тех пор, пока эта своенравная и семь-пятниц-на-неделе гёрла будет добираться до космодрома? – несомненно, она прибудет, Егорка, и я этой ночью опять не умру! Этой ночью я опять буду счастлив, а так и зима пройдёт. Мы отправляемся немедленно!
– В таком случае докладываю, что необходимые навигационные сведения находятся на сорок восьмой странице этого фолианта! – Егор передаёт мне свой блокнот в твёрдой чёрной обложке, пролистываю его, и нахожу на означенной странице пару приклеенных «марок».
– А… для дамы? – уточняю я.
– Ах, сударь! Ваша дама, милующая быть здесь уже в обозримом будущем, несомненно, не окажется неудовлетворённой подвалами нашего галеона, каковые в данном случае перемещены в походный карман моего кафтана….
– Благодарю вас! – благодарю я друга за щедрый подарок,
мы пожимаем друг другу руки, и в то время как наши милые друзья в комнате
музицируют и общаются, а Оксана спешит сюда по зимнему городу,
мы пожимаем друг другу руки
и отправляемся
в психоделическое
странствие.
