На днях пришло письмо от одного юриста. В нем cообщалось, что покойные супруги херр проф., др. Хельмут Бруннер и фрау проф. др. Эмма Бруннер-Траут в своем совместном завещании отказали в мою пользу два предмета, а именно — египетскую медную напольную вазу 46 см высотой и сирийскую коридорную лампу, которые он, проф. Бельц, уполномочен передать по назначению. Готова ли я это наследство принять? Пока я соображала, почему бы я должна быть не готова, позвонила Сюзанка, моя близкая подруга, немка.
— Чем занимаешься?
— Читаю письмо профессора Бельца, душеприказчика Бруннеров.
— Что?? Они тебе оставили деньги??
— Нет, — говорю, — деньги они оставили университету, а мне медную вазу и сирийскую лампу.
— Это бесстыдно, — неожиданно взорвалась она, — это возмутительно!! Как вдове русского поэта они должны были оставить тебе деньги!
— Объясни, какое тут значение имеет мое вдовство и русская поэзия?
— Твои Бруннеры жадные, они эгоисты, а медная ваза — это вообще отвратительно, нет ничего хуже медных ваз.
— А медь, кстати, ценный цветной металл и если она рафинированная, то это подороже золота будет, — поддразнила я.
Тут она заорала:
— Почему тебе, почему мне никто ничего не завещает?
— Не ври, Сюзанка, помнишь, тебе одна старая дама кофейные чашки завещала?
— Да я их в дом не внесла, они ужасные были, такие же, как твоя ваза.
— Высказалась? — спросила я. — А машина у меня чья? Кто мне «гольф» подарил почти новый?
— Десять лет назад, когда это было?
— Ну, ты — нахалка! Правильно бабка сделала, что только дурацкие чашки тебе на память оставила, большего ты не заслуживаешь.
Она нажала отбой.
Сейчас прибежит, — подумала я. И в эту минуту приехали Мюллеры. А еще через пять она.
Я попросила Людольфа Людольфовича громко и с выражением прочитать письмо.
Сюзанка слушала ехидно, а его жена отрешенно. Когда Л.Л. окончил, она сказала:
— В этой гостиной, конечно, только напольной вазы не хватает. Покажешь мне и если она хоть что-то стоит, я снесу ее своему антиквару и мы ее продадим.
— Герлинда! — ахнул Мюллер.
— Ну, тебе-то Бруннеры завещали русскую икону.—возразила она.
— Старую? —спросила я. Людольф, довольный, кивнул.
А вечером позвонила Роземари и я рассказала ей все с самого начала. Ее реакция была, прямо скажем, неоригинальна:
— Понятно, что деньги они тебе оставить не могли, их отобрал бы социал. Но они могли бы оставить их нам, а мы бы передали тебе.
Я взмолилась:
— Я же чужой им человек! Спасибо, что старые люди вообще подумали обо мне в тяжелый для них час.
— Почему в тяжелый?
— А что, составление завещания — развлечение?
— Ах, ты так это рассматриваешь? Тогда, конечно, я вполне с тобой согласна и разделяю твое мнение. Но почему такой странный выбор? Фрау проф. Бруннер могла бы оставить тебе что-нибудь из своих драгоценностей. У нее их было много.
— Ну я не знаю, Роземари, почему она должна была это делать? Для того, чтобы надеть ее украшения, мне надо поменять рост, вес, одежду, лицо и образ мыслей. Она наверняка это понимала.
У Бруннеров имелось много красивых вещей, они долго работали в Египте. Возможно, я когда-то похвалила именно эти предметы. Лампа, которую мои подруги почему-то забыли ругать, висела в передней над зеркалом, я хорошо это помню. А пресловутая ваза оказалась изящным узким кувшином. В него моя домработница поставила зонтик.
Через полгода пришло еще одно письмо. На этот раз профессор Бельц сообщал, что я вторая в списке, подписанным обоими почившими супругами, на получение оставшихся вещей, к которым университет не имеет интереса. Мне предлагалось лично приехать в назначенный день и взять понравившееся. «Все кроме книг по египтологии, они завещаны университету в Сиднее». (Надо полагать, что местные университеты трещат по швам от обилия наследств. Дом Бруннеров, кстати, уже много лет стоит невостребованный.)
Я посоветовалась с Мюллерами. У меня все есть, к тому же холодно и лень, и неудобно как-то. Но Герлинда сказала. что неплохо бы было заменить в гостиной ковер и мы с Сюзанной поехали.
Тяжкое впечатление.
Люстры сняты, отопление отключено, на паркете по периметру пыльные следы от унесенного огромного ковра. Он был синим и совершенно неподходящим из-за цвета и величины, ну и бог с ним. Портреты предков в тяжелых и, безусловно, очень дорогих старинных рамах оставили на стенах следы еще более чувствительные, чем ковер. Здесь предков любили, почитали и гордились ими, сочиняли про них легенды. А теперь они лежат в музейных запасниках и я не уверена, что они увидят когда—нибудь белый свет или на них вообще посмотрит кто—то, на этих всех до одного некрасивых придворных дам и господ.
Возле шкафов выбирали почти вслепую нужную литературу два человека, молча, едва кивнув нам, сосредоточенно.
Замерзшая, усталая Карин, ассистентка и многолетний секретарь покойных египтологов, равномерными движениями уничтожала бумаги. На мой вопрос, почему не машинкой, покачала головой, мол, слишком много. Я взглянула — старые счета, копии со всякого рода устаревшей переписки и пр. Немцы тщательно хранят любую бумажку, будь то гарантия на давно замененный электрический прибор или подтверждение столетней давности о забронированном номере в каком-нибудь отеле.
Бруннеры работали в двух кабинетах, разделенных большой стеклянной перегородкой, чтобы можно было видеть друг друга и советоваться. На перегородке лежала стопка фотографий. Фрау Бруннер в Египте, еще довольно молодая, одна и с сотрудниками — старые снимки. Не очень давний портрет господина Бруннера, у меня такой имеется. Опять она, она, она… Хоть бы взяли мы все эти фотографии, не так была бы заметна их ненужность и, чувствуя себя виноватой, я тоже положила их на место.
Отобрала несколько альбомов, чтобы отдать молодежи. Себе взяла маленькую гравюрку, три хорошенькие тарелки на стенку в кухне и стала двигаться к выходу.
Но тут меня перехватила Сюзаннка. Она сказала, что в доме есть еще верх и низ, а не только партер и что нужно там посмотреть, зря мы что ли приехали. И застучала каблуками по лестницам. В сопровождении профессора Бельца, разумеется, которому возложенная на него дружеская обязанность по присмотру за наследством, была уже пару лет поперек горла. Они состояли в дружеских отношениях эти две семьи и жили на Яблоневой горе, сплошь заселенной университетской профессурой. Красивое место, романтичное. Оттуда хорошо виден центр Тюбингена, тоже очень романтичный.
Бруннеры появились у нас после выхода Лёвиной книжки в Германии, т.е. после ее перевода. Они приехали вместе с Людольфом Людольфовичем. Фрау Бруннер в длинных перчатках, на голове роскошное флорентино, в руках не менее роскошные розы. На Лёву все это великолепие впечатления не произвело, а на нас с мамой еще какое! И должна сознаться, дама всегда впечатляла, будучи уже даже очень старой. Ей была необходима эта значительность, эта церемонность, этот театр, в котором царила она, одна-единственная. И режиссер, и примадонна, и свой собственный зритель.
В любом университетском городе живет одновременно большое количество ученых, отечественных и иностранных, про каждого говорят, что он всемирно известен. И то обстоятельство, что немецкие египтологи являлись почетными членами мировых академий никого здесь не удивляет. Кстати, кроме РАН, что неспроста. Скромный Л.Л.Мюллер никогда о своих регалиях не упоминал, а известен был ни чуть не менее. Но это я так, в скобках.
Бруннеры сразу же взяли над нами интеллектуальное шефство. Они пригласили к себе друзей и знакомых на встречу с Лёвой. Профессор Бруннер сделал внушительный доклад, потом профессор Мюллер читал стихи и кусочки прозы в своих переводах на немецкий, потом общество беседовало с бокалами в руках и закусывало виртуозно приготовленными канапе. Фрау Бруннер умела и могла все: писать книги, переиздавать их, устраивать международные выставки, водить сногсшибательные экскурсии по Египту, делать доклады и читать лекции, руководить, помогать, музицировать на профессиональном уровне, принимать гостей, например, Альберта Швайцера, в свою последнюю поездку по Европе, посетившем Тюбинген.
И вот теперь её нет, в её живом и тёплом доме стужа и разор. На прелестном диванчике лежат плюшевые застиранные игрушки, принесенные не знаю, кем и зачем из дома престарелых. Там она провела свои последние годы в безумии и одиночестве.
Еще раз о наследстве
— А вы написали уже завещание? — Спрашивает Андрей во время массажа. Я отрицательно качаю головой.
— Почему?
— А что завещать? Разве у меня имеются какие-нибудь ценности?
— Конечно, — без малейшего смущения отвечает он,—не моргнув глазом, от всей своей простодушной сути.
— И какие же?
— Ну, библиотека, картины, гжель.
— Ты тогда уж сказал бы лучше «картинная галерея и коллекция».
— А что, и правильно. Вон у вас все стены обвешены, а фигурки так вообще ставить некуда, надо еще одну витрину покупать.
— Дорогой мой, — говорю я ему, — и витрину тоже ставить некуда. И гжель подорожала, и те, кто их дарили, не приезжают больше.
Но мальчишка начеку, он не дает увести разговор в сторону.
— А, Лидия Викторовна, вы бы все это раздали сами, а то накинуться, когда вас не будет и растащат, что кому нравится. Вы же можете свои распоряжения занести в компьютер.
— Ну и кто же будет тащить? Все, что ты видишь у меня в квартире, интересно и дорого только мне, другим оно вовсе не нужно.
— Мне нужно! — Восклицает он горячо и искренне.
— Ну и зачем тебе книги, ты не читаешь по-русски. Или акварели? Или совсем уж дамское собрание хорошеньких вещиц? Ты и смысла в них не понимаешь.
— А я полки купил и витрину хочу заказать, как у вас.
Я начинаю понимать, что если он так нажимает, значит, состояние моего здоровья ухудшилось. И я сдаюсь:
— ОК, ты убедил меня, я тебе что-нибудь завещаю.
И он стал ревностно следить за обещанными «сокровищами».
— Танька пыль с книг не стирает, — заявил он в следующий свой приход.
— Не ври, Андрюшка, Таня умеет следить за чистотой.
— А вы зачем в гжельскую коробочку пепел стряхиваете? Если у вас нету пепельницы, скажите мне.
— А не пошел ли ты куда подальше и поглубже? Это мое имущество и я, вроде как еще жива?
Один к одному разговор с другим человеком, милым и достаточно симпатичным.
Эдит появилась по объявлению, которое дала в церковный листок Аннамари, соседка. Ее сын вырос и не смог больше выгуливать Сандрика. Нам срочно требовалась помощь. Откликнулись многие, но Эдит успела раньше других, она мне понравилась, и я с ней легко договорилась. И она так же легко вошла якобы в члены семьи. Сегодня я еще раз убедилась в этом.
— Надо спрятать пепельницу, скоро придет Андрей, опять будет замечание делать, что я использую шкатулку не по назначению.
— А это его не касается, — разумно ответила Эдит.
— Еще как касается! И я рассказала про «завещание».
Эдит возмутилась:
— Да у вас и поближе Андрея люди есть! Я, например, или Таня. Моя бабушка говорила берите, мол, что нравится, а я стеснялась. А когда она умерла все забрали, даже не знаю, кто.
— Но вообще-то, я еще живу, — неуверенно пробормотала я.
— Да кто ж знает, может ведь в один момент случиться.
— Ну, если в один, то я хоть сейчас.
И тут пришла моя золотая Таня, уборщица.
— Еще чего! — заверещала она — прям так всех их и впущу!! У тебя Жанна есть!
— Да она не успеет с визой, — поддразнила я.
— Успеет! Я, как тебе плохо станет, так сразу же ее вызову. Остановится у меня.
Мне показалось, что Танюшка прикидывает, сколько коробок и желтых мешков ей понадобится для моего барахла. Но она спохватилась:
— Да ты живи, сколько хочешь, чего ты?
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer5_6/druskina/
