Дан возвращался домой в Бруклин из Стейтен-Айленда. До чего же он не любил этот длиннющий мост! Да ещё в подбирающихся сумерках. Но вот мост уже позади. Улица, по которой неторопливо катилась его почти новенькая «Мазда», пустынна.
Удар спереди по левому крылу заставил его мгновенно до предела вдавить педаль тормоза и выключить двигатель. Ничего удивительного. Водитель автомобиля почти с полувековым стажем без единого нарушения. Ну, как он мог заметить эту не то тень, не то действительно человека, неожиданно выскочившего на проезжую часть дороги?
Удар был не очень сильным. Не то тень, не то человек от такого удара не должен был исчезнуть. Но он исчез. Дан ещё нормально соображал и контролировал каждое движение. Он почти спокойно выбрался из автомобиля. Он не успел отойти от открытой дверцы, как рядом с ним появились два мощных полицейских, вышедших из остановившегося за ним автомобиля. Вероятно, ирландцы, ещё успел он подумать. Следовательно, католики? Вязаная кипа на его голове была не лучшим предметом для такой ситуации. Католики, даже полицейские, не излишне благосклонны к бруклинским евреям.
Странно, что он ещё успел об этом подумать. Потому, что уже через мгновенье вообще потерял способность не только думать, но даже ощущать что либо, кроме ужаса, растекающегося от сердца по всем артериям.
Дан ещё успел заметить, что даже намёка на вмятину не было на левой стороне капота. Но возле левого переднего колеса на спине распластался старик. Под его головой точно против таблички с номером автомобиля небольшая лужица крови. Именно красная лужица, начиная с этого мгновения, полностью поглотила Дана вместе со всем окружающим его миром.
Уже потом Дан пытался вспомнить, спрашивали ли его полицейские о чём-нибудь, был ли разговор об алкоголе, и вообще, был ли какой-нибудь разговор, было ли вообще произнесено какое-нибудь слово?
Даже во время суда, на котором подробнейшим образом рассматривался каждый элемент этого события, Дан не был в состоянии что-нибудь вспомнить. Абсолютная амнезия. Он даже не помнил, как очутился дома. Кто позаботился о его автомобиле? Попал ли он сначала к судье, или домой?
На суде, состоявшемся через месяц после этого ужаса, основными, по существу — единственными свидетелями были два полицейских. Действительно, два ирландца, два католика. Оказывается, они почти от самого моста медленно плелись за Даном. Их просто поразило, с каким проворством немолодой, примерно семидесятилетний мужчина рванулся на проезжую часть улицы, и буквально не попал, а бросился под автомобиль. Словно решил покончить жизнь самоубийством. Удар был не сильным. Возможно, если бы не упал и не ушибся головой о покрытие дороги, он оставался бы живым и невредимым до сих пор. Потому, что по данным судебно-медицинской экспертизы, кроме ранения головы, не было никаких других повреждений. А ещё по данным той же экспертизы содержание алкоголя в крови было просто катастрофическим.
Содержание алкоголя в крови у обвиняемого? Нет, не обнаружено ни малейших следов. А какие вообще следы могли быть, если всё это произошло в четверг. А Дан ещё во время обеда в субботу выпил всего лишь бокал сухого вина.
— Не виновен, — огласил судья под аплодисменты нескольких десятков друзей и пациентов, сидевших в зале. Но заключения Дан не расслышал, не способен был расслышать, а только ощутил, когда зять обнял его и вывел из зала. И там, в фойе были объятия тех, кто аплодировал. И вроде дошёл до него смысл произнесенного судьёй. Не виновен. Но Дан вспомнил ту лужицу крови под головой. Не виновен?
Народа в этот день в их относительно скромную квартиру пришло намного больше, чем в любой день в течение страшного месяца. Дан отличный дантист, популярный не только в Бруклине. Пациенты не просили, а требовали его возвращения на работу. Но он безапелляционно заявлял: хватит, мне минуло шестьдесят пять лет. Я уже не имею права прикасаться к живому организму. Не имею права.
— Дан, ты сошёл с ума, — без конца заявлял ему Лайонел, зять, удивительный человек, которого Господь подарил ему вместо сына. Дан отлично понимал, как своим поведением осложняет жизнь дочки и зятя. Особенно в пору, когда, помимо напряжённой работы юриста, Лайонел погружён в какие-то окружённые неожиданными препятствиями заботы, связанные с покупкой новой квартиры и продажей этой, которая вполне устраивала Дана.
Вот уже почти два года после смерти его дорогой несравненной Рут Дан жил у Шуламит, у дочки. Его вполне удовлетворяла просторная уютная комната с телевизором и компьютером. Он понимал, что ещё четыре комнаты этой квартиры не ущемляют быта Шуламит, Лайонела и восьмилетнего внука Гавриэля. Дети поговаривали о втором ребёнке. Для него в квартире тоже достаточно места. Но, видимо, престиж заметного юриста не позволял Лайонелю оставаться здесь. Дети поговаривали о Манхеттене. Но тут уже Дан стал в третью позицию, заявив, что никуда не уйдёт из Бруклина.
Лайонел, как и Дан, был ортодоксально религиозным евреем. Религиозным не чрезмерно. Не фанатиком. Но самые ортодоксальные бруклинские хасиды ни в чём не могли упрекнуть двух интеллигентных евреев.
Конечно, в свои шестьдесят шесть лет Дан был способен позволить детям переселиться в Манхеттен, оставшись в Бруклине в своей семье. Он знал, что не только в ближайшем окружении считается завидным женихом. Высокий, красивый, стройный. К тому же состоятельный. Правда, кипа у него на голове, религиозный, — судачили пышногрудые крашеные блондинки, недавно приехавшие из Одессы.
Но была и серьёзная претендентка. Ева, школьная подруга его Шуламит, славная красивая девочка, осталась вдовой с пятилетним сыном ещё при жизни его дорогой Рут. Муж разбился на мотоцикле. Как Ева помогала ему заботиться о Рут, умиравшей от рака поджелудочной железы! Ева и сейчас не скрывала своего отношения к Дану. Такому же отношению, как было у неё в детстве. И дружба её с Шуламит оставалась неизменной. И дружба ровесников, её сына и внука Дана была такой же, как и у школьниц Евы и Шуламит. И дети постоянно деликатно намекали ему о Еве. Да, всё хорошо, но разница в возрасте. Шутка ли! Чуть больше тридцати лет! Нет, никуда он не уйдёт от своей любимой Рут. Следовательно, и от детей.
Дети, страдающие от отцовской депрессии, как-то сказали ему:
— Почему бы тебе не отвлечься? Например, круиз по Карибскому морю. Или недели две на Багамах. Или даже Израиль.
— Да, конечно, Израиль. Ведь он ещё с Рут планировал съездить в Израиль. Религиозный еврей, и ещё ни разу не видел этой священной страны. Решено. Недели на две в Израиль.
Из аэропорта прямо в гостиницу, в Иерусалиме. Столько осмотров, столько впечатлений! Казалось, уже ни для чего другого не оставалось ни времени, ни места. И все же лужица крови под номерным знаком автомобиля, под головой старика не оставляла его в покое. Вот и сейчас, во время второго посещения Стены плача, Западной стены разрушенного храма, он стоял, упёршись ладонью в камень стены и обращался к ней с просьбой о прощении.
Мужчина лет на десять моложе его почему-то сразу обратился к нему на вполне приличном английском языке. Разговорились. Дан рассказал, о чём была его просьба.
— Понимаете, я медицинский работник, дантист, убил человека. В душе не совмещаются два этих понятия. Вы понимаете?
После достаточно продолжительного молчания собеседник ответил:
— Я вас сейчас удивлю. Мы коллеги. Я тоже дантист. Пойдёмте посидим и выпьем кофе. Там, очень уютный ресторанчик. Я тоже убивал, до того, как стать дантистом. И не одного. В Шестидневную и войну Судного дня я был танкистом. К счастью, вам, нынешним американцам, неизвестно, что оно такое — война.
— Мне известно, что такое война. Я не родился в Америке. И так случилось, что в возрасте восьми-девяти лет участвовал во французском сопротивлении. Мои родители немецкие евреи. Возможно, вас удивит такое совпадение, такое стечение обстоятельств, но мой отец тоже был дантистом. Возненавидев Германию и её новую власть, в 1934 году вместе с моей мамой он удрал в Бельгию. Там через год я родился. Но в Бельгию пришли немцы. Не стану рассказывать, как мы скрывались. Буквально за несколько дней до того, как бельгийцы выдали родителей, им удалось переправить меня во Францию. Два года, до прихода американских войск, я был во французском сопротивлении. По мере своих детских возможностей не просто скрываясь, а помогая. В 1945 году меня взял на воспитание благороднейший американский офицер, капитан. Вы удивитесь, тоже дантист. Потом, узнав, что мои родители уничтожены в Освенциме, он усыновил меня.
— Да, биография ваша просто сюжет для романа. Одно только меня удивляет. Надеюсь, вы понимаете, как танкисту после всего пережитого и увиденного непросто становиться медиком. Но стал. После всего. А вы после одного случайного убийства, которое и убийством, по сути, не является, в глубокой депрессии. Надеюсь, вы обращались к психотерапевту?
— Естественно. Но мои дети считают, что мне нужен уже не психотерапевт, а психиатр. Они не понимают, что вина моя усугубляется тем, что я убил старого еврея. Разумеется, национальность не имеет никакого отношения к случившемуся. Больше того, когда я увидел его лицо, в тот момент я вовсе не посчитал его евреем.
— Откуда же вам известно, что он еврей?
— Как откуда? Его фамилия Циммерман. Кем ещё может быть житель Бруклина с фамилией Циммерман?
— Идея у меня сейчас появилась, коллега. В Бней-Браке есть знаменитый раввин. Конечно, не уровня вашего бруклинского соседа, Любавичского ребе. Не знаю, как вы к нему относитесь. Я лично стал его хасидом, убедившись в том, как осуществились его пророчества. Не говоря уже о том, как сказалось на истории Израиля то, что Бегин и Шарон, увы, не последовали его пророческим советам. Именно пророчествам.
— Вероятно, вам известно, как он посоветовал австралийскому миллионеру купить ни на что не годные земли, как это вызвало взрывы смеха у всех специалистов, и как в этой земле оказались невероятные количества золота и ещё чего-то.
— Когда во время первой войны в Персидском заливе на Израиль стали падать иракские ракеты и все израильтяне ходили с противогазами, ребе сказал, что никаких противогазов не надо, а на Бней-Брак вообще не упадёт ни одна ракета. Так оно и было.
— А вот случай, который мне лично известен. К ортопеду, моему доброму знакомому, обратилась тридцатишестилетняя жительница Бней-Брака, мать четырнадцати детей. Два профессора-ортопеда назначили ей оперативное лечение. Думая о детях, она обратилась к Любавичскому ребе, и он велел ей пойти к моему знакомому ортопеду и лечиться только у него. И он вылечил её без операции. Затем ещё подобный случай с пациентом из Иерусалима. Причём, ортопед абсолютно уверен в том, что у ребе о нём не могло быть представления. А ребе назвал его фамилию!
— Повторяю, не уверен, что раввин из Бней-Брака, о котором я упомянул, обладает способностями Любавичского ребе. Но представьте себе, что вы обратились всего лишь к ещё одному психологу или психотерапевту.
До беседы с коллегой Дан, разумеется, собирался на несколько дней в Тель-Авив. Поэтому визит в Бней-Брак к тому самому раввину оказался мероприятием совсем необременительным. Но каким-то малозначимым и смазанным. Раввин не задал Дану ни одного вопроса. Он только слушал и, правда, очень внимательно смотрел. В какой-то момент Дану даже показалось что этот старый еврей, вероятно не знающий английского языка, только притворяется, что слушает и понимает. Но раввин вдруг заговорил:
— Киямта мицва «Мхэ зэхэр Амалек», — сказал он на иврите. Увидев непонимание на лице Дана, он виновато улыбнулся, и тылом ладони приподняв бороду, продолжил на английском: — Ты выполнил завет «Сотри память об Амалеке».
— Простите, многоуважаемый рав, но я не понял.
— А чего тут понимать? Ты выполнил очень важный завет. Всё. Будь здоров.
Дан вышел, так ничего не поняв. С этим он возвратился домой. Он привёз массу положительных эмоций от почувствованного, увиденного и услышанного в Израиле. Но, к сожалению, стоило ему вспомнить лужицу крови, как снова на него накатывала неистребимая депрессия.
Возвращение Дана домой совпало с завершением покупки квартиры. А ещё через неделю случилось нечто невероятное. Среди рабочего дня, чего ещё никогда не бывало, Лайонел ворвался в комнату тестя.
— Дан, что тебе сказал израильский раввин? Пожалуйста, передай мне точно, что он тебе сказал.
— Что я выполнил какой-то завет. Мицву.
— Какой-то завет! Он сказал тебе, что ты выполнил завет стереть память об Амалеке. О злейшем враге евреев! Невероятно! Все, что ты сейчас услышишь, могло быть случайностью, стечением обстоятельств. Но раввин!.. Моё положение позволило мне случайно, чего я вообще не собирался делать, познакомиться с документами Гидеона Циммермана, хозяина квартиры. Да, да, того самого. Так вот, оказалось, что он никакой не Гидеон. Именно этим объяснялась вся тягомотина с покупкой. Организация Симона Визенталя, занимающаяся розысками немецких военных преступников, с огромным трудом нашла в Бруклине обершарфюрера СС Ганса Циммермана, ловко трансформировавшегося в еврея. После невероятной волокиты правительство Федеральной Республики Германия затребовало возвращение своего гражданина для совершения суда за его неслыханные преступления. Но, дорогой Дан, возможно, тебе этого мало.
— Так вот, благодаря потрясающе скрупулёзной немецкой бюрократии я могу сообщить тебе данные, прочитав которые, я чуть не потерял сознание. Поэтому, приготовься. Ганс Циммерман родился в 1921 году в городе Шлайден недалеко от Кельна, где его отец работал инженером. В 1941 году после трёх лет в университете он добровольно вступил в СС и относительно быстро благодаря своей зверской нечеловечности стал фельдфебелем. С 1942 года уже старший фельдфебель Ганс Циммерман, обершарфюрер — один из самых свирепых работников лагеря уничтожения Освенцим в Польше. Но тут уже нечто совсем невероятное. В лапы Ганса Циммермана попадает доставленный из Бельгии еврей-дантист. И этот зверь заставляет дантиста выдирать золотые коронки у евреев, уводимых на смерть. Твой отец, Дан, сопротивлялся. Ганс зверски избивал его, а потом сам застрелил. У тебя ещё будут какие-нибудь вопросы?
Вопросов не было. Больше того, У Дана внезапно возникло чувство такое же, как при любом физиологическом освобождении. Скажем, как при мочеиспускании. Из него излилась депрессия. А в опустевшее место внезапно пришло нечто неописуемое, что требовало объяснения. И объяснение появилось. Им стали слова раввина из Бней-Брака. Их смысл был так понятен и прост. Мицва!
— Лайонел, сынок, я ничего не понимаю. Раввин не задал мне ни одного вопроса. А я ему ничего не рассказал. Ведь я сам ничего не знал. Не знал! Не представлял! Ведь я сейчас услышал об этом впервые. Ты знаешь, во время визита у меня было не просто ощущение того, что раввин не может меня понять, так как не знает английского языка. У меня появлялось ощущение, что я с раввином не только не в одном помещении, но даже не одном измерении. Что мы в разных галактиках. Откуда ему было известно, кто я, кто мой отец и кто его убийца? Откуда ему было известно, что я случайно убил убийцу моего отца?
— Дан, дорогой, что я могу тебе сказать? Я ошеломлён не меньше тебя. Возможно, этот необыкновенный раввин допускается на заседания суда, о котором у нас не может быть ни малейшего представления. Кто знает?
22.01.2016 г.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer5_6/degen/
