Праздные мысли о русском духе, политкорректности и американской матрице0

Перечитывая Гоголя

Чичиков как пародия на современного западного человека: его разговоры с помещиками подобны попыткам американца договориться с русским медведем. Ноздрев — пародия на русского человека. Чичиков желает мертвых душ. Ноздрев предлагает ему купить скакуна. Чичиков отвечает, что не заинтересован покупать скакуна (not interested). После таких слов западный человек сразу отступает, а русский только приступает. Говорит — почему “not interested”? Давай, назови свою цену, не будь как баба.

Русско-английский разговорник

Первые годы в США я не уставал удивляться разному содержанию вроде привычных слов и понятий в английском и русском языках. Речь идет не об очевидно ложных друзьях переводчика, вроде pollution — поллюция, и даже не о более тонких вещах — например, о недопустимости переводить ambitious как амбициозный или self-reliant как самонадеянный. Встречаются вещи и менее уловимые.

Возьмем такое невинное слово, как opportunity. Например, если американец говорит об упущенных возможностях (missed opportunities), то это, как правило, означает возможности образования или трудоустройства. Для русского мужчины упущенная возможность (например, многозначительное «у меня было столько возможностей!»), скорее всего, означает, что он ехал в одном купе с привлекательной женщиной, но ничего не вышло. Для русских женщин, я думаю, это упущенная возможность удачно выйти замуж.

Или опасность, таящаяся в коротком глаголе want. Американец (американка), в отличие от русского, редко скажет, что он (она) чего-либо хочет или не хочет. Вместо этого говорит, что имеет (или не имеет) к чему-либо интерес, — как правило, в страдательном залоге: “I am interested” (а чаще, “I am not interested”). Глагол want часто используется в смысле: следует или не следует сделать то-то из соображений общей выгоды, безопасности или здравого смысла (“you do not want to do that” — скажем, касаться оголенного провода под напряжением). Как известно (из записок подпольного человека), «хотение» есть фундаментальная и последняя причина действий для нашего брата. Для американца последней причиной является артикулированный «интерес». Для более адекватного сравнения приведем и «хотение» к страдательной форме: «захотелось».

Вера, надежда, любовь, ненависть по-английски не воспринимаются столь драматично, как в русском языке (хотя с пришествием в русский мир эмодзи расстояние между любовью и ненавистью сократилось и там). Например, заключение письма словом “love” означает просто «всего хорошего». Или во фразе “I’d hate to be late” (не хотелось бы мне опаздывать) hate не имеет присущего его русскому эквиваленту надрывного смысла. Вообще, в слове “hate” нет ничего особо кровожадного, и оно даже служило фамилией не одному поколению американцев (равно как Love, Hope и Grace). Правда, ныне таких уже не найти. В связи с наступлением эры политической корректности и hate crimes слово “hate” опять засияло средневековым блеском, и носители фамилии Hate либо сменили её на Love, либо вымерли. «Последним из могикан», вероятно, был Thomas Edward Hate (1879–1960).

Believe обычно означает просто «думаю», «считаю», «полагаю», без всякого налета религиозной убеждённости. Например, фразу “I believe I will be talking with you later” не следует переводить как «Я верю в то, что мы будем говорить с тобой позже» (скажем, после полуночи). В то же время believe часто используется и для выражения внутренней убежденности в правильности чего-либо, но без присущего его русскому эквиваленту фанатизма. Например, человек может сказать (это обыгрывается в одном тарантиновском фильме): «Я не верю в чаевые», то есть в то, что следует давать чаевые официанту. Или можно сказать, что такой-то генерал-южанин, хоть и воевал против северян во время Гражданской войны, «не верил в рабство». То есть, такой вот вояка, а не идеологический приверженец доктрины. Для американцев это меняет дело — ударил ли ты человека по морде просто так или же потому, что «верил» во что-то. За веру могут добавить срок (навесить hate crime).

Про человека, совершившего неблаговидный поступок и поплатившегося за это (например, карьерой), американец, скорее всего, скажет, что тот сделал глупость — “he did something stupid“. Такое словоупотребление режет русское ухо — вероятно потому, что в CCCР как раз умно было делать всякие мелкие гадости (например, в академической среде — брать взятки или совращать студенток, впрочем, обычно с их молчаливого согласия). Глупо было попадаться, а не делать («не пойман — не вор»). В США недостойное поведение обычно наказуемо и поэтому справедливо расценивается как неумное. В то же время, когда говорят, что кто-то “is good”, это вовсе не означает, что он хороший человек, а скорее всего, что он — хороший специалист.

Одна из сложностей английского социального жаргона для русскоязычного человека — это различие между «простите» (excuse me), когда хочешь кого-то побеспокоить (скажем, просишь, чтобы тебя пропустили), и «простите» (sorry), когда просишь прощения у ближнего за уже нанесенную ему травму. Русский человек привык использовать одно и то же слово «простите» в обеих ситуациях, потому что хорошо знает, что первое неизбежно влечет за собой второе. Скажем, говоришь впередистоящему «простите», затем с легким сердцем наступаешь ему на ногу и закрепляешь достигнутое еще одним «простите», как контрольным выстрелом в живот. В США русского человека можно и без акцента узнать по тому, что он в кинотеатре, поняв в середине фильма, что попал не в тот зал, вскакивает и идет по ногам к выходу, бормоча «сорри-сорри». Дойдя до выхода, оборачивается и ставит точку прощальным «икскьюз ми».

Privacy — еще одно слово, сигнализирующее различие русской и американской культур. Оно не просто понимается по-разному, а в русском языке (и — в значительной мере — культуре) вообще отсутствует. Русского человека легко узнать по поведению в общественных местах. Скажем, в кафетерии типа столовой он подлетает к столику, на котором разложены соль-перец, бесшумно, словно хоккеист, проскальзывает между двумя солидными американскими тётями, вторгаясь в их «персональное пространство», выхватывает солонку у них из-под носа и улетает. Тёти даже не успевают понять, что это такое было.

В русском языке отсутствие свободы обозначается существительным («несвобода», «неволя»), тем самым обретая статус бытия, а лень обращается в глагол («лениться»), приобретая статус действия. Английских эквивалентов этим словам нет.

Русский человек говорит, вылупив глаза: «я не знаю того-то», американец — “I am not familiar with this” — мол, не ознакомлен (а).

Американские нравы

Примерно через полгода после приезда в США начинаю понимать и врубаться в американские нравы. Русский человек любит взять за пуговицу собеседника и крепко держать, пока тот не убежит, вырвав пуговицу с мясом. Многие разговоры подобного рода с американцами завершаются тем, что собеседник (или собеседница) говорит: “I got to go” (мне нужно идти) или “I have to use restroom” (мне надо в туалет). Понятно, не всякую беседу уместно продолжить в туалете, особенно если собеседники разнополы.

Русский человек (особенно если он к тому же еще и еврей) ненавидит “small talk” (пустой разговор для галочки). С ходу озадачивает впервые увиденного американского собеседника «последними» вопросами a la Dostoevsky. Какой веры придерживаетесь? (а почему?). За кого будете голосовать? (а почему?). Поддерживаете ли смертную казнь? Не поддерживаете? Так, прекрасно, а вот что, если завтра, к примеру, изнасилуют вашу дочь? Кстати, у вас есть дочь?

Скучно, скучно русскому человеку вести глупые светские разговоры. Хочется ему схватить собеседника за яйца. Или собеседницу. Вот недавно мелькнуло в новостной ленте: один техасский фермер затравил собаками мальчика. Раздел донага, тот дрожит, обезумел от страха. Кричит: «беги!» — и выпустил собак. «Ату его!» Растерзали в клочки. Что с фермером прикажете делать?

— Расстрелять! — вдруг протрезвев, тихо говорит американский собеседник-демократ, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на своего истязателя.

* * *

С американцами, как правило, не возникает душевного общения. Даже при наличии алкоголя. Первый вопрос: откуда, из какой страны? Говорю — Kazakhstan. Следующий вопрос: прямо ли вы приехали оттуда или нет? (Wow, did you come directly from Kazakhstan?) Я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Как бы намекают, что я не похож на человека «прямо оттуда». Малость пообтерся в дороге. Или им кажется, что это слишком далеко. Не мог человек так вот сразу попасть из Казахстана в США. Ну правильно, я уже немного прожил в США. Акцент, правда, довольно сильный и грамматика прихрамывает. Раньше говорили: у тебя, брат, bad accent (жуткий акцент). Теперь это политически некорректно, теперь говорят — «откуда у вас такой интересный акцент?» Потом спрашивают, какова численность населения Казахстана. Я думаю: вот тебе уже, поди, 40 лет. Жил себе в радость, не зная, сколько народу проживает в республике Казахстан. И вот именно сегодня тебе приспичило? Ну посмотри в интернете. Не в лесу ведь живем.

* * *

Дружба в Америке — понятие очень локальное, а как явление — преходящее. Например, говорят: “we will go to a party to meet new friends” (пойдем на парти, познакомимся с новыми друзьями). То есть, познакомимся с кем-нибудь, с кем потом, может быть, подружимся. Чтобы «новым друзьям» легче было нас признать, прикрепляем к груди бумажку с именем/фамилией. А друзья эти в гробу нас видели.

Часто можно услышать: «когда мы жили там-то, у нас были хорошие друзья, такие-то». Потом они переехали, а друзья остались там, или, наоборот, друзья уехали, а они остались. Дружба, само собой, прекратилась.

* * *

Перед тем как завести ребенка, многие американцы заводят собаку, чтобы на ней освоить основы воспитания. Иногда, впрочем, четвероногим другом приходится пожертвовать (продать, отдать или усыпить), если он создает угрозу благополучию ребёнка. Домашние животные служат и как модель для воспитания рационального отношения к вопросам бытия. У одной нашей знакомой ребенок просит собаку. У них уже есть кошка, довольно старая. Родители объясняют пятилетнему ребенку, что собака с кошкой вряд ли смогут ужиться. Поэтому нужно подождать, примерно через год кошка отдаст концы (таков прогноз), и тогда на очереди собака. Терпение, разум и спокойствие. Я подумал, что так же можно было бы объяснить и про старенького дедушку: скоро он помрет, и тогда можно будет установить в подвале (где он пока живет) киноцентр.

* * *

В Америке особое отношение к детям. Их чужой дядя не погладит по головке, и не дай бог вам это сделать. Я помню, как в СССР культивировался образ Карлсона — «мужчины в полном расцвете сил» с моторчиком, прилетавшего к Малышу и бравшего его к себе на крышу. Там он учил Малыша не слушаться родителей. Некоторое время я искал для дочери эту книжку на английском языке во всех книжных магазинах и библиотеках, сначала в разделе «детская книга», потом в прочих, но её нигде не было. Наконец, понял, что Карлсон — это типичный педофил, от которых в США детей тщательно оберегают.

* * *

Не сразу пришло осознание того, что когда американка, встречая едва знакомую ей другую американку в столовой за обедом, кричит: “Oh, my gosh, I am sooooooo sorry your husband’s dad passed away, I did not know that!” (О боже мой, мне так жаль, что отец твоего мужа скончался, я ничего об этом не знала), — в этом, на первый взгляд преувеличенном, выражении сочувствия нет ничего фальшивого или наигранного. В данный момент она именно так и чувствует, как выражает словами. То есть, именно «О, май гаш», и все! Через пять минут она навсегда забудет о смерти отца мужа случайной знакомой. И в этом нет никакого противоречия или обмана. Она сначала честно передала свое сочувствие («мимоходом», как солдаты скорбят о павших в известной песне Вл. Высоцкого), а потом столь же честно удалила эту запись из памяти.

* * *

Американцы не любят делиться пищей за обедом. Каждый заказывает то, что хочет и может съесть, иногда проявляя нешуточную изобретательность — например, при изготовлении собственного сэндвича. Апофеоз креативности — американская сеть «Сабвэй» (Subway), которую ни с какой другой не спутаешь из-за бьющего в нос запаха сырого теста. Тут есть где разгуляться и показать свою уникальность: и выбором длины хлебного основания (фут или полфута), и, разумеется, начинкой.

Русский же, если и начнет заказывать в «Сабвэе», то обязательно собьется и что-нибудь напутает. Один мой русский приятель демонстративно говорил, указывая на соленые огурцы, не «пиклз» (соление), а «кьюкамба» (огурец), каждый раз вызывая приступ смеха у продавца — здоровенного черного молодца. Русскому кажется дикостью называть конкретно вот этот соленый огурец общим термином pickles, ведь мало ли что ему придет в голову засолить: любой овощ, вплоть до арбуза включительно. Черному же человеку была неясна природа связи между маленькими зелененькими «пиклз» и свежими огурцами, нарезанными на кружки. Он никогда не думал, что «пиклз» сделан из овоща, тоже принадлежащего по праву рождения к огуречному семейству. Так вот они стояли — мой приятель и работник прилавка — и хохотали в лицо другу другу.

Получив сэндвич, американец берет его, нежно разворачивает и поглощает, не размазав его ни по столу, ни по лицу, ни по соседу (часто приходится есть в рабочей обстановке), с врожденным изяществом удава, заглатывающего цыпленка.

Своим индивидуальным и индивидуалистическим подходом к пище американец отличается как от китайца, у которого все блюда предназначаются для общего пользования и устанавливаются в центре стола на вертящейся основе, так и от русскоязычного едока, который, перефразируя известный девиз преферансистов, с детства привык сначала заглянуть в чужую тарелку — мол, в свою-то всегда успею. Русский коллективизм подразумевает готовность есть из общего котла и способность и намерение съесть чуть (но не очень намного) больше соседа. Американцы этого не секут. Обижаются, что русские не дают им спокойно есть — мол, давай делиться: ты мне то, а я тебе это. И в конечном счёте их объедают. А не надо ворон считать, налетай сам и хватай скорей. Жизнь — это борьба за выживание.

* * *

Раздражают американские комеди-шоу с закадровым смехом (canned laughter). Но сейчас это норма, даже в шоу на русских каналах. Раньше у нас такого не было. Меня и сейчас раздражает чужой смех за кадром, особенно когда я сам не понимаю, где и над чем нужно смеяться. Непонятно, зачем нужна передача, где тебя все время смешат. Это как порнофильм, где все время секс, и через несколько минут перестаешь обращать на него внимание. Юмор, как и секс, должен быть неожиданным.

* * *

Уже после первых месяцев в США я приучился относиться с трепетом к правам меньшинств. Как-то зашел для поддержания здоровья в gym и обомлел, прочтя инструкцию на автомате для выдачи бумажных полотенец: “please use both hands” (мол, тяни обеими руками). Какая бесчувственность! А что, если я однорукий.

О тщете групповой идентичности

Но в серьезных конторах давно понимают, что твоя настоящая идентичность — не гендер или раса. Это твоя search history.
В. Пелевин «Непобедимое солнце»

В первые американские годы меня удивляло: как можно говорить (и так много!) о национальной, расовой, гендерной или любой другой групповой идентичности, если идентичность предполагает личность — то есть индивидуума, а не группу.

В самом деле, уникальный — значит, не групповой. Это стало особенно понятно в современную эпоху, когда злоумышленнику ничего не стоит украсть нашу identity. Ясно какую. Не групповую же. Представим себе, что некто вынес через проходную многострадальную идентичность чернокожего населения. Караул!

Вероятно, мне так тяжело уверовать в групповую «айдентити», потому что у русских её вообще нет. Неплохое начало для книги по истории России. К сожалению, мысль эта не нова. Именно так начинается почти любая книга по русской истории западного автора.

Но если серьезно: чем же мне не угодило групповое identity?

Групповое identity предполагает, даже требует, чтобы я взглянул на вещи с точки зрения «другого» или даже «другой». Черного, женского, трансгендерного. А что, если я не хочу? Имею право. Какое мне дело до того, что некто считает себя группой? Соображения группового эгоизма застилают глаза. Возникает некое «мы», коллективное сознание с недоброй волей, склонное подавлять индивида внутри группы, часто под предлогом защиты его кровных интересов. Но индивид, быть может, не желает преследовать навязанный ему групповой интерес. Предпочитает сидеть в кресле и ковырять в носу. В то же время гордость за свою группу — это своего рода расширение наивной психологии болельщика за свою команду. Есть тут и компенсаторный эффект. Неудачник часто прикрывает свой неуспех достижениями коллектива. Как крайний случай групповой гордости возникает своеобразное социальное манихейство, предполагающее деление на «нас» — источник света и «них» — источник тьмы. Identity — это товар, который можно выгодно продать. Она стремительно монетизируется и обрастает sensitivity и sensibility. Соблазн разыграть карту групповой идентичности непреодолим. И уже не только «как мать и как женщину», но и как «человека цвета», и еще бог знает кого, меня начинает трясти от возмущения. Affirmative action — политика создания привилегий социально слабым группам — развращает человека и ведет к снижению стандартов. Побочные эффекты: культивирование у защищаемой группы комплекса жертвы, а у незащищаемых — комплекса вины. Индивид принадлежит к разным группам, и вовсе не очевидно, какая наиболее важна при принятии решений как самим индивидом, так и в отношении индивида. Скажем, если на работе никто не принимает мои идеи серьезно, и я чувствую себя в изоляции, то происходит ли это потому, что я женщина (как мне кажется), или потому, что я не белая женщина (так мне тоже иногда кажется), или все-таки потому, что у меня нет достаточного образования, и мне попросту непонятно, о чем толкуют на производственных совещаниях? Ведь на работу меня взяли, чтобы заполнить квоту по женщинам не белого цвета. Часто чувство причастности к группе стимулируется извне. Когда человека насильно зачисляют в группу, он начинает и вести себя как член этой группы. Его с головой накрывает психологическая волна групповой самоидентификации. Это можно назвать насильственной identity. Хорошо известный (мне) пример — антисемитизм. Кому-то пришло в голову пометить евреев знаком. И вот у разных людей — разные реакции: одни срывают с себя звезду как клеймо, другие несут как крест. Некоторые носят из гордости, а кто-то — из солидарности (Синявский-Терц). А некоторые начинают вести себя в соответствии с поставленным штампом: назвали меня безродным космополитом, ну хорошо, я им и стану, пускай мне будет хуже. А многие просто копируют стереотип поведения своей группы.

Можно спорить, насколько реальна групповая identity, — одно ясно, как говорил Маркс: идеи, овладев массами, превращаются в материальную силу. Это наиболее емкое определение-объяснение «идеологии» как своеобразной надстройки-симулякра.

Понятно, что существуют и крайне полезные виды групповой identity, не омраченные идеологией. Например, профессиональные и другие объединения по интересам для установления каналов сотрудничества и выработки стандартов и критериев.

Много горя человеку приносит и еще принесет неспособность отделить, что в нем свое, уникальное, а что — чужое, групповое.

О политике нулевой толерантности

Некоторым вещам в США объявлена нулевая толерантность. Скажем, раньше, бывало, начальник мог шутливо сказать подчиненному, в порядке производственной необходимости: «я тебя убью». Но сейчас подобная угроза, даже в шутливой форме, — это верная смерть. Разумеется, не тому, кого обещали убить, а тому, кто обещал. То есть увольнение с последующим занесением в черные списки. Тоже своего рода мракобесие.

Но для того, чтобы попасть в черный список, вовсе не нужно никому угрожать пистолетом или даже сказать «пиф-паф». Можно просто принести на работу сигару и в своем office space достать её, медленно развернуть и закурить. Всё! Неважно, каковы твои заслуги перед обществом, — твоя карьера на этом самом месте может считаться завершенной. Это равносильно тому, чтобы забраться на крышу небоскреба и сигануть оттуда. А ведь еще каких-нибудь 25 лет назад никто бы на сигару и внимания не обратил.

Жизненный цикл identity

Вот проклюнулась она, identity, и робкий голос ее услышан. А ведь прежде о нее вытирали ноги или проходили, не заметив. Понятно: чтобы уловить в нечистом дыхании «другого» свой собственный дух, нужно иметь особый дар перевоплощения или хотя бы эмпатии (а у кого ее занять, у тебя, что ли, читатель?). Identity окрепла и получила котировку на рынке идентичностей. Теперь ее можно монетизировать, продавать, менять на хлебные карточки, уступать или не уступать, имитировать и разыгрывать в лотерею, как green card. Происходит отчуждение идентичности от страдающего индивида. Теперь некого жалеть, кроме себя. Происходит раздел и передел власти. Меняются границы того, что можно, а чего нельзя, куда и кого пускать без пропуска: кого — только если докажет благонадежность, дыхнув в трубку, а кого — вообще заклеймить (пока — или пожизненно). Заливаем асфальтом новые зоны нулевой толерантности, расширяем зону молчаливого сговора. Пересечение зоны — расстрел без предупреждения. Табу необсуждаемы. Язык, на котором можно было говорить об объектах табуирования, отмирает за ненадобностью.

Так демократический процесс выявления новых идентичностей приводит к сворачиванию шеи у демократии. На каком же этапе произошел сбой? Республиканцы говорят — на самом первом. Демократы — на последнем. Я же полагаю, сбоя нет, едем согласно купленным билетам в Рай.

О тщете борьбы с предрассудками

Много говорят о вреде предрассудков и необходимости их немедленного искоренения. Удивительно: если предрассудки столь вредны для человечества, почему они культивировались? Может, в небольших дозах они полезны — как способ принятия решения в отсутствие информации? Помню, когда я приехал на временную работу в Вашингтон и снял комнату у одного чудака, проживавшего в старом доме колониального типа чуть южнее Капитолия, на границе белого и черного районов, мой хозяин сразу предупредил меня: если вечером, возвращаясь домой, увидишь молодого черного парня, на всякий случай перейди на другую сторону. Я выслушал и поморщился: дескать, что за расизм. Хотя, возможно, многим это простое правило позволило сохранить здоровье. В самом деле, заранее не знаешь, что на уме у человека, идущего тебе навстречу. Морально ли и разумно ли следовать стереотипам в ситуации отсутствия информации?

Мне кажется, необходимо соблюдение двух принципов:

чтобы решения, от которых зависит судьба индивида (скажем, о выдаче кредита, об устройстве на работу или о вынесении судебного вердикта, не принимались на основе предрассудков; в случае, когда принимаются такого рода важные решения, это должно происходить на основании релевантных данных, при строгом соблюдении прозрачности и осведомлённости участников процесса.

Скажем, в случае с черным парнем, от встреч с которым мне советовал уклоняться мой хозяин: вряд ли мое решение как-то повлияет на его дальнейшую жизнь — как в положительном, так и в отрицательном смысле. Мне возразят — мое поведение может нанести ощутимый психологический урон тонкой натуре чернокожего незнакомца: мол, почему меня избегают?! что за подлый стереотип?! А ты не приставай к людям по ночам с игрушечным пистолетом, и, глядишь, люди станут относиться к тебе по-иному. Ведь стереотипы формируются не случайно. Люди копируют их в целях выживания и, очевидно, преуспели в этом, раз людской род еще не вымер. Увидел тигра без намордника — лезь на дерево.

Рассмотрим другой случай — прием на работу или на учебу в высшее учебное заведение. Многие, только увидев парня в приспущенных джинсах, скажут — иди отсюда, лучше мы возьмем белого. И, вероятно, будут правы. Однако это совершенно недопустимо и, с моей точки зрения, откровенное проявление расизма. В соответствии со вторым принципом, квалификация кандидата должна быть тщательным образом проверена. Говорить, что, мол, я действовал в ситуации недостаточной информации, в данном случае — пренебрежение служебными обязанностями, равносильное преступлению. Недостаточно информации — добудь. Ну хорошо, а если есть два кандидата, совершенно равных по квалификации, — один белый, а другой черный? Ревнитель diversity скажет — разумеется, нужно взять черного. Я бы бросил монету, доверившись случаю.

Чтобы подразнить борцов с предрассудками, приведу недавний пример из доклада одной ярой феминистки, приехавшей на наш корпоративный слет из Лондона. Она говорила, что не следует успокаиваться на достигнутом и наивно полагать, что, мол, в странах европейской демократии предрассудки изжиты. Ничуть не бывало! Так, она жаловалась, что ее малые дети (как я понял, мужского пола) недавно кричали ей с заднего сидения машины, что их мама — хреновый водитель. Спрашивается, откуда в столь крошечные создания (и сознания) проник предрассудок? — восклицала докладчица и отвечала, что они впитали его с молоком матери, заедая черствой коркой сексистской культуры. Возможно. Но не более ли вероятно предположить, что они сделали такое заключение, наблюдая истерическую езду своей мамаши? Вывод феминистки: необходимо раскрывать подобные проявления сексизма и бороться с ними. У меня сразу возник вопрос, который я благоразумно оставил при себе: как долго предстоит нам бороться и каков критерий достижения цели?

В самом деле, борца с предрассудками можно поставить в тупик простым вопросом: что есть признак их отсутствия? Предположим, он (она) проснулся в одно прекрасное утро, и — вау, нет предрассудков! То есть, ни под подушкой, ни под одеялом, ни в ванной комнате, ни в офисе… Повсюду полное равенство. Но ведь должны быть какие-то случайные неравенства? — спросим мы. Нет, ничего случайного быть не должно. Еще я хотел бы спросить докладчицу: не следует ли перераспределить силы и вместо борьбы с сексизмом британских детей переключиться на сексизм мусульман-фундаменталистов, проживающих в том же Лондоне?

Политкорректность как форма группового лоббирования

Политкорректность — это щит и меч для защиты групповой идентичности от обидчика любой масти (то есть, независимо от его или ее вероисповедания, расы, возраста или пола).

У более организованных меньшинств выше статус или рейтинг защиты от политической некорректности. Скажем, по расовому или этническому признаку человека обижать нельзя, если он черный или, не дай Б-г, еврей. Однако дозволяется рассказывать анекдоты про ирландцев (мол, все ирландцы — пьющие) или про русских (опять же, про их фантастическое пьянство или про то, как они до сих пор не могут оправиться от потерь в Сталинградской битве). А все потому, что русские и ирландцы не составляют серьёзного лобби, и их место в табели о рангах, принятой в кодексе политкорректности, ниже, чем у черных или евреев.

Дозволяется — и никого не удивляет — дискриминация по возрасту. Разумеется, если он не превышает 40 лет («харасить» лиц старше сорока в американских корпорациях запрещено особым уложением). Скажем, у молодых людей выплата за автомобильную страховку выше, чем у человека среднего возраста, даже если последний — новичок в вождении. Например, я платил гораздо меньше за страховку, только приехав в США в возрасте 30 лет, чем моя дочь в 20 лет, имея за плечами гораздо больший опыт вождения. Конечно, можно сказать так: молодость — не пожизненное клеймо, а явление преходящее. Сегодняшний молодой вырастет и сам будет пользоваться привилегией старших (если, конечно, тут есть какая-то привилегия). Правильно, как в Советской армии: пока молодой — шурши, станешь дедушкой — отдохнешь.

Но позвольте, скажут нам, ведь есть статистические данные, доказывающие, что у моей дочери в ее 20 лет гораздо выше вероятность совершить аварию, чем была у меня в мои 30, даже после корректировки (с помощью статистических методов) на ее прошлый опыт вождения. Хорошо — ну а если статистический метод покажет, что черный человек имеет более высокую вероятность аварии, даже после корректировки по всем измеримым факторам? Нет, скажут нам, «раса — это такой чувствительный признак», ее трогать нельзя. Вот «возраст» — пожалуйста, можешь включать в статистическую модель регрессии. В обиде никто не будет. Верно, не будет, пока нет достаточно многочисленного лобби, состоящего из молодежи, которая считает, что с ней обошлись несправедливо.

О пользе политкорректности

Американская либеральная философия учит, что предоставленный самому себе индивид неизбежно вырастет расистом и сексистом. Они не верят в то, что человек по натуре добр и хорош. Не верят и в то, что, наблюдая мир таким, каким он дан нам в ощущении, индивид, следуя соображениям личной выгоды и безопасности, самостоятельно выработает уважение к меньшинствам.

В самом деле, следует ли (как поступают многие слабонервные белые американки и даже американцы) переходить на противоположную сторону улицы, увидев поздно вечером на своем пути молодого черного? Возможно, эта стратегия «в среднем» не так уж глупа.

Итак, стихийное развитие нужно направлять, исправлять, ограничивать и корректировать. Этой задаче как раз и служит политкорректность как насаждаемая система стереотипов. Возможно, система эта разумна и эффективна.

В столь разноплеменном государстве, каким является США, привести всех к одному знаменателю можно не иначе как с помощью искусственных правил. Пусть они глупы и примитивны, но ведь и человек глуп и примитивен. Одно уродство гармонически дополняет другое, как писал (правда, по иному поводу) Достоевский.

Учебник истории в американской школе

Пока моя дочь училась в средней школе, я выборочно читал из учебников истории для американских школьников.

Единственная причина Гражданской войны (между Севером и Югом) — рабство. Это обыгрывается в одном эпизоде шоу про Симпсонов: там такой занудный, но добрый эмигрант-индус решил получить американское гражданство. Серьезно готовился к экзамену на гражданскую зрелость. Его спрашивают о причинах Гражданской войны. Он начинает подробно рассказывать о столкновении разных экономических интересов и проч. Экзаменатор добродушно перебивает его: “Just say, slavery” («Просто скажи — рабство»). Американские индейцы — «тоже люди», и их полагается характеризовать в таком же формате, что и их бледнолицых оккупантов. Например, с удовлетворением узнаем из краткого жизнеописания одного вождя племени Сиу, что к 15 годам аппликант в основном освоил технику подражания голосам птиц и животных, а к 17 имел первый опыт охоты на кабанов без применения огнестрельного оружия. Хоть сейчас принимай его на работу. Сталин — обманщик: обещал напасть на Японию (на совещании в Ялте) и обманул. Не следовало ему верить. О том, что Сталин обманул не только западных «партнеров», но и японских (у СССР был с Японией договор о ненападении), учебник умалчивает. Все-таки СССР воевал с Японией (на сопках Маньчжурии). У читателя американского учебника по истории может сложиться впечатление, что «отец народов» — всего-навсего заурядный обманщик, а мы-то думали, что он маньяк-убийца, создатель тоталитарного режима, погубившего миллионы. Впрочем, чего же ожидать от человека, который еще в молодости имел слабость к террору, организовав (в 1907 году) грабительское нападение на Тифлисский банк. А теперь еще, оказывается, и обманщик.

Вообще, в американском сознании обманщик (lier) — фигура в высшей степени не романтическая. То ли дело серийный убийца или людоед. Положение дел поменялось (в некоторой степени) лишь с выходом на экраны голливудского фильма «Талантливый мистер Рипли», в котором главный герой — гениальный обманщик и провокатор (кажется, по ходу фильма украл чье-то identity и выдавал себя за другого). Это, вероятно, первая попытка в англосаксонском мире показать, что обманщик может быть интересен. Как правило, в американском мире обманщик — это, как и карманный воришка, самая презираемая категория. Действительно, как можно вообще иметь дело с врунишкой, он вне системы. Человек, играющий не по правилам, — большее зло для западной цивилизации, чем людоед.

О бессмысленности «совкового» опыта в США

Русские эмигранты пытаются учить американцев, не понимая, что их опыт — как коллективный опыт социализма, так и опыт противостояния ему — вероятно, неприложим к этой стране (см. тексты Шаламова об исключительно отрицательном опыте пребывания в сталинских лагерях.)

Американские либеральные критики своего режима зачастую сочувствовали идеям коммунизма и социализма, вызвав этим разочарование людей, вроде Солженицына и других русских эмигрантов, пострадавших от социализма. Однако «коммунизм» в американских головах (особенно в молодых) не имел ничего общего с реальным коммунизмом или социализмом. Солженицыны не понимали, что у американских либералов свои проблемы. Например, дискриминация черных, маккартизм, Вьетнам. Оно и понятно: своя рубашка ближе к телу.

Получается, что русские, испытавшие советский режим на своей шкуре, взрастили в неволе некий идеалистический конструкт: свое понятие о демократии (например, американской). Попав в свободный мир и испытав на той же шкуре действие демократических институтов, они часто либо разочаровывались в них (Солженицын, Зиновьев), либо приходили к выводу, что граждане демократических стран наивны и близоруки, сами не ценят своей же демократии и готовы поступиться ею при первой возможности.

А как же они могут ценить свободу, если они её никогда не теряли? Солженицыны пытались навязать свой лагерный опыт гражданам свободного мира. Бывших лагерников удивляло, отчего же у «либералов» такие фантастические представления о коммунизме. Ну а какие представления могут быть у землянина об общественном устройстве на планете Марс?

Дело даже не в том, что «близорукие» американцы не понимали пагубности коммунизма. Маккартисты вполне понимали, но и для них коммунизм был неким «плэйсхолдером» для домашних проблем — своего рода рычагом или отмычкой, полезной как аргумент. В этом смысле они тоже имели идеалистическое представление о коммунизме, рассматривая его как идеальный объект. Символ зла.

Интересна трансформация отношения Рейгана к социализму. Сначала СССР (Си-Си-Си-Пи) — это символ зла: «Я бы предпочел, чтобы мои девочки (дочери) погибли, чем чтобы они жили при коммунистическом режиме». Вывод такой: разбомбить их на хрен, им же лучше будет. Потом он ближе познакомился с советской культурой и повседневным бытом, и с удовольствием и большим искусством (все же — бывший актер) рассказывал с высоких трибун советские анекдоты. Оказалось, у русских прекрасное чувство юмора, а жизнь у них непростая. Как если бы вы, познакомившись поближе с марсианами, начали рассказывать знакомым их шутки. Впрочем, тут как раз пришел Горби, и «империя зла» рассыпалась.

О русской уравниловке и презрении к ней

Русский народ душой тяготеет если и не к братству, то по крайней мере к равенству. Не любит, если кто-то выделяется. Скажем, когда «чужие» — кавказские строительные бригады — делали по весне «налеты» на среднероссийские села и гребли деньги, это называлось «рвачи прилетели». Я спрашивал у работников Северо-Казахстанского совхоза «Мамлютка», почему они сами не делают такую работу. Они говорили (поеживаясь от ветра, который там всегда дует в лицо, независимо от положения тела) со смесью неодобрения и безразличия: «А нам как им не закроют» (то есть наряды не закроют по таким высоким расценкам, да и хрен с ним). В перестроечную эпоху часто рассказывали о том, как местные жители сжигали дворы крепких хозяйчиков, получивших наделы в их деревнях.

Русской и русскоязычной интеллигенции подобные уравнительные тенденции не были свойственны. Наоборот, в пику своему неразвитому народу они считают уравниловку дремучим пережитком русского общинного уклада, к тому же усиленного годами коммунистической пропаганды и социалистического быта. Однако ненависть к уравниловке у русской интеллигенции зачастую принимает странные черты. Считается, что если человек талантлив, то ему многое можно и нужно дозволить. Для него как бы не должны действовать общие правила.

Режиссер «Театра на Таганке» Юрий Любимов рассказывал, что многие завидовали артисту В. Высоцкому — дескать, почему ему можно, а нам нельзя? Не понимали, ослы, что он талантливее, чем все они, вместе взятые, да еще и поэт, и ему можно (скажем, уходить в запой или еще дальше — к жене, за кордон). Любимов говорил — мол, что с них взять, они жили при коммунизме. Как будто при капитализме можно нарушать трудовую дисциплину, если ты гений. А если даже и можно, то нелегко человеку, выросшему в западном обществе, не только признать факт такого двойного стандарта, но еще и утверждать, что так, мол, и надо. Человеку, а особенно интеллигенту, выросшему в советском обществе, — гораздо легче.

Когда русская передовая интеллигенция оказалась в эмиграции (волна 70-х), она и там пыталась жить так же, наивно полагая, что уж на Западе талантливого человека должны судить по иным меркам. Ан нет! Как раз на Западе закон един для всех, а русская интерпретация индивидуализма не в чести. Недавно я прочитал в интервью сына одного известного писателя, эмигранта третьей волны, что в русскоязычной тусовке его отца считалось: кто талантлив, тому можно (как, например, еще более знаменитому писателю N) напиваться до чертиков и засыпать в ванной. Сын, к счастью, тоже оказался не лишен писательского дара. Правда, вполне раскрылся он уже в американской тюрьме, где ему пришлось отсидеть несколько лет за вооруженный грабеж с целью пополнения запаса наркотиков.

По иронии, именно об этом и роман «Преступление и наказание». Может, в самом деле Ф.М. что-то такое раскопал в душе у русского интеллигента.

Право на собственное мнение

Высказывать свое мнение, критиковать, не может тот, кто сам ничтожен. Елена Боннэр (жена академика Сахарова), например, презрительно отзывалась о многих критиках Горби — мол, они не имеют права его критиковать. «Мы», те, кто страдал, имеем такое право. И решим, что с ним делать. Это не так уж сильно отличается от партийной этики большевиков. Хотя мотивы тут совсем иные. У большевиков: мы не должны выносить сор из партийной избы. У жены Сахарова: мы истинная интеллигенция, прошедшая инициацию, имеем право высказывать суждение о таком-то (человеке или явлении), а хамов просим не беспокоиться. Это расширение партийной этики до этики избранного народа, мостик между ними.

Идея, что право на суждение нужно заработать, пройдя обряд инициации, — очень русская идея. Тут, вероятно, есть что-то от нашего греко-римского прошлого: что позволено Юпитеру, не позволено быку.

Вот ещё одна вариация. Право на высказывание точки зрения (особенно — критической) имеет тот, кто не боится ответственности, защищая её если и не под дулом автомата, то хотя бы под тяжелым начальственным взором. Вероятно поэтому мне тяжело было в Америке привыкнуть к практике анонимного опроса студентов о качестве моего преподавания. Грош цена анонимным высказываниям, думал я, читая каракулевые отчеты студентов о моем бездарном преподавании. Вроде, со мной они все улыбаются, в глаза ничего прямо не говорят. А получив возможность, пишут всякую гадость. Анонимщики!

О корреляции порядочности и выгоды в американском обществе

В советском обществе порядочность была почти не связана (если не отрицательно коррелирована) с соображениями личной выгоды. В подавляющем большинстве случаев непорядочное поведение и было самым оптимальным с точки зрения выгоды — как краткосрочной, так и долгосрочной. Это создавало напряжение, и порядочные люди несли на себе бремя своей порядочности как данный им свыше груз, который для избранных (вроде академика Сахарова) превращался в ореол святости.

В странах западной демократии (например, в США) быть непорядочным просто невыгодно. Поэтому про людей, замаравших свою репутацию, часто говорят “he did something stupid” (он поступил глупо).

Воображение прибывших в США часто поражают необычайно тонкие в обращении сантехники, которым могла быть уготована стезя ученых или бизнесменов, но пара просроченных платежей по кредитной карточке разрушила божественное предначертание. Так осуществляется незримый контроль общества над личностью в США.

Попав в западное общество, бывший советский человек с грустью взирает на то, что большинство ситуаций запрограммировано таким образом, что необходимости «морального выбора» нет. Некоторым становится скучно (вообще об экзистенциальной скуке многие писали, от Мартина Хайдеггера до Иосифа Бродского), и они в качестве хобби занимаются тем, что из любой тривиальной ситуации высасывают некую возможность морального выбора и для себя, и для других. Русской среде это вообще свойственно. Склоки, измены, интриги в духе «Подростка» Достоевского (например, перехваченные письма, извлеченные из тайников записки или мэйлы, прочитанные из взломанных аккаунтов) — это то, чем от века питается русско-языческая душа.

О гордости американцев и их мысленном «пересаживании»

Мне приходилось встречать американцев, которые с презрением говорят о людях, выросших в тоталитарных режимах. Дескать, они жили (живут) как рабы. А мы не рабы. Значит, если бы вот этот, гордый своим происхождением свободного человека, американец был пересажен на тоталитарную почву, он повел бы себя иначе? А как именно? Ну, купил бы двустволку, зарядил и пошел в Кремль. Мол, хочу видеть диктатора, такого-то. Ему отвечают, что в Кремле ему делать нечего, а он все свое — хочу, мол, видеть диктатора. (Это я цитирую по памяти «Похождения бравого солдата Швейка».)

Нам говорят, что подобный мысленный эксперимент с counterfactuals (гипотетическими переменными) невозможен. Мол, этот взрослый американец уже сформирован своей почвой и не может быть пересажен в иную. Однако те же люди нам рассказывают, что вполне себе невинные персонажи, выросшие в такой-то демократической стране, участвовали в убийствах евреев. Проводятся эксперименты, доказывающие поразительную способность внешне интеллигентных людей к проявлению жестокости, если это является частью присущей homo sapiens конформистской стратегии приспособления.

С философской точки зрения, вопрос о том, «что бы со мной было, если бы я…», можно свести к вопросу мальчика: «мастурбировал бы я, если бы был девочкой?». При всей его абсурдности общечеловеческая мораль как раз основана на (якобы) способности homo sapiens к подстановке себя на место «другого» и «другого» — на место себя. Это называется эмпатией (сочувствием к «другому»). На самом же деле любая эмпатия имеет пределы и может стимулироваться (поощряться) и подавляться. Обсуждение того, «что бы я сделал, если бы…», при всей своей абстрактной неуместности, является частью психологического тренинга, способствующего выработке эмпатии.

Случается, что обсуждение бессмысленных вещей, вроде вечного двигателя, облагораживает человеческую породу.

Разница между демократами и республиканцами

Демократы идеализируют будущее, республиканцы — прошлое. Это можно интерпретировать так: первые игнорируют неопределенность в будущем, вторые — неопределенность в прошлом.

Со статистической точки зрения, чем дальше мы заглядываем в будущее, тем шире зона неопределенности. Однако для демократов-футуристов эта зона почему-то уменьшается, стягиваясь в пределе (бесконечности) в точку. Как для коммунистов-футуристов. По-видимому, эта особенность мышления демократов связана с их верой в возможность и эффективность социальной инженерии.

Грубо говоря, верность демократической присяге предполагает веру в то, что при помощи тщательно рассчитанного вмешательства (интервенции) в социально-экономические процессы их можно оптимизировать, подобно тому как можно оптимизировать процесс производства стали, проведя контролируемый эксперимент, в котором факторы устанавливаются на разнообразных уровнях и случайным образом назначаются объектам эксперимента. В общественной жизни прогнозы того, что будет, если мы изменим такие-то условия-факторы (например, повысим минимальную зарплату), неизбежно наталкиваются на необходимость предположений о природе причинного механизма, которые, как правило, не допускают проверки эмпирическими данными и в основном зависят от того, к какой «школе мысли» принадлежит прожектер. Однако даже если предположить, что модель расчета оптимального вмешательства верна, понятно, что устремлённая в будущее прогнозная зона, полученная на основании этой модели, должна представлять собой расширяющуюся со временем воронку. Чем дальше в лес, тем туманнее прогноз. У демократов, кажется, отсутствует базовое понятие о росте неопределённости как функции времени.

Для республиканцев будущее полно неопределенности, но в прошлом им все ясно, и оно стягивается в точку, замыкаясь на отцах-основателях — мифологизированных героях, давших американскому народу свободу. То, что в прошлом Америка — это конгломерат всякого сброда (с миру по нитке), им не приходит в голову. Да и в истории любой другой страны — чем дальше в прошлое заглядываешь, тем больше там пестроты и случайных пересечений и сближений. Сходимость в прошлом есть оптический обман, боязнь оказаться потомком случайных проходимцев.

Кажется, что консерваторы-республиканцы смотрят в прошлое, надеясь увидеть там покой и определенность, подобно тому как аксакалы неизменно спрашивали моего друга, археолога, узнав о его занятиях: «скажи, сынок, от кого мы произошли?», надеясь услышать в ответ, что предки их были исполины-батыры, а не кочевой сброд. Ведя кочевой образ жизни, свойственный его профессии, друг слышал подобные вопросы на базарах, в магазинах, закусочных и парикмахерских, и неизменно вместо почтенных героев подсовывал аксакалам предков сомнительных и случайных: то скифов, то монголов, то индусов. За исключением, пожалуй, случая в парикмахерской, когда вопрошавший держал в руке опасную бритву. Идея, что прошлое проецируется в точку, есть лишь наивная иллюзия ребенка.

Итак, демократы мифологизируют будущее, а республиканцы — прошлое. Кто же будет мифологизировать настоящее?

(продолжение следует)

 

Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer5_6/lipkovich/