— 1 —
Любое значительное произведение искусства содержит образы и идеи, побуждающие к истолкованию, осмыслению, нахождению тех или иных полускрытых пластов. И, конечно же, сквозь строки, мелодию, полотно непрестанно светит, высвечивается личность создавшего. Такова участь творческого человека: хочешь самовыражения — прими неизбежность хотя бы частичного самообнажения. О поэтах, писателях, художниках, композиторах мы знаем куда больше, чем о тех, кто, может быть, и очень известен (учёный, политик, генерал, спортсмен), но художественным творчеством не занимался. И сколько же всевозможных трактовок доводится прочесть тем, кто интересуется, скажем, некоей отдельно взятой поэмой или чьим-то романом!
Трактовка творения — это всегда разговор и о личности самого творца. И — поскольку человек, подобно мирозданию, бесконечно сложен, — чем больше пластов этой личности раскрывается, тем больше предстаёт ещё непознанного.
Мы будем говорить сейчас о человеке, погибшем почти ещё в юности, но оставившем нам, вместе с сокровищницей созданного им, огромные тайны своей души. О Лермонтове. И об одной из самых блистательных вещей, написанных им, — о «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Я откликаюсь на недавно опубликованную интерпретацию этой поэмы, — интерпретацию, к сожалению, совершенно дилетантскую, но чрезвычайно «ходовую». Из тех, которые принимаются в наше время очень многими некритично и даже с восторгом, поскольку их идейный «вектор» — те или иные негативные суждения о России, о её культурно-исторической специфике.
Речь идёт о работе Александра Габовича «Песня о купце Калашникове» (журнал «Заметки по еврейской истории», № 229, апрель 2021)
Кстати, надеюсь, что, называя концепцию дилетантской, я ничем не задеваю автора, ибо он сам честно — и совершенно правильно, — именует себя любителем. Непрофессионализм его труда виден, во-первых, в очень приблизительном знании того, что в тексте лермонтовской поэмы есть и чего там нет. Во-вторых же — в абсолютном незнании русских культурных и исторических реалий, о которых делаются категоричные заключения.
Высказав это, приступаю к рассмотрению версии А. Габовича Он пишет:
«Они (лермонтоведы — А. М.) постоянно недоговаривали, сводили анализ к мелочам, может быть, и важным при исследовании творчества великого человека, но не основным. Ну, и, конечно, грешили вульгаризацией, доморощенным классовым анализом, марксистской глубокомысленной бессмыслицей и конъюнктурными натяжками. Поэтому я, любитель, осмеливаюсь предложить свою трактовку очень важного произведения гениального юноши, шотландца из русской глуши…»
Идея Габовича, если вкратце, заключается в том что Лермонтов (согласно документам, действительно отдалённый потомок служившего когда-то в России шотландца) был в душе своей западным человеком и творчеством своим — в том числе обсуждаемой поэмой, — бросал вызов деспотической власти российского самодержца. А заодно — и всей духовно чуждой ему варварской стране, в которой со времён Иоанна Грозного сменился только «фасад», став похожим на европейский, суть же которой осталась всё тою же: косность, отсутствие человеческого достоинства, безмолвствующие холопы и произвол властей предержащих. В «Песне» московский царь казнит человека, дерзнувшего, защищая свою честь, убить его слугу. И в образе казнённого Калашникова поэт писал — образно, — о самом себе. И невольно предсказал свою участь, ибо вскоре и сам был загублен русским царём — Николаем 1-м, подобно Грозному ненавидевшим свободолюбие и непокорность в своих подданных.
Вот такая, получается, страна — варварская, неисправимая и «западного человека», бросившего ей вызов, сгубившая.
Итак, обсуждаемая концепция ясна и мне, и читателю. А засим будем разбираться.
— 2 —
Для начала — по-моему, прежде чем писать о «гениальном юноше, шотландце из русской глуши…», надо бы самого Лермонтова спросить, «шотландским юношей» считал он себя или, может, всё-таки иным кем-то. Тем более стоит спросить, что он ведь не промолчит, а ответит.
Перед Михаилом Лермонтовым ещё в ранней юности встал сложный, драматический вопрос о личной и родовой идентификации. Он был травмирован разлучением с отцом («Ужасная судьба отца и сына — жить розно и в разлуке умереть»); а кроме того, документы о дворянстве по линии отца, Юрия Петровича, удалось оформить только в 1830 году, когда Михаилу было шестнадцать лет. А до тех пор его тяготило сомнение — вполне ли он дворянин. И сначала, ещё в четырнадцать лет, очень хотелось Мише происходить от испанского герцога Лерма (16-17 вв.), и поначалу именно к Испании влеклись его помыслы — не только генеалогические но и творческие: в 1830 г. создана им драма «Испанцы». Но, во-первых, родство с герцогом не подтвердилось, во-вторых же — интересное совпадение: этот Лерма, согласно одной из версий семейного предания, окончил жизнь в Шотландии, куда вынужден был переселиться. Именно в той Шотландии, из которой, очень вероятно (согласно полученным документам), и в самом деле происходил один из отдалённых предков Юрия Лермонтова — а соответственно, и его сына. (1) Это Джордж (Георгий=Юрий) Лермонт, наёмник, служивший польскому королю и взятый русскими в плен в 1613 году в сдавшейся московским войскам крепости Белая. Он поступил затем на русскую службу и погиб в 1634 году на Смоленской войне. (2)
Конечно, это само по себе едва ли может считаться чем-то значительным. Михаил Юрьевич, родившийся через двести лет без малого, — по крови «шотландец» не более, чем первые Валуа и Бурбоны (потомки Анны — дочери Ярослава Мудрого, — тоже века через два) — «русские».
Но в поэзии юного Миши, под впечатлением этой родословной, зазвучали — что было, то было, — шотландские мотивы. И тем легче было ему увлечься Шотландией, что многие тогда — в том числе и он, — зачитывались «Оссианом» (т.е. Джеймсом Макферсоном, баллады которого написаны от имени этого эпического кельтского барда) и Вальтером Скоттом (ещё бы: замечательный, очень тонкий и умный писатель; и не только на шотландские темы он великолепен…) И захватило его это настолько, что в шестнадцать лет слагает он вот такие стихи:
Под занавесою тумана,
Под небом бурь, среди степей,
Стоит могила Оссиана
В горах Шотландии моей.
Летит к ней дух мой усыпленный
Родимым ветром подышать
И от могилы сей забвенной
Вторично жизнь свою занять!…
А ещё через год Михаил пишет «Желание» (цитирую выборочно):
Зачем я не птица, не ворон степной,
Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
И одну лишь свободу любить?
На запад, на запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом, на туманных горах,
Их забвенный покоится прах…
… Но тщетны мечты, бесполезны мольбы…
Против строгих законов судьбы.
Меж мной и холмами отчизны моей
Расстилаются волны морей.
Последний потомок отважных бойцов
Увядает средь чуждых снегов;
Я здесь был рожден, но нездешний душой…
О! зачем я не ворон степной?..
Что ж, казалось бы, всё ясно. Да, считающий себя не русским, а шотландцем юноша, «нездешний душой», тоскующий по своей отчизне, что за морем… Да, западный гений, обречённый влачить свою жизнь в чуждых снежных пустошах…
Но в том-то и дело, что нет! Ещё годом позже (1832) он напишет:
Нет, я не Байрон, я другой,
Ещё неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Последняя, ключевая строка, на мой взгляд, неудачна по звучанию. Но, так или иначе, по смыслу это полная и окончательная антитеза предыдущим строфам о душе нездешней и об отчизне за морем. И примечательно к тому же, что именно «не Байрон». Лорд Байрон был наполовину (по материнской линии) шотландцем. Так что тут, возможно, не только антитеза, но и своеобразное «отречение» от вымышленной «родины». Ибо настоящая Родина — Россия.
Чтобы разобраться в том, как же это получилось, надо знать творческие замыслы поэта в те годы (в основном 1830-1831). А они — в основном не на заморские темы, они — о своей истории. Ещё до написания о холмах «отчизны» за волнами морей создана юным Лермонтовым поэма «Последний сын вольности» — о полулегендарном восставшем на Рюрика новгородце Вадиме Храбром, упомянутом в Никоновской летописи. (3)
По датам написания завершённых и изданных произведений я не даю ссылок, поскольку, чтобы узнать эти даты, достаточно глянуть в собрание сочинений.
И тогда же вынашивал он поэму о нашествии татар и о павшем, защищая Владимир, князе Мстиславе Георгиевиче («Мстислав Чёрный»). (4) И в связи с этой задумкой записал текст очень старинной народной песни «Что в поле за пыль пылит» — о женщине, попавшей в плен к «злым татаровьям» и, качая хозяйское дитя, узнавшей по «приметочке», что это её родной внук — сын дочери, пленённой ранее: «… Ты по батюшке злой татарченок, А по матушке родной внучеток…» (5)
В юности можно метаться, ещё не успев уяснить себе — где родина твоей души. И совершенно нормально, если иной раз потянет на что-то красочное и самой своей отдалённостью романтичное. Лермонтов прошёл через это; и не он один…
Очень возможно, в ранней юности его привлекала Шотландия — и кельтская культурно-историческая стихия в целом, — ещё и обаянием богатого древнеэтнического наследия: там был эпос, там были барды… Россия ничего подобного, к сожалению, не предлагала. Ни бардов, ни скальдов, ни мифологических божеств и героев. Это многим русским романтикам досаждало, вплоть до того, что и тогда бытовало, и сейчас не иссякает множество псевдонаучных домыслов и фальсификаций о «древнеславянской культуре». Реально же на «славянстве» в этом плане не построишь ничего путного. «Славяноязычные» народы — скорее всего результат череды межэтнических и языковых интеграций раннего средневековья. Их относительная языковая близость не обязательно вытекает из соответствующей генетической родственности (аналогично, кстати, те же шотландцы, а также ирландцы говорят на диалектах английского, будучи кельтами). Предыстория этих восточноевропейских «славянских» наций — не монолитные этносы (как, допустим, у скандинавов и островных кельтов), а совокупность событий Великого переселения народов. У таких общностей закономерно нет и цельного этнического предания. Его нет ни у русских, ни точно так же, скажем, у романских народов — тоже смешанных по истокам: у французов, итальянцев, испанцев… Зато и у России, и у каждой из романских стран есть цельная и содержательная национальная история. Не знаю, думал ли на эти темы юный Михаил Лермонтов. Но факт, что, пройдя сквозь череду душевных метаний, он перерос их и полюбил свою страну, её историю и её культуру.
И лет в восемнадцать — завершил путь осознания того, кто он: осознания, что вовсе не заморская душа у него, что не кровью одной, но и душою он — русский человек.
И музой — тоже. Ибо ему предстоит написать и «Бородино», и «Спор» (между Казбеком и Шат-горой, т.е. Эльбрусом), где он предвозвещает покорение Кавказа Россией, славит державную мощь своей страны. И начнёт он (правда, к сожалению, не закончит) роман «Вадим» — из времён не Рюрика, а Пугачёва (там Вадим — неприкаянный горбун, мстящий за свою злую судьбу…) И первым откроет для русской поэзии «есенинский» пятистопный хорей — «Выхожу один я на дорогу». Многое ещё напишет он, и в том числе — о временах Ивана Грозного: поэму «Боярин Орша», где герой-юноша — прототип позднейшего Мцыри, — и, конечно, «Песню о купце Калашникове».
— 3 —
Далее уважаемый автор утверждает, что эта поэма, написанная народным стихом:
… не имеет ничего общего с какой-либо великорусской народной традицией, поскольку все эти досель предлагаемые читателям народные песни являются позднейшими литературными обработками и домыслами, такими же, как и знаменитые «Песни Западных славян».
Я не знаю точно, что именно подразумевается под «досель предлагаемыми читателям народными песнями». Но — так же, как было бы правильнее спросить самого Лермонтова, прежде чем называть его «шотландцем», — в данном случае тоже стоило бы сначала (прежде чем высказываться столь глобально о «великорусской народной традиции») элементарно изучить предмет.
Ибо реальность неумолимо опровергает слова о «позднейших обработках и домыслах». В России собрано великое множество народных песен, в том числе очень старинных, сложенных в допетровские времена. Песен и исторических, и обрядовых, и балладного жанра — да любых, на выбор! Просто для приличия укажу, например — и даже не в примечаниях, а для наглядности прямо здесь, в тексте,
-
«Сборник Отделения Русского Языка и Словесности Императорской Академии Наук. Том XCIII. В.Ф. Миллер. Исторические песни русского народа XVI-XVII вв., Петроград, 1915» «Песни, собранные П.В. Киреевским» : изданы Обществом любителей российской словесности. Москва: в типографии А. Семена, 1860-1874. — в десяти томах. Вот, например, ссылка на сканированный текст одного из них. «Древние Российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым», СПб., 1892 (эта коллекция текстов примечательна тем, что собрана в 18-ом веке).
Я мог бы дать список на много страниц, но зачем? Стоит добавить, правда, шесть песен, записанных в первой четверти 17-го столетия для любознательного англичанина Ричарда Джемса, приезжавшего по делам в Московское государство и составившего словарь-дневник русского языка, а также изучавшего наречия некоторых малых народностей России. (6)
Тексты этих песен были найдены в 19-ом веке в Англии, в архиве Джемса, и переданы Российской Академии Наук. (7)
Здесь и два лирических плача царевны Ксении, дочери уже умершего Годунова, и стрелецкая молитва о том, чтобы не зимой, а весной на службу идти, и ещё три текста, один из которых — о походе крымского хана на Москву, — использован в фильме «Иван Васильевич меняет профессию».
Отдельный разговор — о былинах и примыкающих к ним стихотворных повестушках (иногда гротескных), условным фоном которых служит Киев. Я не уверен в том, что правильно усматривать в этом цикле — даже в «собственно былинах», героических по сюжету, — эпос. В них нет целого ряда присущих эпическому жанру черт: например, патетичности тона (дистанцирующей героев, возвышающей их), тяготения к трагическим концовкам, речевой развёрнутости, внимательного отношения к индивидуальным биографиям персонажей. Это скорее простонародные, в основном городские, новеллы. Основная часть этих произведений если не окончательно сложилась, то зародилась ещё в дотатарский период. Они не удостоились литературной шлифовки, их тексты очень сильно исказились за века и дошли до нас по большей части, к сожалению, в малоэстетичном виде, в качестве отслоившегося и застывшего предания. Правда, эти тексты бесценны как живые памятники впечатлений и настроений народа в отдалённые века.
Но, как бы то ни было, народно-поэтическая традиция России очень многообразна и богата. И именно она лежит в основе классического русского стихосложения.
— 4 —
Но переходим теперь к основной идее. А. Габович пишет:
«Автор — человек европейского Запада по сути своих воззрений на жизнь. Существовавшая на самом деле, внешне православная, но от этого не менее ордынская, Московия противопоставляется идеализированному, невозможному под игом Ивана Ужасного (обратный перевод с английского эпитета «Terrible» — А. М.), полному достоинства человеку купеческого сословия, Степану Калашникову. Этот немыслимый в московском 16 веке человек на самом деле родился намного позже, уже в 19 веке, в немецкой, чиновной, рядящейся под славянскую, стране. И зовут его Михаил Лермонтов…
… это он бросил вызов жестокому восточному деспоту в «Песне». На это указывает дважды употреблённое Лермонтовым название «русская земля» по отношению к Московскому царству (имя «Россия», как известно, было внедрено в казённый именослов Петром Первым на рубеже 17 и 18 веков)».
То есть получается, что «Русская земля» — нечто духовно чуждое замаскированному под купца Калашникова западноевропейскому человеку.
Поехали по пунктам. Во-первых, название «Русская земля» не «употребляется» и не упоминается Лермонтовым в обсуждаемой поэме ни дважды, ни единожды. Это просто факт, проверить который очень легко, глянув в текст. Царь, обрекая Калашникова на смерть, обещает позволить его братьям «… по всему царству Русскому широкому торговать безданно, беспошлинно…». А Кирибеевич в первой главе, рассказывая об Алёне Дмитревне, говорит, что «На святой Руси, нашей матушке Не найти, не сыскать такой красавицы». Наконец, Калашников, выходя на бой, кланяется «всему народу русскому». Вот все три случая упоминания в «Песне» чего-либо «русского». Словосочетание «русская земля» у Лермонтова встречается, но в другом произведении — в балладе «Атаман» (начало второй строфы — «Горе тебе, русская земля!»).
Во-вторых — о названии «Россия», которое якобы появилось лишь при Петре.
(Кстати, в скобках: даже если бы и так, — ну и что же? Именования государств модифицируются, и это вполне нормально. Вот термин «Great Britain», скажем, действительно только в начале 18-го столетия зазвучал — и никто этим англичан не попрекает…)
Но в нашем случае это фактически неверно. Имя «Россия» прилагалось к Московскому государству достаточно стабильно не только в 17-ом веке (Алексей Михайлович — царь «всея Великия, Малыя и Белыя России«), но уже с 16-го. Именно в середине этого столетия написана, например, «Казанская история» (огромная книга по истории Казанского царства), в предисловии к которой читаем, что она пишется «в лета… всеа великия Росии (тогда писалось с одним «с» — А. М.) самодержца«, а в 22-ой главе — «… Преже бо его (Иоанна 4-го — А. М.) никто же от прадѣдъ его словяшеся в Росии царь…» (8)
Читаем созданное в том же 16-ом в. «Сказание о князьях владимирских»: «… И князь великий Семион (Симеон Иоаннович Гордый, сын Калиты) по благословению отца своего Феогнаста, митрополита всея Русии (здесь через «у», и это до середины 17-го столетия варьировалось — А. М.), вдастъ за него (Ольгерда, великого князя Литовского — А. М.) свѣсть (свояченицу — А. М.) свою великую княжну Иулиянию…» (9) (Иулиания Александровна — дочь тверского князя, — став женой Ольгерда, много сделала для христианизации Литвы).
А в повестях начала 17-го столетия о Смутном времени («Новая повесть о преславном Российском царстве» и «Плач о пленении и конечном разорении Московского государства»), уже в самом начале видим «Откуду начнемъ плакати, увы! толикаго падения преславныя ясносияющия превеликия России?» и «Весь благоприятныи о Христѣ народъ вѣсть (ведал — А. М.) высоту и славу Великия России…» (10)
Думаю, примеров достаточно. Что касается «Московии», — нет ни малейших оснований считать это именование «ордынским» и противополагать «европейскому» началу. «Moscovia» — западная, латинская, совершенно легитимная «калька» русского названия «Московское государство» (ср. «Римская республика/империя»). Например, в вышеупомянутой песне о походе крымского хана, первые три строчки которой звучат в гайдаевской комедии, следующая, четвёртая, — «Ко силнему царству Московскому».
В-третьих — о немыслимости в русском 16-ом веке людей, исполненных достоинства и бросающих вызов самодержцу. Объединю этот тезис с тем, что, по словам автора, на Западе
«… самодержавие умерялось и парламентами, у которых короли должны были, смирив гордыню, просить денег, и католической церковью…»
В России же:
«… церковь была и осталась рабою правящего режима, зовись он самодержавием или большевизмом. Когда надо, её пинали, а высших иерархов казнили, а когда надо — возносили, но Церковь всегда оставалась несамостоятельным атрибутом светской власти».
«… какова роль церкви, православных священников в событиях, описываемых «Песней»? В тексте священники никак не упомянуты, лишь дважды встречается слово «православный», однако лишь в качестве своеобразной поэтической виньетки».
Ну, для начала — слово «православный» встречается в тексте не дважды, а четырежды. Опять же, достаточно глянуть в текст. См. вступительный отрывок, о песне — «Православный народ ею тешился»; ч. 1, в речи Кирибеевича — «Скучно, грустно мне, православный царь, одному по свету маяться…»; часть третья, после поединка, допрашивая Калашникова, — «Как возговорил православный царь…», и ответ Степана Парамоновича начинается словами — «Я скажу тебе, православный царь…». И к тому же ещё два раза читаем в «Песне» слово «христианский»: Кирибеевич не сказал царю, что Елена замужем за купцом «по закону нашему христианскому», и завершается поэма строчкой «И всему народу христианскому слава».
Теперь — к сути авторского тезиса: церковь в Московии — раба, подданные — холопы, вызова не бросающие.
Открываем «Историю» Сергея Михайловича Соловьёва, многотомную, фундаментальную и тщательно документированную. Том 6, гл. 4, «Опричнина» (вынужденно привожу очень длинную цитату, местами сокращая её):
«… духовенство русское могущественно содействовало утверждению единовластия; но когда московские единовластители вступили в последнюю борьбу с остатками старины, с притязаниями князей и дружины, то духовенство приняло на себя священную обязанность — среди этой борьбы сдерживать насилие, не допускать торжествующее начало употреблять во зло свою победу; усердно помогая московскому государю сломить притязания князей и членов дружины, духовенство в то же время брало этих князей и членов дружины под свой покров, блюло над их жизнию как членов церкви; так утвердился обычай, что митрополит и вообще духовенство печаловались за опальных и брали их на поруку…»
(Далее — о митрополитах Макарии и Афанасии, позиция которых привела к тому, что «Иоанн жаловался на духовенство, что оно покрывало виновных, и требовал у него отречения от обычая печаловаться» — А. М.)
«… В преемники Афанасию был назначен Герман, архиепископ казанский; но беседы его, по словам Курбского, не понравились любимцам Иоанновым; Германа отстранили и вызвали соловецкого игумена Филиппа, сына боярина Колычева (Филипп — в миру Фёдор Степанович Колычев — А. М.); Филипп объявил, что он согласится быть митрополитом только под условием уничтожения опричнины; Иоанн рассердился; наконец Филипп уступил убеждениям, что его обязанность нейти прямо против царской воли, но утолять гнев государя при каждом удобном случае. Филипп дал запись: «В опричнину ему и в царский домовый обиход не вступаться, а после поставленья за опричнину и за царский домовый обиход митрополии не оставлять». Но, отказавшись от вмешательства в опричнину, Филипп не отказался от права печаловаться. Начались казни вследствие дела Козлова (агент польского короля: его грамоты к некоторым представителям знати были перехвачены царскими людьми, что привело к целому ряду казней — А. М.); опричнина буйствовала; вельможи, народ умоляли митрополита вступиться в дело; он знал, что народ привык видеть в митрополите печальника, и не хотел молчать. Тщетно Иоанн избегал свиданий с митрополитом, боясь печалований; встречи были необходимы в церквах, и здесь-то происходили страшные сцены заклинаний. «Только молчи, одно тебе говорю: молчи, отец святый! — говорил Иоанн, сдерживая дух гнева, который владел им. — Молчи и благослови нас!» Филипп: «Наше молчание грех на душу твою налагает и смерть наносит»…
… Царь выходил из церкви в большом раздумье, это раздумье было страшно опричникам; они решили погубить Филиппа и нашли сообщников между духовными, во владыках новгородском, суздальском, рязанском, благовещенском протопопе, духовнике царском; последний явно и тайно носил речи неподобные Иоанну на Филиппа; отправились в Соловецкий монастырь, привезли оттуда преемника Филиппова, игумена Паисия, доносы которого легли в основание обвинений на суде соборном; защитников Филиппу не было, все молчало. 8 ноября 1568 года опричники с бесчестием вывели Филиппа из Успенского собора, народ бежал за ним со слезами. Местом изгнания для Филиппа назначен был Тверской Отроч монастырь. В 1,369 году, проезжая Тверь на походе на Новгород, Иоанн заслал к Филиппу одного из самых приближенных опричников, Малюту Скуратова, взять благословение; но Филипп не дал его, говоря, что благословляют только добрых и на доброе; опричник задушил его. Так пал непобежденным великий пастырь русской церкви, мученик за священный обычай печалования» (11)
Надо ли комментировать? Во многих ли странах решались священники на что-либо подобное духовным подвигам этого человека?.. Ладно, дам ещё один из немалого числа примеров того, как священнослужители, вместо того чтобы молчать и быть «несамостоятельным атрибутом светской власти», обличали и поучали её — и порой руководили её действиями. Вот «Послание на Угру» Вассиана, архиепископа Ростовского. 1480-й год. Далеко не блистаюший храбростью Иван 3-й колеблется — выйти ли с войском против хана Ахмата или покориться и платить дань? И в длинном письме Вассиана, помимо прочего, читаем такие строки:
«… Устрашись же и ты, о пастырь — не с тебя ли взыщет Бог кровь их, согласно словам пророка? И куда ты надеешься убежать и где воцариться, погубив врученное тебе Богом стадо?..» («Убойся же и ты, о пастырю, не от твоих ли рук тѣх кровь взыщет Богъ, по пророческому словеси? И гдѣ убо хощещи избѣжати или воцаритися, погубив врученное ти от Бога стадо» (12)
Можно ли быть в большей мере «частью народа», чем эти священники?
На этом остановлюсь, поскольку ни объём этой моей работы, ни её тематика не оправдывали бы подробного рассказа, допустим, о Сергии Радонежском, чьё напутствие укрепило душу Дмитрия Донского перед Куликовской битвой. Или (если перенестись в более поздние времена) о конфликтах Никона с царём Алексеем Михайловичем и об антагонисте патриарха, протопопе Аввакуме, не просто бросившем вызов власти, а мученически погибшем за свою веру. А также о тысячах разделивших его участь. Я имею в виду самосожжения старообрядцев. При всём ужасе перед тем, на что они фанатично обрекали себя и своих близких, — можно ли, зная об этом, писать о стране «безропотных холопов»?
Я далёк от того, чтобы идеализировать православную церковь — что Никоновскую, что старообрядческую. Она была крайне, до косности, консервативной, мрачно осуждала любое познание, кроме религиозного, любое мирское культурное творчество. На ней немалая доля вины в том, что не было в стране до 18-го столетия упорядоченной системы светского образования, в том, что народная поэзия не записывалась и не хранилась, в культивировании недоверчивой обособленности от «еретического» зарубежного мира. Но при этом русские священнослужители, церковные иерархи были способны на изумительное мужество перед лицом грозившей им смерти, когда считали своим долгом противостоять изуверству властелина. И случалось им быть также мудрыми и надёжными наставниками правителей.
И кстати о свободолюбивой Шотландии, а также и Англии. Эти страны до Реформации не один век были католическими. Я выношу за скобки вопрос о положительной роли, которую сыграл на Западе протестантизм в социально-экономическом развитии тех стран, в которых он стал основной конфессией. Но традиция римской церкви, безусловно, успела стать для англичан и шотландцев — до Реформации,— своей, родной. К ней не могло не быть сентиментов, с нею связывало тёплое, привычное, житейское. Ну, и многие ли встали там против насаждаемой властями новой веры — за старую, родную? Опять же, нет смысла подробно излагать личные причины, побудившие Генриха 8-го Английского и его дочь Елизавету узаконить «сверху» отказ от католичества, и историю столь же директивно утверждённого «Шотландского исповедания веры». Об этом любой взрослый и образованный человек при желании найдёт очень много материалов. Но не найдёт ничего о сколько-нибудь заметном сопротивлении народа в той или иной из этих двух стран. «Безмолвствовал» он или, может, тихонько перешёптывался, но «вызова» так и не бросил… В отличие от того, что было в России, в «ордынской» Московии.
В третий раз скажу: чтобы высказывать глобальные суждения, надо знать предмет. В данном случае — историю страны, даже если очень её, эту страну, не любишь…
— 4 —
Наконец, подводя итоги, уважаемый автор пишет:
«В образ царя Ивана Лермонтов сознательно или бессознательно вкладывал свои впечатления и соображения, навеянные знанием деяний его современника, правящего в то время, Николая Первого. Поэтому «Песня» воспринималась этим умным, бессердечным и в своём образе мыслей запоздавшим на те же 250 лет монархом как бунт, но не российский бунт на коленях, а бунт ненавистного царю «западного человека».
Царь Иван погубил мятежного холопа Степана Парамоновича, а царь Николай — Михаила Юрьевича.
В 1856 году смертельный удар, нанесённый заскорузлой Империи англичанами и французами, вернул зарвавшегося Николая в горькую действительность. Европейские воины как бы отомстили за все прегрешения царизма, включая травлю и убийство Лермонтова.
И смотрел он на это всё безобразие не как верноподданный формально православного монарха, а как свободолюбивый шотландец, случайно заброшенный в варварскую страну».
Ну что ж, нет выхода, опять «по пунктам».
Во-первых, в нашей — сколь бы ни была она несовершенна, — реальности поэма о купце Калашникове (которую Николай 1-ый якобы воспринял как бунт ненавистного западного человека) была преспокойно опубликована в приложении к журналу «Русский инвалид» очень вскоре после написания — в 1838 году («Литературные прибавления к „Русскому инвалиду“» 30 апр., №18, с.344—347) (13)
Вот что рассказывает А.Н. Пыпин со слов журналиста и редактора Андрея Александровича Краевского, друга Лермонтова:
«Цензор нашел совершенно невозможным делом напечатать стихотворение человека, только-что сосланного на Кавказ за свой либерализм. Издатель „Прибавлений» (т.е. Краевский) выручил стихотворение только тем, что обратился к Жуковскому, который был в великом восторге от стихотворения Лермонтова, находил, что его непременно надо напечатать, и дал Краевскому письмо к министру народного просвещения. Уваров нашел, что цензор был прав в своих опасениях, но разрешил печатание на своей ответственности, не позволив, однако, ставить имени Лермонтова, которое было заменено случайными буквами, т.е. «— въ» (14)
Итак, не то чтобы совсем не было затруднений с цензурой, но они были связаны не с образами и содержанием «Песни», а с тем фактом, что автор находился тогда в первой из двух своих ссылок на Кавказ (за «стихотворение «На смерть поэта»). А потом, уже во время второй его ссылки, был издан его первый (и единственный прижизненный) сборник «Стихотворения М.Ю. Лермонтова»:
«Стихотворения» Лермонтова подписаны к печати 13 августа 1840 г. цензором А.В. Никитенко. На цензурном экземпляре, хранящемся в библиотеке Ленинградского государственного университета под шифром «EII 5224-а», рукой А.В. Никитенко сделана помета: «Выдать билет 25 окт. Цензор Никитенко. № 1608-й. Октября 8-го 1840 года». Следовательно, книжка «Стихотворений» была сдана в набор и вышла в свет в то время, когда Лермонтов находился на Кавказе». (15)
И что же за произведение открывает эту книгу? А не иное, нежели «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»… Затем — «Бородино». (16) Так что сама поэма сколько-нибудь серьёзных нареканий ни у царя, ни у цензуры не вызывала.
Во-вторых — о царе Николае, «сгубившем» поэта. Я не испытываю ни малейших сентиментов к личности Николая Павлыча, но версия о его якобы причастности к гибели Лермонтова — абсолютно бездоказательна, подобно остальным всевозможным «конспирологиям». Обстоятельства конфликта между Лермонтовым и Мартыновым достаточно известны, характер у Михаила Юрьевича был «не золотой», и в очень дельной биографической книге, на которую я в первой части уже ссылался, читаем логически неоспоримые строки:
«Версии с Третьим отделением и даже прямым приказом императора убить Лермонтова — глупость, поскольку для того, чтобы убить Лермонтова, дуэль была не нужна. В любом бою он мог погибнуть и сам. И в любом бою можно было найти агента, который бы устроил несчастный случай. Без огласки» (17)
В-третьих, Крымская война вовсе не явилась «смертельным ударом» по Российской империи, а закончилась умеренными уступками. Войну эту русские войска вели далеко не лучшим образом, но надо учитывать, что они в одиночестве противостояли армиям трёх держав, и мало кому в истории случалось при подобном раскладе завершать кампанию победой. И сражались против России не только «европейские воины», но и турецкие. Это и естественно, поскольку война вспыхнула на почве конфликта России именно с Турцией; но чисто теоретически, в плане соотношения сил — как знать, справились бы или нет французы вместе с англичанами, но без турок… И после этой войны Россия оставалась одной из сильнейших стран мира.
Уступки же были не только умеренными, но и кратковременными. Через пятнадцать лет после этого Россия фактически заставила европейские державы пересмотреть «Парижский трактат» 1856 г. (завершивший Крымскую войну) в самом чувствительном для неё пункте: отменить запрет русскому военному флоту базироваться на Чёрном море. Заставила с позиции силы. В начале заключительного документа «Лондонской конвенции» (1/13 марта 1871 года) читаем:
«Во имя бога всемогущего. Е. в. император всероссийский, е. в. император германский, король прусский, е. в. император австрийский, король богемский и пр. и апостолический король венгерский, глава исполнительной власти Французской республики, е. в. королева Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, е. в. король итальянский и е. в. император оттоманский почли необходимым собрать своих представителей на конференцию в Лондоне, дабы сговориться, в духе согласия, о пересмотре постановлений трактата, заключенного в Париже 30 марта 1856 года…» (18)
Император всероссийский поименован первым, что отражало тогда статус государства (странно, кстати, что правительство королевы Виктории согласилось на то, чтобы она стояла лишь четвёртой).
За прегрешения царизма отомстили совсем другие люди — и намного позже…
Наконец, в-четвёртых. Со «свободолюбивым шотландцем» мы уже разобрались, теперь настал черёд потолковать насчёт «варварской страны». И в четвёртый, соответственно, раз — надо хоть отчасти изучить то, о чём пишешь.
Называть «варварской» Россию 19-го столетия, где уже была великая литература (и многое ещё, но я же не энциклопедическую статью пишу), не только неверно, но и нелепо. Ладно, будем считать, что уважаемый автор переносит на неё созданный им образ Московии (и всех допетровских формаций). Но в том-то и дело, что созданный им, а не реальный.
В оценках русской допетровской культуры преобладают, к сожалению, две одиозные крайности. Одна — псевдопатриотическая. Утверждается, что культура Киевской Руси не уступала западной, а то и превосходила её, и если бы не монголы… Но, увы, это никчёмный миф. Да, были династические связи с Европой: страна была достаточно могущественной, а красотой и обаянием русские девушки никому не уступали. И, может быть, та самая Анна Ярославна была действительно грамотнее своего отдельно взятого французского мужа. Но в стране не было ни одной школы, в которой обучали бы чему-либо кроме чтения и письма, и ещё не была осознана сама надобность этого… На Западе же ещё в раннем средневековье в кафедральных и монастырских школах преподавались «семь свободных искусств», «тривиум» и «квадривиум»: грамматика, диалектика (логика), риторика, арифметика, геометрия, музыка, астрономия. (19) А с 12-го столетия начали открываться университеты. Народы Запада, образно выражаясь, долго и прилежно ходили в «греко-римскую школу», в России же считанные люди знали классические языки — не только латынь, но и греческий. Нет смысла обсуждать сейчас, насколько негативную роль сыграло то, что русская культурно-религиозная жизнь (молитвы, письмо, песнопения) вершилась по-славянски, а не на языке церковной метрополии, как было в католическом мире; но, так или иначе, страна вплоть до 18-го столетия была очень мало приобщена к сокровищнице античного наследия. Культурным подвигом можно считать то, что она очень быстро это наследие затем освоила и сумела сама очень многое дать Европе. Но это было потом — не в дотатарские времена и не в Московском царстве.
С другой стороны, едва ли не ещё более порочна противоположная крайность. Не только с Западом надо сравнивать ту же Московию. И тем более — не только с Англией, Германией, Францией (при том, что Шотландия, например, — при всём уважении, — особой культурностью веке в 16-ом не блистала). Если же не только, то — больше ни в одной восточноевропейской стране не был создан ещё в 14-м — 17-ом веках такой обширный и реалистичный цикл исторических сочинений: поэм, повестей — наряду с летописями, которые (века до 13-го) могут считаться общим достоянием России, Украины и Белоруссии. Так же, как «Слово о полку Игореве» (при том, что другой подобной поэмы, да ещё 12-го столетия, в Восточной Европе нет). Далее, в великом княжестве и царстве Московском была очень серьёзная религиозно-дидактическая литература (см. «Четыре послания и завещание» Нила Сорского (20) и «Просветитель» Иосифа Волоцкого (21) — и это только два примера из множества образцов религиозной мысли). И целый ряд повестей, направленность которых — нравственное воспитание (например — тоже лишь одна из целой плеяды, — «Повесть о Петре и Февронии Муромских» Ермолая-Еразма (22)). Также было много переводной литературы, не только религиозной, но и светской, — например, по мотивам троянского эпоса. (23) Нет, конечно, не было в русской допетровской литературе ничего, что приближалось бы к шекспировскому уровню, — эти высоты русские возьмут позже, — но хоть отчасти знающий её человек никогда не назовёт страну, в которой она творилась, «варварской». И надо ли подробно говорить о русской иконописи? И о зодчестве: во многих ли странах есть что-либо подобное Золотому кольцу России?
Если вернуться к Лермонтову, — он был всецело и полностью русским человеком, любил Россию, и именно она дала ему ту духовную почву, на которой взошёл — успел взойти и расцвести, — его поэтический дар.
Примечания
-
Паль Лин фон, «Проклятие Лермонтова», 2014. Часть 2, «Москва», гл. 3, «В поисках предков». Стр. 14-16 в интернет-библиотеке loveread (А. А. Григоров, «Лермонтовы», гл. 1, «Род Лермонтовых и Костромской край«, Костромской фонд культуры, 1993 Никоновская летопись — ПСРЛ, изд-во «Наука», Москва 1965, т. 9, стр. 7. Н. М. Карамзин, «История государства Российского», т. 3, гл. 8, «Великий князь Георгий Всеволодович». Г. 1224-1238» — см., например в интернет-библиотеке e-reading http://www.all-poetry.ru/stih135.html Лермонтов (по этой ссылке без добавления могут выскочить англоязычные сайты; если же добавить «Лермонтов», откроется нужный). О том, что значили для Лермонтова русские народные образы и мотивы, см. также — Ермоленко И. С., «Завещания» М.Ю. Лермонтова: к проблеме творческой эволюции. Известия Уральского федерального университета. Сер.2. Гуманитарные науки. 2014. №4 (133). С. 27-39 См. краткие сведения об этом человеке См. «Великорусские песни, записанные в 1619-20 гг. для Ричарда Джемса на Крайнем Севере Московского царства»: С полн. снимком и текстами всех шести песен по подлин. рукописи, хранящейся в Оксфорде, и с прил. чтения песен и с отметками указаний касательно ритм. их особенностей акад. Ф.Е. Корша. Издание 1907 г. Публикации ИРЛИ РАН, Библиотека литературы Древней Руси, т. 10 Там же, т. 9 Оба указанных произведения — там же, т. 14 С. М. Соловьёв, «История России с древнейших времён», т. 6, гл. 4, «Опричнина». См. в интернет-библиотеке e-reading «Послание на Угру», Библиотека литературы Древней Руси, т. 7 http://lermontov.info/text/o_iv.shtml Мануйлов В. «Лермонтов и Краевский» Там же https://adelanta.biz/catalog/antikvar/literatura/72283/ Паль Лин фон, «Проклятие Лермонтова». Часть 5, «Пятигорск», гл. 4, «Тайная пружина смерти», стр. 49 в интернет-библиотеке loveread Документы к отмене некоторых статей Парижского трактата 1856 года Джуринский А. «История зарубежной педагогики» «Четыре послания и завещание» Нила Сорского, Библиотека литературы Древней Руси, т. 9 Иосиф Волоцкий, «Просветитель» Сочинения Ермолая-Еразма, Библиотека литературы Древней Руси, т. 9 «Троянские сказания. Средневековые рыцарские романы о Троянской войне по русским рукописям 16-17 вв.». Изд-во «Наука», Ленинградское отделение. Ленинград, 1972
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer5_6/manfish/
