Оксана Евгеньевна Головизнина, г. Иваново, преподаватель:
Очень интересная личность — Иван Марковский. Когда читала «Достоевский в моей жизни и творчестве», все время возвращала себя к мысли: я читаю не литературное произведение с вымышленным героем — это реальная жизнь, реального человека.
Хотелось бы его спросить, будут ли новые труды о Достоевском. Может, Вы сумеете дать простые и доступные рекомендации как нужно говорить о классиках (прежде всего молодежи).
Иван Марковский:
Собственно, никаких трудов о Достоевском у меня никогда не было, и на такое даже не претендую, просто, в моей жизни у меня произошла довольно нешкольная, нестандартная, не «по программе» встреча с Достоевским, а если и запрограммированная, то где-то не на Земле… и с той встречи, я имею своё понимание мыслей Достоевского, своё видение его мира и по-своему проецирую на наш сегодняшний мир. Что и сделал в своей работе «Достоевский в моей жизни и творчестве». В этом «творчестве» действительно моя настоящая, невыдуманная земная жизнь, которая переплелась с мыслью Достоевского, как переплетаются иногда два дерева, или дерево и обвивающий его вьющийся хмель. На хмель, наверно, похож был я…
А говорить молодёжи, школьникам о классиках нужно заинтересованно, горячо, с любовью, гореть!.. тогда и в детях что-то из этого зажигается, останется, и, может, разовьётся — до Мысли мира. И обязательно, разбирая то или иное произведение классика, надо сводить, соединять его с окружающей школьников жизнью. Тогда жизнь классика, его проблемы, станут жизнью школьника, затронут его проблемы. Надо обязательно уметь, учиться соединять проблемы книги с проблемами живой жизни, с проблемами живущего человека. И тогда у ученика, у юноши будет интерес вас слушать. Один Учитель, провожая своих учеников доносить до людей его учение, напутствовал: «труднее всего сказать будет». Естественно, сказать так, чтобы поняли, услышали, приняли, а не махнули рукой... Доносить, до людей даже свою простую, но несвойственную другим мысль — трудно: слушают, но не слышат. А чтобы донести мысль из какой-то трудной книги?! — надо сначала сделать её своей: потрудиться своим духом, своей душой. Других рекомендаций пока не имею.
Екатерина Сергеевна Кирель, г. Москва, ГБУК «Московское кино», сотрудник:
Я прочитала рассказ Ивана Марковского «Карамели». Мне рассказ показался таким невообразимо лёгким и ни к чему не обязывающем. Вроде бы и детдом, вроде бы карамелей мало дают, а история на самом деле жизненная даже для тех, кто не был в детдоме. Автору очень удался детский непосредственный взгляд на жизнь и те вещи, что с ним происходят. Более того под конец рассказа, видишь, как отличается взгляд ребёнка и взгляд взрослого на одни и те же вещи: «Попросил — накляузничал». А ещё важна детская логика, что у «своих» можно попросить. Поэтому и говорю, после слова «детдом» в первом предложении, я ожидала драму и избитую историю, а тут даже осталось какое-то весёло-карамельное послевкусие.
Иван Марковский:
Екатерина Сергеевна, спасибо вам за такое восприятие, за «послевкусие». Писатели 1980 года «Карамели» осудили, гневно не приняли, видимо, как невкусные. Хотя сами они были люди послевоенные, и не думаю, что все лакомились трюфелями, «сникерсами» и «баунти — райским наслаждением». Но «Карамели», можно сказать, нашу национальную «дунькину радость» почему-то не приняли.
Нина Александровна Кустова, г. Нижний Новгород, Музей книги Нижегородской государственной областной универсальной научной библиотеки, заведующая:
Что Вы думаете о писателе Леониде Бородине?
Иван Григорьевич Марковский:
Простите, Нина Александровна, но о Леониде Бородине я ничего не знал до вашего вопроса. Если и слышал что-то, то самым краем уха… Дело в том, что мы нигде и никогда не пересекались. Хотя сели по лагерям примерно в одно историческое время, с разницей, кажется, в год… Но причины наших арестов были совершенно различные. Леонид Бородин арестовывался, имея против советского строя какой-то уже носимый в душе политический протест, имел обиду за его расстрелянного в 38 г. отца. Во мне же на день моего ареста никакой обиды, никакого протеста против советской власти не было. И когда меня ночью подняли с постели и в сорокаградусный сибирский мороз, засунув в «воронок», повезли по стылому ночному городу, в «воронке, скрежущим ледяным железом, скрежущим, как по сердцу…», то я был в полном недоумении и удивлении: за что меня и куда?.. И посчитал это каким-то недоразумением, нелепостью, ночным мороком, который, как только меня привезут в какое-нибудь городское КПЗ, тут же рассеется — и меня выпустят… И в своём недоумении я больше думал о том как буду добираться ночью обратно до общежития, когда разобравшись в нелепости меня выпустят, а автобусы ещё не ходят… Да, как говорил брату Алёше Иван Карамазов: «на нелепостях мир стоит». И выпустили меня через годы, а тот ночной морок не рассеивается, во всяком случае, в моём сознании по сей день в вопросах: что это было, от кого? и зачем?..
После вашего же вопроса, почитал о Леониде Бородине в интернете. На мой взгляд, этот человек заслуживает уважения — хотя бы тем, что не ушёл за рубеж за шумной славой советского протестанта, за «творческой свободой», и за деньгами, а вместо этого — опять суд и опять лагерный срок особо строго режима. Снимаю головной убор и склоняю перед его надгробием голову…
В китайской классической «книге перемен», в её криптограммах-афоризмах чаще всего встречается слово — правда; вторым по количеству повторений — стойкость. И напротив этих слов, через дефис — «хулы не будет». Мне кажется, Леонид Бородин своей жизнью отвечал этим двум состояниям — правде и стойкости: и хулы в Вышних ему не будет. Ну, а земные судьи часто бывают мелковаты и даже подловаты, как судители, часто стоящие морально ниже ими осужденных; и многим судьям придётся забирать приговоры их судов обратно и вешать себе на шею … Всё это будет происходить не сразу, но будет и происходит… И к такому Суду надо готовиться каждому — и судьям и подсудимым: никто не знает, когда и где прозвучит для нас — «оправдан» или «виновен».
Елена Григорьевна Митрофанова:
В интернете я прочитала про Ивана Марковского, что в период депрессии он сжег свои произведения, а затем по просьбе жены восстановил какую-то часть. В связи с этим вопрос к Ивану Григорьевичу: как сложно было восстанавливать утраченные произведения? Все ли помнилось дословно, доэпизодно?
Иван Марковский:
По просьбе жены действительно восстанавливал рассказ «Карамели», вторую часть повести: «Сюда я больше не вернусь». Нет, восстанавливать мне было нетрудно, скорее, как дураку Емеле: «Неохота…». Погружаться обратно, назад,
в уже давно пережитое и в жизни, и в слове… А помнилось всё, доэпизодно — уж точно. Те, кто читали «Карамели» до сожжения и после, не нашли никакого отличия. А вот с Вашим словом «депрессия» я бы не согласился. Всё в том моём сожжении было глубже, ближе к «очищению от писателя». Увы! — полного очищения не получилось...
Надия Сергеевна Митрофанова, г. Казань, Республика Татарстан, Национальная библиотека Республики Татарстан, главный библиотекарь в информационно-библиографическом отделе:
Мой вопрос уважаемому Ивану Марковскому звучит следующим образом: ознакомившись с Вашим эссе «Достоевский в моей жизни и творчестве», написанного в связи с конференцией, посвященной 180-летию великого писателя, вы часто задаетесь «наивным» (по Вашим словам) вопросом «за что?». По прошествии почти 20 лет удалось ли Вам разобраться с этим вопросом? Почему, на Ваш взгляд, этот вопрос так и не стал главным вопросом русской литературы и жизни наряду со знаменитыми «кто виноват?», «что делать?»? Спасибо!
Иван Марковский:
Спасибо и вам, Надия Сергеевна, за вопрос — и любопытный, и серьёзный. Возник он во мне даже не 20 лет назад, а все 50, в одной лютой камере, которую тюремные надзиратели называли почти ласково «холодненькой» и в которой на цементном полу всегда была ледяная «каша». В ней-то я и спросил впервые себя: «за что?..». И во мне этот вопрос с самого начала, с самого первого возникновения, ощущения не ограничивался: «за что мне эта камера?». Он сразу же начал простираться дальше и выше!.. За что вся моя неприкаянная жизнь?!» «За что я на земле?» «За что всё это?..». За что я в этой стране?.. — так не ставился: во мне хватало ума понять и почувствовать, что и в других странах не лучше: «пророка нет в отчестве своём, но и в других отечествах не густо». А за что я оказался в той лютой камере? — это я знал сразу — за попытку побега из тюрьмы…
Теперь, решил ли я для себя до конца этот вопрос? Вы, знаете, я бы не сказал, что он решился во мне до конца, полностью, особенно в части: «Зачем я был на Земле?..» Но он как-то незаметно, от мысли к мысли, от одного периода жизни к другому, перешёл во мне к моим 60-годам к следующей его части: «Куда дальше?..». С этим вперёд и поглядываю… И полная разгадка этого вопроса видимо где-то там…
«Почему, на Ваш взгляд, этот вопрос так и не стал главным вопросом русской литературы и жизни наряду со знаменитыми «кто виноват», «что делать»?
Это самая сложная часть вашего вопроса и можно даже сказать нашего русского вопроса.
Первое: его мало кто задавал.
До Октябрьской революции монополию на этот вопрос держала в своих руках церковь: и Лев Толстой, делавший попытку разобраться в этом вопросе со стороны русской литературы, был отлучён от церкви.
Достоевский касался этого вопроса в размышлении о нашем сне, о наших сновидениях, и обращался к науке — изучать эту сторону нашего земного состояния, и с чем оно ещё за пределами нас, связано?.. Но вопрос Мыслителя повис в воздухе, отразившись только в главе «Черт», в туманных разговорах самоубийцы Кирилова и в последних словах сладострастника Свидригайлова: «Скажешь им: я уехал в Америку…» — и пуля в лоб.
Что касается советской литературы, то советская идеология уже совсем не позволяла задавать эти вопросы. Видимо считая, что такие вопросы мешают, отвлекают человека от «пятилетних планов», от построения коммунизма на земле, как светлого будущего для всего человечества, и вообще мешают простому, земному, человеческому счастью под руководством КПСС, мешают той самой детской песенке, про которую так горячо говорил своему пленнику «Великий инквизитор»:
«…мы дадим им тихое смиренное счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордится, ибо ты вознёс их и тем научил гордиться; докажем им что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что смогли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко они будут переходить по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать жить им с их жёнами и любовницами, иметь или не иметь детей — всё судя по их послушанию, — и они будут нам покоряться с радостью. Самые мучительные тайны их совести — всё, всё понесут они нам, и мы всё разрешим, и они поверят решению нашему с радостью, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного».
Простите, Надия Сергеевна, что я втягиваю вас, втянул в такую длинную утомительную «детскую песенку», в целую исповедь «Великого инквизитора». Но, признаюсь Вам, что с самого первого моего тюремного прочтения я не принял «Великого инквизитора» и его исповедь обычной художественной литературой, фантазией, вымыслом автора; я увидел и почувствовал её «замыслом», «планом», чёткого земного построения. И в советском строе, под руководством партии КПСС, я увидел часть этого плана, этого построения, по усмирению многомиллионного стада «порочных и бунтовщиков», со всё тем же исправлением Подвига: «Мы исправим твой подвиг».
Я глубоко на сегодня убеждён, что вся мировая история с момента распятия Христа, с момента его жертвенного, спасающего нас Подвига, пошла именно по тезису, по плану Великого инквизитора: «Мы исправим твой подвиг…». Кто мировую историю повел по пути исправления Христова Подвига?.. Ну, наверно было кому, и есть… И Достоевский это понял, почувствовал, вымыслив своего «Великого…». Но, повторяю, я не принял его, как вымысел, не принял от того первого своего прочтения и до последнего, до этого вот разговора с вами, Надия. Я увидел тогда, в той лютой камере, с ледяной кашей на полу — в посетившем меня начальнике трюмы — «Хозяине» тоже, своего рода «Великого…» и его «священную стражу». Но не увидел тогда того, кто «поцеловал и ушёл». Его между мной и «Великими…» тогда не было: и мне надо было решать всё самому: «С кем я?..», «зачем я…», «откуда я?..» «и что мне на этой земле (среди великих и невеликих) теперь делать?..» Быть тем, кем я был до прочтения этой главы, я уже не мог… А кем, или каким я должен быть, я не знал!.. И для чего мне быть на Земле — я тоже не знал…
Но я уже ощутил построение «Великого…», с его «счастливой детской песенкой» и её концом: «Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твоё и за гробом обрящут лишь смерть». И я заозирался, оглядывая стены земной тюрьмы, стены смерти, вечной смерти!.. Нет, я не был к смерти полным трусом, и обычная смерть меня не приводила в холодный ужас: я уже видел её в разных позах — видел, как безжизненно валяется животное, — из которого ушла жизнь… И человек своим неудобно лежащим телом, в момент, когда застала его внезапно смерть, и ушла из него жизнь, тоже был похож на тело животного — такое я тоже видел… И такая наша общая животная смерть, «уравниловка» тела животного и тела человека приводила меня в трепет, в удивление, но не ужасала. Но вечная смерть!.. пусть даже еще самого жалкого, но уже моего разума, чувства!.. И всё это «в распыл», навечно, навсегда: «коту под хвост!..»: «и за гробом обрящут лишь смерть». И я возроптал: то, что прорисовал «Великий инквизитор» мне не понравилось, не подходило. Но всюду и во всем я видел его построение, его «священную стражу…» И снова вопрос: «За что?..» И не только мне одному? А уже всему человечеству, «порочному и бунтующему». А может оно и бунтует, потому что смерть… бунтует против смерти?..
И я начал искать ответа, в этой самой нашей русской литературе, про которую сказали вы, Надия: почему в ней не оказалось «этого вопроса?» Я перелопатил её тогда много, по сути, всю русскую классику, заглянул и в зарубежную, доступную мне в советское время. Но и в Чеховской «Палате № 6», и в его повести «Степь», и на фоне вонючей палаты, и вольной широкой степи я находил и чувствовал только затаённую тоску. «Тоска-а»… вырывается из груди крепкого молодца, (рассказ «Степь»), который почти рвёт от этой его непонятной, необъяснимой «тоски» на своей груди рубаху, и готов рвать саму грудь: до того — тоска!..
И надо было разобраться: откуда в нас и почему эта «тоска-а!» Потому, что такую же не объяснимую ничем тоску я ощущал и в себе, ощущал ещё юношей и даже совсем отроком. И я написал рассказ «Полустанок», который тоже начинается с «тоски», с необъяснимой, непонятной с виду «тоски» юноши, а заканчивается словами уже зрелого человека:
С тех пор прошли годы. Прошли мечты, прошла юность, прошла боль… Осталась вот эта дорога да созерцание стремительно проносящегося мимо меня пространства, где полустанок с девушкой мелькнет мне иногда как дневная награда, как ощущение возможности счастья на земле, которое оказалось почему-то недоступно мне.
Но, может, оно есть у других?..
В этих последних словах персонажа рассказа было мое предложение к читателям и критикам вступить в общественный диалог о нашем земном счастье. Я намеренно не стал говорить с читателями и критиками сразу о «тоске». Не стал «нагонять тоску», решил начать с более приятного всем «счастья». Но писатели сходу же отказали мне в принятии меня «в мировое братство писателей», назвав «Полустанок» «пасквилем на нашу советскую молодёжь».
И я по сей день, Надия, задаю себе вопрос: что это тогда с нашей русско-советской литературой, с русской мыслью, с русским сознанием и с писателями происходило? Да и что происходит с нами, с нашим сознанием сегодня?..
А тогда, пройдя ту самую лютую подвальную камеру, когда стоял с книгой, с планом «Великого инквизитора» в руках, с его начертанием земного устройства мира… я, наконец, вышел на так называемую «свободу».
Время действия 1972 г. по рожд. Хр. Страна СССР.
В тот зимний вечер я вышел с предновогоднего праздничного вечера, с одной молодой женщиной. Падал мягкий снег… И в ощущении Нового года, и в легком винном подпитии мы говорили обо всём… о чём я уже и не помню. И она сказал мне:
— Хочешь, я познакомлю тебя со своими друзьями?.. Друг в общем-то мне один. А второй — его друг… И очень странный… И мне даже хочется познакомить тебя с ним. И что ты о нём скажешь?.. Меня в тот предновогодний вечер и час никто нигде не ждал, только кровать в пьяном по случаю Нового года, рабочем общежитии. И я сказал: «Знакомь, я не против». И мы долго бродили с ней по каким-то переулкам среди частных, деревянных домов. И нашли сначала дом её друга, потом с её другом, пошли к его другу… И нашли его друга в какой-то кочегарке отапливающей несколько старых трёхэтажных кирпичных домов… И в ту Новогоднюю ночь мы долго сидели в той кочегарке, где этот человек и жил, имея в ней маленький закуток. По его видимой канве жизни и по его внешнему облику он был «бич» — из «дна» Горького или из персонажей Достоевского. Достоевский был тогда моим единственным мыслителем, но никакого полного выхода, за пределы стены смерти он мне тогда не давал. Наоборот его «Великий инквизитор» окончательно загнал меня в угол…
И когда мы говорили с тем живущим в кочегарке, то в своих суждениях я опирался на Достоевского.
— Да что Достоевский!.. Есть и кроме него… — сказал он.
— Кто?.. — спросил я.
— Хотя бы Василий Розанов, Фёдоров… — Да и кроме них есть ещё «Монизм вселенной» Циолковского.
— Да он же теоретик ракет и механических полётов в Космос… — сказал я. — Смертного меня это не очень занимает. Уж лучше тогда посвятить себя женщинам, запаху их волос, духов, запаху цветов, чем вращению в том безвоздушном тёмном холоде: «Летишь в звёзды врезываясь, ни тебе аванса ни пивной. Трезвость…» — продекламировал я Маяковского из его «На смерть Есенина».
— Ну, это для нас его сделали только основоположником одних механических полётов в космос, чтобы мы ничего дальше и больше не знали, а упорно рыли свою земную нору. Но Циолковский намного шире, выше и дальше ракет, дальше механического завоевания космоса.
И он показал, и дал мне подержать тетрадку, исписанную ровным аккуратным подчерком, где я и прочитал на обложке: «Монизм вселенной». И он зачитал мне немного из той своей общей тетради… Я не очень, чтобы все тогда понял, но кое-что ощутил, слушая Монизм вселенной в кочегарке... И я сказал, удивляясь проделанной им работе:
— Скажи, а зачем тебе всё это в этой кочегарке, все эти биллионы лет?.. Ведь ты с этим никуда отсюда не выйдешь?..
Он только, как-то грустно улыбнулся, глядя на меня, и ничего не ответил.
С этим свои вопросом и удивлением я и вышел от него, не понимая и в то же время очень хорошо понимая, что никуда дальше кочегарки он со своей аккуратно исписанной тетрадкой не выйдет. Я даже попросил его дать мне её почитать. Но он не дал. Только сказал, что если всё это мне будет нужно, то я найду и перепишу это сам, «или это найдёт тебя».
— Ну, ладно посмотрим: кто кого найдёт… — сказал я, не предавая его и своим словам никакого особенного значения.
На этом мы с ним расстались и больше никогда в жизни не встречались. Но вопрос: зачем этому человеку, в социуме почти бичу, бомжу — «это все нужно?..» — во мне остался. И «Монизм» Циолковского тоже остался в моей голове, думаю, что тогда ещё на уровне простого любопытства. Но я, всё же, пришёл с этим своим любопытством в Городскую художественную библиотеку и спросил у них «Монизм вселенной». Мне ответили, что в их библиотеке такой книги нет и что мне лучше обратиться с этим в ГПНТБ — городская, публичная, научно-техническая библиотека. И я пришёл в ГПНТБ и спросил там. И меня тоже там спросили:
— А зачем вам это нужно?.. Вы собираетесь по этому вопросу писать научную работу, реферат, кандидатскую?.. — Тогда должны принести от вашего руководства института, заверенную печатью бумагу, что вы допущены до работы по этой теме и эта книга вам необходима. Иначе мы вам не выдадим.
— А если я не кандидатскую, и не в институт…
— Тогда зачем это вам?
— Ну, просто знать, почитать!..
— Возьмите любую другую книгу и почитайте.
— А если я хочу эту?..
— Да зачем вам, если вы не учитесь и не работаете по этой теме?!
— Но может, прочитаю и заработаю. Да и просто хотеть знать, разве этого мало? Ведь для этого книги и пишутся, чтобы человек читал, развивался, узнал для чего он на земле, для чего всё это… — и я очертил над своей головой пальцем, изображая сферу…
– Да, чтобы получить у нас эту книгу — мало. Или заверенная бумага от руководства института, что книга необходима вам для работы по теме? Или принесите разрешение от соответствующих органов власти…
С этим я и ушёл из ГПНТБ. О том, что «соответствующие органы власти» дадут мне такое разрешение, мне даже и мечтать смысла не было.
Путь к «Монизму Вселенной» мне был закрыт.
И мне пришлось идти другим путём — через Гёте, через «бессмертную часть Фауста», через русскую литературу, через собственную мысль, в поисках смысла жизни среди окружающего меня торжества смерти. И, опять-таки, через начертания «Великого инквизитора…»
«Монизма» же «Вселенной» Циолковского я тогда так и не нашёл. Уже с перестройкой жена купила и подарила мне небольшую автобиографическую книжечку самого Циолковского. Но в ней Циолковским были отмечены только внешние этапы его пути. И самым потрясающим откровением в этой его книжечке был для меня вопрос Циолковского к самому себе уже в возрасте 75 — лет: « А не зря ли я ел и ем хлеб народный?..»
Сегодня редко кто из учёных и неучёных задаст себе такой вопрос: просто едим и всё; и часто чрезмерно и незаслуженно.
В 2008 году она же, моя жена, учительница-мучительница, ломовая лошадь российского образования, преподававшая информатику в аэрокосмическом лицее г. Новосибирска повезла ребят лицеистов в Москву на конференцию с заездом в Калугу, в самое логово Вселенского чародея, и, узнав от неё про это их путешествие, я напомнил ей о «Монизме вселенной». Но вернулась она лишь с дарственной книгой от внука Циолковского с подписью: «Семье Марковских от семьи Циолковских». Но это был не «Монизм…». «Монизм…» опять прошёл мимо меня… И вот дожил я без «Монизма…» до 70 лет.
И сидел я в лесу в одиночестве своём в разных раздумьях — о конечном и вечном, и о всяком нашем земном вонизме… И вдруг звонит мне жена моя и говорит: «Радуйся!.. я нашла тебе книгу, которую ты искал, хотел и не находил. И вот я тебе её нашла… И когда, скажу тебе — где?.. Ты придёшь в удивление…».
И когда она привезла ко мне в лес книгу и сказала — где она нашла её, то я действительно пришёл в удивление!.. Но не только оттого, что нашла она книгу Циолковского «Монизм Вселенной», его «Философию Вселенной» на городской книжной полке (свалке), куда сносятся горожанами книги, которые им стали не нужны, вышли из моды; и удивился я даже не оттого, что эта книга лежала сред кучи «Санта-Барбар», составлявших компанию «Монизму Вселенной» и всей вселенской мысли Циолковского. Я уже не раз слышал, что лучшие письмена к человечеству можно вполне встретить на базаре, у торговца, где они используются, как обёрточная бумага… Но получив таким образом «Монизм Вселенной», который разыскивал ещё 45 лет назад, и в котором мне было отказано в библиотеке ГПНТБ города Новосибирска; и мог я получить тогда «Монизм…» только с разрешения «соответствующих органов власти», я тут же вспомнил человека, живущего почти бомжом при одной кочегарке, вспомнил его кропотливо переписанную им общую тетрадь с трудом Циолковского, вспомнил, как он отказался дать её мне и сказал: «Если нужно тебе будет, сам найдёшь и перепишешь; или это найдёт тебя...» И вот это (Монизм) нашёл меня, и я держу его в руках!.. Значит, сама Вселенная нашла меня, оказала мне честь… И разве это не чудо, не чудно?! И книга «Философия Вселенной», была издана всего-то одной тысячью экземпляров, на всю страну, на всю Россию!.. И один из этой (всего-то тысячи!) в моих руках. Вот что больше всего удивило меня в найденном моей женой «Монизме вселенной» и принесённым ко мне лес… Тот живший в кочегарке, не знаю кто он был в глубине духа своего, и в его вселенском значении, но в отношении меня он оказался пророком. И пророчество его сбылось на мне: «Монизм Вселенной» нашёл меня.
И так Вселенная и её Монизм нашли меня, когда мне было не 25 и не 30, а уже 70… и в понятии тех библиотечных работниц, которые когда-то отказали мне в Монизме (в мои 25), и удивлялись: «зачем он вам, если вы не пишете реферат или кандидатскую?..»
И с этого их видения мира и в нём человека, он (Монизм) сегодня мне не только по-прежнему не «зачем», но и пришёл слишком поздно: мало того, что я не написал за свою жизнь — ни только не одного учёного реферата, но давно уже вышел на пенсию, заработав её и «ветерана труда» не написанием рефератов, не игрой словами, а только ногами и руками, кое-где немного головой. Но если говорить о моей голове, то голова моя до самого моего выхода на пенсию, в труде моём руками и ногами, мне только мешала, потому что всегда и везде задавала мне самому и другим «лишние вопросы», которые ещё принято называть «проклятыми». И я постоянно обшаривал своими мозгом, сознанием стену смерти, ища в ней выхода или прохода… Именно поэтому сорок с лишнем лет назад, услышав о Монизме вселенной Циолковского и узнав из тетрадки того человека, жившего в кочегарке, несколько выводов этого Монизма, я пошёл по библиотекам искать Монизм вселенной. Но мне везде тогда отказали… «Раз не пишите кандидатскую, не для научной работы, то зачем он вам?..» Разве вместо Монизма недостаточно вам атеизма и коммунизма?.. — как бы слышалось во всех их ответах и отказах.
Вот почему, Надия, заданный Вами ко мне вопрос в русской литературе так безнадёжно затянулся, завис… Его пытался расшевелить М. Булгаков в предсмертном романе «Мастер и Маргарита». Но и этот роман был упрятан от сознания масс на двадцать лет… Да и «массы» приняли этот роман — одни в «юморной» его части, с примусом и проделками кота Бегемота, другие с мистическим, округлением глаз и открывшейся только им избранностью понимать этот роман… Под что я, опять-таки, не подходил…
И делясь этими отрывками или урывками, своей жизни с вами, Нади, отвечая на ваш вопрос, я через Вас, желаю всем добрым людям, чтобы каждый человек на Земле встретились с Монизмом, со всей «Космической философией», космической этикой Циолковского и с самой Вселенной как можно раньше, потому как без мысли о Вселенной, без участия в жизни и в этике Вселенной мы дети коммунизма, а сегодня — капитализма окажемся слишком механическими, (робототехникой) и нашим местом в Космосе, во Вселенной будет место «Белки» и «Стрелки». А человеку уже давно пора выходить за пределы нашей животной природы…
Для того и посылаются на землю такие мыслители и пишутся, и даются человечеству такие книги. И прятать их от людей — это от тьмы!..
Но если вам даже в чём-то подобном отказали, и вы не получили в жизни «всё и сразу», не отчаивайтесь. Заходите с другой стороны, «Стучитесь — и вам откроют», «Ищите — и обрящите…». Искать и не сдаваться. Найденное с трудом — всегда дороже.
И несколько слов к вам, Надия, простите, что я всё скомкал и не раскрыл Вам всех своих мыслей и отношений к замыслу «Великого…». И в каком месте его начертания мы на сегодня находимся?.. Последнее можно определить, если внимательнее присмотреться к направлению цифровых технологий…
А из того моего жизненного периода, когда я искал через мысль и литературу ответа: «зачем я на земле?..» — и не занять ли мне место в страже Великого?..» — у меня осталось повесть «Бубнов», она буквально чудом сохранилась во всех моих мытарствах и метаниях духа… Я ещё никому — ни критикам, ни читателям её не предлагал. Но ведь зачем-то она осталась, сохранилась?..
Могу, Надия Сергеевна, её вам послать, если вы, пожелаете побыть её читателем, критиком, а лучше собеседником…
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые:
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир…
Повесть не сладкая… для веселого массового застолья неподходящая. Если только к «пиру во время чумы». Но по смыслу заданного Вами вопроса, мне кажется, вы сможете воспринять её, — без истерики, без уныния, без обвинений писателей — «пасквиль», а с пониманием того исторического момента нашей советской, атеистической жизни, которая проходила под начертанием «Великого инквизитора» — «Мы исправим твой подвиг».
С уважением к Вам Иван Марковский. Сибирь, 24 декабря 2020 года.
Галина Юрьевна Прокопович:
Какое из своих произведений Вы хотели бы экранизировать, сыграв роль главного героя?
Иван Марковский:
Вообще-то я уже наигрался «главным героем» на бумаге. Хотя так ничего и не доиграл… А в кино — не знаю. Наверное, самого себя. Не потому, что жуткий самолюб. Но себя я знаю и понимаю немного лучше, чем других. И через себя мне и писать, и играть эту жизнь легче, свободнее… И, кстати, я уже такую роль в кино сыграл: мой сын, заканчивая ВГИК, в качестве дипломного кино, снял место моего пребывания на Земле, и меня в главной роли. Фильм назвал «Царство-государство», а меня посадил Царём. Так что царствую!.. Да вот — кому передавать царство мое? — голова от думы болит… Думаю, такое же состояние и у нашего Президента… Никто не вечен под Луной, всем нам уходить дальше… А что с царством-то будет?..
Любовь Михайловна Руднева, г. Белинский, Пензенская область, Государственный музей-усадьба В. Г. Белинского, специалист по просветительской работе:
Чем спасется русский человек и спасется ли?
Иван Марковский:
Вопрос мирового, вселенского значения — в чём и где наше спасение? Только ли на Земле? Боюсь одним земным человеку и человечеству не спастись, каких бы оно земных благ и высот не достигло.
Спасение именно русского человека? Без немецкого и узбекского на земном плане и русскому не спастись. На неземном — не знаю, там градация миров и национальностей может быть совершенно другая... Конечно, в спасении русского человека — Бог и Правда, Красота и Любовь, Сострадание и Самопожертвование — по-прежнему не отменяются. Но звероподобных и среди русских становится всё больше. И с робототехникой, со всемирной интернет-паутиной, с заменой человеческого труда роботами, с заменой прямых человеческих соприкосновений виртуальными, напрямую встаёт вопрос: «А зачем человек?..» И чем заниматься в огромных городах человеку, где всё будет роботизировано? Кто он теперь на земле — человек — Чело веков?
Огромные города человека и человечество явно не спасут: они становятся всё более безумны. И давно уже названы «гнойными». И у цифровой паутины, через которую пытаются всех в этих городах опутать, конечно же, есть — Паук…Не безобидный комнатный паучок, за которым интересно наблюдать, а Паук, который видит всю свою паутину и тебя в ней… И в сегодняшнем вирусе, в поведении в нём людей, есть явные свидетельства тому, что человеческая цивилизация вошла в противоречие и сама с собой, и с Небом, и с земною Природой… И надо менять Путь и этику человеческого Бытия. Иначе ведь, действительно, будут созданы вирусы, которыми люди начнут уничтожать друг друга по каким-нибудь родовым, племенным, национальным, генным особенностям… Ведь всё идёт к этому. И как тут спастись русскому человеку?.. Первому вытравить всех или ждать, когда тебя вытравят, как таракана?.. Я несколько раз слышал выражение «умирает не герой, а хор». Не знаю даже из какой это книги или оперы… Но ведь действительно под «смертью», под угрозой полного исчезновения оказался земной «хор». Отдельный человек, «герой» со своим уходом с земного плана — мало что теряет… И может даже приобретает, если он в душе, в духе своём вошёл, в иное бытиё… А вот «хор», даже русский народный хор, способен ли он весь, стройно перейти туда, в небесный хор, не преобразовав себя, свой дух, свою песню здесь… Ведь это вопрос (?). И, мне кажется, самое первое и всем доступное для спасения и для «героя» и для «хора» — не смотреть телевизор, не сидеть за поеданием помоев в интернете, а лучше вязать в это время носки… или мастерить, «творить» какую-нибудь красивую, приятную вам поделку. И вы начнёте обретать себя, — спасаться… Ну, а дальше путь, которым прошёл по Земле и ушёл с неё Спаситель, Великий Путник... Этого пути нам никому не обойти и к нему надо готовиться каждому…
Галина Васильевна Епифанова, г. Пенза, Пензенская областная библиотека для детей и юношества, библиотекарь группы комплектования фондов:
Не будь в Вашей жизни заключения, стали бы Вы писателем?
Иван Марковский:
Любопытный вопрос. Вы знаете, Галина, буквально перед «заключением» я, девятнадцатилетний оболтус, «в своём искании смутном» вошел в главную библиотеку г. Красноярска (выбрал самую «главную», полагая, что там всё самое умное) и на вопрос сильно хромающего библиотекаря, заметившего мою полную неуверенность и неловкость: «Чтобы вы хотели молодой человек?» — совершенно спонтанно выпалил: «Хочу знать, для чего живут люди?» Сказал, скорее всего, от растерянности первое, что пришло в голову. Но ведь почему-то пришло… Далее последовавший ночной арест, тюрьма и вся связанная с этим новизна моего положения и душевного состояния напрочь выбили из меня этот теоретический скоропалительный вопрос, заменив его реальными картинами тюремной жизни — «для чего и как живут люди…». Но видимо вопрос где-то во мне остался, был, всплыл и свидетельство тому: «Я к вам пишу — чего же боле». Но точно сказать, стал бы я без тюрьмы и заключения писать или не стал, не берусь: сверху виднее…
Надежда Александровна Натальченко, г. Сергач, Центральная библиотека им. С. И. Шуртакова, заведующая отделом обслуживания:
Назовите Ваши читательские предпочтения. Какая книга оставила в вашем сердце неизгладимое впечатление и повлияла на желание стать писателем или Вас на эту стезю сподвигло что-то другое?
Иван Марковский:
Неизгладимое впечатление с 20 лет на всю оставшуюся жизнь оставила глава «Великий инквизитор» Достоевского из «Братьев Карамазовых». Но на желание стать писателем она в то время и в том месте на меня вроде бы ни оказала: потрясла заключённым в ней смыслом… близким к тому моменту моей жизни. На желание писать, скорее, «сподвигло другое». Я уже указывал это другое в анкете для журнала «Парус».
Эдуард Освальдович Кранк:. г. Чебоксары, Чувашская Республика:
Скажите, как заключение влияет на стиль (если влияет вообще)?
Иван Марковский:
Думаю, никак. Да и что есть «стиль»? Скорее всего, это какой-то наш внутренний ритм: к примеру, одни говорят быстро, другие — медленно. Одни пишут витиевато, другие — идут к простоте, и такое тоже называют «стилем». Но какой «стиль» станет настоящей литературой, образом времени? Это одним «стилем» не решается.
А вот наша внутренняя правда или ложь на написанное нами повлиять могут, влияют… Остальное — фразеология, которую берёшь на вооружение или не берёшь… К примеру взять фразеологию отца, который даёт характеристику вернувшемуся из заключения сыну: «На хлеб — мадро, на собаку — падло, на песок — сыпуха, на кашу — размазуха. По фене ботает и не хрена не работает». Можно, конечно, и такое сделать стилем всей своей земной жизни. Но зачем? Ведь если взглянуть на звезды, то «феня», жить по «фене», писать по «фене» — это слишком мелко для человека, уже увидевшего «светил численность».
Впрочем, в городе за величием уличных фонарей, звёзд совсем не видать. Может, от этого и заниженность наших душ, зато завышенность нашей фонарной спеси…
Ксения Юрьевна Лаптева, г. Краснодар, государственное автономное учреждение культуры Краснодарского края «Агентство культуры и искусства», заместитель начальника отдела по организации мероприятий:
Особая благодарность за эссе «Достоевский в моей жизни и творчестве!
Спасибо за «Карамели»!
Спасибо Вам за Ваше творчество! За то, что разбередили какие-то раны… Заставили задавать вопросы себе…
К писателю вопрос один…
Кому из современников, по Вашему мнению, удалось быть ПОНЯТЫМ?
Иван Марковский:
Поняты были многие наши современники, а точнее, я бы сказал, ПРИНЯТЫМИ — писатели военной и послевоенной поры, в которой дух человека, и советского народа испытывался Адом… Василь Быков, Астафьев, Белов. Валентин Распутин были хорошо приняты народом, Василий Шукшин, Владимир Высоцкий… говорю, народом. Интеллигенция, Власть, братья писатели — тут уже другое отношение. Пастернак с его «Доктором Живаго» вряд ли был и будет народом принят и понят — это «герой времени» узко интеллигентского круга. Особое моё уважение к Шолохову, к роману «Тихий Дон», к «Донским рассказам», к «Судьбе человека». Солженицын для меня фигура двоякая: с одной стоны — потрясающая работоспособность в разоблачении Советского строя, его ГУЛАГА, с другой, говорят, были от него доносы…А по доносам даже расстрелянные. А в психологии человека часто бывает так: человек сам допустит перед властью слабость, согласится по малодушию, по слабости духа — на донос… А затем всю свою оставшуюся жизнь эту власть ненавидит и ниспровергает, возвращая таким образом свои уроненные перед ней честь и достоинство, которые сам же по слабости духа этой власти в начале жизни своей уступил, заложил, если не продал, за дополнительную пайку… И Солженицын у меня «под спудом» — до полного прояснения его личности. Ну, а совсем современных писателей я и не знаю, потому как тридцать с лишнем лет провёл в лесу, в стороне от всех литературных баталий. И чтобы кого-то хотелось назвать «властителем народных дум», чаяний народных — даже не знаю… может не потому что такого нет, а просто — я! — не знаю: не свела жизнь, как к примеру до встречи моей с журналом «Парус» и Вы, Ксения, про меня ни сном, ни духом... Хотя тот же рассказ «Карамели», за который Вы меня сегодня благодарите, был мною написан, как минимум, 40 лет назад… но не был в то время ни принятым, ни понятым. Такова жизнь…
P.S.
Ксения, не любопытно ли?.. когда перечитывал этот уже написанный к Вам ответ, моя жена, перебирая какие-то старые бумаги, положила одну передо мной на стол… Попросил её отсканировать это небольшое свидетельство того времени на принтере и прилагаю (фрагмент свидетельства виден в соответствующем номере журнала "Парус" на "Русском поле").
Речь в бумажке идёт как раз о «Карамелях», «Полустанке» и других рассказах 1980 года, посланных мной тогда в журнал «Наш Современник». Можете полюбоваться их ответом: от ваших слов, и от слов других читателей, написавших мне сегодня, ответ того «Современника» разительно отличается. Хотя рассказы те же!.. И невольно возникает вопрос: а кому тогда принадлежал «Наш Современник»? Явно ни Марковскому и ни Высоцкому… ушедшему из жизни в то «жаркое» лето 1980 года, так и не увидев в печати ни одного своего стихотворного слова… Грустно, за такую страну, за тот «Наш современник». Чей он сегодня — не знаю… Но от наследственных болезней легко не избавишься, даже со сменою всего внешнего строя страны. Внутри может оказаться всё тоже и всё те же, а то и хуже: болезнь имеет свойство прогрессировать…
Наталья Павловна Серикова, МГИК, 3 курс, Библиотечно-информационная деятельность:
Что для Вас лично означает фраза «За всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда» (Мф. 12: 36). Как Вы считаете, должны быть у каждого произведения творчества (любого) цель, назначение, или достаточно просто «выражать себя»?
Иван Марковский:
Наталья, здравствуйте! Ваш первый вопрос очень непрост. Пустословие, празднословие, которыми мы все страдаем, это ведь страшное явление, отвлекающее нас от познания мира и самих себя, и я бы даже сказал от нашей космической эволюции… чем наносится вред не только самому себе, но и Вселенной… К этому, думаю, и приведённое Вами изречение.
Теперь о Дне суда: по-моему, не надо такой день видеть один для всех. Для каждого этот день наступает в свой час; и давать ответ придётся самому себе; и я вам скажу, это будет очень тяжело!.. мучительно тяжело… И на Земле от такого суда адвокатом не защитимся, когда день этот судный для нас наступит; да и уходить с этим будет тяжело, а там куда уйдем может оказаться ещё тяжелее… Поэтому лучше избавляться от празднословия, пустословия, злословия — сегодня, прямо сейчас!..
Какой-то единый для всех день суда, с одним прокурором для всех сразу? Моя логика такого не берёт. И если такое возможно, то это будет какой-то страшный Вселенский вопль, когда все — и мёртвые и живые жарятся на одной огромной сковородке, и размеров-то которой представить трудно… Я за индивидуальный суд и индивидуальную жаровню, близкую к известным нам ожогам стыда и совести… Но такие в нас ожоги где-то и когда-то могут быть увеличены. Своего рода — электрический стул… до полного осознания собственной греховности и виновности… стенания, вопли, заламывание, воздевание к небу рук — вполне возможны, да и происходят…
Второй вопрос:
— Как Вы считаете, должны быть у каждого произведения творчества (любого) цель, назначение, или достаточно просто «выражать себя»?
Должны и есть!.. У каждого человека есть земное творческое назначение, раз он часть Творения. Но к этому надо прийти, понять. Конечно же, вначале все хотят «выразить себя» или что-то смутное: «чистая душа в своем искании смутном, сознанием истины полна». Но затем должно быть не смутно, а яснее и яснее, с усилием личной воли… Цель любого творчества — совершенствование: «Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный».
Вроде бы два разных вопроса. Но мне кажется, они у нас с Вами даже сдвоились. И, право, первый без второго не имеет смысла: одна мука без радости — быть такого не может.
Оксана Геннадьевна Новикова, г. Иваново, преподаватель:
Чтобы вы могли бы пожелать 10 летнему Ване Марковскому?
Иван Марковский:
Ванюша, не дури и не кури: трудно потом бросать — то, и другое…
Елена Михайловна Селезнёва, Нижегородская область, г. Богородск, «МБУК Богородская РЦБС Нижегородской области», библиограф:
Какие ценности, на Ваш взгляд, ныне утратило современное общество? Задаетесь ли Вы этим вопросом в своих произведениях?
Иван Марковский:
Свои художественные произведения я писал давно, когда были советские ценности: «Бога нет», «Религия — опиум для народа» и масса идеологических запретов в жизни и в творчестве, которые раздражали, унижали, доходили до абсурда. И от досады часто опровергались, отвергались даже приличные ценности коллективного бытия.
Первая настоящая ценность, которую утратило советско-российское общество, особенно, в период правления Ельцина — это ценность коллективной собственности на землю, на заводы на фабрики, на недра, провозгласив в новой своей идеологии: «частная собственность — священна». Нелепее тезиса для дальнейшего пути человечества и придумать нельзя — тупик!
Приняв идеологию личного обогащения, мы закончим личным, а следом и коллективным разложением — и в сфере здравоохранения, и в сфере культуры, то есть в области нашего духа, души, этики жизни.
Коллективная собственность — жить без бедных и богатых, это было единственное стоящее завоевание социализма и, чтобы не говорили, — вековая мечта человечества: предали!.. как продали и Советский Союз.
С идеологией «священной собственности» (тоже нашли священство), с идеологией денег, личного обогащения, разом утратили и все гуманитарные, человеческие ценности, заменив их цифровыми, виртуальными — известным детским калейдоскопом, с пластинками из трёх зеркал, а между ними мишура… Крутишь перед глазом — вроде форм много, но ведь — мишура!.. В мыслях этими вопросами задаюсь и что-то даже записываю... Но настоящее художественное произведение всё-таки — не газета, не экран «вестей-новостей», оно должно выноситься, перебродить, отстояться… Это как «медовуха». В древности она готовилась 180-200 лет до подачи на стол, на пир. А сегодняшняя медовуха — это вонючая брага, «бормотуха». И виды сегодняшнего творчества для широких народных масс, это та же «бормотуха», вонючая муть, и к настоящему пиру духа подана и принята быть не может. И с нашими сегодняшними ценностями личного обогащения нам никогда не вкусить настоящей медовухи на настоящем Пиру, потому как не умеем и не имеем, что передать следующему поколению; «бормотуха» — наш удел на ближайшие годы в выборе пути: куда нам идти?.. Зато, претендентов в Президенты, как тараканов на тараканьих бегах (из кинофильма «Бег»), когда русский генерал Чернота ставит свои газыри — последние свои ценности, на забег очередного таракана «янычара», потеряв всё — Россию, Родину и Путь…
На мой взгляд, о беспутности человечества верно сказал мыслитель, философ Константин Леонтьев, сказал ещё до первой Русской Революции: «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей восходил на Синай, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, или немецкий, или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы „индивидуально“ и „коллективно“ на развалинах всего этого прошлого величия?.. Стыдно было бы за человечество, если бы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навеки».
Добавим к сказанному К. Леонтьевым, что кроме красавца Александра в пернатом шлеме, что переходил Граник и бился под Арбеллами, было ещё много войн — была Первая мировая, а в России— революция и война гражданская, затем был ещё переход немцами Буга и битва под Сталинградом, решавшая исход Второй мировой войны, самой жестокой из известных человечеству войн… И к восхождению Моисея на Синай, надо добавить ещё одно восхождение — на Голгофу…
И всё это только для того, чтобы какой-то новый русский буржуа или чиновник провозгласивший в России священство частной собственности при этом обокравший свой народ, «индивидуально» или «корпоративно», «благодушествовал» в шезлонгах где-то на Канарах или покачивался на белоснежной яхте на Гавайях, навязывая это миру как идеал. Ведь, правда, «обидно думать», если во всём и над всем, над всеми человеческими битвами и жертвами — этот мелочный, подлый идеал самодовольства…
И что уж самое обидное, точнее, постыдное — отказавшись так легко, так поспешно и так подло от коллективной собственности, от мечты «жить без богатых и бедных» мы обессмыслили, сделали совершенно бессмысленной наитруднейшую страницу Российской революционной истории и выплеснули всю ту кровь, пролитую народом, коту под хвост!.. выстроив на той крови, лишь какой-то Ельцин-центр лавочнику духа…
Мы обессмыслили, обесценили, обокрали сами себя!..
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Римма Николаевна Суслина, г. Калининград, Областная юношеская библиотека, эксперт по комплектованию фонда:
Ещё раз возвращаясь к «Достоевскому в моей жизни», какая разница существует между прочитанным Достоевским в школе, институте, и «там, стоя в той камере»?
Иван Марковский:
В школе не читал, в институте тоже не читал, потому как не учился. Но думаю разница с «той камерой» большая, огромная!.. Из неё мне как бы увиделось все построение «Великого инквизитора», весь его замысел, воплощение которого вижу на земле и сегодня… Институт, конечно, умное заведение, но в нём тебя ведут, как по тюремному коридору: ты что-то из боковых камер слышишь, но по-настоящему — что там происходит, не видишь и не знаешь… А вот когда тебя из коридора в одну из таких камер зашвырнут, тогда другое познание бытия…
Галина Павловна Титова, г. Архангельск, Архангельская областная научная библиотека им. Н. А. Добролюбова, руководитель Регионального центра книги:
Что для Вас творчество, делает оно Вас сильнее, помогает «разрушать» все и всяческие тюрьмы?
Иван Марковский:
Да, помогало и помогает и прежде всего разрушению тюрьмы внутри себя, главная несвобода внутри нас… А что внутри, то и снаружи…
Валентина Геннадьевна Шушунова, Алтайский край, библиотекарь:
Иван Григорьевич, есть темы, которые не приемлемы для Вас в творчестве? Есть то, к чему Вы сознательно не хотите прикасаться?
Иван Марковский:
Да, есть. Не приемлю садистические темы, где смысла никакого, а крови море… Это нечто обратное «Преступлению и наказанию», где убийство короткое, а мука длинная... А в нашем сегодняшнем «творчестве» особенно телекино, моральной муки никакой, зато трупами и кровью залито всё, и смерть человека подаётся, как виртуальная игрушка… что для человеческого мозга, формирования души и сознания — очень опасно!.. Также сознательно стараюсь не прикасаться к излишним влечениям плоти. Без страстей люди не могут, без страсти нет литературной драмы, но меру дозволенного чувствовать и соблюдать надо.
Ещё избегаю загробных тем. Заглядывать в ту бездну… для земного человеческого духа небезопасно… Здесь за человеком должен стоять сильный Руководитель. Но и он скажет Вам: смотри пока в книгу Природы. В ней для тебя есть всё.
Агафонова Ольга Николаевна, г. Иркутск, главный библиотекарь отдела обслуживания читателей 10-15 лет в Иркутской областной детской библиотеке им. Марка Сергеева:
Рассказ «Карамели» автобиографичен?
Иван Марковский:
Да.
Ирина Геннадьевна Батракова, г. Братск, библиотекарь:
Вы считаете литературу хобби или делом своей жизни?
Иван Марковский:
На этот вопрос уже отвечал для анкеты журнала «Парус». Да, дело жизни, но батрачить всё равно надо, как и в любом деле, если хочешь сделать что-то стоящее.
Наталья Сергеевна Бибикова, г. Кемерово, библиотекарь:
В каких литературных жанрах вы бы хотели попробовать себя?
Иван Марковский:
В каких хотел, в тех уже пробовал… Более-менее получилось в самом простом — в прозе жизни.
Юлия Сергеевна Большакова, г. Санкт-Петербург, заведующая сектором Отдела индивидуального обслуживания Санкт-Петербургской государственной специальной центральной библиотеки для слепых и слабовидящих:
Кого Вы считаете своими учителями? Как Вы считаете, роль литературы в общественном сознании раньше было важнее, чем теперь?
Иван Марковский:
Жизнь, Книги, Природу и Провидение.
- О!.. раньше важнее — бесспорно!
Вера Геннадьевна Ветрова
Для того, чтобы из замысла родилось настоящее произведение, как полагают многие, надо иметь три составляющие — талант, мастерство и вдохновение.
Как вы считаете, верно ли это? Что еще необходимо писателю, чтобы его произведения стали настоящими, подлинными?
Иван Марковский:
Я бы заменил вдохновение — ритмом труда, а для подлинности добавил — неодолимое желание сказать правду… Толстовское: «Не могу молчать...». Хотя и помолчать — не мешает: молчанье собирает, обостряет мысль.
Вот такой «круговорот воды в природе».
Хава Аликовна Гадаборшева, Ингушетия, г. Грозный, библиотекарь:
Какие описания или описания чего в рассказах даются Вам сложнее всего?
Иван Марковский:
Выдуманные, несвойственные мне, как говорят «высосанные из пальца».
Любовь Сергеевна Григорьева, г. Екатеринбург, Мемориальный дом-музей П. П. Бажова, научный сотрудник:
Не знаю, можно ли так, но хотелось бы высказаться цельным монологом.
Изначально внимание зацепилось за рассказ Ирины Владимировны Калус об Иване Марковском потому, что после произведений Олега Павлова (о котором я бы хотела написать) меня тянет на такую вот, лагерную тяжёлую прозу. И вот я прочитала его статью о Достоевском. Вернее, не о Достоевском, а «в связи» с Достоевским. Меня она очень впечатлила. И, конечно, я не была, слава богу и тьфу-тьфу-тьфу, в тюрьме, конечно, не переживала подобного опыта, но этот вопрос «За что?...» в моей жизни тоже возникал, по другому поводу. И в тот момент я нашла или придумала ответ на него, потому что иначе было совершенно невыносимо, ответ был такой: «Потому что слишком много в моей жизни хорошего в другом, такого хорошего, которое не досталось другим людям, во всём должен быть баланс». А попросту — я убеждала себя в том, что нет никакой несправедливости из-за которой стоит ожесточиться, озлобиться на весь мир (ведь это очень большое искушение!). На самом деле, это такая животрепещущая тема для меня.. Даже сейчас.. Мне вдруг захотелось перечитать Достоевского. Думаю, я его сейчас совсем по-иному увижу, нежели в школе и в университете.
Вопрос: согласны ли Вы с мыслью Ф. М. Достоевского о том, что человек становится человеком только через страдания?
Иван Марковский:
Я бы не сказал, что только через страдание — и через желание, через усилие стать человеком; и через природную данность, которую ты уже где-то когда-то наработал до своего земного рождения. Но страдание имеет колоссальный очищающий фактор в становлении человека и поддержании в нас человечности. Хотя у многих мысль о спасающем, очищающем нас страдании вызывает раздражение и даже злобу… Нахожу, что к таким следует обществу присматриваться и не пропускать их высоко во власть: у не признающих для себя очистительного страдания не будет и сострадания… И они обязательно применят очистительное страдание — к другим, но не к себе; себя такие непременно возведут в «наполеоны». А «ответ», Любовь Сергеевна, вы «придумали» себе очень верный, спасительный. Озлобление — не спасёт, скорее, спалит…
Татьяна Васильевна Даньшина, г. Орел, п. Змиевка Орловской области, библиотекарь:
Чем вам нравится творчество Ф. М. Достоевского?
Иван Марковский:
Глубиной мысли. Бездной…
Анна Александровна Демичева, п. Сокольское Нижегородской области, методист детской библиотеки:
Как повлияло творчество Федора Достоевского на ваше становление как писателя?
Иван Марковский:
Повлияло на становлении моей мысли и меня, как человека. Желание писать разбужено — мыслью и окружающей меня жизнью…
Кристина Владимировна Еремеева, Санкт-Петербурге, библиотекарь в Библиотечном центре «Охта»:
Даже не вопрос, а скорее приглашение: я прочитала о влиянии Ф. М. Достоевского в Вашем творчестве. Не удалось ли Вам побывать в другом городе Достоевского — Старой Руссе? Не посещали ли Вы не столь давно открывшийся там музей Братьев Карамазовых? Если нет, то крайне советую! Спасибо.
Иван Марковский:
Нет, не посещал и про музей не знал. Хотя про Струю Руссу слышал, рядом с теми местами бывать приходилось. Совет ваш, Кристина, буду иметь в виду. Спасибо за приглашение.
Юлия Макисмовна Жевлакова
Какой из ваших рассказов находит наибольший отклик в вашей душе, и отражает вас?
Иван Марковский:
Они все в разные периоды моей жизни меня отражали. Но записанные рассказы уже не меняются, а человек меняется ежесекундно… И отражает меня сейчас то, что я вам пишу. Но наибольший отклик в моей душе, остаётся всё же за «Полустанком»: уж больно рассказ этот многострадальный. Больше даже, чем сам автор.
Наталья Александровна Зырянова, г. Каменск-Уральский Свердловской области, Центральная городская библиотека им. А. С. Пушкина, ведущий методист:
Был ли у вас момент «второго рождения»? Если да, то, что открылось, благодаря ему?
Иван Марковский:
О-о! Ох!.. И затронули вы тему. Было — когда я сжег всё свое уже многолетнее «творчество», «художество» за городом у болота. И к утру шёл оттуда, как голый из бани: ни одной тряпки!.. Я и Вселенная!.. Что тогда мне открылось, очень многое — Бог!..
Валентина Геннадьевна Ингольд, г. Новокузнецк, Кемеровской области, Литературно-мемориальный музей Ф.М. Достоевского, старший научный сотрудник:
Хотелось бы задать вопрос об уединении: Иван Григорьевич, решение поселиться на турбазе помогло Вам как писателю? Должен ли современный писатель быть в гуще событий социальной и политической жизни или должен отдалиться от цивилизации?
Иван Марковский:
«Служенье Муз не терпит суеты». Отдаляться от цивилизации надо, как и приближаться иногда тоже. Но не смешиваться, дабы не утонуть в «злобе дня», как в канализации этой цивилизации. Когда писатель сильно в «гуще», он уже не столько писатель, «властитель» думы своей, скорее политик. А в эту область меня совершенно не тянет.
Помогло ли моё одинокое поселение на глухой базе «рыбаков и охотников» мне как писателю?.. Как писателю — не знаю. Может, если бы я был «в гуще», то настрочил бы больше. Но качеству моей мысли мое добровольное отселение от Города, от людей, бесспорно, помогло и помогает.
«Сего ради бегай собраний миромудрённых, молчание же удобнее соединяющееся Богу, возлюби всегда».
Максим Грек, «афонец», автор гимна Параклиту (параклету) — Духу истины, гимн свой писал углём на стене кельи; житель времени Ивана Грозного и, по сути, его пленник. Годы провёл в заточении одиночной кельи. Митрополит Макарий сказал ему: «Целуем руки твои, яко от святых, но отпустить не можем». Такова жизнь между Правдой и Властью. Власть Правды боится; Правда — нет, иначе она уже не Правда, а страх…
Волхвы не боятся могучих владык
И княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен…
Анастасия Сергеевна Ковалевская, г. Иркутск, преподаватель:
Творчество какого писателя XX века, по Вашему мнению, сегодня звучит актуально и современно?
Иван Марковский:
Творчество Николая Лескова, правда, он писатель второй половины 19 века. Но с нашим новым «воцерковлением Руси» он очень актуален. Советую в него погружаться всем — и мирянам, и церковно-монастырским.
Ирина Викторовна Мухамадеева, Омская область, г. Тара, Омский государственный Северный драматический театр имени М. А. Ульянова, руководитель литературно-драматургической части:
Как Вы думаете, почему школьники не читают Достоевского в рамках школьной программы? Это так на самом деле. Рано? Или есть, по Вашему мнению, другая причина? И как Вы относитесь к чтению школьниками-студентами классики в сокращенном варианте? Такие издания очень популярны в библиотеке среди молодежи.
И хотелось бы узнать о Ваших творческих планах.
Иван Марковский:
Первое: «душа должна трудиться». Трудится наших школьников в нравственно-гуманитарном поле, ускоренно отучают через тот же цифровой интернет. Да и на уроках… механически навязывая то, что они «уже не тянут», этим отбивают у них всякую «охоту». И «Преступление и наказание» становится для них одним «наказанием».
Второе: «Мы (становимся всё более) ленивы и не любопытны», именно, к глубокой и нужной душе информации, то есть к нашей литературной классике, к Софии… Нашим школьникам уже достаточно одних музыкальных клипов и интернет-новостей, — поколение, закормленное потоком информационной дряни. Может проблюются … А нет — смоет через эту глобализацию-цивилизацию-канализацию туда, куда Вселенная собирает всякий отстой… Вижу это место подобием наших около городских свалок и «очистительных».
Укороченное чтение классики — это укороченное чувство и укороченные мозги, укороченное сознание. Считаю, что школьник, (девушка, юноша) в начале своего становления должен хотя бы раз прочитать полный вариант классических произведений русской литературы, со вниманием к тому, что читают; потом, позже пусть имеют укороченные цитатники. Но сначала — полный!
О моих творческих планах — хотелось бы до Великого Перехода, закончить из письменного, что когда-то начал… Но, как получится… Да и законченности ничему нет… Этим в своей лени и оправдываюсь.
Лариса Михайловна Насачевская, библиотекарь Центральной городской библиотеки г. Братска:
Какая книга из последних, прочитанных Вами, понравилась Вам больше всего и почему?
Иван Марковский:
Вы, знаете, последние годы я совсем мало читаю художественной литературы, особенно современной. Заходить в магазин и брать наугад — неразумно. А на кого следует обратить внимание — не знаю. Из последних прочитанных современных книг, не то чтобы понравилась, а задела и самим её появлением в моих руках, и смыслом в ней записанного — это книга «Колчак Александр Васильевич — последние дни жизни» — автор Георгий Васильевич Егоров. Кстати, был как-то связан с городом Иркутском, близким Братску. Кажется, когда Георгий Егоров начал собирать материал, думать и писать вокруг Колчака, то сына его отчислили из института в Иркутске… если не путаю города.
Почему эта книга меня задела? Ну, мне кажется, только не живого такое не заденет… И в этой книге не было умных выводов виновности или невиновности Колчака. Не люблю этой исторической и истерической казуистики: «кто виноват?..» «Виновны все, коли нет правды».
Читал эту книгу и думал, что самое страшное безумие — это гражданская война, когда не один человек, а целый народ, решает покончить жизнь самоубийством.
Одни восстали из подполий,
Из ссылок, фабрик, рудников,
Отравленные темной волей
И горьким дымом городов.
Другие из рядов военных,
Дворянских разоренных гнезд,
Где проводили на погост
Отцов и братьев убиенных.
В одних доселе не потух
Хмель незапамятных пожаров,
И жив степной, разгульный дух
И Разиных, и Кудеяров.
В других — лишенных всех корней —
Тлетворный дух столицы Невской:
Толстой и Чехов, Достоевский —
Надрыв и смута наших дней.
Одни возносят на плакатах
Свой бред о буржуазном зле,
О светлых пролетариатах,
Мещанском рае на земле…
В других весь цвет, вся гниль Империй,
Все золото, весь тлен идей,
Блеск всех великих фетишей
И всех научных суеверий.
Одни идут освобождать
Москву и вновь сковать Россию,
Другие, разнуздав стихию,
Хотят весь мир пересоздать.
В тех и других волна вдохнула
Гнев, жадность, мрачный хмель разгула, —
А вслед героям и вождям
Крадется хищник стаей жадной,
Чтоб мощь России неоглядной
Размыкать и продать врагам!
Сгноить ее пшеницы груды,
Ее бесчестить небеса,
Пожрать богатства, сжечь леса
И высосать моря и руды.
Максимилиан Волошин 1919 г. «Гражданская война», отрывок.
К сожалению, история повторяется — и не только «в виде фарса».
Ольга Геннадьевна Нетешева, с. Турочак, библиотекарь:
«Предстоит пережить безумие и вспомнить какую-нибудь молитовку» — это и сегодня актуально?
Иван Марковский:
Очень! Актуальнее, чем когда-либо…
Светлана Николаевна Голованова
Какое из произведений Ф. М. Достоевского Вы прочитали первым?
Иван Марковский:
Как не странно: «Преступление и наказание» — в тюремной камере.
Людмила Александровна Жолдак, г. Иркутск, колледж, преподаватель:
Что вдохновляет вас на создание произведений?
Иван Марковский:
Прожитая жизнь, желание сказать, всё, что в ней видел, чувствовал, думал…
Светлана Анатольевна Соковнина, г. Иркутск, преподаватель:
Существуют ли для Вас табуированные темы, если да, то какие?
Иван Марковский:
Да, есть: не приемлю смакования сцен насилия, обилия крови; накладываю табу на описания плотского сладострастия — меру в этих «художествах» чувствовать и блюсти надо: иначе подобные «фантазии» уводят туда, куда ушёл изувер Чикатило…
Наталья Владимировна Трофимова, г. Радужный, Ханты-Мансийский округ, библиотекарь:
Рассказ «Карамели» кажется незаконченным, как будто не хватает двух предложений. А самому автору кажется ли возможным дописать концовку?
Иван Марковский:
Некоторую недосказанность, незаконченность, вопрос без ответа, считаю лучшей формой концовки. Допишите, Наталья Владимировна, в себе сами — разрешаю!..
