Туманным октябрьским днём старик Виноградов — с тех пор, как он похоронил жену, соседи стали называть его так, без имени и отчества — вышел из дома. Сын из соседнего города навещал его редко, внучата — ещё реже, и эта долгая прогулка была у него главным событием дня.
Фигуры встречных слегка размыты туманом, да он и не всматривался в лица прохожих: приятелей и приятельниц с каждым годом становилось меньше, с одними своими сверстниками он раззнакомился по самым нелепым причинам, другие отправились в мир иной — а и те, кто оставались ещё в друзьях, сидели по домам, исполняя приказ чиновников не покидать свои жилища во избежание заражения болезнью, вызывающей опасные осложнения.
Жена Нюся умерла не от этого странного вируса. Два года лежала в кровати с безжизненным искаженным лицом, молчала, часто отворачивалась к стене и ни на что глядеть не хотела. Устраивал в больницу, добился путёвки в реабилитационный центр. Всё бесполезно…
Он вышел на набережную, звуки шагов приглушались туманом, но внизу шумно плюскали о камни волны. Виноградов подумал, что скоро ветер очистит и реку, и набережную от влажной наволочи. Ивняк, чернеющий на противоположном, правом берегу Волги, побуреет, а голые серые березы зарозовеют своими узорными кронами.
Навстречу шла совсем юная парочка — тоненькие, ладные, резвые. Не доходя до старика шагов десять, ребята остановились, парень в красном пуховике порывисто привлёк к себе спутницу, поцеловал раз, другой. Старик хмыкнул, то ли одобрительно, то ли завистливо. Хотя что уж тут завидовать, к своим восемнадцати-двадцати годам он совсем не хотел бы возвращаться: страстей много — ума мало.
Вблизи парень — высоколобый, с широко расставленными и растерянными, а может, просто близорукими глазами — кого-то сильно ему напомнил, и старик ещё раз пристально глянул на него. Это не понравилось. Голос, решительный и резкий тенор, явно взволнованный излишним вниманием, не вязался с неуверенным взглядом:
— Дед, дома надо сидеть. Всем после шестидесяти не велено высовываться на улицу!
Старик благодушно рассмеялся: он понял, кого напоминает ему этот мальчишка, и с чувством продекламировал:
Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.
Посторонним людям он никогда не читал стихов: не хотел обнажать сокровенные движения души. Но здесь — особый случай: можно сказать, родню нашёл!
— Маринка, да это поэт! Не каждый день поэта на улице встретишь, — дурашливо вскричал парень.
— Да не я это написал, где уж мне! Николай Степанович Гумилёв, русский поэт-воин, — с усмешкой поправил старик.
И, опасаясь, что новый знакомый со своей молчаливой спутницей двинется дальше по берегу, девчонка уж с ноги на ногу переступает, торопит, спросил поспешно:
— Скажи-ка, Анатолий Грудинкин тебе не дедом приходится?
— Марина, иди, — парнишка покраснел от волнения, выпустил руку спутницы, — я тебя догоню. — Это мой отец. Вы его знали? — он напряженно смотрит на собеседника, на гладком лбу продольная морщинка обозначилась.
— Арсений Петрович Виноградов, — назвал себя старик. — Мы с Анатолием вместе росли в деревне Озерки! Тебя как зовут?
…После разговора с Арсением Петровичем Гена Грудинкин смутился духом, потерял интерес к подружке Марине, перестал ей звонить, вместо этого ждал на набережной в урочный час своего нового знакомца. Подружка злилась, не раз вызывала по телефону Генку сама, ругала старика чёртом, связавшимся с младенцем. Вопрошала язвительно: что интересного ты нашел в этом старом пне?
Ничего не объяснял подружке, бормотал торопливо в трубку, что потом всё расскажет. Но уже стал понимать, что, пожалуй, разговора этого не состоится никогда. Достала!
Тогда, после первой встречи с Арсением Петровичем, он с ликованием догонял Маринку на набережной, путаясь в словах, объяснял, какой это здоровский старик, друг детства отца. Ждал улыбки доброй, взгляда умного. А услышал холодный и даже пренебрежительный вопрос:
— У тебя мог быть такой старый отец? У меня и не старый, да с ним — скучища! То не делай, сюда не ходи — все и разговоры. Думаешь, у тебя было бы по-другому? Ещё хуже — со стариком!
Лучше бы она молчала, если нет понятия! Мать Генкина отцу по возрасту в дочки годилась, а моложе себя не чувствовала, широкая, тяжелоступая. Уж если у неё что заболит — и отец, и Генка, и соседи знают, сочувствуют. Отец говаривал в утешение: «Галя, скрипучая олешка дольше живёт». Сам он никогда не жаловался на болячки, иногда шутил: принял с утра облатку — и здоров. Облатками он называл таблетки; наверно, это слово было из его дальнего деревенского детства.
Геннадий часто думал об отце. И всегда первой такая картинка в памяти всплывала. Осенний пасмурный день. Из-за сумерек и проспал, сколько мать ни говорила, что пора в школу. Наскоро поев, бежит с крыльца, ранец по спине громыхает.
Отец уже в колхозной конторе побывал, приказания на время своего отсутствия отдал, зачем-то ещё завернул домой, теперь во дворе в «газик» садится, в город собирается. Завидев растерянную мордаху сына — хвать подмышки, — и через деревянный забор плавно опускает его на тропинку во двор школы — не бежать двести метров в обход всех заборов. Да ещё словечко бросает бодрое: не дрейфь!
И сейчас бы помог… Ну, разве виноват он, Геннадий Грудинкин, что нет ему в городе жизни? Два раза опоздал на завод — уволили. Секунды на проходной считают. Никому не интересно, что перепутал автобусы, добираясь со съёмной квартиры.
То ли дело в деревне — простор и воля! Завёл трактор — и в поле, работаешь без надсмотрщиков, раз-два за день завернёт бригадир или агроном….
Только нет сейчас и колхоза, и тракторов, а поля заросли лесом. Отец, наверно, в гробу переворачивается: так старался для колхоза — и всё прахом пошло! Теперь никому Генкино мастерство, да и сама его жизнь — не нужны. И думал он не раз, что отец умер — и унёс с собой ту устоявшуюся беззаботную жизнь.
Кажется, уже во вторую встречу Арсений Петрович спросил его, был ли когда-нибудь в Озерках? Гена замялся с ответом. А старик, не замечая смущения, продолжал допытывать: был — не был с отцом в деревне, а если был, то что запомнил?
Запомнил, хоть и малышом ездил. Дорога плохая, грунтовая, голова так трясётся, что, гляди, отвалится. А километра за два, может, за три, пришлось оставить машину и идти пешком по тропке. Отец с рюкзаком впереди, Генка за ним поспевает. Ели дремучие со всех сторон обступают, толстые корни вспухают из земли, будто ловят пешеходов, того гляди запнёшься и растянешься на желтой опавшей хвое. Дремучий лес, не зря его назвали люди Пугино.
А отец бодрый, весёлый, что-то напевает, обрывает песню, толкует:
— Здесь я, Генаша, в молодом лесочке грибы собирал. Такой же, как ты, был. Погляди-ка, вон в том осиннике нет ли боровиков? — Махал рукой на поросшую осокой низинку.
Набирал он тогда по отцовским подсказкам огромный пакет грибов. Наверно, здесь никто ими и не интересовался. Да и кому? В Озерках уже тогда три старика жили.
— И я пока не побываю в Озерках — не умру, — сказал Арсений Петрович, как о деле давно решённом. — Пойду поклониться родине. Старая дорога, думаю, заросла. Если бы кто-нибудь показал, где идти…
Помолчали. Геннадий с сомнением смотрел на старика: по виду вроде ещё и крепок: прямой, высокий, шаг уверенный, из-под козырька низко надвинутой замшевой кепки живые карие глаза доброжелательно смотрят. Но это здесь он такой, а на непроезжей дороге каково ему будет. Всё-таки годы…
И снова старик забеспокоился: скорее всего, и нет никакого пути на Озерки. Нет людей — нет и дороги.
Генка, жалея, утешил:
— Бабушка одна там, говорят, живёт. Откуда-то приехала, поселилась в старой избушке Голубевых. Раз в неделю за продуктами через всё Пугино за семь километров в жилую деревню ходит.
Спохватился, что проговорился, а старик клещом вцепился:
— Знаешь, Генаша, дорогу? Покажешь?
— До весны подождать надо, — нерешительно предположил молодой.
Но Арсений Петрович думал иначе.
— Смотри, — кивнул он на жёлтые одуванчики на склоне, — они разве ждут? Студёно — но они торопятся бросить семена в землю. Весной могут не успеть — скосят. И у меня нет времени ждать. Пойду, брат!
Генка разозлился, кивнул головой на прощание — не так же уходить, и большими шагами пошёл прочь. Он не то чтобы не умел заглянуть в свою душу, а даже понять, откуда взялась эта злость, не силился. Разозлился — и вся недолга!
Оставшись один, уже корил себя: оставил Арсения Петровича в недоумении. Представил его взгляд укорный. Разве он в чём виноват? Такой-то старик!
И ещё пришла неожиданная мысль: а что если бы это был отец и попросил проводить его в Озерки? Да на руках бы донёс! И тут же хохотнул, представив, как несёт мощного отца на своих тонких, хоть и не хилых, руках.
А Арсений Петрович, глядя вслед необычно быстро удаляющемуся собеседнику, ругал себя: старый тетерев, растоковался не ко времени: мне надо, не умру, пока не побываю… А где ты, Арсюша Виноградов, был всю долгую сознательную жизнь? Руководил конструкторским бюро — но отпуска-то были. Анатолий Грудинкин возил позднего сына в Озерки. А ты своих всё к морю да к морю, аденоиды-гланды лечить. А скорее, чтобы от массы заводской не отстать: ах, какая прелесть — мы отдыхали в Болгарии на море, а мы того лучше — в Грецию путёвку купили. Он даже плюнул с досады.
К старости дачей с женой Нюсей увлеклись, да и не увлечение это, а необходимость: для детей-внуков овощи чистые, без химикатов и ядов растить. Ну и самим, казалось, без этого не прожить. Но на день-другой можно было съездить в родные места! Не съездили.
Нет, брат Арсений, мало думал ты, мало помнил о своей лесной деревне, где воздух пах хвоей и травами, где люди росли крепкими, сильными и вольными и куда затянуло-запутало травой забвения все пути-дороги. На парня насел: веди, показывай! А хочет он того? Может, считает, что не заслужил этой милости старый дружок его отца?
Впрочем, через три дня они вдвоём, старый и молодой, покинув вдруг и сразу опостылевший город, шли от асфальтовой дороги по осеннему, бурому, оголившемуся лугу к лесу. День был сумеречный, унылый, с низкими, угрожающими дождём тучами. Но Арсений Петрович бодро поспевал за широко шагающим молодым другом и толковал возбуждённо:
— Ты мне, Генаша, только покажи эту лесную глобочку, а дальше я сам.
Геннадий удивлялся:
— Отец тоже называл тропку глобочкой. Не всегда, а вроде бы как в шутку. В Озерках так говорили?
— И не только… Во всей округе по глобочкам ходили. Много слов сейчас забыли даже деревенские… Да и я в городе не больно вспоминал.
Дошли до того места, где тропка ныряла в еловый лес. Стал сеять мелкий дождь, и под низкими сводами лапистых ветвей оказалось совсем темно, почти как в тоннеле. Геннадий выругался:
— Фиг с ним, — и шагнул первым на едва видимую колею от ручной коляски. Проглядывались и небольшие аккуратные следы сапог. — Дядя Арсений, я тебя в такую тёмку одного не отпущу.
— А чего ругаешься, названный племянничек, — радостно отозвался старик на новое обращение.
— Там узнаешь, — коротко отозвался Геннадий и замолчал.
Арсений Петрович на эти многообещающие слова внимания не обратил, оживился, разговорился, принялся вспоминать, как ходили с Анатолием Грудинкиным на росянки в Перхулово и в Ожогино.
— Росянки — это, брат, что-то вроде теперешней дискотеки, только на улице. Дробили так, что траву до земли продалбливали. Люты были гулять. Раз пришёл домой на рассвете, мать уже встала, скотину обихаживает, виду не подаёт, что недовольна. Но посылает на покос, одного. Усадьба стояла ещё некошеной. Выкосил в середине круг, сгрёб копёнку, бросил на неё кацавейку, да и спать завалился — устал на росянке, спасу нет. Проснулся от крика: мать пришла работу принять, да траву поворошить, а увидев такое безобразие, костерить меня почём зря принялась, а потом схватила косу да косьём по моим бокам. И ничего не скажешь и не сделаешь: виноват! Ну, бей, говорю, бей…
Арсений Петрович задел нечаянно молодую ёлочку, брызнуло ледяной водой, как из душа. Старик хохотнул. Ничто, казалось, не могло испортить его хорошего настроения. А Генка хмурился, молчал, думал раздражённо, что его спутник всё-таки очень легкомысленный человек. Заладил: пойду да пойду в Озерки. А хватит сил? И сейчас устал, пыхтит, как ёжик, шагает не ровным своим молодеческим шагом, а будто бы в раскорячку. А если бы сбился с пути?
Вышли в голое поле. Ни неба, ни земли не видать, серая толща мороси, словно бредут по дну морскому два путника. Присмотревшись, Арсений Петрович различил справа развалины церкви, слева остатки избы. Серые брёвна торчат вкривь и вкось. Дальше и вовсе от строения остался один фундамент. Только сарайка полностью уцелела из всей деревни, её крыша виднелась у леса, туда и вела тропинка. Тишина. Даже ворон не видно и не слышно. Тяжело в мёртвом селе, словно воздух сгустился и давит. Не сговариваясь, путники прибавили шаг.
Увидели у леса потемневший срубец высотой в два бревна. Виноградов припомнил, что это родник, вода здесь всегда была очень чистой и даже целебной. Решили набрать её с собой. Долго пытались приподнять крышку, сначала старик, потом Геннадий. Она не поддавалась, заколодела.
Наконец, Гена поднатужился… И на секунду потерял дар речи, а старик охнул обречённо: вода в роднике ржависто-красная, с пеной. Откуда такое? Тихо опустили крышку на место… Нехорошо на душе, смутно.
— Уже немного идти осталось, — приходя в себя, негромко сказал Генка, — километра полтора.
Виноградов ответил и вовсе шепотом, так при покойнике говорят. И всё казалось ему, что чьи-то печальные глаза следят за ними из толстой серой толщи мороси. Старик уже пожалел, что отправился в этот длинный путь. Что в Озерках его ждёт? Что он ищет в этой вымороченной пустоте? Да и недовольный вид молодого друга укреплял его в худших предположениях.
…Озерки тоже были пустынны, но порадовали несколькими домами, имевшими вполне жилой вид, Верно, дачные, а в одном, несмотря на дневное время, огонёк светился. Арсений Петрович приободрился, предложил спутнику:
— Давай-ка, названный племянничек, пойдём, представимся хозяевам. Объявим, кто мы есть.
Генка смущённо улыбнулся и отказался наотрез, сказал, что подождёт на улице, что ему неудобно, а когда старик чуть не силой подтащил его к резному потемневшему крыльцу, он, покраснев, выпалил:
— Да я с этой старухой ещё летом вдрызг разругался. Разве она меня пустит к себе в дом?
Арсений Петрович удивился, руку с Генкиного плеча снял:
— И что же вы делили?
Генка усмехнулся значительно, а большие серые глаза оставались растерянными:
— Моё несохранившееся наследство, — и торопясь, проглатывая окончания слов, стал рассказывать. — Дядя Арсений, да ведь я ничего плохого не делал …Ну, да, конечно, дурак, пришёл в пустую деревню с металлоискателем. Думал, что в пустую… По дедовской усадьбе шастал. Место, как плешка, дом увезли, поставили в другой деревне, один дуб в два обхвата стоит, перед войной, говорят, дед сажал. Я покажу. Сказала мать как-то, что отцова семья была не бедной. Раскулачивали, выселяли из дома. Потом свой же дом выкупали. Наверняка успели припрятать какие-нибудь ценные вещи, деньги, может, и золотые… Думаю — сто пудов — лежит где-то клад! И что дед спрятал, значит, теперь всё моё, других наследников нет! Тут старуха выскочила, от калитки не отходит, а орёт громко: «Убирайся!» Я, конечно, ушёл, но сгоряча ответил как положено.
Арсений Петрович, слушавший внимательно, заключил:
— Плохо, Геннадий. Но это мелочи. Не волнуйся, я вас помирю, — и деликатно, но настойчиво стал стучать в оконный переплёт.
Не первый раз Генка подумал, что старик легкомысленный не по возрасту, но теперь уже не с досадой, а со смешанным чувством ожидания и облегчения. Ответа не было. Старик подождал немного и снова постучал. Послышались быстрые шаги, приоткрылась входная дверь — на пороге женщина, тёмные волосы с проседью забраны в низкий узел, пальто стёганое наспех накинуто на плечи. Арсений Петрович искоса посмотрел на Гену: где же ты, братец, старуху увидел? Зелеными большими глазами, крутым лбом, на который прихотливо падали кудряшки, круглым носом она ему напоминала…
— Здравствуй, землячка. Я — Арсений Петрович Виноградов, мои родители в Озерках жили, моя юность здесь прошла. А это…
— А это сын Анатолия Максимовича Грудинкина, — виновато улыбнулась женщина. — Я летом не сразу догадалась, ругать принялась. Ты уж извини. — Обратилась она к Геннадию. — Напугалась я тогда. Только в деревне поселилась. А когда ушёл, тогда и поняла, что свой человек-то. Отец твой часто сюда заглядывал, похож ты на него очень. Заходите, что мёрзнуть на улице, чаем напою, — и она, распахнув настежь серую от непогоды, толстую дубовую дверь, на ходу договорила — А я Нона Голубева для вас, Арсений Петрович, а для него — женщина кивнула в сторону Генки, — Нона Ивановна.
Старик ещё что-то хотел спросить, но хозяйка поторопила:
— Дома поговорим. Намерзлись уж, хватит.
А за столом, куда старик Виноградов выставил из рюкзака бутылку красного виноградного вина, а хозяйка самодельного из черноплодной рябины, договорились до таких чудес, что и спустя время Геннадий Грудинкин не мог прийти в себя от удивления. Нона, как выяснилось, дочка той девушки Тони, на которой в молодости Арсений Петрович собирался жениться. Тоня не дождалась его из армии. Но всю жизнь помнила своего первого жениха, и дочке Ноне о нем рассказала. Старик Виноградов слушал хозяйку, наклонив голову, навалившись грудью на стол. А потом спросил неожиданное, не продаётся ли в Озерках какая развалюха? Он бы не прочь здесь обосноваться — временно или постоянно, время покажет. А Нона попросту ответила:
— А вы живите пока у меня, вместе повадней будет!
Ну, не легкомысленные ли старики? Но этот вопрос Геннадий Грудинкин задавал себе уже скорее по привычке. Он ликовал, что у него есть друзья, хоть немного и чудные, но признавшие его своим и даже, может, родным. Провожая, звали приходить в Озерки в любое время дня и ночи.
