Часть первая
Эта необычная история берет свое начало в первых числах января 2019 года, и, как это ни удивительно, продолжается до сих пор, поражая то фантастическими открытиями, то неожиданными откровениями, то совершенно уникальными поворотами. В результате всего вышеперечисленного, сама того не замечая, я нарушила один из основных своих постулатов, который сформировался за последние десятилетия моего бытия.
Я старалась неукоснительно соблюдать его суть, наглухо закрыв двери дома от случайных новых знакомцев, как бы милы и приятны они мне ни были, и не допускать никого из них в жизненное пространство моей семьи, словно желая тем самым оградить её от чужого вмешательства.
Однако, очевидно, Его Величество Случай, главный распорядитель и хозяин наших судеб, с самого начала этой истории решил каким-то образом повлиять на её ход и направить её по своему, одному ему известному, руслу.
***
Однажды дождливым израильским зимним вечером я сидела перед экраном телевизора после решения всех обыденных бытовых проблем и вдруг поймала себя на том, что мои глаза буквально слипаются от усталости, телевизионные звуки исчезают, и я начинаю погружаться в глубокий сон… Резкий телефонный звонок ворвался в моё полузабытьё. Вздрогнув от неожиданности, я даже потрясла головой, словно хотела избавиться как от ощущения появившейся в ней тяжести, так и внезапно нахлынувшей на меня сонливости. Телевизор работал, но я этого не замечала и быстро сняла телефонную трубку.
Мелодичный женский голос, представившись, сообщил, что со мной говорят из редакции интернет-альманаха «Еврейская Старина».
Ещё не придя в себя, я с тревогой в голосе спросила: «Что случилось?»
Дело в том, что в №4 за 2018 год этого альманаха были опубликованы мои воспоминания о Льве Лунце.
Лев Лунц приходился двоюродным братом моему папе. Воспоминания назывались «Наш Левушка…».
Работа над текстом длилась мучительно долго, около двух лет, и далась мне чрезвычайно тяжело…
Вероятно, в связи с этим я с каким-то странным, почти болезненным, чувством неуверенности в себе и в успехе своего труда ожидала читательских откликов и по нескольку раз на день заглядывала на страничку отзывов, чтобы посмотреть появилось ли там новое имя читателя, заинтересовавшегося моей работой. Поэтому в первые секунды разговора я восприняла телефонный звонок, как предвестник неприятного сообщения.
Однако последующая часть беседы с представителем редакции вызвала у меня удивление: какой-то читатель из России (г. Пермь), не написав ни строчки о моей публикации, просит редакцию дать ему мои личные координаты.
— Откуда? — с удивлением переспросила я.
— Из Перми, — последовал ответ.
— Странно… А как зовут читателя?
— Дмитрий Иванов.
— К-а-а-к? — переспросила я.
— Дмитрий Иванов, — четко повторил голос.
— Помилуйте! Звучит как анекдот: Иванов из Перми разыскивает в Израиле, допустим, Абрамовича или Рабиновича… То есть он разыскивает меня, а я как раз по отцу Рабинович.
Нет! Своих координат я незнакомым людям не даю. Пусть пишет на адрес редакции всё, что думает о моей работе: скучная, длинная, неинтересная… и т. п.
Выпалив эту тираду, я как будто очнулась ото сна и сказала сама себе:
— Ах, Инна, Инна! Каким же ты стала чванливым снобом! Живешь не искренними чувствами и эмоциями, а какими-то надуманными постулатами! А ведь совсем недавно ты умела быстро, спонтанно принимать толковые решения, которые приносили тебе же огромную радость…
В разговоре явно возникла пауза. Она затянулась…
— Инна! Инна! Где Вы? — прозвучал откуда-то издалека голос звонившей мне женщины. — Скажите, а у Вас были родственники в Перми?
— Да, конечно, все мои родные со стороны отца из Перми, но они уехали оттуда давным-давно, ещё до 1930 года.
В этот момент в моем воспаленном мозгу (то ли от неуверенности в себе, то ли от напряженного ожидания читательских откликов) внезапно мелькает, буквально на секунду, случайная, не пойми откуда взявшаяся, шальная мысль:
«А что, если этот Иванов имеет отношение к Пермскому драматическому театру? Возможно, там возникла идея поставить одну из пьес Лунца и мне хотят задать напрямую какие-то вопросы?»
Малейшая вероятность увидеть что-либо из лунцевской драматургии на театральной сцене была вполне достаточной, чтобы произвести полную рекомбинацию взглядов у меня в голове.
— Хорошо! Дайте ему мой e-mail.
И попрощавшись, мы закончили наш разговор.
Я начала ждать известий из Перми, гадая над тем, какую же из лунцевских пьес могут там выбрать для постановки.
Но проходит день, второй… подобно пушкинскому «неделя, другая проходит» («Сказка о рыбаке и рыбке») — нет из Перми никакого ответа… И я заставляю себя просто не думать больше на эту тему, заглушая в душе чувство досады из-за того, что поддалась эмоциям и переслала читателю свои координаты.
И вдруг в начале февраля я получаю письмо из Перми.
Читаю… и ничего не могу понять. Тупо уставившись в текст, пытаюсь вникнуть в его смысл. Читаю и раз и два…
г. Пермь, Россия 03 февраля, 2019 г.
Уважаемая Инна Яковлевна!
Меня зовут Дмитрий. Я живу в городе Пермь. Пару месяцев назад, просматривая лоты одного из аукционов, я увидел в продаже портсигар.
Фамилии на портсигаре были мне знакомы, так как я часто просматриваю материалы в музее Пермской синагоги. С огромным интересом прочитал и Ваши воспоминания о семье Альтшуллеров.
Дмитрий.
P.S. Да! Портсигар я купил.
— Что за ахинея?! — почти прокричала я. Какие-то лоты, аукционы, портсигар, синагога, знакомые фамилии? И ни одного слова о Лунце!
При чем здесь семья Альтшуллер? Она к Лунцам имеет косвенное отношение в лице моей бабушки со стороны отца Веры Альтшуллер…
И только взглянув на фотографию портсигара и прочитав дарственную надпись, а затем и имя дарителя, я начинаю медленно соображать… Наконец-то до меня доходит!
Боже мой! Арий Моисеевич Пазовский! Арчик Пазовский!
Письмо Дмитрия Иванова не имеет никакого отношения к лунцевской тематике! Это отклик на мои воспоминания семилетней давности, опубликованные в интернет-журнале «7 искусств» №7 за 2012 год. Они назывались «Ванечка, дядюшка Исачок и семья Рабинович».
Напомню, что там шла речь о родном брате моей бабушки со стороны отца Александре (Исааке) Яковлевиче Альтшуллере — певце, педагоге вокала, оперном режиссере и общественном театральном деятеле, наставнике и большом друге великого русского певца Ивана Семеновича Козловского.
Но самое интересное, что я прекрасно помню этот портсигар, хотя видела его всего один (!) раз в январе 1954 года. Однако обстоятельства, при которых я даже держала портсигар в руках и внимательно рассматривала его, были настолько неординарны, что забыть их для меня просто невозможно!
Портсигар
Произошло это так.
В декабре 1953 года мне исполнилось 17 лет, и мои родители в качестве подарка к этой дате решили отправить меня на школьные зимние каникулы в Москву. Это была традиция в семье Рабиновичей. Мой старший двоюродный брат Виталий тоже в 17 лет впервые один поехал в Москву. Вот и я ехала в Москву! Одна! Впервые в жизни!
Итак, первого января 1954 г. ночным поездом «Ленинград-Москва» я прибыла в столицу. Встречала меня тётя Фира, родная сестра папы, у которой я и остановилась. Жила она в небольшой пятнадцатиметровой комнате в коммунальной квартире. Каждое утро Фира уходила на работу, а я целый день бродила по Москве, часами проводила время в музеях и, конечно же, посещала все значимые для того времени достопримечательности — мавзолей, ГУМ, ЦУМ т. п. Вечерами же, зная мое пристрастие к драме, тетка водила меня на всевозможные театральные представления. Нам даже удалось побывать во МХАТе и увидеть легендарную «Синюю птицу». Дня за три до моего отъезда (каникулы кончались десятого января), придя с работы, тетя неожиданно объявила мне, что сегодня мы в театр не идем, так как нас пригласила к себе Анастасия Аркадьевна! (Анастасия Аркадьевна Месняева — жена А.Я. Альтшуллера — прим. автора).
«С тобой очень хочет познакомиться Иван Семенович Козловский».
Это было настолько неожиданно для меня, что я даже рта не успела раскрыть.
Мы быстро собрались и отправились в Брюсов переулок, в знаменитый дом, где жила элита Большого театра. Иван Семенович должен был прийти к семи часам вечера, а мы уже в шесть часов попали в гостеприимные объятия Анастасии Аркадьевны, и нас сразу пригласили в гостиную пить чай.
Кроме нас в гостиной оказался племянник Анастасии Аркадьевны. Он был старше меня лет на пять-шесть. Звали его Женя. Больше я о нём ничего не помню и не знаю, однако думаю, что он в этой истории сыграл достаточно важную роль. Дело в том, что после смерти Александра Яковлевича в 1950 году Женя был прописан Анастасией Аркадьевной в эту квартиру. После же её ухода из жизни (1966) он стал хозяином квартиры, т. е. и её уникального содержимого, во всяком случае в моем тогдашнем представлении семнадцатилетней девочки, всю жизнь прожившей в коммунальной квартире.
Первое, что мне бросилось в глаза при входе в квартиру дядюшки Исачка, это огромное трюмо, стоявшее в прихожей. Я такие трюмо видела только в театральных фойе. В гостиной же, на её стенах, не было видно свободного места. Но не из-за картин! Их было всего две-три. Это были пейзажи, написанные маслом. Однако рамы и стиль написания говорили, что это, во-первых, подлинники, а во-вторых, что стоят они недешево. Все остальное пространство стен занимали афиши и фотографии с автографами самых знаменитых и известных артистов, певцов, музыкантов: Шаляпин, Нежданова, Собинов, Лосский, Катульская, Козловский, Яблочкина, всех не перечесть. Какие же у них были прекрасные лица! И какие теплые слова они адресовали дядюшке Исачку!
Помню, как я рассмешила Анастасию Аркадьевну фразой:
«Ого, какой иконостас!»
Все эти фотографии располагались над диваном, а у стены, противоположной дивану, стояло фортепиано, на верхней плоскости которого была точно такая же картина: фотографии занимали все её пространство, но эти уже в рамках с подставками. И вот тут-то мой взгляд упал на портсигар. Я обратила внимание на него, потому что выгравированная на серебряном портсигаре надпись вилась тонкой золотой нитью, канителью, как мне потом объяснила Анастасия Аркадьевна. Увидев же подпись «Арчик Пазовский», я с удивлением спросила: «Почему Арчик, а не Арий?»
Я взяла портсигар в руки. Меня больше заинтересовало то, как закреплена эта нить, чем содержание самой надписи. Сердечных обращений к дядюшке Исачку и разных даров вокруг было столько, что моё восприятие просто притупилось.
Анастасия Аркадьевна рассказала мне, что дядюшка Исачок знал Пазовского с раннего детства, и что в то время родные ласково называли мальчика Арчик.
Здесь мне хочется сделать небольшую ремарку. О том, как дядюшка Исачок повлиял на судьбу Ария Моисеевича Пазовского, впервые я узнала из рассказа папы практически ровно за год до своего первого визита в Москву, то есть в январе 1953 года, когда пришло известие, что «после продолжительной болезни ушел из жизни главный дирижер и художественный руководитель Большого театра, народный артист СССР, трижды лауреат Сталинской премии Арий Моисеевич Пазовский».
Папа тогда сказал:
«Ушел самый неординарный птенец Исаакова гнезда».
Помню в какой восторг меня привел в тот момент его невольный плагиат, так как отрывок из пушкинской «Полтавы» нас заставляли учить наизусть так, что он буквально отскакивал от зубов, а фраза: «птенцы гнезда Петрова» давно стала крылатой.
«А что, Пазовский тоже занимался вокалом?» — наивно спросила я.
«Ну что ты, это совсем другая история», — ответил отец с чувством некоторого раздражения. В его голосе явно звучали нотки недовольства моей «серостью».
Мне тогда только что исполнилось 16 лет, и рассказ папы о Пазовском, его таланте и необычайных музыкальных способностях, проявившихся в раннем детстве (отец назвал его «маленьким Моцартом»), а также то, что он в 17 лет окончил Петербургскую консерваторию по классу скрипки и через год уже стоял за дирижерским пультом, только благодаря своим уникальным природным данным, произвел на меня гораздо большее впечатление, чем упоминание о роли дядюшки Исачка в судьбе этого гениального музыканта.
Вот почему я с таким интересом держала тогда в руках портсигар — там была подпись «Арчик Пазовский»…
Но вернемся в теплую атмосферу гостиной Анастасии Аркадьевны Месняевой.
Шёл уже восьмой час вечера, а Иван Семенович Козловский так и не появлялся. Стали пить чай без него… Анастасия Аркадьевна сидела за столом хмурая и, покачивая головой, возмущенно бормотала себе под нос:
«Ах, Ванька, Ванька! Сам все организовал и не пришел».
Я тогда, помню, подумала, что в ней заговорила её дворянская кровь, потому что слово «Ванька», небрежно брошенное в сердцах о певце, которого в нашей семье любили и очень уважали, неприятно резануло мой слух, но я лишь низко опустила голову над чашкой чая и промолчала. Вдруг раздался звонок в дверь. Торопливой походкой пожилого человека Анастасия Аркадьевна направилась её открывать и через несколько минут вернулась с растерянным выражением лица, держа в руках конверт.
«Странно! Прислал посыльного с письмом. Очевидно, что-то случилось», — и, вскрыв конверт, начала читать вслух.
Дословно передать содержание записки Ивана Семеновича не смогу, но не нужно обладать феноменальной памятью, чтобы запомнить её начальную фразу:
«Дорогая Инна!» — так начиналось его обращение ко мне…
Иван Семенович просил его простить за то, что он испортил вечер и не смог прийти, но, как он объяснял, его пригласили к себе «люди, которым невозможно отказать». Чтобы искупить свою вину, сообщал Иван Семенович, он оставляет в кассе Большого театра билет на завтрашний спектакль на мое имя. Затем следовала поучительно-назидательная фраза о том, что опера М. Мусоргского «Хованщина» — вещь достаточно сложная, но что внучке такого человека, как Александр Яковлевич, нужно уметь слушать серьёзную музыку. И в конце — предложение устроить встречу в другой день.
Анастасия Аркадьевна с досадой бросила записку в пепельницу и начала объяснять, что «люди, которым невозможно отказать» — это, видимо, кто-то из работников горкома партии, что Ивану Семеновичу сейчас приходится очень нелегко, так как после смерти Сталина, при котором он был в фаворе, у него начались большие неприятности, а проще говоря, началась его травля. Доносы, склоки, зависть, сплетни лились рекой…
Встречи с Иваном Семеновичем в какой-либо другой день у нас так и не получилось, так как 9 января мне надо было ночным поездом возвратиться в Ленинград, а после посещения «Большого» (кстати оперу, которая была мне знакома по радиотрансляции, я прослушала с большим удовольствием) у меня оставался свободным до отъезда всего один день, в который Козловский был опять занят.
Так я стала одним из немногих членов нашей семьи, у кого не состоялось знакомство с великим русским певцом Иваном Семеновичем Козловским, но благодаря которому произошло мое «знакомство» с портсигаром, подаренным самим Арием Моисеевичем Пазовским моему двоюродному дедушке Александру Яковлевичу Альтшуллеру.
Сейчас, когда я вспоминаю это событие, думаю, какой же я была юной дурочкой! Ведь записка была обращена ко мне! Почему я не взяла её, почему в моей голове даже не возникло этой мысли? Объяснение может быть только одно: «Молодо-зелено!».
Так же легкомысленно отнеслась я тогда и к дарственной надписи на портсигаре, не обратив внимания на её неординарный характер, не понимая, как редко в подобных случаях можно встретить не шаблонно скомпонованные фразы, а такие искренние, необыкновенно теплые слова, которые буквально хватают за душу. Вдумайтесь, пожалуйста, в её содержание.
«Родному
Александру Яковлевичу
Альтшуллеру.
Отеческому наставнику и руководителю моих детских и юных артистических исканий с глубоким неизменным чувством любви и признательности.
Арчик Пазовский
Харьков 19/I — 23 г.»
(Орфография и пунктуация сохранены — прим. автора).
Так что же сделал для Ария Моисеевича Пазовского, блестящего дирижера, великолепного педагога, талантливейшего человека, признанного и обласканного властью как в чинах, так и в наградах, скромный служитель оперного искусства Александр Яковлевич Альтшуллер?
Для ответа на этот вопрос лучше всего обратиться к мемуарам самого Ария Моисеевича Пазовского (А.М. Пазовский. «Записки дирижера». Общая редакция В. Кухарского. Издательство «Музыка». Москва, 1966) и сразу окунуться в атмосферу его детства.
Итак, Арий Пазовский родился 21 января (3 февраля) 1887 года в г. Пермь. Его отец был солдатом-кантонистом, который больше двадцати лет прослужил в николаевской армии. Во время службы играл в армейском оркестре на тромбоне, а также неплохо овладел игрой на скрипке. После службы в армии открыл в Перми свое дело: мастер-шапочник. Женился. Жили небогато. В многодетной семье Пазовских Арчик был младшим ребенком. Когда Арчику исполнилось четыре года, ему на день рождения подарили игрушечную гармошку. Как впоследствии Пазовский написал в своих мемуарах:
«Это была бедная звуками маленькая гармоника».
И произошло нечто необыкновенное! Четырехлетний ребенок на этом примитивном музыкальном инструменте смог воспроизводить любую услышанную им мелодию. Теперь стало понятным, почему папа в своем рассказе о Пазовском сравнил его с юным Моцартом!
А у шестилетнего Арчика влечение к музыке было настолько велико, что родители отдали его учиться игре на скрипке, а в восемь лет он уже начал выступать с сольными номерами в концертах.
В десятилетнем возрасте исполнительское мастерство Арчика достигло таких высот, что его учитель игры на скрипке — дирижер Пермского симфонического оркестра Л.И. Винярский, «образованный музыкант и хороший скрипач» (А.М. Пазовский. «Записки дирижера»), заявил родителям, что он исчерпал свои возможности, как педагог, и по его твердому убеждению мальчику необходимо «ехать в Петербург и там продолжить учение».
Здесь-то в жизни скрипача-вундеркинда и появился Александр Яковлевич Альтшуллер.
Десятилетний скрипач Арчик Пазовский
Вот как рассказывает об этом в своих мемуарах Арий Моисеевич:
«Но где было взять денег на такое дорогое путешествие? На помощь нашей семье пришел А.Я. Альтшуллер — талантливый певец и оперный режиссер, принявший в моей судьбе самое деятельное участие. Память об этом замечательном, душевном человеке, с именем которого связаны у меня светлые воспоминания о первых годах приобщения к музыкальному искусству, о первых радостях творчества, я сохранил на всю свою жизнь. В годы, о которых идет речь, Александр Яковлевич, уже тогда зрелый музыкант, пользовался в среде музыкальной Перми большим авторитетом. Ни одно важное музыкальное событие в городе, издавна славившемся своей музыкальной культурой, не проходило без его участия. А.Я. Альтшуллер помог обрести свой путь в искусстве многим молодым музыкантам. С большой чуткостью отнесся он и ко мне. Его стараниями был устроен благотворительный концерт (с моим участием), доходы от которого и составили мой дорожный фонд.
В 1897 году я приехал в Петербург. Семилетний период учения в Петербургской консерватории был первым этапом моего формирования как профессионального музыканта».
А.Я. Альтшуллер. Пермь, 1900-е годы
Но на этом роль Александра Яковлевича в музыкальной карьере Арчика Пазовского не ограничилась. Он протягивал руку помощи и оказывал поддержку юному музыканту по первому его зову.
Однако прежде чем рассказать об этом, я хочу обратить внимание читателя на одну очень интересную и важную деталь биографии Пазовского в период его консерваторского обучения в Петербурге. Арий Моисеевич так обозначил её в своих мемуарах: «Юношеские годы, проведенные в тогдашней столице, принесли также сильнейшее увлечение театром».
Естественно, что, живя в Петербурге, он не пропускал ни одной оперной премьеры — опера всегда влекла его, еще с детских пермских лет. Но драма…?! Драматические спектакли стали для него подлинным откровением. Эмоциональный, талантливый провинциальный мальчик буквально кожей впитывал все тонкости исполнительского мастерства драматических актеров. Он стал завсегдатаем драматических театров, а с возрастом все чаще начинал задумываться над тем, как важно оперному артисту на сцене демонстрировать не только свои вокальные данные, что издавна было принято в итальянской опере — законодательнице и хранительнице оперных традиций, но и уметь «вживаться» в образ героя, стремиться донести до зрителя его характер, переживания, логику поведения. Значит, оперный артист не должен быть статичным на подмостках?! Необходимо, чтобы его манеры, движение на сцене, жесты отражали стиль эпохи, в которой происходило действие оперы…
Резюмируя изложенное, можно с уверенностью сказать, что ещё с юности у Ария Пазовского сформировалось стремление воплощать на сцене принципы реалистического оперного искусства.
Это и определило впоследствии то, что резко выделяло его среди коллег по цеху: новаторский подход к проблеме совместного творчества дирижера и певца в процессе работы над ролью в оперных постановках.
Ну, а пока Арий продолжал учиться в консерватории.
Вот как вспоминает Пазовский время, проведенное им в стенах своей Альма-матер — Петербургской консерватории.
«Годы учения в Петербургской консерватории дали мне многое. Насколько это было возможно в моем возрасте, я научился осознанно подходить к исполнительскому творчеству, получил первое представление о том, сколь тяжел труд музыканта-профессионала. Культура труда в высоком смысле академическая систематизация музыкальных знаний — все это Петербургская консерватория прививала прочно на всю жизнь. Ее выдающиеся профессора и педагоги внушали своим питомцам: учитесь непрестанно, совершенствуйте свое мастерство и никогда не полагайте, что все уже постигнуто, завоевано вами. Талант — зерно растения, мастерство — качество ухода за ним. При неумелом уходе и первосортное зерно даст мизерный урожай».
Кстати, Арий уже в 16 лет, то есть в 1903 году, завершил прохождение всех необходимых общеобразовательных и теоретических классов консерватории, но остался еще на один дополнительный год обучения (!) для расширения своего концертного репертуара. Когда же в 1904 году Пазовский, получив серебряную медаль и звание свободного художника, окончил Петербургскую консерваторию по классу скрипки у самого Леопольда Ауэра — главы петербургской скрипичной школы (его учениками были такие всемирно известные музыканты, как Яша Хейфец, Ефим Цимбалист, Миша Эльман, Йоэль [Юлий] Энгель, Иосиф Ахрон и др.), то по возвращении в родную Пермь с огромным успехом дал несколько концертов в Екатеринбурге, Перми, Вятке и некоторых других городах провинциальной России. Ниже я публикую уникальную афишу, вернее, чудом уцелевшую её часть, одного из таких концертов, где выступали вместе Арий Пазовский и Александр (Исаак) Яковлевич Альтшуллер, как всегда решивший поддержать своего подопечного.
Афиша концерта Ария Пазовского и А.Я. Альтшуллера, 1904
https://smotrim.ru/article/1004929
Эта сохранившаяся часть афиши стала заставкой к небольшому трехминутному видеоролику студии ВГТРК, посвященному открытию в Москве 12 января 2017 года выставки «“Записки дирижера” и не только. К 130-летию со дня рождения Ария Пазовского». Выставка открылась в Театральном салоне на Тверском бульваре, в отделе Театрального музея им. А.А. Бахрушина, и работала больше месяца вплоть до 19 февраля.
Такой небывалый для начинающего музыканта успех давал возможность семнадцатилетнему юноше Арию Пазовскому, скрипачу-солисту высочайшего класса, выйти на широкую дорогу концертной деятельности. Ему был уготован путь к славе, подобный пути Яши Хейфеца или Миши Эльмана.
Однако непреодолимая, странно тревожившая душу Ария тяга к театру, вселившаяся в него ещё в период обучения в Петербурге, постоянно напоминала о себе и не покидала его. И тут неожиданно, как это иногда бывает, группа друзей, знавших о его необыкновенных музыкальных способностях, обратилась к Пазовскому с необычной просьбой — заменить дирижера любительского хора пермского музыкального общества. Выступление хора находилось под угрозой срыва из-за дирижера, служившего капитаном парохода, а его судно задерживалось из очередного рейса. Пазовский согласился. Дебют прошел чрезвычайно успешно.
И тогда Арий отложил в сторону свою любимую скрипку, а волшебный смычок без раздумий заменил на дирижерскую палочку, манящую его в неизведанную, но как ему казалось, прекрасную даль, и ещё раз обратился за помощью к Александру Яковлевичу. Пазовский так описывает этот неожиданный поворот своего творческого пути в «Записках дирижера».
«По молодости дирижерское искусство представилось мне делом весьма нетрудным, открывающим к тому же заманчивую перспективу работы в театре. Во всяком случае, успешный дебют настолько захватил, что дирижирование стало моей заветной мечтой. Я решил вновь обратиться за содействием к А.Я. Альтшуллеру, служившему в то время в Перми и Екатеринбурге в оперной антрепризе Федорова. Через него я и добился приглашения в эту антрепризу в качестве хормейстера, должность которого обязан был совмещать с работой пианиста-концертмейстера и помощника дирижера, да еще постоянно играть в оркестре на пианино (взамен отсутствовавшей арфы). Но я бы не отказался от любой дополнительной нагрузки, лишь бы становиться за дирижерский пульт.
Так в 1905 году, восемнадцати лет, начал я свою деятельность оперного дирижера, которой посвятил сорок три года».
А теперь ещё раз взгляните, пожалуйста, на дарственную надпись на портсигаре и обратите внимание на дату — 19 января 1923 года и город — Харьков.
Из биографии А.Я. Альтшуллера известно, что он в это время являлся главным режиссёром Харьковской оперы, и Пазовский был приглашен им в Харьков с предложением занять в оперном театре вакантную должность дирижера.
Когда в 1925 году Александр Яковлевич стал главным режиссером Свердловского театра оперы и балета им. А.В. Луначарского, он перевел с собой в Свердловск весь состав взращенной им в Харькове оперный труппы, куда, естественно, вошел и Арий Моисеевич.
Кстати, крепкий творческий тандем Альтшуллер-Пазовский, сложившийся в период их совместной службы в Харьковском и Свердловском оперных театрах, довольно-таки часто упоминается в книге воспоминаний Ивана Семеновича Козловского «Музыка — радость и боль моя», где он подчеркивает сложность для вокалиста получить одобрение от «таких строгих руководителей труппы как Альтшуллер и Пазовский». (И. Козловский «Музыка — радость и боль моя». Статьи, интервью, воспоминания. / Сост. И. Сафонова, Н. Слезина. М.: Издательское объединение «Композитор», 1992).
Арий Моисеевич вообще был ярко выраженным перфекционистом. Причем его стремление к совершенству выражалось во всем и отражалось на всех. Козловский с чувством легкой и добродушной иронии, вызывающей улыбку у читателя, вспоминает о «строгостях» Пазовского в период их совместной работы в Свердловском театре оперы и балета им. А.В. Луначарского в сезон 1924‒1925 годов.
«Свердловский театр оперы и балета имени А.В. Луначарского. Все минуло! Но спасибо памяти, спасибо всему увиденному и услышанному!
В репертуаре театра были и “Сильва”, и “Цыганский барон”, и “Корневильские колокола”. Дирижировал последним спектаклем А. Пазовский. Как известно, Гренише поет выходную арию “Плыви, мой челн”, вальсы, дуэты. В третьем акте спел я “Бродил я между скал”, провальсировал, как положено. Публика аплодировала. Тогда публику уважали и бисирование было дозволено. На этих аплодисментах и возгласах я подхожу к маэстро — “Что делать?”. Пазовский стоит, как в “Аиде”, опустив глаза. Публика аплодирует. Он стоит… Тогда я выхожу к суфлерской будке. А над Пазовским подшучивали, потому что у него были любимые, часто употребляемые слова — “ритмично, динамично”. Я жалобно говорю: “Я пел ритмично, динамично”. В зале хохот, аплодисменты и публики и оркестра. Тогда такая шутка была возможна».
Так и не позволил Арий Моисеевич спеть любимцу публики арию Гренише «на бис» — нельзя нарушать у зрителя целостность художественного впечатления от спектакля!!!
Таково было эстетическое кредо маэстро Пазовского — скрипача, дирижера, педагога и писателя.
Арий Моисеевич Пазовский, 1936 (?)
***
Итак, я приоткрыла лишь одну из страниц богатой событиями биографии крупнейшего музыканта ХХ столетия Ария Моисеевича Пазовского, рассказав только о том, что связывало его с именем Александра Яковлевича Альтшуллера.
Но все-таки, каким бы прекрасным и душевным человеком не был Александр Яковлевич и какую бы значимую роль он не сыграл в судьбе Пазовского, недопустимо свести все достижения такого музыканта, как Пазовский, к примитивной схеме — ребенок-вундеркинд и добрый господин, встретившийся на его пути и открывший ему зеленую улицу к славе.
Жизненный и творческий путь талантливого дирижера был непрост, а иногда и драматичен. Но рассказ об этом требует пера человека, связанного с музыкой. Я лишь позволю себе отметить основные этапы его музыкальной карьеры.
Начиная с 1905 года, когда он впервые встал за дирижерский пульт, Пазовский исколесил всю Российскую империю, а затем и весь Советский Союз, руководя оркестрами провинциальных оперных театров в самых отдаленных уголках этой огромной страны от Вильно (Вильнюса) до Баку и от Баку до Харбина. Он претворял в жизнь все свои юношеские замыслы с первых шагов приобщения к дирижерской профессии и был последователен в их исполнении до фанатизма, прежде чем достиг пика своей карьеры, став в 1936 году художественным руководителем и главным дирижером Ленинградского театра оперы и балета им. С.М. Кирова (ныне Мариинский театр), а через семь лет, в 1943 году, на те же должности его пригласили в Москву, в Большой театр. На тот момент ему исполнилось 56 лет. Он был полон сил, энергии и творческих планов.
Кстати, в тяжелые годы войны Пазовский лично принимал активное участие по эвакуации Ленинградского театра в родную Пермь, где благодаря его организаторскому таланту, профессионализму и необычайной работоспособности был поднят на небывалую высоту уровень исполнительского мастерства артистов оперной и балетной трупп Пермского оперного театра.
По сути дела, в этот период Арий Моисеевич являлся художественным руководителем и главным дирижером сразу двух театров — Пермского и Ленинградского театра оперы и балета им. С.М. Кирова.
Именно тогда ему три года подряд присуждается звание лауреата Сталинской премии (1941, 1942 и 1943).
«Отеческий наставник» Александр Яковлевич Альтшуллер к тому времени уже совсем не молод — в 1943 году ему 73 года. Ветеран сцены Большого театра, хотя давным-давно не поднимался на её подмостки, вычеркнув из памяти свои прошлые заслуги, звания и должности, он спокойно спустился в суфлерскую будку — лишь бы дышать воздухом Большого.
А.Я. Альтшуллер — суфлер Большого театра. Фото из музея Большого театра
А.М. Пазовский прослужил в Большом театре всего пять лет, до 1948 года. Тяжелая болезнь не дала ему возможности претворить в жизнь все задуманные проекты, и 6 января 1953 года выдающегося дирижера не стало.
Имя Ария Моисеевича Пазовского пользовалось огромным уважением в театрально-музыкальном мире, а музыковеды до сих пор изучают его вклад в развитие оперного искусства, по деталям разбирая постановки, в которые он вложил весь свой энергетический потенциал: душу, талант, опыт и мастерство.
Но достовернее всего для читателя будут звучать оценки его современников, проработавших с Арием Моисеевичем бок о бок много лет.
Вот что пишет в своих воспоминаниях о работе с Пазовским великая российская певица (меццо-сопрано) Мария Петровна Максакова.
«Арий Моисеевич отличался от всех дирижеров, с которыми я пела. Отличие это заключалось в том, что он буквально выстрадал свой путь, свое право стоять за пультом лучших в мире театров — Большого и Ленинградского им. С.М. Кирова. Он посвятил себя искусству, как рыцарь — прекрасной даме, как пламенные революционеры отдавали себя целиком борьбе за новую Россию. Что-то фанатичное было в характере Пазовского, в его служении искусству. Он не прощал ошибок другим, но не прощал их и себе. Его облик художника сложился в неистовой борьбе с рутиной, халтурой, неграмотностью, музыкальной распущенностью, которые царили на многих провинциальных сценах. Ария Моисеевича можно назвать подлинным борцом за чистоту музыкально-вокального искусства. Артисты его бесконечно уважали и в то же время боялись за строгое, бескомпромиссное отношение к вверенному ему делу. Антрепренеры страшились длительных сроков, которые требовал для репетиций Арий Моисеевич. Но если он выпускал спектакль, то это был настоящий праздник». (Максакова М.П. Воспоминания. М. Советский композитор, 1985. С. 75)
Известный советский дирижер Кирилл Кондрашин, проработавший в Большом театре с 1943 по 1959 годы и заставший там «эру Пазовского», с восхищением отзывается о его мастерстве дирижера и педагога.
Вот что говорит о Пазовском К. Кондрашин:
«Если спросить, как можно выразить в двух словах творческое кредо Пазовского, то можно было бы ответить: высочайший профессионализм и требовательность к себе и другим. Общеизвестны истории о том, как Пазовский доводил артистов до изнеможения требованиями идеального «раза». А между тем, этим он достигал в конечном результате величайшей творческой свободы, так как технологические вопросы становились привычно легкими и не занимали внимания артиста. Пазовский любил и умел репетировать. Даже на сотой репетиции он находил слова для новых требований тембровых и психологических красок. И самым важным было то, что он обращался не к людям с инструментами в руках, а к художникам: все его указания всегда сопровождались эмоциональным обоснованием… Пазовский — воспитатель целой плеяды оперных певцов высшего класса. Преображенская, Нэлепп, Кашеварова, Яшугин, Фрейдков, Вербицкая и многие другие обязаны своим творческим становлением именно работе с ним… Каждый спектакль Пазовского можно было записывать на пленку, настолько совершенно было исполнение».
И в завершение рассказа об Арии Моисеевиче Пазовском и Александре Яковлевиче Альтшуллере я приведу выдержку из книги преданнейшего воспитанника Александра Яковлевича — Ивана Семеновича Козловского «Музыка — радость и боль моя», соединившую воедино эти два имени, так неожиданно возникшие передо мной в дарственной надписи на старинном портсигаре.
«Кто из театралов свердловчан и пермяков не помнит замечательного Ария Моисеевича Пазовского, выдающегося музыканта, народного артиста СССР, одного из самых известных советских дирижеров. А кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы не дружеская поддержка Александра Яковлевича Альтшуллера. Именно он оказал Пазовскому помощь, организовал в Перми концерт, чтобы достать ему средства для поступления в консерваторию, ездил с подписным листом, а впоследствии помог молодому дирижеру устроиться в Екатеринбургский оперный театр.
Да, Александр Яковлевич был редкой души и сердечности человек!»
***
Однако, уж коль скоро волею случая мне довелось снова вернуться к теме наставничества Александра Яковлевича Альтшуллера и его роли в развитии оперного искусства России и Советского Союза, то я не могу себе позволить не довести до внимания читателя два небольших, малоизвестных, но, с моей точки зрения, очень интересных эпизода из его жизни, которые, как нельзя лучше, подтверждают слова, сказанные Иваном Семеновичем Козловским: «Да, Александр Яковлевич был редкой души и сердечности человек!»
Первый из этих эпизодов я обнаружила в небольшой по объему статье моего дяди (старшего брата отца) Рафаила Иосифовича Рабиновича. Статья называется «Единомышленники». (Рафаил Рабинович. «Такое не забывается… Из записок старого журналиста». Издание газеты «Штерн», Екатеринбург, 1997). В ней проводится параллель между политикой государственного антисемитизма в царской России и в Советском Союзе. Ознакомьтесь с отрывком из этой статьи, имеющим непосредственное отношение к Александру Яковлевичу.
«Весьма любопытный доклад Пермской городской управы опубликован в журналах Чрезвычайного собрания Городской Думы 3 марта 1911 года.
Привожу выдержку из этого доклада.
“…Городская управа долгом считает доложить Городской Думе, что 10 января сего года получено предложение начальника губернии от 7 января за № 82, которое нужно иметь в виду при выборе антрепренера и при составлении труппы артистов, а именно: в состав оперной труппы Исаака Яковлевича Альтшуллера в сезон 1910–1911 г. вошли 26 человек евреев, не пользующихся правом повсеместного жительства в Империи, почему начальником губернии было предоставлено на благоусмотрение г. Министра Внутренних Дел ходатайство Альтшуллера о разрешении тем евреям жительства в сезон 1910–1911 г. в гг. Екатеринбурге и Перми, но ходатайство это признано не подлежащим удовлетворению. Во избежание этого предложено при сдаче вновь городского театра в аренду ставить непременным условием, чтобы труппа состояла из лиц, пользующихся правом жительства вне черты еврейской оседлости, так как лица, не пользующиеся этим правом, по прибытии их в Пермскую губернию немедленно будут высылаемы…”»
Только представьте себе: Александр Яковлевич Альтшуллер хотел помочь сразу 26 (!) еврейским музыкантам обрести работу. Вот это человек! Без чувства ложной скромности я хочу сказать, что горжусь нашим добрым, сердечным и мудрым дядюшкой Исачком!
Второй случай, о котором мне также очень хочется рассказать, относится совсем к иной сфере — внутрисемейным отношениям. О нем поведал нам опять же старший папин брат Рафа, и слышали мы сей рассказ из его уст неоднократно.
Итак, это произошло, очевидно, в 1910 году. В честь сорокалетия А.Я. Альтшуллера в Пермском оперном театре должен был состояться его бенефис — ставили оперу П.И. Чайковского «Черевички», где Александр Яковлевич пел одну из своих коронных партий — партию Беса.
Пермь. Городской театр. Дореволюционная почтовая открытка
В день спектакля бенефицианту отвели специальную ложу для родных и близких знакомых. Среди приглашенных нашлось место даже для кухарки семьи Альтшуллер-Рабинович, проработавшей у них много лет, и её десятилетнего сына Васи. А девятилетний Рафа в этот день в чем-то провинился и в наказание был оставлен родителями дома. При этом надо отметить, что Рафа боготворил своего дядюшку Исачка и с малых лет не пропускал ни одного спектакля с его участием, а дядюшка Исачок, в свою очередь, обожал первенца своей сестры Веры и ни в чем ему не отказывал. Оставленному дома Рафе наказание казалось настолько несправедливым и трагичным, что сидя в гостиной в знак протеста под обеденным столом и обливаясь горючими слезами с громкими завываниями, он мрачно продумывал план мести родителям.
А в это время дядюшка Исачок, подойдя со стороны сцены к занавесу и посмотрев в специальное отверстие в нем для артистов на ложу с приглашенными лицами, заметил отсутствие любимого племянника среди гостей. Направленный к родным в ложу рабочий сцены, вернувшись, сообщил Александру Яковлевичу, что мальчик наказан и оставлен дома один.
«Спектакль не начнется, пока Рафы не будет в ложе!», — декларативно заявил бенефициант. И бабушке Вере пришлось срочно послать сына кухарки Васю за Рафой. Уже будучи пожилым человеком, дядя Рафа с восторгом рассказывал, как он был счастлив, когда запыхавшийся Васька, влетев в гостиную и вытащив его из-под стола, схватил за руку и сказал: «Побежали! Без тебя театра не будет!».
И только тогда, когда Александр Яковлевич увидел племянника в ложе, он взмахнул рукой, и в зале погас свет.
А теперь, пожалуйста, ответьте мне: «Слышали ли Вы когда-нибудь, чтобы артист задержал спектакль из-за своего племянника? Не из-за любимой женщины или матери, отца, а из-за девятилетнего мальчика, не сына — племянника? Лично я — нет! Таким был этот необыкновенный человек — наш дядюшка Исачок!»
Мне кажется, подобных людей сегодня и не встретишь! Их истребил этот «безумный, безумный, безумный мир», методично подавляя в человечестве гены добра, сердечности и порядочности.
Часть вторая
В какие же глубины воспоминаний заставило меня погрузиться письмо совершенно незнакомого мне человека Дмитрия Иванова из Перми!
Письмо по электронной почте, когда не видишь почерка автора, для меня как лицо без глаз… Оно ничего не могло рассказать мне об особенностях характера отправителя.
Оно вообще казалось мне странным, ведь абсолютно непонятно, для чего его автор так подробно сообщал мне аукционную информацию? После долгих размышлений я решила, что таким образом он просто хочет в завуалированной форме предложить мне купить этот портсигар, принадлежавший дорогому мне человеку.
Но как спросить об этом? Как дать понять, что для высоких цен «казна моя пуста»? Обсудив ситуацию с родными, я решила для себя, что лучше всего задать вопрос о стоимости портсигара Дмитрию, как говорится, «в лоб».
Итак, моё ответное письмо Дмитрию Иванову.
г. Хадера. Израиль 05 фев. 2019 г.
Здравствуйте Дмитрий!
Ваше письмо меня чрезвычайно порадовало и в первую очередь тем, что есть такой внимательный и серьезный читатель.
У меня к Вам три вопроса, и я буду Вам благодарна, если Вы сможете на них ответить.
-
Можно ли узнать, кто выставил на продажу этот портсигар? О его существовании я знала. Если имена, упомянутые Вами, Альтшуллер и Пазовский, Вы встречали в Пермской синагоге, то, очевидно, там есть музей знаменитых выходцев из Перми? Не трудно ли Вам прислать фото, где упомянуты данные фамилии? Это самый главный вопрос. Если Вы намереваетесь продать портсигар, то сколько он будет стоить?
Кстати, раньше вся гравировка от имени Пазовского была выделена тончайшей золотой нитью. На фото я её не заметила.
С нетерпением жду Вашего ответа.
С уважением, Инна Кушнер.
Ответ Дмитрия не заставил себя долго ждать.
г. Пермь. Россия……………………………………06 февр. 2019 г.
Уважаемая Инна Яковлевна!
Огромное спасибо Вам за ответ!
Попробую ответить на все вопросы по порядку.
-
На аукционе имен и фамилий нет. Все участники (продавцы и покупатели) выступают под вымышленными именами (nick). [nickname — прозвище, аноним (англ.) — прим. авт.]
Могу сказать одно, что продавец из Москвы и специализируется исключительно на дорогих изделиях из серебра.
-
Музей в синагоге очень простенький, но я обязательно сделаю для Вас фото и возможно даже видео. Уважаемая Инна Яковлевна! Я родился в Перми (родители приехали из Украины) и поэтому меня интересует всё, что связано с историей пермского еврейства.
Поэтому всё, что покупаю, рассматриваю исключительно, как предмет истории и НИКАК иначе. Я собираю свой архив, и на данный момент мне бы не хотелось расставаться с портсигаром.
Возможно, в будущем, например, в случае репатриации…
С уважением, Дмитрий.
P.S.
Инна Яковлевна! Ивановым я назвался только для аукциона. Моя настоящая фамилия Мирошник.
Сказать, что ответ Дмитрия удивил меня, это практически не сказать ничего. Я мгновенно почувствовала, насколько бестактно было задавать ему вопрос о стоимости портсигара. Очевидно, увлеченный своим хобби человек просто решил поделиться со мной радостью приобретения раритета, так как, прочитав мои воспоминания об Александре Яковлевиче Альтшуллере, увидел во мне родственную душу, а я… Ах, как некрасиво получилось! Я сразу же написала в Пермь извинительное письмо, пытаясь оправдаться и объяснить Дмитрию, что именно навело меня на мысль о покупке портсигара.
Думаю, что открытость Дмитрия плюс необычная для незнакомых людей откровенность его ответа вкупе с моими искренними извинениями перед ним — все это, вместе взятое, послужило триггером к началу нашей переписки, а то, что она продолжается до сих пор — это целиком его заслуга. Каждое последующее письмо из Перми ко мне несло настолько интересную информацию, касающуюся членов моей семьи со стороны отца, что не отвечать Дмитрию я просто не имела морального права.
С энтузиазмом истинного подвижника в изучении истории еврейства Пермского края, он, прочитав мою публикацию, начал поиск данных о моей семье по всем направлениям: книги, старые издания газет, интернет и т.д.
В результате нашей переписки я узнала о наличии книги Е. Спешиловой «Старая Пермь. Дома. Улицы. Люди. 1723‒1917». (Пермь. Курсив, 1999).
Е. Спешилова «Старая Пермь. Дома. Улицы. Люди. 1723‒1917»
Узнала и о совсем уж экзотическом для меня издании: «Ирина Антропова. Сборник документов по истории евреев Урала. Из фондов учреждений досоветского периода Государственного архива Свердловской области». (Науч. ред. М. Бейзер, Д. Раскин. — М.: Древлехранилище, 2004. — 460 с.)
Ирина Антропова. «Сборник документов по истории евреев Урала»
Благодаря выдержкам, присланным из этих книг, для меня внезапно ожили картины жизни моих родных в Перми начала ХХ века, о чем я раньше никогда не задумывалась. В моем воображении внезапно возник образ дедушки, не пожилого с седыми волосами и печальными глазами, а молодого импозантного мужчины с бородкой клинышком и искрящимся взором, энергичного, делового, с активной жизненной позицией…
Иосиф Ефимович (Йосель Хаимович) Рабинович — мой дедушка (1925?)
И бабушка — с несколько надменным, но интересным лицом человека, знающего себе цену.
Вера Яковлевна Альтшуллер — моя бабушка, 1897
Что мне рассказывали родители о них в детстве?
Что дедушка был аптекарь, а бабушка занималась изготовлением шляп…
Помню, когда мне было около пяти лет, я впервые в жизни увидела в бабушкиной комнате две деревянные болванки коричневого цвета, на одну из которых была натянута дамская шляпка. Я тогда страшно испугалась! У каждой из этих болванок не было ни глаз, ни носа, ни рта… Как будто огромное коричневое яйцо насажено на длинную женскую шею, выступающую из плеч. Узкая часть яйца выдвинута вперед, как подбородок, а расширяющаяся кверху была похожа на лысую голову… Это наводило на меня ужас…
Потом, уже много позже, папа рассказал мне, что у дедушки была своя аптека в Перми и её в 1917 году национализировали, а также удивительную историю о том, как дед спас пятилетнего мальчика от последствий фармацевтической ошибки. Не помню, в каком году это произошло, но, судя по всему, уже в советское время. По завершении рабочего дня дедушка стал проверять журнал регистрации поступивших рецептов и выданных клиентам лекарств. Хочу отметить, что раньше (дело происходило в первой трети двадцатого столетия) готовых патентованных средств не было, и все препараты производились фармацевтами в аптеках. Срок хранения их был ограничен до трех дней. Поэтому в регистрационный журнал записывали все данные о больном, фамилию врача, содержание самого рецепта, то есть компоненты и их дозировка, а также число, когда этот рецепт был выдан. Скользя профессиональным взглядом по строчкам журнала, дед вдруг обнаружил, что доктор по ошибке прописал пятилетнему ребенку перед сном принять порцию лекарства для взрослого человека, а это могло губительно сказаться на здоровье малыша. В аптеке уже давно никого не было, и дедушка поздним зимним вечером побежал по указанному в журнале адресу, чтобы отменить ребенку вечерний прием препарата.
Он прибежал вовремя. Больной мальчик ещё не спал и, к радости дедушки, избежал опасной для него порции лекарства.
Родители ребенка, приходя в аптеку, неизменно благодарили дедушку…
Мой дедушка с коллективом аптеки. 1924 (?)
Еще из рассказа отца я запомнила, что у дедушки был компаньон, фамилия которого у меня стерлась из памяти, и что на фасаде дома, где располагалась аптека, до конца войны оставались следы от букв, сбитых после её национализации:
«Аптека, фамилия компаньона,
Провизор И. Рабинович».
По словам отца, в 1946 году от фамилии Рабинович не осталось ни следа — то ли после капитального ремонта, то ли дом вообще снесли. Но до того, оказывается, мой дед был известным в Перми человеком! Если меня не удивило, что Е. Спешилова, автор книги «Старая Пермь. Дома. Улицы. Люди. 1723‒1917», говоря о знаменитых людях Перми начала двадцатого века, указала дом, где жила семья Пазовских, а также адрес, по которому снимал квартиру А.Я. Альтшуллер, то полнейшим откровением стали строки, посвященные моему дедушке Иосифу Ефимовичу (Йоселю Хаимовичу) Рабиновичу!
В 1906 году дед купил в центре Перми двухэтажный полукаменный дом, в котором, как пишет Спешилова, на первом этаже расположилась мастерская дамских нарядов Веры Яковлевны Альтшуллер, то есть моей бабушки! Вполне возможно, что те болванки для изготовления шляп, которые я видела в 1941 году, были привезены из Перми в Свердловск, где мы тогда жили в эвакуации с дедушкой и бабушкой в одной квартире? Сколько же было лет этим наводящим на меня ужас болванкам? Боже мой! Какими же красками может заиграть каждая памятная деталь из детства, когда уже в преклонном возрасте получаешь такую интересную информацию!
Узнаю, что в доме деда был открыт (1907) первый в Перми адресный стол! Но в этой публикации нахожу и неточность: мой дедушка не был ни часовщиком, ни владельцем часовой мастерской.
Страница из книги Е. Спешиловой, посвященная моему дедушке, И.Е. Рабиновичу
Я собралась было послать Е. Спешиловой фотографию диплома дедушки об окончании им Томского университета, где указано, что он по образованию провизор, но, к моему величайшему сожалению, выяснилось, что автора этой уникальной книги «Старая Пермь…» давно нет в живых… Жаль, что допущенная неточность так и останется неисправленной…
Из страниц второй книги «Сборник документов по истории евреев Урала», переснятых и присланных мне все тем же Дмитрием, я узнаю, что дедушка принимал активное участие в деятельности Пермской сионистской организации!!!
Вот цитата из сборника:
«Для финансирования организации устраивались семейные вечера. Например, такой вечер был устроен 28 ноября 1903 года в квартире провизора Йоселя Рабиновича».
Прочитав ошеломившую меня новость, я мысленно сразу обратилась к фигуре Натана Яковлевича Лунца, отца Льва Лунца (См. «Наш Левушка» «Еврейская Старина» № 4, 2018), с которым дедушку связывала продолжительная дружба. Значит, их отношения зиждились не только на родственных узах (мать Льва Лунца Анна Ефимовна [Хая Хаимовна], в девичестве Рабинович, была родной сестрой моего дедушки), общности происхождения и образования, но и на идеологических взглядах?! Ведь Натан Лунц с юношеских лет был убежденным сионистом!
Почему моя жизнь сложилась так, что я узнаю подробности о самых близких мне после родителей людях по воле случая, от человека, который живет от меня за тысячи километров, годится мне в сыновья и которого я вчера еще абсолютно не знала?
Несколько месяцев назад Дмитрий прислал мне фото рекламы из газеты «Пермские ведомости» за 21 ноября 1910 года, упомянув, что купил этот экземпляр газеты у одного из старых пермских коллекционеров, просмотрев при этом несколько других номеров за тот же период. И в каждой из просмотренных им газет есть реклама магазина аптекарских товаров С. Вершова, провизор И. Рабинович.
Газета «Пермские ведомости». Реклама магазина аптекарских товаров
Вот и подтверждались слова папы о дедушкином компаньоне! Выяснилось, что Самсон Осипович Вершов, владелец сети парфюмерных магазинов и магазинов аптекарских товаров, один из богатейших пермских предпринимателей девятнадцатого столетия.
Но чудеса продолжаются!
Со слов Дмитрия, во всех упомянутых выше номерах газет, причем в самом начале раздела рекламы, можно сказать, на самом престижном месте, помещено объявление о том, что оперным товариществом под управлением И.Я. Альтшуллера (!) в городском театре такого-то числа будет представлена опера и т. д. В том номере газеты, из которого Дмитрий прислал мне рекламный блок, анонсировалась опера Джакомо Мейербера «Африканка», которая должна была состояться в воскресенье 9 января 1911 года.
Газета «Пермские ведомости». Реклама оперного товарищества г. Пермь
Судя по этой рекламе, дядюшка Исачок ещё не вносил коррективы в своё имя и всюду значился, как Исаак Яковлевич. Значит, Александром он стал называть себя после 1917-го? Но это лишь моя гипотеза, и о её достоверности можно будет судить в том случае, если Дмитрий вдруг найдет какие-либо подтверждающие её документы.
Вот и снова весть из Перми по поводу семьи Альтшуллеров. Коротенькое сообщение от Дмитрия:
«Инна Яковлевна! Смотрите, что я нашел!» И передо мной возникает титульный лист книги на иврите, на котором указано, что данное издание содержит в себе истории в изложении нескольких раввинов о событиях из жизни праотца нашего Якова.
Титульный лист книги
Экслибрис на титульном листе Я.С. Альтшуллера, прадеда
Книга издана в 1895 году. В левом верхнем углу титульного листа расположен овальной формы экслибрис с именем владельца: Я.С. Альтшуллер. Пермь.
Мой прадед Яков Савельевич (Шаевич) Альтшуллер. 1901
Да, Яков Савельевич Альтшуллер — это мой прадедушка, отец дядюшки Исачка и моей бабушки Веры. Напомню, что всего у него было шестеро детей — двое сыновей и четыре дочери. Логично предположить, что если на книге есть фамильный знак, то вряд ли он будет изготавливаться её хозяином для одного экземпляра, то есть, вероятнее всего, у моего прадеда была обширная библиотека, определяющая круг его интересов, который, к сожалению, для меня останется загадкой.
Позднее Дмитрий расскажет, что ему с огромным трудом удалось заполучить папку документов, подготовленных для генизы (гениза — место хранения пришедших в негодность свитков Торы, священных текстов — прим. автора). Среди этих документов он и обнаружил лист с экслибрисом Якова Савельевича Альтшуллера.
За этой находкой последовало другое открытие, которое увело меня в совершенно иное направление наших родственных связей.
А поводом этому послужил мой продолжающийся с Дмитрием диалог о личности Якова Савельевича (Шаевича) Альтшуллера.
Я сообщала Дмитрию, что знаю о своем прадеде очень мало. Однако мне известно по рассказам папы, что это был очень добрый человек, что у него был свой бизнес, связанный с ювелирным производством и что компаньоном его по бизнесу был муж одной из дочерей, которую звали Катя. В семье Альтшуллеров, которая жила достаточно безбедно, этот брак считался чрезвычайно удачным. Катин муж, Самуил А́нцелевич Анцеле́вич, обеспечил ей и двум их детям, сыну Доне и дочери Магде, роскошную жизнь. Молодые имели собственный выезд — карету с лошадьми и кучером, а у детей с раннего возраста были гувернеры и гувернантки, говорящие на французском и немецком языках.
В подтверждение компаньонства Якова Савельевича и Самуила Анцелевича я отправила в Пермь фотографию сохранившейся у меня почтовой открытки, которую моя бабушка посылала своему отцу из Перми в Томск. На лицевой стороне открытки — портрет бабушки Веры в домашнем интерьере и её несколько строк, обращенных к отцу, написанных нервным неразборчивым почерком:
«Дорогой папочка! Давненько я Вам не писала, да право нет расположения для письма. На днях посылаю Вам доверенность и свидетельство приемщика (?). Любуйтесь сей красавицей.»
Сбоку приписка:
«Привет Кате и ребятишкам»
Открытка датирована 2 апреля 1904 года (!). На обратной стороне адрес получателя:
г. Томск,
Наб. реки Ушайки, корпус Королевой
С.А. Анцелевич
Я.С. Альтшуллер
Я высказала предположение, что мой прадед приезжал в Томск для решения каких-либо деловых проблем и останавливался в доме своей дочери Кати.
Почтовая открытка, посланная моей бабушкой отцу Якову Савельевичу Альтшуллеру
Ответ из Перми на посланное мною фото открытки последовал моментально.
Дмитрий написал:
«Инна Яковлевна! Ваша открытка это просто WOW! Как она могла у Вас сохраниться? Да знаете ли Вы, кто такой Самуил А́нцелевич Анцеле́вич?»
И на меня обрушился такой информационный град, что, честно говоря, в первый момент я просто не могла прийти в себя…
Оказалось, что муж Кати Альтшуллер (подчеркиваю — родной сестры моей бабушки и дядюшки Исачка) Самуил А́нцелевич Анцеле́вич — сын богатейшего Екатеринбургского предпринимателя, купца I гильдии, члена правления еврейской общины Екатеринбурга, владельца целой сети ювелирных магазинов в Екатеринбурге, Перми, Томске и Ирбите (небольшой городок под Екатеринбургом, где ещё с середины XVII века проходили знаменитые международные ярмарки) — Анцеля Вульфовича Анцелевича.
Во главе каждого из перечисленных выше магазинов Анцель Вульфович своей твердой рукой ставил управляющими только родных сыновей.
Так в Томске управляющим был Самуил. В Перми — другой сын — Лейба (иногда писали Лейбъ). В Екатеринбурге значился не просто магазин, а Торговый дом «Анцель Вульфович Анцелевич», которым руководил сам глава семейства. Данных о том, кто управлял магазином в Ирбите, у меня нет.
Дмитрий сразу же выслал мне портрет Анцеля Вульфовича Анцелевича и рекламный лист его магазинов.
Купец I гильдии Анцель Вульфович Анцелевич, основатель торгового дома часов «Анцелевичъ»
Реклама магазинов А.В. Анцелевича
Вскоре я получила из Перми страницу «Областной Екатеринбургской газеты» от 12.02.2015, где в рубрике, озаглавленной «В этот день в истории области» напечатана статья (автор Александр Шорин) об А́нцеле Вульфовиче Анцеле́виче. И тут всем новостям новость: в феврале 1893 года А.В. Анцелевич открыл первую в г. Екатеринбурге фабрику по изготовлению часов. Сначала фабрика изготавливала только настенные ходики, но со временем Анцель Вульфович освоил производство карманных часов. Газета того периода «Екатеринбургская неделя» сообщала:
«В настоящее время все части часового механизма, равно как цепи, циферблаты, изготовляются на месте, а не привозятся из-за границы, и притом весьма тщательно и хорошо. Фабрика значительно увеличена как количеством механических приспособлений, так и численностью рабочих».
Карманные часы, изготовленные на фабрике Анцелевича, успешно конкурировали на рынке сбыта с импортными изделиями за счет высокого качества и относительно низкой цены.
Кроме фабрики, где часы в основном собирались, у Анцеля Вульфовича была специальная мастерская, где изготовлялись наиболее сложные детали. И вот какие удивительные факты всплывают иногда на документах, не имеющих никакого отношения к рассказываемой мною истории!
Неизвестный фотограф, очевидно, это первое десятилетие двадцатого столетия, т. е. до революции, сфотографировал солдат царской армии, идущих по улице города Пермь во главе с оркестром. И объектив фотоаппарата захватил вывески магазинов, расположенных на первых этажах зданий. Самой четкой оказалась вывеска: «Депо часовъ Анцелевич».
Вывеска «Депо часовъ Анцелевич». Фото неизвестного автора
Когда в 1898 году в Екатеринбург прибыл с визитом сам министр финансов Российской империи Сергей Витте, то среди прочих ведущих предприятий Екатеринбурга он посетил часовую фабрику Анцелевича, как пример одного из лучших частных предприятий города, высказав при этом чрезвычайно высокое мнение об увиденном.
После того, как в 1902 году глава дома Анцелевичей ушел из жизни, его фабрику унаследовали сыновья. Судя по рекламе, которую прислал мне Дмитрий, и фотографиям карманных часов, право на их продажу унаследовал сын Лейб, который управлял магазином в Перми.
Мне кажется, что читателю будет интересно посмотреть на продукт еврейской предприимчивости и предпринимательства в Предуралье и на Урале. Позволю себе предположить, что, видимо, неслучайно на крышке карманных часов изображен парящий в воздухе конь. Анцель Вульфович был большим любителем, знатоком, а также владельцем первоклассных рысаков, которые не раз принимали участие в бегах на Ирбитской ярмарке.
Кроме того, глядя на циферблат часов, на котором написано название известной швейцарской часовой фирмы «Borel Neuchatel», продукция которой была чрезвычайно популярна в европейских странах в начале двадцатого века, Анцеле́вичи всё-таки партнерствовали с ней, закупая наиболее сложные в изготовлении детали.
Часы, изготовленные на фабрике Анцелевичей
Реклама «Депо часов Лейбы Анцелевич» (Уральская мастерская часов)
После 1917 года часовая фабрика Анцеле́вичей была национализирована, а в 1919-м вообще прекратила свое существование. Производство часов на Урале больше никогда не воспроизводилось…
Вот такая картина пермской жизни вырисовалась передо мной! Многое поначалу казалось странным… И свобода размещения рекламы Йоселя Рабиновича и Исаака Альтшуллера в ежедневных «Пермских ведомостях», и размах бизнеса Анцелевичей. Ведь Пермь была вне черты оседлости… Несколько позже, в поисках информации о местах захоронения родных, в статье краеведа В. Гладышева «Некрополь Перми» я наткнулась на такую фразу:
«Между тем, старая Пермь всегда отличалась терпимостью в национальном вопросе… Что касается еврейских погромов, то их в Перми никогда не было, это отмечают и историки пермской иудейской общины. В октябре 17-го Пермь сотрясали солдатские беспорядки, но цели их были гораздо более «широкие», если так можно выразиться, то есть направленные не против одной национальности».
Мой старший двоюродный брат Виталий Рабинович рассказывал, что «комиссары в поисках золота не раз таскали» нашего деда на допросы. Тот каждый раз им повторял: «Я не ювелир! Я — про-ви-зор! Провизор, понимаете? Вы знаете, кто такой провизор?
— Не-е-т.
— Я работаю в аптеке. Делаю лекарства. Я лечу людей! Лечу! Понимаете?»
Его отпускали. Однако проходило время, и деда опять вызывали на допрос.
Тогда дедушка решил на время скрыться и уехал в маленький городок или поселок под Пермью под названием Чусовой.
Там была большая больница, куда его взяли работать фельдшером и где он проработал около года, пока родные не дали ему знать, что власти, кажется, про него забыли.
И все это на глазах у детей:
В 1917 году Рафе было 16 лет, Фире — 9, а папе — 7.
Коллектив медработников больницы в г. Чусовой. Внизу, во втором ряду слева, седой, с усами, мой дедушка Иосиф Ефимович Рабинович
Теперь мне стало ясно, почему на все мои вопросы о семье Анцелевичей папа, а также его старшие брат и сестра отвечали в разной интерпретации, но с одинаковым смыслом, фразой, которая сводилась приблизительно к такому набору слов:
«Моя дорогая! Ещё не пришло время говорить на эту тему».
Естественно! Разве можно было рассказать, что миллионер, промышленник, «буржуин», в общем, главный враг социализма и коммунизма, так близок к нашей семье. Вдобавок, в «Сборнике документов по истории евреев Урала» написано, что у А́нцеля Вульфовича было четырнадцать (!) детей — три дочери и одиннадцать сыновей! Сколько же у нас неведомых доселе родственников и их потомков! Каковы их судьбы? Наверное, много трагедий. Страшно об этом подумать! Вот почему наши старики унесли с собой в могилу не одну тайну…
Когда Дмитрий обратился ко мне с вопросом: «Почему такая богатая семья Самуила Анцелевича не эмигрировала после революции?» — я не знала, что ему ответить, т. к. для меня жизнь этой семьи — сплошное белое пятно. Какие-то обрывки фраз из разговоров близких, ведущихся приглушенными голосами, долетавшие до меня и осевшие в памяти, сейчас, как говорится, «понемножку начинают обрастать мясом», и я могу постепенно собрать воедино некоторые факты.
Смею предположить, что, как многие, Самуил Анцелевич надеялся на непродолжительность новой власти. Затем поманил НЭП, и семья Анцелевичей после 1920 года решила перебраться в северную столицу, где приобрела прекрасную четырехкомнатную квартиру (плюс комната для прислуги в десять квадратных метров) на втором этаже, недалеко от центра города, на тихой улице им. Правды. Здесь прошла вся жизнь Альтшуллеров-Анцелевичей… А мы с родителями вплоть до начала 1980-х приезжали сюда, чтобы проведать Магду Самуиловну Анцелевич-Айзенберг (папину двоюродную сестру) или присутствовать на каких-либо её семейных торжествах. Однако к этому времени моей тете Магде из всей квартиры принадлежали только две смежные комнаты, в одной из которых располагалась семья её сына, потому что с начала 1930-х начался так называемый «процесс уплотнения жилплощади» и квартира Анцелевичей из отдельной стала обыкновенной ленинградской коммуналкой.
Мне ничего неизвестно о предпринимательской деятельности Самуила Анцелевича в годы НЭПа. Я лишь знаю о той трагедии, которая постигла его и Катю в тридцатые годы. Их сын Доня, умный и талантливый молодой человек, стал при советской власти очень быстро продвигаться по служебной лестнице. Мне неизвестно, в какой области он трудился и каким был род его деятельности, известен лишь финал его карьеры: арест, ссылка на север, а дальше — тишина… Больше его никогда не видели…
Фото из семейного альбома Рабиновичей. Стоят (слева направо): первый муж Магды Шая Фурман и Яков Анцелевич — дядя Магды. Сидят: Мина Альтшуллер, племянница моей бабушки, Магда и Доня Анцелевичи. Томск, 1919
Та же участь была уготована и мужу Магды Арнольду Айзенбергу. Он и его брат (имя мне неизвестно) преподавали на кафедре марксизма-ленинизма в Ленинградском университете. В 1937 году их обвинили в троцкизме, арестовали и расстреляли. От ссылки и лагеря для жён изменников родины тетю Магду спасло лишь то, что за год до ареста они с Арнольдом уже были разведены. А в ночь перед задержанием, которое Арнольд, как видно, предвидел, он позвонил Магде, попрощался, сказав, что ей не нужно волноваться, так как он сделал все, чтобы она и их сын не пострадали.
Я позволила себе заострить внимание читателей на драматической судьбе семьи Самуила Анцелевича Анцелевича, потому что материалы, присланные Дмитрием и так неожиданно обрушившиеся на меня, в прямом смысле этого слова «разворошили» мою душу и память. Возникшие при этом эмоции вдруг навели меня на мысль, что, как это ни удивительно, но в отличие от всех других племянников и племянниц тети Магды, которая в Ленинграде была единственной нашей родственницей со стороны Альтшуллеров, линия моей жизни несколько раз пересекалась с судьбами членов её семьи.
А началось все в 1928 году. Когда мой папа в возрасте 18 лет приехал из Перми учиться в Ленинград, Самуил и Катя Анцелевичи прописали его в своей квартире на ул. Правды и предоставили ему в полное распоряжение десятиметровую комнату, когда-то принадлежавшую прислуге.
В 1935 году папа женился, а в 1936-м на свет появилась я. Не знаю по какой причине, но родители не смогли сразу приобрести детскую кроватку, и тогда тетя Магда принесла огромную, изготовленную из очень тонкой фанеры круглую коробку из-под своей шляпы, в которой я провела первые три месяца своей жизни.
Почти три с половиной года я с родителями прожила в квартире Анцелевичей и росла всеми любимым, зацелованным и заласканным ребенком. И хотя с конца тридцатых годов прошло много десятилетий, в моей памяти сохранились имена очень любивших тогда меня людей — дедушки Мули (Самуила) и бабушки Кати… А эпизод, изложенный мною ниже, много раз вспоминала после окончания войны тетя Магда…
В 1941 году наша семья была эвакуирована вместе с Кировским заводом, где тогда работал папа, в Свердловск. Анцелевичи остались в Ленинграде… Перед расставанием папа оставил им на память мой большой застекленный фотопортрет в трехлетнем возрасте. Тетя Магда повесила его над изголовьем своей кровати. В один из блокадных вечеров, придя с работы домой (она работала в Эрмитаже переводчиком с французского и немецкого), где было холодно и голодно, она сказала себе: «Лягу сегодня спать так, чтобы смотреть на Инульку, вспоминать её и подымать себе настроение!». Сказала и положила подушку на другой конец кровати.
В эту ночь во время бомбежки, на которую тетя Магда, по её словам, уже не обращала внимания, небольшой осколок бомбы, пробив окно в её комнате, пролетел вдоль кровати, ударился о мой портрет, сделав лучевые трещины в его стекле, и упал на то место, где должна была лежать голова тети Магды. Свой рассказ она завершала всегда фразой: «Так Инулька спасла мне жизнь!».
Инна Кушнер (в девичестве — Рабинович) в возрасте 3 лет
Прежде чем рассказать ещё одну, пожалуй, самую занимательную историю, связавшую мою судьбу с семьей ранее неведомого мне екатеринбургского промышленника, богача, купца I гильдии Анцеля Вульфовича Анцелевича, я обязана остановиться, чтобы посвятить несколько строк его родной внучке, дочери его сына Самуила и Кати Альтшуллер, моей упомянутой уже тете — Магде Самуиловне Анцелевич-Айзенберг. В молодости я никогда не задумывалась над этим и лишь по прошествии десятилетий стала осознавать, какая это была необычная женщина.
Ровесница века, прожив до 17 лет в роскоши и беззаботности, будучи необыкновенно хороша собой и обаятельна, она не сломалась и не сникла под внезапно обрушившимися на неё ударами судьбы. Всегда подтянутая, со вкусом одетая, ухоженная, она являла собой образец женственности и в то же самое время была личностью с каким-то неуловимым чувством собственного превосходства над окружающими.
Однажды папин старший брат Рафа, приехавший к нам в Ленинград, сидя в кресле после вечернего визита к Магде, как-то странно устремив свой взор в одну точку, вдруг произнес: «Ты не представляешь, как хороша была Магдочка в молодости! За ней всегда следовал табун поклонников из золотой молодежи Томска!»
«Почему золотой?» — с удивлением спросила я. Рафа как-то серьёзно посмотрел на меня, резко встал с кресла и сказал: «Ладно! Хватит об этом! Я очень устал и пойду спать!»
Привыкшую к тому, что все уходят от вопросов об Анцелевичах, меня его реакция не удивила…
И только сейчас, прокручивая в голове весь поток информации, полученной из Перми, в сочетании с обрывками фраз родных, осевшими в моей голове, я понимаю, что Магда сама была яркой представительницей золотой молодежи того времени.
А поклонников у неё было много и в зрелые годы. Мало кто мог устоять перед её обаянием.
Среди них родители часто называли имя одного очень известного советского художника, типичного соцреалиста. Все стены большой комнаты Магды были завешаны его работами. Причем она часто меняла саму экспозицию. Но всегда в центре проема между двумя большими окнами висел портрет её отца Самуила Анцелевича Анцелевича. Именно таким я и запомнила его — дедушку Мулю, который часто сажал меня на колени…
Портрет Самуила А́нцелевича Анцеле́вича. Масло. 1939‒1940 (?)
Среди множества картин были и не похожие на те, что художник выставлял в залах музеев. С раннего детства я стояла, всегда как завороженная, перед одной графической работой, на которой была изображена молодая красивая женщина с длинными распущенными волосами, а на заднем плане — стоящий на коленях какой-то мерзкий старик. Ребенком я всегда боялась, что он когда-нибудь нападет на красавицу и убьет её.
Позже я узнала, что это иллюстрация к рассказу А. Чехова «Ведьма». А однажды папа, уже много позже, поймав меня в который раз стоящей у картины, вдруг сказал: «Неужели ты не видишь, что это изображена Магда?». Я была огорошена этим открытием и подумала, что подолгу рассматривала эту работу, потому что подспудно улавливала знакомые черты.
Иллюстрация к рассказу А.П. Чехова «Ведьма»
Когда началась борьба с космополитизмом, Магду уволили из Эрмитажа. Но она не поддалась панике и пошла работать учительницей немецкого языка в среднюю школу.
Это была женская школа, и девочки, чуткие ко всему необычному, моментально выделили её своим теплым отношением из учительской среды.
Шли годы…
На торжествах у тети Магды, где собиралось обычно много родных, довольно часто появлялся пожилой сухощавый мужчина, который всегда обращал на себя внимание. Я его видела не больше пяти-шести раз. Он постоянно опаздывал и этим ещё больше сосредотачивал на себе взгляды уже сидящих за трапезой гостей. Так же как тетя Магда, он резко выделялся среди окружающих и прежде всего стилем одежды. На нем обычно были разного цвета пиджак и брюки, а не одноцветные костюмы, как у других мужчин. Пиджак из твида или сукна в клеточку сидел на нем безукоризненно. Это был явно не купленный в магазине ширпотреб… Кроме того, у него были усы! Все же другие представители мужского пола, сидевшие за столом, обладали гладко выбритыми лицами…
Когда тётя Магда выходила из-за стола, чтобы встретить запоздалого гостя, тот, извинившись за опоздание перед гостями, низко склонялся к ней и целовал ей руку, что-то шепча затем на ухо. Это тоже выглядело необычно… От папы я узнала, что он родственник тети Магды со стороны отца. Зовут его Рафаил Александрович Анцелевич. Он служит главврачом в одной из ленинградских поликлиник и опаздывает, потому что постоянно надо присутствовать на совещаниях то в райздраве, то в горздраве, то в райкоме, то в горкоме…
Где-то в середине 1960-х моя жизнь сложилась так, что я с дочерью вернулась жить к родителям. Тетя Магда, узнав об этом, пришла к нам и сказала маме: «Инночка должна жить отдельно!». Выяснилось, что некоторое время назад ушел из жизни её родственник Рафаил Александрович Анцелевич. Его супруга осталась одна в большой двухкомнатной квартире, причем комнаты были изолированные. Никакие заслуги мужа не спасали её от подселения жильцов… И меня, как родственницу, прописали с дочкой в квартиру Анцелевичей! Все это устроила нам тетя Магда! Чтобы понять значимость для меня этого внезапно свалившегося счастья, надо быть в курсе того, что в этот период в Ленинграде люди десятилетиями стояли в очереди на получение комнаты или квартиры для семьи! А я так неожиданно стала обладательницей комнаты в 18 квадратных метров в центре города, рядом с Юсуповским дворцом!
Прошу мне поверить, я бы никогда не вспомнила многих фактов из своей жизни, связанных с семьей Анцелевич, если бы не находки Дмитрия. У меня, к примеру, возник вопрос, на который я заранее знаю, что едва ли получу ответ: кем же был Рафаил Александрович Анцелевич? Может быть, одним из одиннадцати сыновей Анцеля Вульфовича Анцелевича?
Если быть до конца откровенной, то вместе с чувством радости, ведь я узнала так много нового о жизни и судьбах моих родных, меня не покидает постоянное чувство горечи и глубокой тоски, когда я задумываюсь над искалеченными и сломанными судьбами близких мне людей… И надеясь, что читатель меня поймет, я постоянно мысленно повторяю:
«Господи! Только бы это больше никогда не повторилось!»
P.S.
С Дмитрием мы переписываемся.
Именно переписка с ним и сам этот человек вдохновили меня написать данную работу. Я безмерно благодарна ему за поиск и бескорыстную передачу мне документального материала о жизни моих родных в Перми — поистине прекрасном городе Предуралья, центре культурной жизни на крайнем Востоке европейской части России.
Хадера, Израиль
Июль 2020 — март 2021
Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2021/nomer2/ikushner/
