1. Предисловие
Я родился 28 марта 1935 г. в городе Киеве. Моя мать, Бубнова (Коган) Лия Аврамовна, родилась в 1911 году в г. Новограде-Волынском Житомирской области. Мой отец, Бубнов Григорий Лукич, родился в 1900 году в г. Одессе. К сожалению, матери давно уже нет в живых: она как еврейка расстреляна нацистами в Бабьем Яру в 1941 году. Отец умер в 1984 году (на 85-м году жизни) и покоится на киевском кладбище «Лесной массив». До войны жили мы втроём по ул. Дмитриевской №16, в двухэтажном флигеле и занимали одну из комнат четырёхкомнатной коммунальной квартиры. Отец работал в хлебопекарне №1 главным механиком, а мать — кассиром в аптеке. Так как родители почти весь день находились на работе, воспитание и уход за мной были предоставлены юной Марусе, сельской девушке, впоследствии угнанной в Германию.
Мой отец в начале 1930-х годов
Моя мама
Маму помню плохо. Она погибла, когда мне было шесть лет. Поэтому ни материнской любви, ни материнской ласки мне не пришлось почувствовать сполна.
Мне около 1 года
2. Наш двор
Наш двор был самым большим из всех дворов по улице Дмитриевской[1] и находился в самом центре «Евбаза» (Еврейского базара)[2], который занимал огромную площадь и на котором всё можно было купить и продать, независимо от власти и системы. А назывался базар так потому, что там в основном торговали евреи. Одной из достопримечательностей «Евбаза» был «босяцкий» магазин, в котором отоваривались босяки и беспризорники.
Здание на пересечении улиц Дмитриевской и Бульварно-Кудрявской (Воровского) с «босяцким» магазином (в угловой части), конец 1920-х — начало 1930-х гг.
Двор наш состоял из двух неравных частей. В основной части, которую мы называли большим двором, находилась хлебопекарня №1. Он был густо заселён жильцами. Вторая часть, продолжение большого двора, представляла собой узкий невзрачный дворик, заканчивающийся погребом и тупиком. Заселён он был не так густо. В нашем доме было множество коммунальных квартир. Все жили в основном семьями, в каждой из которых было как минимум по одному ребёнку. Поэтому во дворе было много детей примерно одного возраста (6–8 лет). Двор благоухал запахами свежеиспеченных изделий, и можно было иногда поживиться буханкой свежего хлеба или бубликами с маком. Всё зависело от кочегаров, которые не только задавали тонус пекарне, но и подкармливали нас, пацанов, несмотря на то, что дома тогда был достаток.
Соседей по двору помню хорошо тех, с детьми которых я общался. А общение было что ни на есть самое примитивное: игры в «сыщики-разбойники», в войну, в прятки.
Самым приятным мероприятием было хождение друг к другу в гости на дни рождения вместе с родителями. Как правило, всё это сопровождалось музыкой, так как почти все имели граммофоны, патефоны и пластинки к ним. Это были песни 30-х годов в исполнении таких замечательных певцов, как А. Вертинский, П. Лещенко, И. Юрьева, Л. Утёсов, К. Шульженко и многих других, память о которых я храню и по сей день.
Наши соседи по квартире были добрыми, славными людьми. Если бы не их своевременное вмешательство в мои «подвиги», вряд ли бы я писал сейчас эти строки. Это была еврейская семья, состоявшая из двух человек — пожилой женщины Куцьки (полагаю, что это было её прозвище) и её сына Пини. Помню, что и Куцька, и Пиня спасали меня в экстремальных ситуациях.
Например, незадолго до начала войны, играясь во дворе, я промочил валенки. Боясь наказания родителей, я сел на ступеньки нашего парадного и начал чего-то ждать. Ждать пришлось недолго. В парадном появился какой-то человек, очень усатый-бородатый, похожий на грузина или чеченца (на самом деле это был цыган), который спросил меня о том, что я здесь делаю и чего я здесь сижу. На что я ответил очень откровенно, что сижу я здесь потому, что промочил валенки и боюсь идти домой, так как буду за это наказан родителями.
Незнакомец как-то странно встрепенулся и, сняв с меня валенки, клятвенно пообещал высушить их, затем надеть на мои просохшие к тому времени ноги в чулках и таким образом предотвратить конфликт. Я согласился с предложением своего «спасителя». Он взял валенки — и был таков (кстати, эти высушенные валенки я жду по сей день, потому что очень доверчив).
Но, к моему сожалению, валенки не появились, мокрые чулочки на моих ножках начали покрываться ледяной корочкой, и я потихоньку начал повизгивать от холода, потом завыл.
Первой на лестничную площадку выскочила Куцька. Увидев эту картину, она завопила по-еврейски, схватила меня на руки, притащила к себе в комнату, оказала первую помощь, потом побежала за мамой на работу и вдвоём, со слезами и причитаниями, они привели меня в соответствующее состояние.
Вскоре после этого Пиня, сын Куцьки, спас меня от верной гибели, вытянув из моей глотки застрявший там заводной ключик, который я проглотил случайно. Вот такие у меня были чудесные соседи. Царствие им небесное и вечная память.
Мне 3 года
Как и все нормальные люди, мои родители имели друзей, у которых тоже были дети. Кроме соседей по дому, мы дружили с аналогичной семьёй из трёх человек, проживавшей по той же улице в соседнем доме. У них тоже был сын — мой ровесник и тёзка Валька, с которым я дружил. Наши родители часто ходили друг к другу в гости, «гоняли чаи», и нам с Валькой тоже что-то вкусное доставалось. Мы с ним играли в какие-то игры, нам было хорошо и весело, и никто из нас не думал, что судьба поставит нас головой вниз и всем нам придётся «тащить лямку», невзирая на положение и возраст. И дотащили, благодаря нашей терпимости, изворотливости, сплочённости, вере в будущее, желанию выжить. Не всем это удалось, многие из нас не дожили до сегодняшнего дня, они ушли в небытие. Нацисты расстреляли Валькину маму, которая была еврейкой. Такая же участь постигла, вероятно, и самого Вальку, потому что я его с тех пор больше не видел.
3. Начало войны
«22 июня, ровно в четыре часа,
Киев бомбили, нам объявили,
что началася война…»
(из песни в исполнении Л. Руслановой)
Проснулись мы от выстрелов зениток, воя самолётов и бомбовых взрывов. Завыли сирены, мы все рванули в подвал дома, где находилось бомбоубежище. К счастью, бомбы на Киев сыпались редко, в основном немцы бомбили Дарницкую переправу, через которую отступали наши войска. Как сообщала сводка Совинформбюро, Киев никогда не сдастся немцам; тем не менее немцы вступили в город 19 сентября 1941 года.
Перед приходом немцев начались грабежи магазинов и оставленных квартир. После этих грабежей нам, пацанам, доставались никому не нужные картонные стаканчики. Пекарню №1, находившуюся в нашем дворе, «доили» так, что нет слов. Это надо было видеть. Вход и выход в цех-подвал пекарни был один. Люди толпами тащились туда за мукой. Брали муку мешками. Муку получить хотели все: грабёж есть грабёж. Грабили все, но нам, пацанам, там делать было нечего: задавили бы — и с концами. А выглядело это так. Один поднимается из цеха с мешком муки на плечах, другой с пустыми руками рвёт в цех. Проход очень узкий, и эти два человека сталкиваются в нём. От столкновения мешок падает, раздаётся подобие взрыва, и всё покрывается белой мучной пылью. В наших глазах, глазах пацанов, всё это выглядело довольно забавно. Со стороны же взрослых, выносивших муку мешками, это выглядело буднично, как будто они делали нужную работу, но почему-то всё время сталкивались в проходе. Наверное, они спешили, отчего нередко падали мешки с мукой.
Облако мучной пыли обволакивало людей, и они походили на привидения. Это столпотворение продолжалось до тех пор, пока всё не вынесли.
Всё еврейское население нашего двора начало потихоньку эвакуироваться.
Оставались, в основном, семьи смешанных браков. К этой категории относилась и наша семья, так как отец был по национальности русским, а мать — еврейкой. Родители и сёстры моей мамы, находившиеся в это время в Киеве, уговаривали её эвакуироваться вместе с ними.
После долгих размышлений и колебаний мама решила остаться. Те, кто остался в нашем дворе, надеялись на то, что слухи о зверствах немцев над еврейским населением подлежат сомнению. Не могут же немцы стрелять в стариков, женщин и детей. Эта надежда вселяла в них веру в неизвестное будущее. А будущее на самом деле было отвратительным.
За несколько дней до сдачи Киева началось массовое бегство защитников нашей Родины. А выглядело это так. Во всех приличных дворах, включая и наш, были общественные туалеты. Забегают в наш двор 2–3 солдатика, а иногда и офицерик, и прямёхонько в туалет.
Там они сбрасывают весь «лишний груз», включая снаряжение и вооружение, и налегке — шасть через забор, и огородами-огородами, проходняками — в неизвестность. А мы, пацаны нашего двора, на стрёме. Только «защитники» слиняли через забор, мы — тут как тут.
Начиналось «вылавливание из очка» (а их было несколько) снаряжения и вооружения, которое мылось водой, протиралось сухими тряпками и пряталось в самый глубокий подвал.
Во дворе их было несколько. Кстати, этими подвалами пользовались жители нашего двора не только для хранения продуктов. Пряталось всё, начиная от драгоценностей и кончая радиоприёмниками и швейными машинами. Чтобы врагу не досталось. Вот такой была обстановка в Киеве в канун вторжения немцев в город. Все мы пребывали в тревожном ожидании.
4. Вторжение
18 сентября утром из Киева ушли последние подразделения наших войск, и целый день город был ничей: ни наших, ни немцев. А 19 сентября появились «первые ласточки» на мотоциклах, затем пошли танки, а дальше — всё остальное войско. Из дворов высыпали люди. Нас, пацанов, тоже снедало любопытство: великолепные машины, танки, артиллерия, солдаты — прямо как на параде на Красной площади в Москве. (Очень часто нам показывали кинохронику с нашими войсками, а тут — чужие, и не на Красной площади, хоть и в Киеве такая есть на Подоле).
Снова заработала пекарня №1, только в ней теперь работали немцы. Запахи были снова те же: на весь двор пахло свежим хлебом и кондитерскими изделиями, но нам нынче никто не подавал. От голода шла слюна, и мы, дети нашего двора, голодными глазами смотрели, как это свежеиспеченное погружалось немцами на телеги, запряжённые мощными битюгами, и вывозилось прочь со двора. Однажды нашему терпению пришёл конец, и, воспользовавшись отсутствием дежурного, мы выскочили из нашего укрытия, отбросили брезент, укрывавший хлеб, и схватили столько, кто сколько смог. Всё обошлось благополучно, за исключением того, что после съеденного мы долго болели животами. Подобные набеги продолжались неоднократно, и нам, как правило, везло: ни разу не попались. А если бы попались, то вряд ли я смог бы написать эти строки. Немцы воровства не любили и карали, в лучшем случае, отрубанием пальцев.
Наше второе знакомство с немцами произошло у нас во дворе, когда мы, вооружённые с головы до ног нашим отечественным оружием, выловленным нами в общественном туалете после бегства красноармейцев, маршировали строем по двору, изображая наших солдат, и истошными голосами вопили «Катюшу». Вероятно, наши вопли проникли на улицу, на них отреагировал немецкий патруль из трёх солдат, которые, войдя во двор, со смехом нас обезоружили, в плен не взяли, но зато дали нам по заднице и ушли восвояси. А мы, удручённые таким исходом, разбрелись по домам. Это было в 20-х числах сентября 1941 года.
Очередная встреча с оккупантами состоялась у нас дома, в период моей болезни.
Грипповал, температурил, лежал в постели. Это была детская кроватка с боковыми заградительными сетками, которые поднимались и опускались при надобности. В связи с моей болезнью мама не работала, всё время суетилась подле меня, оказывая мне всяческую материнскую заботу и внимание. Вдруг раздался громкий стук в дверь (немцы, как правило, стучали ногами в подкованных сапогах), мама открыла дверь, и в комнату ввалились два солдата с автоматами наперевес. Один из них остался возле дверей, второй что-то начал маме объяснять. Мама открыла буфет (искали водку), затем шкаф (искали оружие и радиоприёмник), но, кроме моей игрушечной двустволки, ничего не нашли. После этого мама пригласила их к столу на чашку чая с каким-то пирогом. Они не отказались, сели за стол и дружно съели угощение. Трапеза продолжалась недолго (служба есть служба), однако вели они себя корректно и никаких потуг относительно насильственных действий не проявляли.
Между ними и мамой велась непринуждённая беседа по-немецки, иногда они поворачивались ко мне: по-видимому, речь шла обо мне также. Я же пожирал глазами их снаряжение, восхищался им (после наших винтовок-трёхлинеек немецкие «шмайсеры» производили впечатление). Наконец, один из них, почувствовав мой интерес к снаряжению, с улыбкой преподнёс мне свою металлическую каску и дал мне ею поиграться, что я с удовольствием и сделал. Через некоторое время мне с сожалением пришлось с «игрушкой» расстаться. И они ушли, не причинив нам никакого вреда. А через несколько дней был Бабий Яр, и мамы не стало.
Волею судьбы я оказался в стране убийц моей мамы и тех 6 миллионов евреев, которые были уничтожены нацистами в период Второй мировой войны. Всматриваясь в лица идущим навстречу немцам, поневоле вспоминаешь еврейскую трагедию и задумываешься над тем, как скоро Германия «отмоется» от тех злодеяний, которые она совершила над евреями.
И где гарантия, что это не повторится?
6. Бабий Яр
В ночь на 24 сентября 1941 года мы проснулись от мощных взрывов, которые продолжались в самых разных частях Крещатика всю ночь, распространяясь на прилегающие улицы. Это сработали взрывные устройства, заложенные подпольной группой под руководством И. Кудри. Взрыв Крещатика послужил поводом для проведения акций против еврейского населения города Киева немецкими оккупантами. 27–28 сентября на улицах были расклеены объявления:
В тот злополучный день все евреи нашего двора, не пожелавшие эвакуироваться, собрались во двое. Мои родители стояли, прижавшись друг к другу, и плакали. Я не понимал их слёз. Мне говорили, что мама уезжает ненадолго в Новоград-Волынский к моему дедушке с бабушкой. Между ними стоял открытый чемодан, в который я пытался вложить своё игрушечное ружьё, надеясь, что уеду вместе с мамой. Однако ничего из этой затеи не вышло, я тоже расплакался и остался со своей неразлучной няней Марусей, которая тоже была вся в слезах. Отец с матерью ушли со двора одними из последних. Больше маму я не увидел. Отец вернулся поздно вечером весь осунувшийся и постаревший. Он мне ничего не сказал, но я нутром почувствовал, что произошло что-то отвратительно-непоправимое. Но потихоньку я свыкся с мыслью о том, что мама в Новограде-Волынском, что скоро она снова вернётся, и мы все будем вместе.
В канун Йом-Кипур около 100 тысяч киевских евреев покинули свои дома. Со спящими на руках и в колясках детьми, плачущие, поддерживая под руки престарелых, толпы людей медленными скорбными потоками вливались в реку смерти, стиснутую со всех сторон противотанковыми ежами, «колючкой», стеной еврейского кладбища, хохочущими немцами и местными полицаями. А дальше — дальше разверзлась преисподняя…
С тех пор по непонятной для меня причине отец перестал выпускать меня во двор.
В основном, я сидел дома, игрушек у меня было предостаточно, но всё равно хотелось побегать с нашими пацанами по погребам, поиграть в «сыщика-разбойника» или в войну.
Вскоре мою любимую няню Марусю немцы угнали в Германию, и мы остались с отцом вдвоём.
6. Новая семья
После трагической гибели матери в Бабьем Яру, скрывая моё еврейское происхождение от рыскавших по дворам немецких жандармов и украинских полицаев в поисках оставшихся в живых евреев, отец женился на соседке по двору Голубояр Нине Константиновне.
Нина Константиновна в 1949 г.
Нам пришлось покинуть наш маленький двухэтажный флигелёк и переехать в большой пятиэтажный дом в том же дворе. Квартира находилась на четвёртом этаже и была заселена многочисленными родственниками Нины Константиновны.
Дом на углу улиц Бульварно-Кудрявской и Дмитриевской, в котором я жил после гибели мамы в Бабьем Яру
Таким образом, я попал в совершенно русскую семью с её обычаями и традициями. Меня быстренько крестили на дому, повесили на шею золотой крестик, научили креститься и читать «Отче наш». В общем, всё делалось для того, чтобы я не попал в лапы оккупантов. Для меня было предусмотрено два выхода из квартиры: «чёрный» и парадный. Если немцы появлялись со стороны «чёрного» хода (ход со двора), меня переправляли через парадный выход, где меня прикрывали соседи. Аналогично делалось и с парадным ходом (ход с улицы). На улицу меня по-прежнему не выпускали (внешность у меня всё-таки не русская, хоть я и носил крестик). В тёплое время года я проводил время на балконе, а остальное время в квартире. Когда начинались обыски со стороны властей, меня перепрятывали в подвал. Света там не было, а было темно, холодно, сыро и голодно. Моя новая семья и соседи по двору подвергали свои жизни риску быть расстрелянными в случае моего разоблачения. Спасибо им за это и вечная им память.
Положение ещё усугубилось тем, что в нашем дворе «прорезался» наш сосед Авакумов, донёсший жившему в нашем доме «фольксдойче» Шнайдеру, что этажом выше живёт бывший коммунист (мой отец в 1937 г. был исключён из партии) и «жидовское племя», то есть я. Что стоило Шнайдеру, которого по выходным дням посещали гости в чёрных мундирах (эсэсовцы), «навести» их на нашу семью? Шнайдер ответил Авакумову, что этот вопрос не в его компетенции, и затем передал этот разговор моему отцу. Всё это было мною подслушано, когда взрослые обсуждали этот вопрос. Для меня Авакумов стал врагом №1, и я решил его «убрать». Свой приговор я привёл в исполнение, сбросив ему на голову кирпич с балкона нашей квартиры, но, к сожалению, не попал. Весь двор огласился страшными воплями, были полицаи, объявили розыск, но, к счастью, всё обошлось: покушавшегося на «драгоценную» жизнь Авакумова так и не нашли. Даже мои домашние не могли догадаться, кто был исполнителем этого акта возмездия. Кто мог подумать, что семилетний пацан способен на это? Конечно, я им рассказал об этом после прихода наших. Получил от родителей «по первое число», так как подвергал всех членов семьи своими партизанскими действиями смертельной опасности (а я думал, что меня представят к ордену).
Ну, а что Авакумов? Он продолжал свирепствовать не только в нашем дворе, но и в соседних дворах. Кроме того, что он был «стукачом», он ещё был и агитатором среди нашей молодёжи, проводившим активную работу по вербовке молодых людей на работу в Германию. Его собственная дочь стала одной из первых жертв этой кампании. После освобождения Киева Красной Армией Авакумов был награждён медалью «Наше дело правое — мы победили».
Такие награды выдавались людям, жившим на оккупированной территории и боровшимся против оккупантов. Узнав об этом, мой отец собрался идти в МГБ, чтобы вывести этого подонка на чистую воду. Но этого не произошло. Устроившись завскладом, Авакумов проворовался и по законам военного времени получил 10 лет тюрьмы. Отсидев всего три года, он вернулся домой, похожий на ходячую вешалку (от него осталось меньше половины), прожил примерно полгода и умер. Слава Богу, отец не взял грех на душу, не донёс на Авакумова. В 1945 году вернулась его дочь, отправленная по инициативе своего отца в Германию. Она приехала не одна: с ней была маленькая дочурка. Но, не выдержав нападок соседей по поводу происхождения своей дочери, съехала со двора. Сын Авакумова в том же году вернулся из немецкого плена, спился и умер. Затем ушла из жизни жена Авакумова. Я не хочу злорадствовать и поливать грязью эту семью. Мне кажется, что Бог решил судьбу этой семьи справедливо. Видно, она этого заслуживала.
Ещё во дворе у нас жила Наташка-проститутка только для немцев. Она принимала их в определённое время. Не зная её подлинного адреса, немцы рыскали по двору, иногда попадали в нашу квартиру, и мне в очередной раз приходилось менять дислокацию. Когда пришли наши, Наташка вышла замуж за подполковника — и была такова.
Жизнь пошла своим чередом: заработали лавки, заработал «Евбаз», пошли в ход «карбованцi», которые постепенно вытеснили советские деньги. В основном, торговали крестьяне, у которых оставались какие-то продукты, и нам можно было либо их купить, либо обменять на тряпки. Со временем появился «золотой хлеб», основой которого был небольшой процент муки, а остальное — просо, шелуха которого сильно блестела (этим объясняется его название). Этот хлеб выпускали местные власти, но далеко не каждый мог его переварить.
Мы продолжали тянуть лямку, ели «золотой» хлеб, маляс, ежели молочное — масло, творог — ездили в село на велосипедах, и за тряпки всё это можно было обменять.
В основном этим занимался мой отец, так как он был единственным кормильцем в нашей семье. Тем более, что в 1942 году появился на свет мой брат Юра. С его появлением я отошёл на второй план, мне стали уделять меньше внимания, опеку надо мной взяли соседи по двору. Это были сёстры Гусевы, которые хорошо знали нашу семью, мамину трагедию, моё бедственное положение. Они меня скрывали от рыскавших по двору немецких жандармов и местных полицаев, помогали едой и медикаментами. Благодаря их заботе и самоотверженности моих родителей, я выжил. Спасибо им за это и вечная им память!
7. Облавы
На улицах Киева продолжали появляться всё новые и новые объявления. В основном, они касались военных сводок о положении на фронтах, но были и такие объявления, которые были непосредственно обращены к местному населению, как то: о наборе в украинскую полицию, переименовании улиц, ценах на рынках, об ответственности за сокрытие евреев, пленных, саботажников. Немаловажное место занимал вопрос о занятости местного населения. Объявление об этом гласило так:
«Все трудоспособные жители Киева в возрасте от 14 до 55 лет обязаны трудиться на работах по повесткам биржи труда. В случае самовольного выезда из Киева, а также неявки по повесткам биржи труда в течение 7 дней со времени самовольного отъезда виновные привлекаются к ответственности как за саботаж, а имущество их конфискуется» («Новое украинское слово» от 10 мая 1942 г.. Постановление №88 Головы г. Киева).
А так как трудоспособные жители г. Киева не очень хотели трудиться на новую власть, немцы начали устраивать облавы, особенно в густонаселённых местах. На большой скорости врывались на базар грузовики, с них сыпались немцы, собаки, полицаи. Брали, главным образом, женщин, деревенских девок, пришедших на базар. Машины отъезжали полные и прямёхонько на железнодорожный вокзал. А там уже стояли готовенькие теплушечки для вновь прибывших. И без проволочек — в Германию. Люди с опаской начали выходить из домов, боясь попасть в облаву.
Угол улиц Дмитриевской и Бульварно-Кудрявской в 1942 г.
Иной раз немцы устраивали облавы на работоспособное мужское население. Одной из жертв этих облав чуть не стал мой отец. Это произошло осенью 1943 года, когда улица Дмитриевская и близлежащие кварталы были объявлены «запретной зоной» и нам пришлось временно переселиться в дом по ул. Володарского №3. Помещение, в котором мы находились, напоминало барак. Одну половину его занимало мужское население, другую — женское.
В мужской половине проживало 5–7 мужиков, возраст которых не превышал 50 лет. В их числе был и мой отец (ему тогда было 43 года). Но немцев возраст не смущал: брали всех подряд. Главное, чтобы человек мог двигаться.
Узнав о предстоящей облаве, мужики сделали себе уколы, от которых руки и ноги вспухали, синели и дурно пахнули. И ещё температура поднималась. Естественно, режим постельный. Когда нагрянули немцы, мужская половина барака напоминала лазарет или санчасть. Брезгливо сбрасывая одеяла с «больных», не снимая перчаток, увидев эти синие, «гниющие» руки и ноги, немцы никого не взяли и ушли восвояси. А через несколько дней опухоль, синева исчезали, температура падала, мужики вскакивали со своих кроватей, хлопали в ладоши, доставали откуда-то спиртное и «замачивали» своё освобождение от немецко-фашистского ига.
8. Отступление немцев
А время шло, ситуация менялась, военные сводки стали более скупыми, победоносное движение немцев захлебнулось. И что бы газеты не писали, какую бы убедительную ложь не преподносили, в конечном счёте правда всё-таки всплывала. Слухи о советских победах и немецких поражениях породили надежду. Начались бомбёжки Киева, и это говорило о том, что фронт идёт к нам. Советские бомбардировщики прилетали по ночам, обстоятельно прицеливались, потом ухали бомбы. Мы их не боялись, потому что падали они только на военные объекты по наводке партизан. Так продолжалось всё лето. Расширялись пожары и взрывы. Это был август 1943 года. В этот период я вышел из нелегального положения, присутствовал при бомбардировках, и всё, что было описано мною выше, я видел своими глазами, находясь на балконе четвёртого этажа нашего дома. Всё остальное дополнялось рассказами взрослых; я уже тоже стал взрослым (8 лет), война меня сделала таким. Я думаю, что это касается не только меня, но и всех остальных моих сверстников, попавших в это пекло.
26 сентября 1943 г. вышел приказ коменданта г. Киева к местному населению:
«Западный берег Днепра и город Киев всеми средствами будут защищаться немецкими войсками. Районы г. Киева, находящиеся вблизи Днепра, станут боевой зоной. Чтобы предотвратить ненужные жертвы среди населения и чтобы гарантировать боевые действия без препятствий, боевая зона в городе должна быть освобождена… Я надеюсь, что население в собственных же интересах выполнит это распоряжение без сопротивления. Всех, кто после указанного времени без особого пропуска будет находиться в запретной зоне, ожидает суровая кара» («Новое украинское слово» от 26.09.1943 г.).
«Запретная зона. За пребывание без особого разрешения — расстрел». Вначале эти объявления касались населения, живущего в непосредственной близости от Днепра. Постепенно запретзоны перешли в другие районы города и, в конце концов, было объявлено: «г. Киев эвакуируется в Германию, города больше не будет». На сборы давалось несколько минут, и прикладами, побоями выгоняли на улицу всех, кто мог и не мог ходить. Это всё до ужаса было похоже на шествие евреев в Бабий Яр в 1941 году. Шли массы людей — с ревущими детьми, со стариками и больными. Грудных детей везли по нескольку в коляске, больных несли на закорках. Люди с узлами, двуколки, коляски — всё это стояло, потом немного двигалось, снова стояло; был сильный гул толпы, и это было похоже на демонстрацию нищих.
Провожающих не было: уходили все.
Наша «команда» — отец с двуколкой, нагружённой домашним скарбом, я с велосипедом, нагружённым перекинутыми через раму и багажник мешками (велосипед можно было только вести), мачеха с грудным ребёнком на руках, её мать и тётка с мужем — очутились в общем потоке и медленно перемещались в направлении вокзала по улицам Дмитриевской, Саксаганского, с поворотом по улице Коминтерна, а затем — финишная прямая на вокзал, где нас уже поджидали товарные поезда на Германию. До вокзала оставалось каких-то 500 метров.
Но фортуна повернулась к нам лицом. Отчаявшись, отец бросился к одному из солдат оцепления и стал его просить, чтобы он нас выпустил. Вид нашей «команды» так подействовал на солдата, что он, оглянувшись по сторонам (расстояние между солдатами оцепления было около 15 метров), скомандовал: «Вэк!», — и мы со скоростью оленей вырвались из общего потока на улицу Жилянскую и без оглядки, короткими перебежками, очутились за пределами города. Остановились в селе Борщаговка. Но и там нам не пришлось надолго задержаться. И там начались облавы, и нам пришлось срочно менять свои координаты. Последним пристанищем оказалось село Белогородка, что в 25 км от Киева. Что касается остального населения Киева, то, как потом стало известно, немцы действительно посадили людей в товарные поезда и повезли на запад. Основные массы расползлись и разбежались в Польше, многие погибли, часть оказалась в Германии, некоторые попали даже во Францию.
9. Освобождение
Мы продолжали оставаться в Белогородке, которая ещё находилась под немцами. Хата, в которой мы жили, находилась на окраине села, на небольшой возвышенности, откуда всё хорошо просматривалось: слева — лес, в котором укрепились немцы, а прямо — большое колхозное поле, за ним — шоссейная дорога. 6 ноября 1943 г. около 18 часов со стороны Киева заработали «катюши», залпы которых были направлены на занятый немцами лес.
Канонада длилась около двух часов. Весь лес был в огне и дыму. Потом на бреющем полёте пошли «штурмовики» и продолжили дело «катюш». Всё это мы наблюдали, сидя по щелям. В голове всё время стоял гул, а в горле — привкус пороха и гари. Вдруг всё это прекратилось, и наступила тишина. Через какое-то время послышался шум мотора, и кто-то истошным голосом закричал: «Нашi на майданi!» Все, как по команде, выскочили из щелей и бросились к майдану.
Действительно, посреди майдана стоял броневик (по-видимому, разведка), а возле него суетились три человека с улыбающимися лицами, в шапках-ушанках, белых полушубках, валенках, с автоматами наперевес. Толпа бросилась к ним, но чей-то резкий возглас: «Та це ж переодягненi нiмцi!» — остановил её. Оказывается, на плечах солдат были погоны, что и привело к некоторой растерянности толпы (ведь никто не знал, что в 1943 году в Красной Армии были введены погоны вместо кубиков и ромбиков). Но когда солдаты крикнули: «Не бойтесь, мы — свои!», — толпа вышла из состояния оцепенения, всколыхнулась и повалила к броневику. Всё растворилось в людской массе. Ни броневика, ни бойцов я какое-то время не видел. Затем в воздух полетели ребята в белых полушубках, отдельно от шапок-ушанок. Прогремело громкое «Ура!» и «Да здравствует…!» Наконец, страсти улеглись, ребят поставили на ноги, их командир произнёс небольшую речь, после чего экипаж погрузился в броневик — и был таков. Возбуждённая толпа долго смаковала встречу с нашими, не забыв упомянуть о погонах.
А ночь нам пришлось снова просидеть в щелях, так как началось наступление нашей пехоты. Треск автоматных и пулемётных очередей не умолкал до утра. Трассирующие пули летели как с той, так и с другой стороны, и доносился крик: «А-а-а-а…!», что означало «Ура-а-а…!» К утру атака нашей пехоты захлебнулась, и в селе вновь появились немцы. Свои действия они начали со «шмона» по хатам, хлевам и дворам в поисках русских раненых солдат и партизан. К счастью, таковых не оказалось, и никто из жителей села не пострадал. Немцы подобрали своих убитых и раненых и двинули опять к лесу, который так усердно «обрабатывался» накануне советской артиллерией и авиацией. Село как будто стало ничейным.
Пользуясь затишьем, мы повыползали из щелей, разбрелись по хатам; надо было что-то приготовить поесть. Но, как говорится, «недолго музыка играла». К вечеру был повтор вчерашнего сценария. Снова заработали «катюши», снова появились «штурмовики», снова атака нашей пехоты, и, наконец, село стало нашим. Ещё летали снаряды над головой, ещё свистели пули, когда отец, опасаясь возвращения немцев, отдал приказ нашей «команде» собраться в дорогу для возвращения в Киев. Нам предстояло идти через большое колхозное поле в сторону шоссе, где можно было попроситься в попутный грузовик, идущий в сторону Киева за боеприпасами. Приказ отца был принят не всеми членами нашей «команды», особенно со стороны женщин. Но приказ есть приказ, и его надо выполнять.
Собрав наш скудный скарб и наскоро попрощавшись с селянами, мы ускоренным маршем двинулись через поле к шоссе. И вот глазами взрослого ребёнка я увидел войну, вернее, не войну, а её отвратительное последствие. Всё колхозное поле было усеяно трупами как наших, так и немецких солдат. Многие лежали с открытыми глазами, уставленными в небо и ничего не выражающими, а может быть, и выражающими ужас смерти. Почти у всех были вывернуты карманы и снята обувь (вероятно, недавно прошла «зондеркоманда»). Зрелище ужасное. Такое я видел только в кино, и то в более зрелом возрасте. В основном это были молодые ребята от 18 и старше. Им бы жить да жить, а они уже залегли, и им уже больше никогда не встать. Ком застрял в горле. Я посмотрел на взрослых: женщины плачут, у мужчин слёзы на глазах. Это ужасное поле буду помнить до конца дней своих.
Удручённые увиденным, мы резко сбавили темп и медленно поплелись к шоссе, аккуратно обходя мёртвых. Вышли на шоссе и начали «голосовать» мчавшимся в сторону Киева пустым «студебеккерам». Голосовать пришлось долго, так как никто не хотел останавливаться: все спешили за боеприпасами. Наконец, один остановился, но предупредил, что сможет подвезти нас до окраины Киева, на что мы безропотно согласились. Мачеху с маленьким братом Юриком усадили в кабине рядом с шофёром, а сами влезли в кузов этого огромного грузовика, и через 30–40 минут мы были на окраине города.
Выгрузившись, мы сразу же попали в огромный поток беженцев, возвращавшихся в город. Мне это напомнило наше шествие на вокзал, когда мы попали в облаву. Только настроение сейчас было другое: сознание того, что мы идём домой, что нас никто больше не выгонит и не устроит облаву, что мы, наконец, свободные люди, вселяло в нас уверенность в том, что нам не от кого больше прятаться и прятать других.
Стоял ноябрь месяц, было достаточно холодно, но мы не чувствовали его, так как людская масса была плотной. Плюс ко всему, кругом всё горело, и от этого нам было ещё теплее. Не помню, сколько времени мы шли к родному дому, только помню, что по дороге падали от усталости, поднимали друг друга, подбадривали, как могли, и, наконец, вышли на улицу Дмитриевскую. Мы вошли в наш двор одними из первых. Окна домов зияли тёмными отверстиями, и только на пятом этаже в квартире №14 мерцал слабый огонёк. Там жил доктор Ребров, который, рискуя жизнью, не ушёл из дому по приказу оккупантов и остался здесь до победного конца. Не мудрствуя, мы двинули на огонёк, были тепло встречены доктором Ребровым, и, несмотря на страшную усталость, всю ночь «гоняли чаи», благо у доктора был примус и большой чайник, а вода была в колонке во дворе напротив, и говорили, говорили, говорили… А на утро следующего дня мы передислоцировались в нашу квартиру, находившуюся этажом ниже, предварительно поблагодарив доктора Реброва за гостеприимство. Хороший был человек, вечная ему память!
Ну а квартира №12, состоявшая из 4 больших комнат, представляла в данный момент подобие казармы с выбитыми стёклами в оконных проёмах. Мы решили не расселяться по комнатам, а жить временно всем вместе в одной из них. Вначале мы заложили окна чем только могли: тряпками, рубероидом и т.д. Вместо электричества, которого не было, пользовались свечами и карбидными лампами. Спали все вместе, не раздеваясь, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись какими-то тряпками. Ели что Бог даст: часто спасала солдатская полевая кухня, где можно было получить тарелку горячего супа с плавающими в нём кусками мясной тушёнки. Ни горячей, ни холодной воды не было. Воду брали из колонки в соседнем дворе. На ней делали всё: стирали, мылись, варили. Из-за неблагоприятных санитарных условий появились вши.
Григорий Лукич и Нина Константиновна Бубновы с детьми (слева направо) Юрием, Наталией и Валентином в 1948 г.
Несмотря на все эти трудности, город постепенно начал восстанавливаться. Заработали магазины, в которых появились продукты. Заработал «Евбаз». Заработала пекарня №1, на которой снова можно было подработать. Открылось несколько банно-прачечных комбинатов.
Начали убирать развалины Крещатика и приводить его в порядок. Открылись учебные заведения. Начался период становления. А война всё ещё продолжалась. До её окончания оставалось два года. Фронт неудержимо катился на запад. В Киеве появились немецкие военнопленные. В основном их использовали на восстановительных работах. Кормить такую ораву государству было накладно, поэтому военнопленные, как правило, голодали. Мы, пацаны, это видели и всячески старались им помочь то картошкой, то хлебом, то куревом.
Охранники нас гоняли за эти подачки, но иногда делали вид, что не замечали происходящего.
Заработали военные трибуналы, которые судили оккупантов как военных преступников и работавших на них местных прихвостней. Их приговаривали к смертной казни через повешение, причём приговор исполнялся публично. И опять лилась кровь, но это уже была кровь возмездия. Ни одно преступление не должно быть безнаказанным, ни один преступник не должен уйти от ответственности. Пусть даже за давностью лет.
* * *
Некоторые политиканы утверждают, что не было никаких концлагерей у немцев и ГУЛАГов у наших, что не было Освенцима и Бабьего Яра. Ложь, вот что они взяли на своё вооружение, когда обнаружили очень слабое место в человеке — доверчивость. Так, киевские евреи поверили, что их везут в какую-то Палестину, да ещё рассуждали, что там вещи «поровну поделят».
Прошло много лет с той войны. Человечество не извлекло из прошлого никаких уроков, и поистине нет предела людской доверчивости. Верят кому угодно: Путину, Зюганову, Саддаму Хусейну, Кастро, Милошевичу. Оправдывают злодеяния великими целями, отрицают факты, доверяют голословным добрым намерениям. Доверчивые люди опаснее самых наглых вождей, так как делается всё их руками. И их становится угнетающе много, и чудятся впереди такие Бабьи Яры, Освенцимы, Бухенвальды, какие нам ещё и не снились.
Мне же остаётся уповать на Бога и молиться, чтобы этого не произошло. Люди! И вас прошу делать то же самое. Помните о мёртвых! Вечная им память!
Примечания
[1] В 1939 г. переименована в ул. Менжинского, с 1993 г. — вновь ул. Дмитриевская.
[2] Неофициальное название рынка на Галицкой площади, с 1952 г. — площадь Победы.
Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2021/nomer2/bubnov/
