(воспоминания российского еврея)
(продолжение. Начало в № 2/2020 и сл.)
Глава 11
Становление
В общежитие аспирантов Академии Наук, которое располагалось в Черемушках, я прибыл прямо с вокзала со всем своим багажом. Меня уже ждали и поселили в отдельной комнате двухкомнатного бокса, оборудованного всем необходимым: кроватями. столами, шкафами и тумбочками. Комендант сообщил мне, что обычно в таком боксе поселяют четырех аспирантов, по два в каждой комнате, но для меня и моего соседа по боксу сделано исключение по указанию начальства. Поразительно, но чудеса, обещанные Сергеем, сбывались, да еще и с лихвой. В нашем боксе у входа на стене был закреплен маленький бытовой холодильник, первая модель которого только недавно поступила в продажу. Общежитие на тот момент находилось на окраине города в районе новостроек и позволяло разгрузить основной огромный корпус старой застройки, расположенный ближе к центру города и действительно заселенный аспирантами академии наук. Четырехэтажное здание общежития в Черемушках представляло собой типичную линейную хрущевскую постройку. На всех этажах боксы располагались справа и слева по коридору, протянувшемуся внутри здания от одного конца до другого. На каждом этаже была оборудована общественная кухня и общая для жильцов этажа душевая комната. По понятиям того времени условия проживания были, как говорится, пределом мечтаний. Обитатели общежития были членами научного содружества, но отличались между собой уровнем культуры, происхождением, поведением. Некоторую часть жильцов действительно составляли аспиранты АН СССР, нуждающиеся в жилье. Заметное место среди жильцов занимали такие же, как я, сотрудники Сибирского отделения АН, временно обитающие в Москве. До конца года ожидался заезд в общежитие нескольких выпускников столичных ВУЗов, распределенных в наш институт. Я должен был выдать им задания и следить за их работой до переезда в Сибирь. Своеобразной публикой были молодые мужчины — научные сотрудники и аспиранты из союзных республик, главным образом из среднеазиатских и кавказских, направляемые в московские институты для повышения своей квалификации. Многие из них рассматривали командировку в столицу, как возможность отдохнуть и весело провести время. Они любили устраивать для друзей застолья, угощать их блюдами национальной кухни, и в такие дни общежитие наполнялось запахами плова или шашлыка, изготовленных на общественной кухне по узбекским, казахским, грузинским, армянским или другим рецептам. Их гостями всегда были неприхотливые местные девушки с низкой социальной ответственностью. Громко звучала популярная танцевальная музыка, и веселье часто затягивалось допоздна. Всем этим «ночным клубом» заправлял красивый парень Тимур, вечный аспирант-математик из Баку, вызывавший всеобщее отвращение своей грубостью и хамским отношением к женщинам. Администрация общежития вела непримиримую войну с «восточным базаром», но победить его до конца при мне так и не смогла.
К счастью, уклад в общежитии определяла не эта небольшая группка прожигателей жизни, а прогрессивная, мыслящая и духовная молодежь, жаждущая свободы и принявшая идеи «оттепели», как руководство к новой жизни. В этот основной состав жильцов входили молодые специалисты в области естественных наук: физики-теоретики, ядерщики, биофизики, оптики, электронщики и другие, разрабатывающие революционные научные идеи и технологии. Осмелевшие гуманитарии теперь исследовали последствия культа Сталина, критически оценивали недавнюю истории страны, анализировали недостатки сложившейся системы и разрабатывали радикальные предложения по реформированию общества. Короче, в большинстве боксов вечерами проходили жаркие дискуссии и формировались представления о будущем человечества, о строении мироздании, о путях развития науки, о завоевании космоса, обсуждались новости культуры. Иногда проводились встречи с выдающимися артистами. Мне почему-то запомнилось исполнение песен одним из основоположников авторской песни Юрием Визбором. Артист дружил с жильцом нашей общаги и приходил к нему в гости по приглашению, а затем в коридоре, на импровизированной сцене пел под гитару свои песни. Выступал он у нас неоднократно и успешно, рядом с бардом была его муза, которую все почтительно называли женой, хотя мне казалось, что спутницы у него были разные. Песни были трогательные и человечные, в таком камерном исполнении они звучали очень душевно, по радио я услышал их только через несколько лет, но это были уже совсем другие песни.
Помимо всей этой молодежной публики, в общежитии проживали несколько одиноких, по моим понятиям, пожилых людей примерно 50–60 лет. Оказалось, что это ученые с искалеченной репрессивными кампаниями судьбой, которые вернулись из заключения к разрушенному семейному очагу после затянувшейся реабилитации. Некоторым из них предоставили работу в АН и возможность временного проживания в общежитии. Именно с таким человеком, пережившим ГУЛАГ, я провел несколько лет в расположенных рядом комнатах академического общежития. Но прежде, чем познакомить вас с моим соседом, я должен напомнить одну антисемитскую кампанию властей, принесшую не меньше горя еврейскому народу, чем широко известные борьба с космополитизмом или расстрел Еврейского антифашистского комитета. Речь идет о начавшихся сразу же после окончания войны преследованиях инженерно-технической интеллигенции, чьим трудом и талантами обеспечивалась поставка на фронт танков, самолетов, пушек, боеприпасов. Среди этих людей было много евреев, их травля год от года усиливалась, и уже к 1949 году увольнение евреев, отмеченных в годы войны многими наградами, стало рядовым явлением. К этому времени в ЦК партии составили список организаций, укомплектованных «политически сомнительными… враждебными элементами», а также большим количеством «лиц еврейской национальности». Посвященная этим вопросам секретная директива «О мерах по устранению недостатков…» была подписана Сталиным летом 1950 года, и волна репрессий покатилась по министерствам, институтам, промышленным предприятиям. Массовая антиеврейская чистка охватила всю страну. Сколько ученых, организаторов производства, директоров заводов, главных конструкторов, инженеров и просто рядовых рабочих-евреев было уничтожено во время этой погромной акции, сказать трудно. Инициированная сверху, кампания была поддержана снизу непорядочными работниками на местах, стремящимися занять освободившиеся места.
В электротехнической промышленности наиболее жестокая чистка была проведена на заводе «Динамо» имени Кирова, где в 1950 году были уволены, а затем арестованы многие сотрудники-евреи во главе с директором Н. Орловским. В Москве сфабрикованное уголовное дело преступной группировки, разоблаченной на заводе «Динамо», было не менее шумным, чем завершившееся в это же время крупное антисемитское дело против работников Московского автозавода. Мне удалось установить фамилии двух участников пресловутого «дела» на заводе «Динамо». Оба они были арестованы в сентябре 1950 года, приговорены к 10 годам ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь в системе ГУЛАГа) и реабилитированы в октябре 1955 года. Один из них Масин Вениамин Соломонович — заместитель начальника топливной группы, а второй — Пронман Измаил Маркович — кандидат технических наук, оказался моим соседом в общежитии. До начала судебного преследования Измаил Маркович (ИМ) на заводе «Динамо» занимал руководящую должность, был авторитетным техническим специалистом, жил с семьей в отдельной благоустроенной квартире в центре Москвы, имел красавицу жену дворянского происхождения, воспитывал двух замечательных детей — старшего сына и младшую дочурку. Беда свалилась совершенно неожиданно, назначенное по приговору наказание поражало своей жестокостью, вскоре стало ясно, что семье «врага народа» невозможно выжить. С согласия ИМ, его жена подала на развод, изменила фамилию детей на свою, арийскую, и, самое главное, полностью прервала все контакты с отбывающем наказание ИМ, а после получения развода через некоторое время вышла замуж.
Освободившемуся из мест заключения ИМ возвращаться было некуда. Бывшая жена встретила его сдержано и насторожено, запуганные дети забыли его и боялись общаться с ним. Больших усилий стоило ИМ расположить к себе дочку и изредка видеться с ней. Что касается повзрослевшего сына, то он настойчиво сторонился ИМ, уклонялся от любых контактов с ним, по-видимому, продолжая опасаться за свое будущее. К моменту моего заселения в общежитие ИМ считался уже его старожилом. Как сосед я его очень устраивал, он сразу же стал моим наставником не только по общежитию, но и по жизни. Со временем из жильцов общежития выделился небольшой коллектив единомышленников, душой которого стал ИМ. Мы, как друзья. проводили свободное время вместе, отмечали праздники, дни рождения, спорили и находили общую точку зрения. ИМ был необычайно образованным человеком с большим жизненным опытом. Испытания, выпавшие на его долю, состарили ИМ. Густые волосы на его голове были совершенно седые, однако лицо, несмотря на глубокие морщины, казалось красивым и молодым. Выглядел он сильным и здоровым человеком, двигался быстро и артистично, создавалось впечатление, что внутри у него неисчерпаемый запас энергии. Он любил поэзию, знал наизусть бесчисленное множество стихов. На наших вечеринках, любил прочитать, особенно находясь в состоянии подпития, несколько стихотворений на публику. Читал выразительно и ярко, начинал обычно с «Письма к женщине»: «Вы помните, Вы всё, конечно, помните…» Сдержанно, но с внутренним драматизмом прочитывал он последующие бессмертные строки есенинского шедевра: «Любимая! Меня Вы не любили…, Лицом к лицу лица не увидать…» и другие. Во время декламации он действительно взволнованно ходил по комнате и резко бросал слушателям слова стихотворения. Я думаю, он продолжал полемику со своей женой, которую не мог разлюбить. Информацией об отношениях со своей семьей он делился редко, но однажды, разоткровенничавшись, достал из портмоне и показал мне небольшую фотографию, на которой он был заснят рядом с молодой женой сразу же после рождения сына. Такой красивой и счастливой пары мне встречать не доводилось! Во время откровенных разговоров с ним о пережитом меня поражала терпимость ИМ к поведению его близких родственников в трудные моменты, он находил оправдания и прощал им все поступки, которые вызывали осуждение по любым моральным нормам. Более того, он ни на минуту не прекращал попыток восстановить отношения с семьей, предлагал помощь в воспитании.
На работу ИМ устроился сразу после возвращения из лагеря в Москву, и как только его благосостояние позволило, тотчас начал помогать детям материально. Работу в институте, место в общежитии, очередь на получение квартиры ИМ получил благодаря знакомству с П.К. Ощепковым. Павел Кондратьевич Ощепков — известный советский учёный, профессор, доктор технических наук, основатель отечественной радиолокации — был человеком сложной судьбы. В 1937 году П.К. Ощепков был арестован в связи с «делом Тухачевского» по обвинению во вредительстве, затем по ходатайству наркома обороны в 1939 году был освобожден. Однако в 1941 году он был вновь арестован и приговорен к 5 годам заключения. В Саратовской тюрьме он содержался в одной камере с академиком Николаем Вавиловым. Вскоре к Сталину поступило письмо от А. Иоффе, Г. Жукова, В. Молотова и К. Ворошилова с просьбой разрешить использовать Ощепкова в важных работах для армии. На письме Сталин наложил резолюцию: «Согласен», после которой Ощепкова освободили окончательно. Он в очередной раз проявил свои недюжинные способности и с 1954 года возглавил электрофизическую лабораторию Института металлургии АН СССР. К сожалению, я не помню при каких обстоятельствах ИМ познакомился с Ощепковым, отбывали ли они срок вместе, или их связывала общая профессиональная работа, или авторитетный зэк просто решил поддержать молодого коллегу в трудную минуту, но после того, как Павел Кондратьевич принял ИМ на работу в свою лабораторию, они стали преданными друзьями и в дальнейшем продуктивно работали совместно по продвижению идей Ощепкова в практику. В дальнейшем П.К. Ощепков возглавлял Научно-исследовательский Институт интроскопии и их сотрудничество продолжилось на новом месте. А история с моим соседом по общежитию имеет счастливый конец. На одной из наших совместных вечеринок ИМ познакомился с симпатичной женщиной тридцати пяти-сорока лет с несостоявшейся личной жизнью, еврейкой по национальности. Она проживала с мамой недалеко от нас в двухкомнатной квартире. С этой дамой ИМ встречался недолго, они очень быстро приняли решение и заключили брак. Я был свидетелем в ЗАГСе при регистрации и участником праздничного домашнего обеда у них на квартире в день бракосочетания. Невеста смотрела на ИМ с обожанием, её мама не скрывала радости по поводу замужества дочери. После этого торжества женщины создали у себя дома для ИМ такие комфортные условия, что он вообще перестал посещать свою комнату в общежитии. В этом же году ИМ получил в соответствии с очередью, в которой он состоял более трех лет, двухкомнатную квартиру в новостройке, но продолжал жить в квартире своей жены, а через год вышла замуж дочка ИМ, и он на свадьбе подарил ей ключи от своей квартиры. Я случайно в это время встретил его на улице, он просто светился и на мой дежурный вопрос: «Как дела?» — ответил, что он самый счастливый человек на свете.
Между тем, моя научная деятельность во время пребывания в Москве оказалась весьма продуктивной. Сибирское отделение АН прикрепило меня к легендарному российскому центру естественно-научных знаний — Физическому институту Академии Наук (ФИАН). В это время институтом руководили Прохоров А.М. и Басов Н.Г. — лауреаты Нобелевской премии, полученной ими в 1964 году за открытие лазера. Впрочем, и рядовые сотрудники института в своем большинстве были выдающимися учеными в различных областях физики. Так что пребывание в таком институте заставляло каждого соответствовать высокому институтскому уровню, стремиться быть творческим и активным сотрудником. Моим рабочим местом была определена лаборатория физики низкотемпературной плазмы института. Результаты по молекулярной спектроскопии, полученные мной ранее, оказались востребованными в некоторых исследованиях, проводимых в лаборатории, они, что говорится, «легли в масть». База данных, которой я владел, широко использовалась в наших совместных с сотрудниками лаборатории работах. Иными словами, я пришелся со своей тематикой ко двору, и руководитель лаборатории Соболев Н.Н. высоко ценил мое участие в выполнении государственного задания. В лаборатории я работал достаточно напряженно, много времени проводил в библиотеке. Например, в библиотеке имени Ленина я часто вечерами засиживался допоздна, до закрытия метро. Выполнение заданий требовало взаимодействия со многими соисполнителями, я не буду вдаваться в детали рабочих и личных отношений с моими замечательными коллегами, потому что описание подробностей увело бы меня от главной цели моих воспоминаний.
Приведу лишь отдельные моменты. Значительная часть работы была связана с трудоемкими математическими расчетами и выполнялась в содружестве с учеными МГУ на БЭСМ. Быстродействующая электронная счетная машина (БЭСМ) была одной из первых современных универсальных цифровых вычислительных машин, выполненных на электронных лампах. Громоздкая машина располагалась в отдельном корпусе и предназначалась для решения научно-инженерных задач. Мое задание содержало множество сложных математических преобразований, включая расчеты знакопеременных рядов, требующие высокой значности выполняемых вычислений. Подобная работа на БЭСМ осуществлялась впервые, считалась престижной и интересной. Достаточно сказать, что моим соавтором в статье, посвященной данной проблеме, которую я опубликовал позже в академическом журнале, являлся академик Тихонов А.Н. — основатель факультета вычислительной математики и кибернетики МГУ, который курировал наши расчеты по спектроскопии двухатомных молекул от начала до конца. К чести Тихонова А.Н. хочу сказать, что в 1955 году он имел смелость подписать «письмо трехсот», приведшее к осуждению «лысенковщины» и отставке автора этой мракобесной доктрины Лысенко Т.Д. — непосредственного виновника травли и гибели Николая Вавилова в Саратовской тюрьме. Когда я говорю о сложности и трудности выполнения заданий, то это вовсе не означает, что я бегал, согбенный под тяжестью выданных мне поручений, и валился от усталости в постель в конце трудового дня. Я давно уже заметил, что любая работа, проводимая в условиях свободы, выполняется легко, без перенапряжения. Если ты сам выбрал направление поиска, методы изучения явления, если тебе интересна тематика исследования, то стремление разгадать загадку природы, найти ответ на поставленный вопрос, само получение результата доставляют только удовольствие и положительные эмоции, не оставляя места для усталости. Поэтому научные исследования по молекулярной спектроскопии, которые я сформулировал и реализовал, доставляли мне только радость. События в ФИАНе, совместные теоретические и экспериментальные исследования, научные семинары, дружеские встречи, личные контакты с академической элитой представляются мне сейчас, как сказочное счастливое видение, явившееся мне.
Например, вспоминается мне моя встреча в коридоре с кумиром молодежи Александром Михайловичем Прохоровым. Отмечу, что основоположник квантовой электроники, невзирая на свою гениальность, был человеком общительным, добродушным и веселым, его часто можно было наблюдать во время оживленного разговора с сотрудниками института и гостями в самых разных местах. Меня поражало число новых идей, которые крутились в его голове и которыми он по ходу беседы или обсуждения одаривал своих собеседников, как говорится, совершенно безвозмездно. Так вот, стою я, задрав вверх голову, в застекленной галерее, соединяющей лабораторный корпус с административным зданием, а надо мной нависает голова Александра Михайловича, склонившегося ко мне с высоты своего почти двухметрового роста. Коридор залит солнцем, я вижу улыбающиеся глаза великого ученого и слышу, как он рассказывает свежий анекдот с неожиданной концовкой, после произнесения которой он распрямляется и громко заливается детским смехом. Если Вы спросите, зачем я описал этот эпизод, то я отвечу — от ностальгии, от грусти, от тоски по ушедшему времени. Кстати, такое же расплывчатое воспоминание сохранилось у меня о другом корифее ФИАНа, напарнике Прохорова А.М. по Нобелевской премии — академике Басове Николае Геннадиевиче. Я много раз встречался с ним на праздничных мероприятиях, на его замечательных семинарах по квантовой электронике, но запомнилась мне встреча, которая произошла через несколько лет в его директорском кабинете. В это время я уже серьезно занимался космическими проблемами, предложил разработку нового прибора — лазерного гироскопа, и хотел заручиться поддержкой головного института в стране по вопросам лазерной физики — ФИАНа, которым руководил Басов Н.Г. На совещании в его кабинете я доложил суть предложения, и после вопросов и обсуждения проекта присутствующими специалистами встал Басов и недоброжелательно глядя на меня спросил: «Зачем?» Я подумал, что неудачно представил в презентации материалы и повторил другими словами обоснование проекта. Уже не вставая, не глядя на меня, Басов повторил: «А зачем?» Мне говорили, что взгляд у Николая Геннадиевича тяжелый и характер не простой. Поэтому, приняв его вопрос, как должный, я зачитал заключения заинтересованных в этом приборе организаций. На что услышал все тот же вопрос. Его мнение было самым влиятельным, и потому принятое по проекту обтекаемое решение звучало, как похоронный марш. Только через год я узнал, что его лаборатория недавно приступила к подобной работе, и Басов зачищал поляну и разгонял конкурентов. Я высоко ценю достижения замечательного физика в области науки и техники, не могу сказать ничего плохого о его деятельности в тот период, когда я трудился в стенах ФИАНа, но злые языки почему-то приклеили академику кличку не то «Лысая акула», не то «Улыбающаяся акула». Именно такой комбинированный образ морского хищника возникает у меня, когда я вспоминаю нашу последнюю встречу и выражение лица выдающегося ученого, когда он задавал свой вопрос: Зачем? Как бы там ни было, и Александр Михайлович, и Николай Геннадиевич были достойными главами большой научной фирмы, объединяющей выдающихся физиков страны, и контакты с этими людьми оставили в моей памяти глубокий след.
Однако вернемся от воспоминаний о моих на тот момент патронов к повседневной жизни. Однажды, взглянув на гору бумаг, громоздящихся у меня на столе, я понял, что завершил некую серию работ, связанных с излучением двухатомных молекул, и понял, что пришло время собрать их воедино. Большинство результатов моих исследований были оформлены в виде отчетов или опубликованы в научных журналах, соединить их вместе не представляло большого труда, и таким образом получился обзор по данной тематике, включающий также описание исследований, проведенных нашими зарубежными коллегами в последнее время. Обзор подводил итог всем работам в данном направлении и представлял читателям новый уровень знаний по физике излучений двухатомных молекул. В Академии Наук для подобных публикаций издавался специальный журнал «Успехи Физических Наук» (УФН), авторами статей в котором были крупные ученые, специализирующиеся в различных областях физики. Это был престижный журнал, популярный не только в Советском Союзе, но и за рубежом, в США все его выпуски тотчас переводились на английский язык; основателем журнала и его главным редактором долгие годы был почтенного возраста ученый Шпольский Эдуард Владимирович — старейшина советской физики. Я послал рукопись моей статьи в адрес редакции журнала и через месяц получил положительную рецензию на статью, решение редколлегии напечатать её в журнале и приглашение Эдуарда Владимировича посетить редакцию. Статья получилась большой даже по меркам УФН, и на встрече обсудили порядок внесения исправлений в рукопись и корректуру. Во время беседы Шпольский удивился, что я еще не кандидат наук, сказал, что, судя по представленному обзору, уровень и объем выполненных работ вполне соответствуют требованиям к диссертациям. Я рассказал о моих мытарствах при попытке поступлении в аспирантуру, при сдаче кандидатского минимума и о других сложностях научного роста на Украине. Подумав, он сказал, что готов прикрепить меня к Московскому Государственному педагогическому институту (МГПИ), где он заведует кафедрой теоретической физики, в качестве соискателя учёной степени кандидата наук без обучения в аспирантуре, если я самостоятельно подготовлю диссертацию. Я пришел в восторг от его предложения, и мы договорились, что через месяц я сделаю доклад на заседании его кафедры, и он передаст ученому совету института мои данные на утверждение меня соискателем.
Не буду утруждать читателя подробностями, но все формальности мне удалось быстро преодолеть, затем я взял в руки ножницы и клей, и из моего обзора и прочих статей подготовил в соответствии с требованиями диссертацию и автореферат в течение трех месяцев. Наступала завершающая фаза — защита диссертации. Необходимо было представить диссертацию на кафедре Шпольского и получить направление на защиту на ученом совете МГПИ, получить благословение моего официального работодателя — Институт теплофизики СО АН, заручиться согласием двух оппонентов ознакомиться с диссертацией и выступить на защите. Все это напоминало бег с препятствиями, но я преодолел все преграды, Запомнившимся был полет в Академгородок Новосибирска. Здание Института теплофизики еще только возводилось, сотрудники ютились в трех комнатках другого института, мой приезд стал событием в жизни института, Ученый совет посвятил моему выступлению специальное заседание и выдал мне направление для защиты диссертации. Мои новые друзья и сослуживцы устроили небольшую экскурсию. Масштабная городская застройка, вписанная в лесной массив и утопающая в снегу, произвела на меня сильное впечатление. Быстрыми темпами строился жилой район, но до завершения было еще очень далеко. Вечером вся наша команда собралась в клубе-кафе «Под интегралом“, который являлся для жителей городка символом «хрущёвской оттепели». Вначале очень хорошо пел неизвестный мне певец, потом был ужин, всё было очень мило, посетители вели себя свободно и раскованно. Я подарил дамам гвоздики (это — зимой-то!) и утром улетел в Москву.
Защита диссертации состоялась уже летом, оппонентами выступили декан физического факультета МГПИ, инвалид войны, опирающийся на палку, и профессор кафедры молекулярной физики Ленинградского Госуниверситета, оба дали положительные заключения по работе, ученый секретарь зачитал два хвалебных отзыва от заинтересованных организаций, подсчет голосов показал, что один черный шар за своё происхождение я всё же подхватил. Даже в такой рафинированной среде, состоящей из профессуры ведущего педагогического института страны, должен был оказаться один антисемит-самоучка. Удачную защиту моей диссертации отмечали вечером в тот же день в ресторане недавно построенной гостиницы «Юность», расположенной близ стадиона в Лужниках. После традиционных славословий в мой адрес, здравиц за родителей, за долголетие Шпольского, профессор из Ленинграда встал и откланялся, я проводил его к выходу из гостиницы, где его уже ждало заказанное такси, которое доставило его к поезду «Красная стрела». Поднявшись в ресторанный зал, я установил, что за нашим столом остался только молодежный состав. Я вынул из портфеля несколько бутылок припасенного заранее трехзвездочного армянского коньяка, открыл их и выставил на стол. Трехзвездочный армянский коньяк в те годы отличался высоким качеством и либеральной ценой, гости признали достоинства напитка, и это придало празднику новый импульс.
Не знаю, как оформляют протоколы заседаний ученого совета в настоящее время, но в то время в МГПИ к протоколу прикладывалась стенограмма. Для её подписания я встретился со стенографистом через неделю. Это был человек, что называется, старого времени: бородка клинышком, вздыбленное пенсне, всклокоченные седые волосы. Пока я читал стенограмму выступлений на защите моей диссертации, он успел рассказать, что долгие годы работал стенографистом у наркома просвещения Луначарского А.В., в выступлениях которого встречались очень сложные языковые конструкции, наполненные придаточными предложениями, причастными и деепричастными оборотами и т.п., так что одно предложение, после расшифровки стенограммы, могло занимать целую машинописную страницу. И он по памяти воспроизвел в качестве примера большой период из речи комиссара на революционной дискуссии, а потом посетовал, что тогда, работая с Анатолием Васильевичем у него была настоящая работа, а стенографирование заседаний ученого совета — это баловство. Я поблагодарил его, вернул подписанную мною стенограмму и пожал руку. Он пытливо посмотрел мне в глаза и негромко пожелал: «Благосклонного Вам ВАКа». Через четыре месяца Высшая аттестационная комиссия (ВАК) приняла положительное решение по моей диссертационной работе, о чем и уведомила меня. Однако диплом кандидата физико— математических наук я смог получить только через два месяца, поскольку штатный каллиграф ВАКа серьезно заболел на длительное время, а заполнить от руки пробелы в бланках «корочек» никто, кроме него, не имел права. Описывая свою диссертационную эпопею и сравнивая с сегодняшним днем, я вижу, насколько упростилось оформление дипломов в наше время. Мой состоятельный приятель, например, совсем недавно купил себе на Московском рынке удостоверение Почетного члена Британского Королевского Общества на бумаге с водяными знаками со всеми подписями, печатями и гербами, с апостилем и юридически заверенным переводом на русский язык, причем срок исполнения заказа составил всего одну неделю. Так что прогресс во всех сферах жизни наблюдается, несомненно.
Моя занятость публикацией обзора в УФН и защитой диссертации никоим образом не сказалось на исследовательской активности. Скорее, наоборот, появились дополнительные заказчики и новые идеи, увеличилось машинное время, выделяемое нам для проведения расчетов на БЭСМ, приходилось почаще бывать в МГУ, благодаря чему мне посчастливилось весной 1961 года присутствовать на представлении «Праздник Архимеда». У меня даже сохранилась фотография того памятного дня, которую я храню, как семейную реликвию. Я уже упоминал, что физики были в большом почете у «шестидесятников», к ним относились с особым пиететом, их боготворили, причисляли к людям, приближенным к главным тайнам Природы, они были знаменем времени. Именно поэтому физики МГУ стали лидерами неформальных молодежных движений «хрущевского» времени и попытались представить свои критические замечания, свой протест на таком общественном мероприятии, как День физика, который был учрежден по специальному решению Х Комсомольской конференции Физического факультета (ФФ).
Постановили считать Днем физика день рождения Архимеда, а его днем рождения постановили считать 7 мая 287 г. до н.э. Праздник Архимеда узаконили, начали проводить его каждый год, и состоял он из трех частей — представления на ступенях ФФ, спортивного праздника и постановки оперы «Архимед» в ДК МГУ. В 1961 году в СССР приехал с официальным визитом великий физик Нильс Бор и его пригласили на Праздник. Когда он в сопровождении Ландау и Капицы шел по ступеням лестницы факультетского корпуса к гостевым местам, где уже сидели «киты» отечественной физики, зрители, ошалевшие от увиденного, скандировали: «Нильс Бор! Нильс Бор! Нильс Бор!» Празднество оказалось грандиозным. На ступени лестницы вывели сотню студентов физфака в простынях, они представляли мыслителей Древней Греции, затем по лестнице прошли студенты, изображавшие великих ученых в костюмах Архимеда, Ньютона, Резерфорда, Попова, проследовал Рентген в черном тренировочном костюме с наклеенными белыми ребрами. Тексты были смешными, но достаточно безобидными. По окончании Нильс Бор сказал несколько слов, его переводил Ландау. Праздник продолжили шествием, впереди на четырехколесной тележке везли Ландау, рядом с ним взгромоздились Ведущий и Архимед с зажженными факелами, следом за ними шли гости, студенты, зрители. Я прошел с толпой вокруг физфака, а затем вернулся на работу, на БЭСМ. Праздник же продолжился, через полчаса на стадионе начался матч студенты-преподаватели, а вечером в ДК состоялась опера. Я не был на постановке, но говорили, что Нильс Бор после просмотра взошел на сцену и сказал примерно такие слова: «Если студенты способны на такую же изобретательность и остроумие в физике, то за будущее физики я спокоен».
На следующем Празднике Архимеда ни Нильса Бора, ни Льва Давидовича Ландау уже не было — Бор скончался в 1962, в этом же году Ландау попал в автомобильную катастрофу по дороге из Москвы в Дубну. Несмотря на очень серьёзные ранения, в результате принятых экстренных мер, жизнь Ландау удалось спасти, но после аварии заниматься полноценной научной деятельностью он уже не смог. Академик Ландау считается легендарной фигурой в истории советской и мировой науки, вклад, который Лев Данилович внес в развитие физики как науки, невозможно переоценить, научное наследие выдающегося физика-теоретика поражает своим разнообразием. Помимо науки, Ландау известен как шутник и выдумщик, как герой различных юмористических историй. Единственной не физической теорией Ландау была теория счастья. Он считал, что каждый человек должен и даже обязан быть счастливым и вывел простую формулу счастья. Я не был знаком с Львом Давидовичем, но долгое время наблюдал за ним на семинарах академика Петра Капицы в Институте физических проблем, которые я начал посещать сразу же по приезде в Москву. Перед началом заседания атмосфера в зале всегда была приподнятая, но с появлением подвижной, немного сутулой фигуры Ландау зал концентрировался в ожидании очередного мозгового штурма. Чрезвычайно остроумные и меткие реплики Ландау по ходу докладов и обсуждений придавали каждому выступлению особую привлекательность. Было больно наблюдать уход этой гениальной личности в последние годы его жизни. Мы были приписаны с ним к одной и той же академической больнице и, посещая врача, я несколько раз встречал на дорожках больничного парка жену Льва Давидовича — Кору. Она везла перед собой медицинскую коляску, в которой в нелепой позе сидел выдающийся ученый своего времени.
Что касается «Капишника», так назывался только что упомянутый семинар, проводившийся по средам академиком Петром Леонидовичем Капицей, то обстановка на нем была потрясающая. На семинар меня первый раз привел сосед по черемушкинской общаге физик-теоретик, принятый в аспирантуру к самому Ландау. Мой приятель представил меня, и Капица поинтересовался направлением моих исследований и с кем конкретно я взаимодействую в ФИАНе. Чаепитие, непринужденный обмен мнениями, доброжелательное отношение участников друг к другу, разнообразная тематика заседаний, личные достоинства самих докладчиков развивали самостоятельное мышление, знакомили с современными проблемами, поднимали всевозможные острые вопросы, касающиеся развития науки. Помню, когда официально кибернетика еще продолжала оставаться лженаукой и служанкой империализма, Капица предоставил трибуну специалисту по искусственному интеллекту. Высоко оценивая влияние семинаров Капицы на мое формирование, я вспомнил замечательные студенческие чаепития на кафедре общей физики моего родного университета и порадовался тому, что мне часто встречаются люди, способные щедро раздавать душевную доброту так, как это делал на своих еженедельных сборищах Петр Леонидович Капица.
На Празднике Архимеда я случайно встретил своего сокурсника по университету Славу. Он сказал, что учится в аспирантуре Физического факультета МГУ и предложил встретиться, намекнув, что у него есть предложение, которое может оказаться заманчивым для меня. Я пригласил его к себе в Черемушкинскую общагу, через день он приехал: мы распили, не спеша, бутылочку вина, рассказывая друг другу о событиях в нашей жизни и жизни наших однокурсников, произошедших после окончания университета. Что касается его предложения, то он сообщил, что большинство аспирантов получают стипендию и подрабатывают, занимаясь преподавательской деятельностью, в частности, он преподает математику на Подготовительном факультете для иностранных граждан. Однако недавно он узнал, что его ученики-иностранцы могут оказаться инфекционными больными и при контакте могут передать ему эти заболевания. Особенно его почему-то пугала проказа, потому что у последней, по его данным, инкубационный период составляет 20 лет. Получив эту информацию, он решил немедленно уволиться, но ему сказали, что уход посреди учебного года означает, что ему не дадут больше направления и не примут на подобную работу в МГУ никогда. Чтобы все-таки уйти с работы, но не стать таким лишенцем, необходимо привести вместо себя другого, и он предложил мне занять его место преподавателя математики, если меня не смущает контингент учащихся. Говорил он совершенно серьезно и чувствовалось, что он сильно напуган. Я попытался его успокоить, сказал, что камень с крыши может упасть на каждого, что в Африке не все больны проказой, что здоровье африканцев, пересекающих границу, контролируется и т.п., но Слава был неумолим, и я дал согласие на работу, тем более, что два «болванчика», которых я репетировал по физике, прервали занятия, а деньги, как известно, нужны всегда.
На следующее утро мы встретились в деканате Подготовительного Факультета, я предъявил все необходимые документы и был тотчас же, без помех, принят на работу. Завершив формальности, организатор занятий, мой друг Слава и я прошли в аудиторию, где меня уже ожидал первый студент, Слава с благодарностью крепко пожал мне руку и, не заходя в аудиторию, покинул нас. Организатор представил меня африканцу, сказал, что сегодня у меня будет шесть уроков подряд, а расписание занятий на всю неделю он занесет попозже и тоже удалился. Таким образом, я совершенно неожиданно, что называется, с места в карьер начал готовить кадры для нарождающихся африканских демократий. Работа оказалась легкой, как говорят, «не пыльной» и прилично оплачиваемой. Африканские студенты обучались в группах по 3 человека, кубинские — по 5–8 человек. Африканские ученики утверждали, что до приезда в Советский Союз, на родине, они учились в течение тринадцати лет и намереваются в университете изучать финансы. К сожалению, их реальная математическая подготовка была невысокой и позволяла им производить арифметические действия с числами, и ничего более. Так что им предстоял долгий путь до достижения конечной цели — стать финансистами. В кубинских группах было много жен кубинских офицеров, осваивавших советские вооружения, которые власти собирались разметить на Кубе. Известно, что эти планы частично были реализованы и привели к политическому и военному противостоянию между СССР и США, известному, как Карибский кризис. Кубинские студенты математику знали неплохо, так что их можно было быстро подготовить к поступлению в Университет. Мне нравились наши занятия математикой. Я получал удовольствие, наблюдая ритмичные национальные танцы, которые они регулярно под громкую музыку исполняли в перерывах между уроками в коридоре и на лестничной площадке. Студенты были мною довольны, факультетское руководство — тоже. Я проработал с абитуриентами около двух лет, и благодаря дополнительному заработку, который я у них получал, мой материальный статус окреп и стабилизировался.
Я, как мог, обновил свой убогий гардероб. Среди покупок одежды выделялся элитный бельгийский костюм в полоску, в котором я выглядел, как иностранец. Для меня это был совершенно непривычный наряд. Дело в том, что военные и послевоенные годы были временем, когда большая часть населения страны жила в бедности. Вопросы моды, качества питания, поведения в обществе отступили на второй план. Важно было одеться так, чтобы было тепло, раздобыть необходимые продукты, чтобы не быть голодным, и абсолютно неважным было, как ты выглядишь и ведешь себя. Понятия моды и манер отступили на второй план. Такой была общественная точка зрения. Придумано даже было оправдание для пренебрежительного отношения к вопросам этикета. Мол, для дворянского сословия изысканные одеяния и манеры были доступны, потому что дворянское сословие было малочисленно. А для нашего социалистического общества, где все равны и нет избранных привилегированных прослоек, такая практика неприемлема. Конечно, всё это чушь, и через некоторое время рост благосостояния привел к расслоению общества, и красивая одежда и достойные манеры снова стали востребованными. Но поколение людей, обожженное войной, послевоенной разрухой и сопутствующей бедностью, в своей массе осталось в стороне от такой важной нормы нашей цивилизации, как модная одежда и манеры общения. Меня также не миновал этот недостаток, и я, как правило, одеваюсь небрежно и выгляжу, как «шлепер», а на встречах, застольях, приемах не очень умело ворочаю столовыми приборами и испытываю чувство неловкости. Поэтому на вопрос: владею ли я правилами хорошего тона, отвечу, что я — не комильфо. С другой стороны, я человек деликатный и вежливый, а правила хорошего тона в разных условиях и ситуациях могут отличаться. Граница, отделяющая дозволенное от запрещенного. очень размыта, и я предлагаю читателям самим решить приняты ли в приличном обществе мой внешний вид, моё поведение и мои манеры. Надеюсь, что вам в этом поможет старый, времен войны, анекдот:
Офицер пригласил девушку в ресторан. Делает заказ официанту, и среди прочего, просит принести бутылку шампанского. От такой щедрости кавалера дама приходит в экстаз и в восторге лепечет слова благодарности: «Как Вы угадали мой вкус? Я безумно люблю шампанское! Мне это вино напоминает свежие цветы, душистые и нежные! Шампанское всегда размягчает мне душу». — и после короткой паузы, как бы извиняясь, добавляет: «А после пива я всегда пердю».
Прошу простить, что в текст литературного произведения просочилось нецензурное слово. Я мог бы заменить его на более употребительное «пукаю» или «порчу воздух», но тогда акцент анекдота сильно сместится, и мы вообще не сможем понять, кто же из нас комильфо — дама, я, Вы или офицер? Если возвратиться от анекдота к моей тогдашней жизни, то следует отметить, что московская жизнь отложила отпечаток на мой внешний вид и поведение в обществе, но в душе я остался провинциальным, скромным человеком, не испорченным блеском и мишурой столичного существования. Однако, иногда, я отмечал в себе стремление освоить светские манеры и образ жизни, и если появлялись возможности, то пытался выглядеть франтом. Насколько мне это удалось, можно судить по салонной фотографии, где я снят в велюровой шляпе и в пальто из английского шевиота. В таком, как сейчас говорят, «прикиде» не стыдно было посетить премьеру в театре «Современник», сдать в раздевалке верхнюю одежду и продемонстрировать импортный костюм и шикарную кожаную обувь. К этому времени я уже стал не только завсегдатаем «Современника», но и постоянным зрителем на знаковых премьерах в других театрах, на гастролях зарубежных коллективов. К столичным соблазнам привыкаешь быстро. Разнообразие во всем, широта возможностей, особенный ритм жизни, активность общества и прочие черты, присущие Москве, привлекают и засасывают одновременно. События наполняют жизнь содержанием, и ты уже не представляешь, как без всего этого можно обойтись.
Окончательной решение о приеме на работу зависело от позиции работодателя — директора института или начальника отдела. Работодатель должен был быть крайне заинтересован в использовании специалиста в работах института, он должен был быть человеком порядочным, человеком влиятельным, способным «продавить» свое решение через кадровиков. Иногда в противостоянии кадровикам выявляются руководители принципиальные, просто не желающие мириться с проявлениями антисемитизма и добивающиеся справедливости. В результате каждое трудоустройство еврея на работу сопровождалось драматической борьбой между отделом кадров и администрацией института.
Я отправил или передал через друзей свои документы не менее, чем в десять институтов, набирающих на работу специалистов с предоставлением областной прописки и расположенных в Реутово, Серпухове, Долгопрудном, Зеленограде, Красногорске. Загорске и других городах области. Во всех этих институтах имелись благоприятные условия для немедленного привлечения моих знаний и опыта при выполнении проводимых ими работ. Тем не менее из большинства институтов последовали отказы с нелепыми, смехотворными или абсурдными объяснениями причины отказа, но никто из них не признался, что единственным мотивом являлась моя национальность. Исключение составили три института, которые пригласили меня на собеседование и после этого приступили к дальнейшему оформлению на работу. Кратко расскажу о каждом из них. Институт химической физики (ИХФ) АН, возглавляемый академиком Семеновым Н.Н., завершил строительство в Черноголовке своего филиала и начал набирать кадры. Собеседование у директора филиала, на котором присутствовали и задавали вопросы его помощники, я прошел успешно. Меня попросили подвезти недостающие бумажки и сказали, что после получения допуска, я буду зачислен на должность младшего научного сотрудника. Такой же ответ получили еще два соискателя из пяти, приехавших на встречу с директором. Я обменялся с ними телефонами, и через месяц мы втроем приехали в Черноголовку. Любезный кадровик сообщил, что проверка еще не завершена, что бюрократическая система Президиума АН работает медленно, но верно, и просил еще подождать. Отрадно было лишь то, что проволочка в оформлении распространялась одновременно на меня и моих молодых русских коллег, т.е. можно было ожидать, что задержка не связана с антисемитскими ограничениями. С другой стороны, вызов из Новосибирска мог прибыть со дня на день, а уволиться хотелось до его получения. Но увольнение из СО АН означало выселение из Черемушкинского общежития и потерю московской прописки, так что неопределенность с приемом на работу в ИХФ АН создавала напряженность.
Вторым институтом, приславшем мне приглашение на собеседование, был ведомственный институт «Импульсные источники света». Его научным руководителем являлся основатель института, физик с мировым именем и изобретатель Иммануэль Самуилович Маршак — сын выдающегося советского поэта, драматурга и переводчика Самуила Маршака. Для собеседования Иммануэль Самуилович предложил встретиться на квартире отца на улице Чкаловской. Дверь он открыл мне сам и, наблюдая за мной, пока я неумело раздевался у вешалки, произнес: «Отец в таких случаях подбадривал гостя, сообщая ему, что в борьбе с пальто всегда побеждает человек.» Я выразил ему соболезнование по поводу безвременной кончины его отца, сказал, что я воспитан на стихах поэта и являюсь поклонником его творчества. Иммануэль Самуилович показал, что в квартире он сохраняет всё в том виде, как это было при жизни отца, сказал, что вынашивает планы создания мемориала С.Я. Маршака. Мы прошли в кабинет и расположились за стоящим в стороне журнальным столиком. Собеседование было стандартным, я рассказал о себе, о своих работах, подарил ему отдельный оттиск моего обзора в УФН, полистав который, он сказал, что это выглядит весомее, чем визитка с вензелями, Узнав, что я знаком с его монографией «Импульсные Источники Света», спросил, как могут быть использованы мои умения для развития идей, изложенных в его книге. Ответом он остался доволен и сказал, что хотел бы видеть меня сотрудником своего института, но предупредил, что потребуется ряд согласований для принятия решения о приеме меня на работу и в заключение попросил меня позвонить через недельку-другую. Из последующих звонков я понял, что Иммануэль Самуилович испытывает всё возрастающие трудности при согласовании моей кандидатуры, и в конце концов, он признался мне, что не в состоянии принять меня на работу, хотя очень желает и мечтает сотрудничать со мной. По его настоянию, через несколько месяцев, когда я уже успешно работал в другом институте, у нас состоялась короткая встреча не в отцовской, а в его собственной квартире на Новопесчаной улице. Дверь открыла его жена — красивая женщина с умными глазами, мы пили чай с дачным вареньем, и Иммануэль Самуилович рассказывал о публикации литературного наследия С.Я. Маршака, а при прощании вручил свою обещанную мне научную монографию с трогательной дарственной надписью. Позднее я узнал об интригах в институте и травле ученого, которые проливают свет на описанные события. Дело в том, что в это время руководство ведомства, которому принадлежал институт И.С. Маршака, начало проводить целенаправленную политику по лишению ученого возможности возглавлять созданный им научно-исследовательский институт. Они постепенно забирали у него те или иные функции управления коллективом института, отнимая директорские полномочия. Следуя этому плану, они забрали себе решение институтских кадровых вопросов. Когда при создании в институте нового отдела И. Маршак подобрал для трудоустройства группу специалистов, в которую также был включен и я, они в приказном порядке вообще прекратили в институте прием на работу. Затем добавились новые ограничения и запреты, сопровождавшиеся конфликтами, и в последние годы жизни ему и вовсе воспретили заниматься наукой. Прожил Иммануэль Самуилович Маршак всего лишь 60 лет. Это был человек редкой отзывчивости и порядочности, обширнейших знаний по физике и литературе.
(продолжение следует)
Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2021/nomer2/fortenberg/
