(продолжение. Начало в №3/2020 и сл.)
«ОТСЕЯЛИ» ДО ЭКЗАМЕНА
Воспоминания сына
О том, что я не такой, как все, что поэтому меня можно лупить портфелями и валять в грязи, я узнал ещё в школе, в первом классе. По дороге домой ватага мальчишек набросилась на меня с криками «Бей жидов!», повалила на землю. Случилось это в 1973 году, на Воскресенке, в одном из новых на то время районов Киева, заселённых выходцами из подвалов и аварийного жилья, как мои родители, а также переселившимися в город беженцами от колхозного строя.
Вся эта разномастная публика въехала в пятиэтажки (не выше, иначе пришлось бы дома оборудовать лифтами, а их производство в стране ещё предстояло наладить).
Это я потом, когда вырос, понял и узнал, что власти предержащие, очень даже поддерживали антисемитские настроения. На помпезном памятнике в Бабьем Яру были выбиты слова, дескать, здесь захоронены «десятки тысяч советских людей». О евреях ни слова. Людей, приходивших сюда в конце сентября почтить память павших и возложить цветы, арестовывали «за разбрасывание мусора в общественных местах».
Не буду себя, семилетнего, рядить в тогу жертвы тоталитарного режима по этническому признаку, но, вполне возможно, какая-то внутренняя связь между разгоном очередного поминального собрания на месте расстрела евреев и нападением на меня оравы будущих погромщиков всё-таки имелась. Не трудно предположить, что среди лиц — в форме и в штатском — что оттесняли киевлян, пришедших с цветами в конце сентября к Бабьему Яру, находились родители моих обидчиков. После трудов неправедных, они делились дома своими наблюдениями и вдохновили отпрысков на подвиги…
Читал и писал я с четырёх-пяти лет. В шесть лет с помощью разговорника познакомился с английским языком. Не скажу, что во мне играли природные таланты и способности. Скорее, это заслуга отца. Он постоянно контролировал мои успехи и просил не повторять его ошибок — учился в школе плохо, курил в классе, за печкою и, вообще, пришлось потом догонять без отрыва от работы. В 32 года пошёл в вечерний техникум, чтобы хоть как-то залатать прорехи в образовании. Помню, я за столом в комнате уроки делаю, а он в кухне что-то пишет и чертит.
Отец убеждал меня, что он лично за себя и за меня выполнил и перевыполнил план по плохой успеваемости. Хватит таких экспериментов. Мне предстоит догонять за двоих, учиться «на отлично». В том числе и в спорте. Только своя голова и свои кулаки помогут пробиться в этой жизни. В классе необходимо быть выше всех не на голову, на две головы! И мускулы нужны не в качестве приложения к знаниям, а для гарантии защиты мозговых приобретений. «Бог не фраер, он всё видит…» — любимая поговорка папы. «Но и самому, — добавлял, — делать шаги навстречу, не забивать Богу голову, тоже необходимо».
Как-то, после нашего с ним возвращения с родительского собрания, довелось услышать разговор отца с матерью:
— Я спросил у преподавательницы украинского языка и литературы, разве Саша не знает ваш предмет «на пять»? Почему у него в четверти «четыре»?
— Может быть, он и знает, но я должна вырастить из него советского человека, поэтому в педагогических целях снижаю ему балл…
— Всё! — сказал отец. — В эту школу на родительские собрания я больше ни ногой!
И не ходил. Сделал разве исключение для выпускного вечера.
Почему родители не перевели меня в другую школу? Я тоже об этом думал. Но куда переводить? Родители были уверены, что все школы такие, других не держат на удалённой от центра Воскресенке. И в других районах.
Мы жили на первом этаже, на пятом жил мой сверстник Юра. Он учился в музыкальной школе, ему родители купили пианино. Как я ему завидовал! Я любил музыку, любил петь, слух у меня был хороший. И сейчас не жалуюсь. Мне тоже хотелось учиться в музыкальной. Не думаю, чтобы я об этом говорил родителям, но очень хотелось, чтобы они сами догадались. Сейчас понимаю, моё желание видели и знали, но возможностей не было. Музыкальная школа была платной. Правда, дипломатичный отец сразил меня другим аргументом.
— Понимаешь, не хочу, чтобы ты работал, когда все вокруг отдыхают. В выходные, в праздники. Тебе же кусок в горло не пойдёт, когда у всех работа, а у тебя отдых…
После восьмого класса решил податься в техникум. Не простой, в радиоэлектроники, на Львовской площади. Там стипендию платили. Экзамены сдал, но проходных баллов не добрал. Посчитал, по своей вине. Вернулся в школу. В девятом и в десятом не просто учился — грыз науку. До медали немного не дотянул, но пятёрки в аттестате преобладали. Вполне мог рассчитывать на некоторые льготы при поступлении — аттестат давал право сдать оба основополагающих экзамена на «девять», на «четвёрку» и «пятёрку». Всё легче, чем на две «пятёрки».
Отец побеспокоился о репетиторе. Весь десятый класс я штудировал математику. Отец говорил:
— Я не получил настоящего образования, а ты можешь и должен стать инженером!
Готовились мы всерьёз. Настойчиво отрабатывали два варианта. Вариант «А», разумеется, — тонкости математики. Вариант «Б» — психологически готовились к тому, что меня будут валить. Зловредные уловки специально подобранных экзаменаторов, я должен был на подступах распознать, дабы грамотно им противостоять. Даже такая мелочь: заранее определил, по какой дорожке в парке КПИ быстрее подойти к электрофакультету, чтобы избежать бомбардировок со стороны ворон, хозяйничающих на деревьях. Правда, гадят птицы больше осенью, не в разгар лета и вступительных экзаменов. Но ко всему надо быть готовым.
Итак, письменная математика. По дороге домой прокручивал в голове экзаменационные задачи и был уверен, что справился идеально. Однако против моей фамилии увидел «четвёрку». Почему, за что? Нет ответа, ответ зашифрован. Не очень огорчился, впереди устный экзамен, уж к нему я подготовлен на все сто с гаком. Потому после первого экзамена не подал на апелляцию. Был уверен, устный экзамен для меня трудностей не представляет.
Старинная украинская мудрость — «Не кажи гоп, поки не перескочишь» — оправдалась по всем статья. Кому я ни рассказывал, как сдавал математику — мне не верили. Услышь эту историю из других уст, я тоже засомневался бы в её правдивости.
Поначалу шло чин-чинарём. В девять или в десять — эта деталь уже второстепенна — открылись двери в аудиторию. Отобрали первую партию экзаменующихся и запустили. Мы по очереди подходили к столу, тянули билеты, рассаживались на свободные места. Сел, глянул в окно, увидел отца. Он поехал со мной, чтобы подставить плечо. Отец знаками спрашивает: ну как? Тем же способом отвечаю: всё идёт классно, ответы на вопросы мне ясны…
Тишина, скрип ручек. Наконец председательствующий поднял голову и спросил: «Кто готов отвечать?». Я поднял руку. Но пригласили к столу не меня, а дальнего соседа. Опять спрашивают: «Кто готов?». Опять я тяну руку — меня не замечают. Приглашают к ответу кого-то другого. Прошёл час, второй, третий… Сижу, рука затекла, всю дорогу задрана к потолку. Но экзаменаторы смотрят сквозь меня, вроде я — пустое место.
Следующую группу пригласили. Расселись. Я продолжаю сидеть с поднятой рукой. Злость закипает, есть хочется. На меня — ноль внимания вкупе с увесистым фунтом презрения. Не скажу, остался ли кто другой в аудитории, когда наконец меня заметили и показали, что можно подойти к столу. Ответы на свои три или четыре вопроса знал наизусть. Однако взял себя в руки. Чтобы не сбиться, упёрся глазами в свои записи. Отвечаю по порядку вопросов, не перебивают. Вроде слушают. А как замолкаю, слышу: «Неправильно!». Вижу, что на бланке царапают очередной минус…
Повторяю, я был готов к каверзным вопросам. Подковыркам и разным словесным капканам. Но никак не ожидал, что промурыжат весь день. О таком варианте издевательств мой репетитор представления не имел. А если бы имел? К непрерывному, восьмичасовому молчаливому издевательству разве можно заранее подготовиться?
Беру себя в руки, стараюсь спокойным голосом произнести:
— Я не согласен с вашим мнением, требую позвать председателя приёмной комиссии…
Надо же, как чертёнок из табакерки, в двери беззвучно появляется человек и сообщает:
— Я председатель предметной комиссии…
— Здравствуйте, — говорю, — вы вовремя пришли. Вот мой билет, вот конспект моих ответов. Я не согласен с мнением члена приёмной комиссии, оценившего мои знания.
Не успел озвучить жалобу, как прозвучало:
— Я целиком и полностью согласен с приёмной комиссией, она поступила объективно, без всякой предвзятости.
Выхожу во двор. Бледный отец смотрит на меня:
— Чего ты там долго делал? Почему? Какая оценка?
— Два…
— Как два?
Знающие люди мне потом разъяснили, почему меня весь день заставляли нервничать, лишали кислорода и лишь после семнадцати часов позволили вдохнуть. Издевательство — само собой. Определённого сорта люди ловят кайф от возможности унизить, растоптать человека. Во-вторых, уверен, физиономисты в приёмной комиссии отличали с первого взгляда у кого в кармане паспорт абитуриента, достойного учиться в лучшем вузе Украины, а кому в эти двери вход воспрещён по причине «инвалидности пятого пункта».
А в подтексте у них имелся ещё один вариант. Суть которого заключалась в том, что время приёма апелляций на решения членов приёмной комиссии заканчивалось в 17 часов. Именно тогда, ни минутой раньше, появился деятель, представившийся председателем приёмной комиссии…
НАДО ЕХАТЬ!
Воспоминания мамы
«Плохое позабудется…», — утверждал Иосиф Уткин — хороший русский поэт еврейского происхождения. Так чаще всего и случается. Зарубки на сердце оставляют из ряда вон выходящие случаи. Мелкие уколы испаряются из памяти. Нельзя, невозможно жить, если не накладывать на раны, в том числе моральные раны, повязок светлой надежды.
Пружину, как известно из сопромата, можно сжимать и сжимать. Но не до бесконечности. Иначе при первой же возможности она распрямится. Как это и случилось вскоре после Хельсинского международного договора, открывшего путь к спасению для тысяч и тысяч людей, преследовавшихся в СССР по этническим признакам.
Большинство евреев воспользовалось правом «свалить». Обоего пола. И тут же остряки пояснили: еврей не национальность, а «способ передвижения» для… представителей «коренных» (или «титульных») наций за рубеж. В качестве довеска. Поскольку семью, как утверждают либералы всех мастей, разделять не человеколюбиво…
Словом, всё как в четверостишии Владимира Орлова, правда, написанного во время второй волны эмиграции, в начале девяностых годов прошлого века. Уже в независимой Украине:
Как родная меня мать провожала,
Тут и вся моя родня набежала:
Плачут Ваня и Степан, плачет Вася:
— Ты и нас уматери, тётя Хася!
В первую волну эмиграции, в семидесятых годах, власти не нашли ничего лучшего как переложить на низовое начальство ответственность за естественную реакцию евреев на унижения и преследования. В тех кабинетах, где следует, их стали обвинять в том, что они «пригрели на своей груди» изменников. Само собой разумеется, что евреев, потревоживших своим визитом ОВИР, тут же увольняли с работы. Лишали средств к существованию. Даже тем людям, кто не помышлял об отъезде, найти себе лучшую должность стало почти невозможным. Любой работодатель, начиная с бригадира и мастера цеха, требовал чуть ли не клятвы, что претендент на должность не уедет и не поставит новый коллектив в неловкое положение.
Вот и муж мой, решивший поменять работу, столкнулся с трудностями. Пока его, высококвалифицированного наладчика лифтов не приняли… в Фастове. Мало того, что уйма времени уходила на трамвай с Воскресенки до Центрального вокзала, так ещё приходилось полчаса трястись в электричке. В общем, телефон стал крайне необходимым в доме аппаратом.
Мы прожили в доме на Воскресенке двадцать лет, соседи, что вселились после нас, давно обзавелись надёжной связью. А нашу заявку отодвигали и отодвигали. Ещё с того времени, когда жив был тесть — инвалид войны. Вопреки инструкции, что ветеранов следует подключать к телефонной сети в первую очередь.
Короче, пошла я по кабинетам, твёрдо веря в примету, что «рыба лучше всего клюёт на динамит». Хорошо себе представляя: в отдельных случаях на держателей разрешений очень даже воздействует крепкое слово, сокращённо — мат. Выпалила и добавила: двадцать лет ждём! Сколько можно?
— Завтра же вас подключат. Аппарат есть?
— Запаслись.
На завтра постучал в двери специалист с чемоданчиком в руках. Поздоровался, внимательно изучил фотографии на стене, упёрся взглядом в моё лицо и говорит:
— До свиданья! Я вас подключать не буду…
— Почему это?
— Вы не сегодня-завтра умотаете из страны. Зачем мне ради изменников горбатиться?
Не на ту напал. Не отходя от кассы, поделилась глубокими знаниями ненормативной лексики. В заключение ещё назвала фамилию (и подчёркнуто уменьшительное имя) одной большой шишки в главке связи. С ним была знакома, по работе на Почтамте. Подействовало! Из мозга этого порученца вмиг испарились противопоказания для установки телефона.
Не скажу, что мысли об отъезде «за бугор» нас с мужем не посещали. Нам тоже хотелось пожить обыкновенной человеческой жизнью, не носить в паспорте печати отверженных. Что-то вроде жёлтой звезды на одежде при нацистах.
Вторая волна эмиграции. Муж в очередной командировке. Пошла провожать на вокзал его друга, Володю Садовского. Он точно знал, что едет прямиком в Америку, в Лос-Анжелос. В том южном городе обосновались его родные и друзья. Убеждал он моего Юру, что всем место найдётся, что будем там работать вместе. Юра возражал, дескать, что ему делать в чужой стране без языка, почти оглохшему? На пальцах разговаривать? Володя возражал, что люди, которые не бегают с ведром за фазой, а разбираются в клеммах, везде нужны. Тут и я подключилась к разговору:
— Как это мы поедем, когда Саша, наш сын, только-только женился? Мы мотанём за лучшей жизнью, а он останется. Без профессии. В институте после армии только-только восстановился…
Володя, уезжая в Америку, оставил нам свой магнитофон, свои граммофонные пластинки. Мы получили возможность не прислушиваться на улице к песням, что то и дело доносились из окон, а дома, с комфортом посидеть с Владимиром Высоцким. Тогда я впервые о нём узнала. Ведь по телевизору его не показывали. Сижу, слушаю, переживаю. Спрашиваю у Юры:
— Слушай, а его не посадили?
— Пока нет…
Воспоминания сына
В 1978 году мне исполнилось 12 лет. Мои родители, как и многие евреи, призадумалась: а не воспользоваться ли открытым Брежневым «окном в Европу», в цивилизованный мир? Не пора ли и себе подумать о вызове из-за рубежа? Много было разговоров, как лучше передать свои координаты за границу, чтобы оттуда пришла нужная бумага-вызов, без ошибок в имени-отчестве. Люди на резинках писали свои данные, уезжающие их тщательно зашивали. Чуть ли не в трусы. Оставалось ждать вызовов из Израиля, США, Австралии.
Почему столь конспиративным путём приходилось передавать «за бугор» точное написание фамилии, имени и отчества? Тогда это было всем ясно и понятно, а теперь, спустя годы, придётся объяснять. Дело даже не в том, что новый смысл обрела давняя присказка о том, что «Все евреи — родственники». А в том, что генсек Советского Союза подписался под Хельсинской декларацией об обязательном содействии соединению семей. Ссылка на родственников — что-то вроде модернизированного призыва «Сезам, откройся!» из арабской сказки. Человек получал право на репатриацию, если на его имя приходил запрос родственников из-за рубежа.
Первая пересадка — в столице Австрии Вене. Люди попадали в коллекторский пункт, у них не спрашивали, куда именно они хотят добраться. Как правило, ответ идентичен:
— Хотите туда, именно туда? Пожалуйста!
Мои близкие не раз собирались на семейный совет. Не скажу, что при этом занавешивали окна или выключали люстру над столом. Но и сейчас могу воспроизвести, что сказала мама моего отца, моя бабушка:
— Как считаете нужным, так и поступайте. Оставьте меня здесь — я спокойно всё подпишу и останусь. Возьмёте с собой — с удовольствием поеду. Как решите, так и будет.
Другая бабушка, мамина мама, высказалась прямо в противоположном духе:
— Не дам своего родительского разрешения. Мне уже много лет. Кто будет за мной ухаживать?
Справедливости ради надо сказать, что бабушка переживала не столько за себя, сколько за мою тётю Соню, Софочку. Она родилась глубоко после войны, но и её та страшная война догнала. Красивая женщина, яркая блондинка, когда шла по улице — воспользуемся старым образным выражением — трамваи и троллейбусы сворачивали себе шеи. Но здоровье часто подводило, тётя оказывалась в больнице. Её-то как без поддержки оставить? Об этом не могла думать бабушка. И мои родители тоже.
Вторая волна эмиграции набрала силу, когда в свои 24 года я стал старшим мужчиной в семье. В течение двух недель похоронил тестя и отца. Сходила на нет горбачёвская перестройка. Слово «достать» окончательно вытеснило из обихода понятие «купить». Тотальный дефицит товаров. Моему сыну год исполнился, я за него в ответе. Был обязан зарабатывать. Одновременно со службой в проектном институте стал уличным фотографом. Жена получила возможность интересоваться на рынке не столько стоимостью продуктов, фруктов и овощей, сколько исключительно товарным видом.
Меня не посещали мысли, дескать, тоже могу «слинять». Так, кажется, тогда говорили. Но не мог себе представить: что я на новом месте жительства буду делать? Друзья один за другим уезжали. Уезжали родственники. К счастью, близких родственников у меня — раз, два и обчёлся. Дальних много, но я их даже по именам не знал. Жили они далеко от меня и моих родителей.
С некоторыми из них я увиделся и познакомился в 1997 году, в Израиле, который посетил вместе с мамой, женой и старшим сыном. Увидел, посмотрел, как они живут и, говоря честно, захотелось оказать им финансовую помощь…
В ЗЕРКАЛЕ ЗАДНЕГО ВИДА
Как констатировал уже упоминавшийся поэт Владимир Орлов: «Ещё не все уехали! Уехали не все!». Хотя и те и другие, то есть уехавшие или оставшиеся на земле, политой по́том и кровью десятков поколений предков, много чего могут рассказать. Хотя воспоминания о том, как тебе плевали в душу — вряд ли способствует развязыванию языков. Тот случай, когда хочется поскорее забыть всё, как страшный сон.
На территории царской России, по подсчётам такого авторитета, как Шолом-Алейхем, жило шесть миллионов евреев, они составляли пять процентов населения Империи. Не отсюда ли та «гуманная» пятипроцентная норма царизма при поступлении в высшие учебные заведения? Но и эта планка дискриминации в советские времена была перекрыта. Герой войны, представитель первой десятки советских танковых асов, доктор медицинских наук, профессор Ион Лазаревич Деген привёл в мемуарах такие секретные данные: в семидесятых годах прошлого века в Киевском университете на физическом факультете учился 1 (один) еврей, на гуманитарных, приравненных к «партийным» — историческом, философском, социологии — ни одного.
И в этом же самом университете, до революции носившем имя Св. Владимира, «процентная норма» — 10 студентов — всегда была заполнена ещё и потому, что гимназисты (первая киевская гимназия располагалась в теперешнем жёлтом корпусе), если верить писателю Константину Паустовскому, специально получали на выпускных экзаменах по лишней четвёрке и тем самым открывали коллегам-евреям путь к золотой медали. А значит, к поступлению. Впрочем, о чём это мы? Все эти интеллигентные штучки сочувствия униженным и оскорблённым в советские времена были выполоты с корнем…
Оставалось держать фигу в кармане. Например, выковыривать из рассказа Исаака Бабеля слова, сказанные его героем в дореволюционной Одессе:
«…ошибаются все, даже Бог… разве со стороны Бога не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучились, как в аду? И чем было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали бы первоклассные озёра, горный воздух и сплошные французы?».
Процитируешь Беню Крика закадычным друзьям, покиваешь вместе с ними головой, и вроде полегчает — выразил протест торжествующему вокруг антисемитизму.
Александр Юрьевич Заславский не очень-то любит рассказывать о том, как ему влепили двойку на вступительном экзамене в КПИ. Дескать, всё равно не поверят. Даже подумать не мог, что о таком возмутительном факте можно написать в газете или просто рассказать большому скоплению людей. А за почти семьдесят лет до этого, в 1905 году, журналист и писатель Влас Михайлович Дорошевич вставил в первый том своих произведений фельетон «Конкурс», перепечатанный многими газетами царской России. Приведём из этого произведения пару абзацев:
«Директор (погружаясь в задумчивость): По два и одна пятая человека на место!.. Слушайте-ка! Стойте! Нет ли между ними евреев?
Секретарь: Ни одного!
Директор: Жаль! Евреи чрезвычайно хороши, когда надо кого-нибудь вычеркнуть. Я помню, у нас какой случай был. Одно место и 50 кандидатов. Бились, бились, 48 кое-как вычеркнули. Остаётся двое. Ни одному нельзя отдать предпочтенья. Не на колени же их друг к другу сажать по переменкам. Вдруг открытие: один из них еврей! Вы знаете, я чуть-чуть «ура» в честь этого еврея не крикнул. Всегда я об этом еврее с благодарностью вспоминаю. Спасибо ему, вывел нас из затруднительного положения: вычеркнули!»
И ещё одни литературный источник — повесть Эфраима Севелы «Мама» (по её мотивам автор снял фильм «Попугай, говорящий на идиш»). Действие, правда, происходит не в России, в довоенной Польше. Но как вам такое выражение:
«Чтобы еврею пройти конкурс он должен знать предмет по крайней мере в пять раз лучше, чем поляк».
Или наблюдение. Экзамен в вузе:
«…Перед зелёным столом — еврейский мальчик. Отвечает бойко. У членов комиссии кислые лица. Перебивают, обрывают. Мальчик начинает заикаться. Умолкает».
А такой источник информации о порядках в царской России, как роман Шолом-Алейхема «Кровавая шутка»! Книгу классик еврейской литературы написал по горячим следам «дела Бейлиса», обвинённого в убийстве православного мальчика. Тогда же, то есть ещё до Октябрьской революции, писатель опубликовал свой роман в газете «Ганг», издававшийся в Лодзи на идиш. На русском, и то в кастрированном виде, книга была издана малым тиражом в 1928 году, переиздана без купюр лишь под занавес перестройки, в 1991 году. Герой романа, потомственный дворянин Георгий Иванович Попов поменялся паспортом с золотым медалистом, шкловским мещанином Гершкой Мовшевичем Рабиновичем. Вот что из этого вышло:
«…Ежедневно приходилось наведываться в канцелярию (университета), встречать там испитое лицо секретаря, скрывавшего за подчёркнутой вежливостью ненависть к евреям, и выслушивать стереотипно:
— Герш Мовшевич! Господин Рабинович! К сожалению, при всём своём желании всё ещё не могу сообщить вам ничего хорошего!
— Фамилия?
— Рабинович!
Секретарь покопался в стопе бумаг и спросил подчёркнуто:
— Рабинович Герш Мовшевич? Вы хотите сейчас взять свои бумаги или получить их через полицию?
— То есть … как? — изумился Рабинович.
Секретарь сделал такое лицо, будто хотел сказать: «Чего от меня хотят эти несносные евреи? — и с удвоенной любезностью объяснил Рабиновичу, что тот может получить обратно свои бумаги, так как до его номера (он был зарегистрирован в очереди медалистов одиннадцатым) не дошло: приём евреев за покрытием процентной нормы закончен…».
Действие романа Шолом-Алейхема происходит в хорошо знакомом Фаине Мироновне Заславской и её сыну городе. Вам ничего не напоминает такая цитата из того же романа? Всмотритесь:
«А знаете ли вы, что в нашем городе имеется улица, по одной стороне которой евреям селиться разрешается, а по другой запрещено!».
На Подоле, одна сторона улицы до революции (и сейчас) называлась Верхним Валом, противоположная — Нижним Валом.
На пике второй волны эмиграции в начале девяностых, процитированный выше Владимир Орлов издал небольшую книжицу под названием «Еврейское счастье». Одно из стихотворений он назвал «Покаяние»:
Покайся, еврей, за своих палачей:
За чёрную сотню, за «дело врачей»,
Покайся, еврей, за графу и анкеты
Покайся за камни, ножи и кастеты,
Покайся, припомнив проценты в учёбе.
Покайся за «Память», орущую в злобе,
За вклады в науку, за вклады в культуру,
За то, что ты русским считал себя сдуру,
За брошенный дом и за «Наш современник»,
За то, что уехал, за то, что изменник…
За то, что остался у старых корней,
Покуда не поздно, покайся, еврей!
Закончим ещё одной цитатой. Из повести Шолом-Алейхема «Тевье-молочник»:
«… А еврей должен жить верой и надеждой: верить в Бога и надеяться на то, что со временем, если будет Божья воля, всё переменится к лучшему».
Глава 4. СЕМЬЯ, В КОТОРОЙ Я ВЫРОС
ДЕДУШКИ И БАБУШКИ
Первое яркое детское воспоминание: дед ведёт меня гулять на луг. Жили мы на Воскресенке, на бульваре Перова, 42а. Там заканчивался Киев, его левобережная часть. Начинались заливные луга. Это же пойма Десны, Десёнки и Днепра. Жители ближайших сёл — Выгуровщины и Троещины — пасли здесь коров, бычков и коз. Пахучее, целебное разнотравье, воздух — не надышишься. Самая что ни есть дачная зона, между городом и деревней.
Отца папы, моего деда, звали Вульф (варианты Вольф, Волф, Велвел) Зусевич Заславский. Для соседей — дед Володя. Он работал грузчиком в магазине. Потеря документов при возвращении в Киев лишила его статуса ветерана войны и возможности претендовать на более лёгкую работу. Он и не собирался «бодаться с государством». Отказываете мне в человеческой пенсии? Шут с вами. Как-нибудь проживу без подачки. Удивлял своим внешним видом обслугу магазина. Являлся на работу в отглаженном костюме, в начищенных штиблетах и при галстуке.
Жили мы на первом этаже. На третьем обитал друг, собутыльник деда. Они доставали бутылочку и отправлялись на природу. Поговорить, обменяться впечатлениями. Часто дед брал меня с собой, точнее, я за ним увязывался. У заветного пенька — привал. Пенёк служил столом, на нём умещалась бутылочка, стаканы и немудрёная закуска. Когда мне надоедало бегать, дед расстилал на траве свой пиджак, чтобы я, не дай Бог, не простудился. И продолжал прерванный разговор.
Дед свободно говорил по-русски и по-украински, владел достаточным запасом слов на идиш. Но редко пользовался. Разве в разговоре с бабушкой, если хотел что-то ей сказать, чтобы я не понял. Порой злоупотреблял уж слишком эмоционально-окрашенной лексикой, непереводимой печатными словами на русский или украинский.
В новой квартире на Воскресенке (для меня не только новой, но и первой в жизни) я был единственным ребёнком. Остальные взрослые — дед с бабушкой и папа с мамой. Меня баловали, а дед мне вообще всё прощал. Ни разу не поморщился и бабушке запретил, когда я, заигравшись, образовывал лужу на диване, на котором он спал.
На Подоле, на Щекавицкой, рядом с синагогой, в родовом киевском гнезде Заславских, дед с бабушкой и моим отцом достаточно натерпелись. Вернулись из эвакуации — квартира занята, новые хозяева отказались освобождать жилплощадь. Подвели идеологическое обоснование: пока мы тут боролись с фашистами, вы удрали и прохлаждались в глубоком тылу.
Недавно попались на глаза воспоминания героя войны, бывшего коммуниста, вступившего в партию на передовой. Он засвидетельствовал: ещё шла война, когда глава компартии Украины Н.С. Хрущёв официально запрашивал ЦК на предмет запрета евреям возвращаться из эвакуации в Украину, в частности — в Киев. Дескать, приезжают, требуют жилплощадь, которую занимали прежде и тем вызывают недовольство населения. Посылал ли такой запрос Никита Сергеевич или нет? Вряд ли когда узнаем. Но что данная информация возникла не на пустом месте, свидетельствует судьба членов моей семьи. В свою довоенную квартиру они так и не смогли вселиться. Их приютила старшая сестра моей бабушки. До переезда на Воскресенку дед, бабушка и мой отец жили в полуподвале — без дневного света и свежего воздуха.
На Щекавицкой спальное место деда — стол на кухне. Больше негде было ночью приткнуться. И соответственно — выспаться. Надо же на чём-то было готовить завтрак.
Квартира в новом доме — в прямом смысле «у чёрта на куличках». Даже навпростець через Днепр от Подола до Воскресенки — дистанция огромного размера. Но трамвай ходил большим зигзагом. Сначала ехал на юг вдоль Набережной до моста им. Патона, затем пересекал реку, добирался до Ленинградской (теперь Дарницкой) площади, поворачивал направо и снова ехал, уже на север. Ещё большее расстояние, чем на юг. Более часа в дороге. Трамвай нужно было ещё дождаться. Да, хрущёвка (меня коробит от более ругательного — хрущоба) далеко не дворец. Квартирка двухкомнатная, но комнаты не раздельные. Всё равно я могу понять бабушку. Согласно семейному преданию, она, когда вошла в новую квартиру, целовала стены…
В первые годы после войны по стране прокатился настоящий беби-бум. Кому довелось выжить на фронте, в эвакуации ли, в тылу ли — нагоняли упущенное. Постепенно тенденция пошла на спад. Причины разные, а результат один. Своим рождением я, наверное, обозначил второе послевоенное поколение, большей частью усечённое до одного ребёнка в семье. Волей-неволей стал любимцем отца с мамой и дедушки с бабушкой. Тётя Маня, родная сестра моей бабушки, овдовела в начале войны. Больше замуж не выходила. Всю свою нерастраченную любовь к детям она сфокусировала на мне. Ей ничего не стоило утром на Подоле сбегать на Житний рынок, купить цыплёнка, сварить бульон, завернуть кастрюлю в полотенце и час с четвертью трястись на Воскресенку, чтобы сказать мне:
— Ешь, Сашуня, ещё тёпленькое…
Тётя Маня вместе с бабушкой Верой, спасаясь от фашистов, доехали до Самарканда. Вместе они лелеяли моего папу, ему в 41-м всего-то два года было. У отца фактически две мамы, а у меня — две родных бабушки.
Как эвакуировалась семья отца — знаю по рассказам своих бабушек, хотя они обе не очень-то любили на эту тему распространяться. А я по малолетству не расспрашивал. В июле 41-го фронт к Киеву стремительно приближался, но в зверства фашистов люди не очень-то верили. Сказался почти двухлетний запрет в газетах и на радио на негативные сведения из Германии. Зато постоянно говорилось о дружбе между двумя странами.
За неделю до начала Второй мировой войны был заключён пакт о ненападении. А сообщение ТАСС (Телеграфного агентства Советского Союза) накануне 22 июня 41-го было фактически о том же, — о дружбе с Третьим рейхом.
В июле 41-го на вокзале и в речном порту Киева — столпотворение. Билетов не достать. Моя прабабушка Шейне (красивая) лежала парализованная. Как её в таких условиях транспортировать? Мать моего отца, бабушка Вера и её сестра Маня метались по городу, но ничего не могли придумать.
В конце концов, успокоили себя: уж больную женщину культурные немцы не тронут. Да и останется она в городе на несколько недель, ну месяц. Власти убеждали, что ещё немного, ещё чуть-чуть и захватчиков погонят обратно. Сёстры насобирали провизии, положили под подушку все деньги, что оставались от довоенных сбережений. Попросили соседей присматривать за больной женщиной.
Спустя десять дней после овладения городом фашисты приступили к массовым расстрелам евреев в Бабьем Яру. Оккупантам активно помогали добровольные помощники. Соседка, та самая, что обещала побеспокоиться о парализованной старушке, подсуетилась, привела в дом полицаев и немцев. Среди первых жертв Бабьего Яра — моя прабабушка. После освобождения Киева, эта «активистка» времён оккупации и не думала прятаться. На неё соседи указали пальцами бабушке Вере и бабушке Мане.
Даже после кровавого катка войны еврейское население на Подоле всё равно преобладало. Сказывалось наследие «черты оседлости». Дома деревянные, в лучшем случае обложенные кирпичом. В советское время из удобств прибавилась разве колонка с водой во дворе. После войны — «голубой огонёк», газ, заменивший керосиновые примусы. Когда отец ходил в школу в каждом классе — при стандарте количества в сорок человек — евреев не меньше 30–35.
На Воскресенке, давшей приют рабочей силе города, соотношение прямо противоположное. Впрочем, когда я пошёл в школу, мой отец встретил на родительском собрании своего одноклассника по Подолу, его сын учился вместе со мной. Правда, фамилия моего одноклассника не несла на себе печати еврейства. К тому времени стало немодным быть евреем. Впрочем, антисемиты бьют не по паспорту, а по морде.
Дорогу в школу я хорошо знал. Родители меня, пятилетнего, уже приводили сюда. Однако тогда в приёме отказали. По причине малолетства. Странная градация, хотя и основанная на рекомендациях врачей. Большинство традиций, овеянных веками, живучи именно потому, что они не противоречат возможностям человека. В местечках мальчиков и девочек родители отдавали в хедеры с трёх лет. Пусть поначалу в этих учебных заведениях головы малышей особо не забивали науками, ограничивались чтением по складам молитв и пением их. Но ведь всё равно учили.
Меня, пятилетнего, в школу не приняли. Хотя я с 4-х лет свободно читал по-русски. Книги для детей, газеты. Прочёл Робинзона Крузо, «Собор Парижской богоматери» Гюго. Пушкина и Лермонтова — само собой. В 5 лет также свободно я читал по-украински, с 6-ти лет — самостоятельно осваивал английский.
В школу не приняли, но в библиотеку записали. Родители настояли. И то сказать, не было у них другого выхода. Домашних постоянно доставал вопросительными наречиями: Где? Что? Как? Почему? От корки до корки проштудировал две толстых книги, два тома Детской энциклопедии, видимо, купленных когда-то мамой. Один том был посвящён искусству, второй — зарубежным странам. Каким-то путём на полку попал и «Русско-английский разговорник».
Не мудрено, что в начальной школе, в трёх её классах, мне было скучновато. На уроках баловался и развлекался. Всё равно с домашними заданиями справлялся минут за десять. В табелях за первые три класса — сплошные «пятёрки» по учебным дисциплинам. А в самом низу, в лучшем случае, — «четвёрка». По поведению.
ПЛЕЧО ОТЦА
В том, что школа не только развлекаловка, но и тяжёлый, не всегда по сердцу, труд, я убедился, когда вместо одного учителя, появилось много преподавателей. Правда, далеко не все они — как бы это попроще выразиться — жили своим предметом. Хватало и не столько думающих и, следовательно, увлекающих за собой аудиторию, сколько механически исполняющих свои обязанности. Со всеми учителями у меня сложились нормальные отношения, однако далеко не все из них старались убедить меня в том, что без углублённого знания их предмета, я не стану культурным человеком.
Спасибо отцу. Втемяшил, не каждая работа должна нравиться, и, соответственно, вдохновлять. Любую задачу надо решать так, чтобы потом не приходилось перерешать. Эмоции нужны и хороши, когда ты читаешь книгу, смотришь кино, или болеешь за любимое «Динамо». Они вроде десерта после еды. Но одним сладким сыт не будешь. Зато нависнет угроза диабета. Если же хочешь заработать на витаминное, углеводное и сладкое — знай досконально своё дело.
Теперь понимаю — хотя прежде считал многие свои привычки чем-то само собой разумеющимся — сколько хорошего впитал с детства. Но ещё я глядел на своих родителей и близких, впитывал их опыт и привычки. До сих пор, когда возвращаюсь домой с улицы, первым делом иду в ванну и мою руки. Перед едой — всегда. И не задумываюсь о том, что это гигиеническое требование, содержащееся в постулатах иудейской религии, спасло тысячи и тысячи наших далёких предков от той же эпидемии чумы — в условиях тесноты и скученности средневековых гетто.
Пацаны в своей среде никогда не упустят случая похвалиться своим отцом. Чемпионом, если он профессиональный спортсмен; орденами и подвигами — сыновья военных; учёным званием и другими заслугами — дети профессоров и доцентов. А у меня отец — рабочий, каких много. Человек, как тогда говорили, «от станка и сохи». Небольшого роста, одежду зачастую покупал в детских магазинах. Или шил на заказ у рядового подольского портного. Далеко впоследствии — всемирно известного кутюрье Михаила Воронина. Этот же мастер пошил мне костюм-тройку к выпускному торжеству в школе.
А ребята со двора, из соседних домов, мне завидовали. Когда соседи разбивались на команды, чтобы сыграть в футбол, волейбол — всегда звали к себе моего папу. Знали: с кем, с кем, а с моим папой они обязательно победят. Конечно, же, отец был среди тех, кто осваивал новый тогда вид спорта под названием настольный теннис. Амуниции — кот наплакал, зато какой азарт! Независимо от того, машешь ты ракеткой или сидишь рядом. Ждёшь своей очереди и болеешь.
Как все киевские мальчишки, отец в детстве не пропускал ни одного матча на стадионе «Динамо». Опытные пацаны умудрялись проскочить в толпе по трамвайным билетам. Или просачивались на трибуны с раннего утра, когда ещё конная милиция спала. Я-то пристрастился к переживаниям у телевизора. Отец этой страстью заразил и маму. А ещё его увлекал хоккей, состязания фигуристов, репортажи с Олимпиад — летней и зимней. С шести лет я вёл таблицу первенства страны по футболу, по горячим следам писал в тетрадке отчёты о матчах. На утро сверял свои наблюдения со статьями в «Советском спорте», по воскресеньям в еженедельнике «Футбол-хоккей». Порой мне казалось, что я куда объективнее московских журналистов. Особенно телезвезды по фамилии Перетурин. По его репортажам и статьям «Спартак» всегда был выше на голову соперника, даже если терпел поражения. Долго у меня хранились эти густо исписанные тетрадки, пока не выбросил.
Раскошелиться на покупку стандартного теннисного стола отец не мог. Приспособил для спортивных целей кухонный стол-книжку. Оставалось перегородить его лыжей вместо сетки, и играй — не хочу. При любой погоде. Не оглядываясь на осень, зиму и часть весны. Вечерами, а по выходным с утра до вечера, на нашей кухне собирался весь двор.
О чувстве юмора моего отца надо бы рассказать отдельно. Близкие знакомые хорошо знали и привыкли к его манере разговора. Заглядывали ему в рот. Зато те, для кого смешная часть жизни — сундук за семью печатями, побаивались. И то сказать, на житейский вопрос:
— Юрий Владимирович, а как вы считаете — надо было поступить?
Отец, глядя в глаза собеседнику, без запинки отвечал:
— Ну я считаю, обычно так: один, два, три, четыре, пять… А вы как предпочитаете?
С юности, находясь в самой что ни на есть гуще рабочей среды, папа, естественно, не мог не проникнуться спасительными интонациями своеобразной лексики. Однако и тут вносил свою лепту. Нет, не прибегал к способу, воспетому завзятым моряком, писателем Новиковым-Прибоем, не называл навоз овсом, пропущенным через лошадь. Расцвечивал эмоциональную реплику словами из весьма культурного слоя:
— В твою синагогу, Домби и сына, Хижины дяди Тома мать нехай!
Уверен, фразу из подобных слов он мог бы растянуть минут на пятнадцать-двадцать. Но не дома. Я начинал смеяться уже на пятом-шестом слове, а мама убегала в места общего пользования…
Квартира — на первом этаже. В тёплую погоду окна настежь. Без всяких решёток. Только раз безымянный злоумышленник воспользовался ситуацией — с подоконника исчезла початая пачка сигарет. Назавтра воришка обрёл имя и адрес. Сосед, паренёк, чьим вторым местом жительства то и дело становилась детская колония, позвонил в дверь, извинился, принёс пачку болгарских сигарет, и сказал:
— Извините, дядя Юра, вчера очень курить захотелось, а на подоконнике лежала ваша пачка…
Много лет отец работал наладчиком оборудования. То есть имел доступ ко всем необходимым инструментам и материалам, включая дефицитную электродрель и изоленту. Но никогда ничего не приносил он с работы. Не то, чтобы на пассатижи, на патрон для электролампочки не позарился. Прежде, чем заменить в квартире, скажем, розетку, шёл в магазин. Покупал всё, что нужно, начиная с проводов. Объяснял домашним, а я слушал и мотал на ус:
— У меня есть деньги, нужно — могу пойти и купить. Зато никто и никогда не имел повода обвинить меня в воровстве.
В те времена в ходу был другой синоним данного промысла — «несуны». Так клеймили работяг, о которых Жванецкий говорил: «Что охраняем, то имеем. Ещё и с друзьями делимся». На мясокомбинате — колбасу, в столовой — фарш и котлеты, в гараже — бензин и покрышки. Несколько фривольное отношение к социалистической собственности считалось чуть ли не само собой разумеющимся. Для большинства. Только не для моего отца.
Все дети учатся вприглядку. Я не исключение. У каждого времени — своя мода. В годы моего детства и юности в семьях считалось весьма престижным обзаводиться хрусталём, коврами. Стенкой, наконец. Её мои родители всё же приобрели — необходимая в квартире вещь. Но бывшую в употреблении, хотя и в хорошем состоянии. Зато мясо на столе было каждый день. Тут вопрос приоритетов. Дополнительных (то есть, не весьма честных) поступлений в бюджет семьи не было. Обмануть кого-то, стащить инструмент или провод на работе — это не про нас. Не помню, чтоб родители меня предупреждали и убеждали, что воровать — нехорошо.
Видя, как они относятся к жизни, — я всё это понимал и чувствовал. Нотаций на сей предмет не помню. Поведение родителей с младых ногтей меня формировало.
Набор инструментов, начиная с ножовки и молотка, в квартире на Воскресенке имелся. За любой ремонт — по электричеству, по сантехнике — отец брался сам. Я ему помогал. Старался, чтобы отвёртка, клещи или пассатижи слушались меня так же, как отца. Обои мы с ним переклеивали. Любой отделочник позавидовал бы нашей сноровке. Соседи часто обращались с просьбой починить утюг или что ещё. Предлагали деньги за работу. Отец никогда не брал:
— Не могу с соседей деньги брать. Как это?
Досуг, если выпадало свободное время от домашних дел, отец отдавал преферансу. И здесь достиг мастерства, недаром его звали в компанию весьма солидные люди. Игра эта включает мозги на комбинаторику, на математику. На те виды сообразительности, которые работа электрослесаря и даже бригадира от него не требовала.
Окончить высшие учебные заведения при тех барьерах, которые стояли на пути евреев, ни папа, ни мама не смогли. Вдобавок — причины финансового характера. На вузовскую стипендию, даже повышенную, не проживёшь. А на заочном отделении, в тысячи км от Киева — не наездишься. Из-за унизительной бедности мама только после замужества смогла заняться своим почерком, попыталась сделать его разборчивым. В детстве стол в комнате не помещался, не на чем было писать.
С хорошими людьми — известными донецкими инженерами — папа познакомился на пляже, у моря, ради которого он каждое лето отвозил меня в очередь с мамой в Крым. Писали они пулю, чаще всего так называемую «ленинградку». В Киеве иногда ради игры отец шёл в гости, но чаще компания обосновывалась у нас дома. Висты по 2 копейки, не больше. Играли на те суммы, которые были доступны, выигрыш или проигрыш равнялся трём-пяти рублям. Преферансу я научился вприглядку, правда давно уже не играю. Нет подходящей компании.
Я уже был постарше, в классе шестом или седьмом. Отец работал на каком-то заводе, опять же на наладке. Но являлся в цех пять-шесть раз в месяц, не чаще. Объяснил мне:
— Если я буду каждый день ходить на работу — я обгоню своих смежников. Создам для них дополнительные трудности. Начальство обязательно поинтересуется, почему это они тормозят процесс. На объём, с которым я справляюсь за неделю, им требуется месяц. Потому у меня есть возможность спокойно подыскивать себе другую работу, где можно не только числиться, но и зарабатывать. И дома приношу больше пользы.
Много позднее, в проектной организации, я воспользовался опытом отца. Выполнял дневное задание за час-два. Остальное время тратил на себя. Порядки-то, что на производстве, что у проектировщиков одни и те же. Я не нарушал ритм технического процесса и уже поэтому не вызывал нареканий как со стороны начальства, так и со стороны смежников, коллег по работе.
О том, как я готовился к экзаменам в киевском политехе и как меня завалили на них — рассказывал. Не буду повторяться — злость закипает. Никому и никогда не прощу ту безнадёгу, которая отразилась на лице отца, когда после восьмичасовых издевательств я подошёл и сообщил ему, что мне влепили на устном экзамене по математике «двойку» …
Это был удар. Вопиющая несправедливость и предвзятость перечеркнули планы семьи. А меня грызло сознание того факта, что деньги из скудного бюджета, потраченные на репетитора, могли быть использованы с большей пользой для дома. Лично к репетитору не могло быть претензий. Он действительно классно меня подготовил. Даже через год знания не выветрились. А что репетитор не смог предусмотреть подлой уловки приёмной комиссии, «не замечавшей» моей поднятой руки восемь часов подряд, так нормальный человек всегда предполагает наличие совести, даже у подонков. Постоянно ошибается, но продолжает верить.
Не хочу, чтобы мои воспоминания сводились к мысли о том, как трудно было быть евреем в Советском Союзе. Запала в душу, до сих пор приходит на ум реплика Бориса Сичкина (сыграл Бубу Касторского в фильме «Неуловимые мстители») из его пародии на генсека Брежнева:
— Некоторые злопыхатели на Западе утверждают, якобы евреи в СССР живут плохо. Мне бы хотелось этим злопыхателям задать встречный вопрос: А что, русские живут лучше?
Нет спору, что такое государственный антисемитизм — я реально ощутил на себе на приёмных экзаменах в КПИ. Но неприятие советского строя, с его двуличным понятием «выбиться в люди», у меня возникло ещё в школе, лет в пятнадцать. Ну не нравился мне советский строй, основанный на тотальном разрыве между словом и делом. Образование, умение трудиться, природные способности — всё бледнело перед небольшой красной книжицей поз названием «Партийный билет члена КПСС». Отмычка эта, надёжнее всех истинных ключей, открывала двери карьерного роста. Вот и учителя нас, выпускников, успокаивали:
— Не переживай о высоких отметках, пойдёшь в рабочие, тебе будет легче потом в партию вступить.
Учителя действительно досадовали, что среди преподавателей в школе один или двое — члены КПСС, остальные — не члены. Очень хотели, чтобы нам повезло. Искренне желали нам более лёгкой дороги в жизни.
Мы втроём — папа, мама и я — погоревали, после удара по лбу в киевском политехе, приняли на семейном совете решение: не терять год. Поступить в ближайшее к дому училище — в ТУ-6. Оно было приписано к заводу «Химволокно», в народе прозванным «Хим-Дым». Завод производил капрон, целлофан и прочую продукцию, засоряющую окружающую среду. Спустя несколько десятилетий проклятую всеми экологами мира.
Производственный процесс на «Химволокне» и тогда считали вредным. Потому в это училище, в отличие от многих других в Киеве, принимали иногородних. Требовалось предъявить не столько киевскую прописку, сколько желание трудиться после окончания на «Хим-Дыме». Там встретил братьев и сестёр по несчастью. Так сказать, козлищ, отделённых от чистокровных овец приёмными вузовскими комиссиями. В училище поначалу сидел на одной парте со своим одноклассником, тоже «забракованным» на приёмных экзаменах.
Училище размещалось в промзоне, в одной трамвайной остановке от метро Черниговская, тогда — Комсомольская. Производство вредное, но кто в семнадцать-восемнадцать лет обращает внимание на такую перспективу. Зато после первого же месяца появились карманные деньги. Мы начали родителям помогать. Стипендия — само собой, но ещё и месячный заработок. Он равнялся начальному инженерному — 115–120 рублей. После получения диплома об окончания училища — полагался третий рабочий разряд. Зарплата прилично подрастала.
Я окончил с красным дипломом. Он давал право немного попривередничать при выборе рабочего места, а самое главное — открывал перед электрослесарем прямую дорогу к поступлению в высшее учебное заведение. Всё-таки не простой абитуриент, а дипломированный электрослесарь третьего разряда.
САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ ВПОЛНЕ
В девятом и десятом вместе с двумя своими одноклассниками я попал в интересную компанию, сгруппировавшуюся вокруг лектора ЦК ЛКСМУ Василия Николаевича Ефаненко. Достаточно молодой человек, до тридцати, он учил нас видеть, сопоставлять и мыслить. Не уверен, что тексты его лекций были заверены в здании с колоннами, хорошо известном киевлянам. С 92-го года в нём квартирует министерство иностранных дел Украины.
Любопытна история этого строения. По замыслу товарищей, что обустраивали в Киеве столицу Украины после переезда из Харькова, планировалось снести Михайловский собор, который всего-то лет на сто младше Софийского. Заодно убрать присутственные места (теперь в них размещены суды, пожарная команда и областное управление милиции). Освободившуюся площадь предполагалось приспособить под место проведения демонстраций. С одной стороны — Богдан Хмельницкий с булавой, с другой, прямо перед входом в фуникулёр (в девичестве — Михайловский подъёмник) — громадная скульптура Ленина с простёртой рукой. Между этими двумя памятниками праздничным потокам граждан предлагалось демонстрировать солидарность.
По бокам товарища Ленина — два здания с полукруглой колоннадой. Для партийных и комсомольских властей республики. Михайловский собор, переживший нашествие татаро-монголов и польское владычество, успели в тридцатые годы разрушить почти до основания. Даже одну из двух полукруглых бетонных дур с колоннами возвели. Лишь потом прикинули и подсчитали, что расчищенная от строений площадь не годится для стройных рядов демонстрантов. Из-за перепадов высот. Детинец князя Владимира (он — рядом) в народе называется — Гора. И если с горы ветеранам революции ещё по силам спускаться, то покорять вершины — трудновато. Идею с площадью тихо похерили. О том, что прежде чем ломать и строить, сначала нужно думать, до сих пор красноречиво напоминает бетонная колоннада.
Василий Николаевич ничего не рассказывал нам об истории здания, в штатах которого числился. Но, видимо, и она повлияла на его восприятие действительности. Он с нами обсуждал стенограмму суда над троцкистско-зиновьевским блоком. Такие материалы в тридцатых годах, по свежим следам, ещё публиковали. Обвинений против Рыкова, сменившего Ленина на посту предсовнаркома, мы никак не могли понять. В чём вина его и группы специалистов, объединённых под общим клеймом — Промпартия? Наконец, уразумели: на уроках истории мы учим одно, на самом деле происходило другое, неминуемо преобразовавшееся в третье…
Одно из наблюдений, которым поделился Василий Николаевич, нас ничуть не удивило. Садануло лишь, почему сами не додумались? Действительно, подавляющая часть хозяйственных преступлений в стране лежит на совести… членов партии. По той простой причине, что не член партии, если даже очень захотел бы, не смог бы «скорректировать» за счёт бюджета свой промфинплан или выпускать неучтённую продукцию. Отсутствие в кармане партбилета закрывало любую тропинку к руководящей должности.
Рисковал ли наш лектор? Безусловно. Но и мы ходили под Дамокловым мечом. Статья об уголовном преследовании за недоносительство просуществовала в Уголовном кодексе вплоть до распада Союза. Мы знали, что судебно-психиатрическая система не дремлет. Грозит если не нарами, то дурдомом. Однако, как шутили физики, мы продолжали продолжать посещать кружок Ефаненко. Не скажу, помогло ли это нам взрослеть. Но умнеть помогало.
Весь год, пока я овладевал секретами электричества в профтехучилище, отец списывался со своими знакомыми из Донецка. Рассматривались и другие предложения: Эстония, Москва. В своё время папа, колыхая меня у моря, времени не терял, обрастал знакомыми. В конце концов остановился на Донецке. Ближе всего к Киеву, к привычному менталитету. Хотя термин этот он вряд ли принимал во внимание. Его больше убедили уверения дончан, что в интернациональном по сути краю, который всасывал рабочую силу со всех губерний ещё в царские времена, другие веяния. В послевоенные годы по комсомольским путёвкам на восстановление и строительство шахт Донбасса направляли молодёжь. Она, как правило, оседала. Людей здесь издавна ценили за деловые качества. На разрез глаз и конфигурацию ушей обращали внимание в последнюю очередь.
Честно признаюсь, покидать дом и привычный уклад, когда разные бытовые мелочи — от стирки до приготовления пищи — тебя практически не касаются, не очень хотелось. Но! Время у моря я тоже даром не терял. Несколько лет, с осени по весну, писал письма одной девушке, она мне активно отвечала. И такое совпадение — жила она именно в Донецке.
Документы я подал на энергетический факультет Донецкого политехнического института, готовящий специалистов по электроснабжению промышленных предприятий, городов и сельского хозяйства. Профилирующими в институте были, конечно, горные факультеты, целых три — горный, горная электромеханика и горно-геологический. В прежние годы горные факультеты привлекали и более высокой стипендией, и форменными тужурками с эполетами. В моё время эполет не носили, но некоторые привилегии всё-таки остались. Однако мой факультет тоже, как говорится в Украине, не пас задних. Спрос на электроспециалистов был высокий. Уровень преподавания, судя по количеству доцентов, профессоров с высокими научными степенями, был повыше столичного.
Что же касается некоторой самостоятельности Донбасса, и конкретно Донецкой области, она проявлялась, даже в таком, казалось бы, незначительном факте. В Донецке молодёжная газета выходила на русском языке. В отличие от большинства областей Украины, где партийные — на двух языках, а комсомольская — только на украинском. Кстати, значительная часть территории Донецкой области в царское время относилась к землям Донского казачества.
Студентом ДПИ я стал в 1984 году. Запаса знаний, которого «не хватило» для поступления в столичный вуз, в Донецке оказалось с лихвой. Два экзамена сдал на «пятёрки», два на «четвёрки». С первого же дня получал стипендию, к концу первого курса вышел по всему на повышенную. Энтузиазм в постижении наук подкосила повестка из военкомата. К началу летней экзаменационной сессии стало ясно, что пора учить слова популярной песни:
«Солдаты, в путь, в путь, в путь, а для тебя родная — есть почта полевая…».
Тогда армия, более чем на половину комплектовалась из солдат срочной службы. Хотя сроки службы и были сокращены. Когда подошла моя очередь встать в строй, дал о себе знать демографический провал во время той войны. Война пожирала не только живых, но и не рождённых. Сколько за те страшных четыре года не родилось на свет или погибло едва родившись, — как обе мои тётушки, — никто не считал. Спустя двадцать-двадцать пять лет схватились за голову сотрудники военкоматов. План по призыву утверждён и спущен, а призывников днём с огнём не сыщешь. По причинам наличия отсутствия.
Глубоко потом, ещё через поколение, вспомнили о «детях войны». О тех, кто родился в годы, когда не хватало для жизни элементарного — еды и тепла. Несмотря ни на что, малыши, опалённые войной, выжили, но из-за дефицита калорий и витаминов в период роста, их репродуктивные способности, скажем так, были основательно подорваны. Не мудрено, что служаки из военкоматов подчищали призывников под гребёнку, мели даже выпускников военных кафедр, а им до получения спасительных лейтенантских звёздочек оставались считанные месяцы. Тех, кто вместе с дипломом получил офицерское звание, тоже прихватывали. Командного состава, особенно низшего и среднего звена, тоже не хватало.
ДО СВИДАНЬЯ, МАМА, НЕ ГОРЮЙ…
С предписанием в кармане
В 1984 году зачин давней патриотической песни звучал довольно тревожно. Для родителей призывников. Маячил «интернациональный долг» в далёком Афганистане. «Ограниченный контингент советских войск» — только так в средствах массовой информации говорилось об этом экспедиционном корпусе — постоянно требовал пополнения. Потому я всерьёз задумался, сообщать о призыве в армию родителям или что-нибудь уклончивое придумать?
В Камышин на Волге, это под Волгоградом, в учебку, мы попали в разгар лета. В тех местах солнце не скупится, температура до 50 градусов. В учебке готовили обслугу для метеонаблюдений Воздушных сил. Для остальных родов войск — тоже. Оборудование метеослужб требовало от персонала определённых знаний, в силу чего комплектовалось преимущественно из студентов вузов. В крайнем случае — из выпускников техникумов и средних школ. Сокращённое название учебки — не очень уважительное: ШМАТ — школа младших авиационных специалистов.
Направить новообученных специалистов могли куда угодно — от Арктики и Германии до Монголии и Афганистана. Поначалу, мы, дончане, студенты политеха, университета и торгового института — старались держаться вместе. Но вместе служить не довелось. Нас распределили по разным точкам.
Всё позади, готовимся разъезжаться. Вдруг от командира части новая вводная. Дескать, подайте голос, кто хочет служить не далее ста километров от родного дома. Желанная перспектива! Она, оказывается, ждёт тех, кто во время пересменки останется в части, дабы охранять склады и всё остальное. Подумаешь, месяц-другой караульной службы, зато какая радость впереди. Караул — это сутки, собственно, в карауле с автоматом наперевес, ещё сутки — отдых и третьи сутки — подготовка к караулу.
Дал согласие — почему бы и нет? Честно отчебучил две недели, перешёл на третью. Сидим с товарищами, готовимся к заступлению. Вбегает старшина роты и кричит:
— Заславский, ты чего ещё здесь?
— Готовлюсь к заступлению в караул, товарищ прапорщик!
— Бегом в роту, там тебя ждёт предписание на отправку, получи вещмешок!
— Какая отправка? Мне же в караул…
Не я один попался на удочку о службе рядом с домом. Обманули, конечно. Не мытьём, так катаньем принудили задержаться в учебке. Прибегаю, получаю вещмешок с моими манатками и догоняю группу таких же курсантов, прикомандированных к Туркменскому военному округу. Под парами ждала кавалькада грузовиков. У большинства попутчиков нет предписаний, а у меня и ещё двух солдат — на руках документы с конкретно указанным маршрутом.
Нас отвезли в Волгоград, погрузили на самолёт. Перезнакомились. Куда нас везут, не знаем. Догадываются, в сторону Афганистана. Что настроения не прибавило. Приземляемся в Ташкенте. Там располагался штаб Туркестанского военного округа, охватившего территорию двух республик — Узбекистана и Туркменистана. Те самые места, что так гостеприимно приняли в ту войну будущих моих родителей — мать и отца.
Не думаю, что родители очень уж обрадовались, получив мою телеграмму: «Лечу в Ташкент». В предписании значилось «Эмба, Актюбинская область». Казахстан, если меня не подвели знания географии. Но что такое Эмба? Какая-то засекреченная аббревиатура?
В ташкентском аэропорту группу распихали по грузовикам, нас троих сняли и говорят:
— Вперёд! Чухайте, согласно предписаний!
Куда самим чухать? Три месяца в учебке нам вдалбливали, что солдат, конечно, важная единица, но над ним обязательно должен быть старший, хотя бы в звании сержанта. Он обязан сопровождать. Предварительно предоставив 30 минут времени на подготовку. После чего мы обязаны стать в строй и есть его глазами.
Стоим, думаем. Одному в одну, другому в другую, а третьему — в третью сторону. С одного и того же вокзала. Размышляем: раз выгрузили в Ташкенте, значит, по всей видимости, топать недалеко. Потом только сообразили, что можно было не тыняться по вокзалу, а воспользоваться случаем и провести экскурсию по красивому южному городу. В конец концов, часы и минуты приезда на вокзал нигде не зафиксированы. И в предписании не указано, сколько часов (или суток) отводится на дорогу в часть. Так и не увидел я Ташкента. Ночь на вокзале не считается.
Сел в поезд, еду. Позади граница между Узбекистаном и Казахстаном. Колёса постукивают, гляжу в окно. Актюбинская область расположена между двумя громадными водоёмами солёной воды — между Каспийским и Аральским морями. Пустыня. По ней протекает река Эмба, а на реке — населённый пункт того же названия. Но мне надо на Эмбу-5, в небольшой городок, затерявшийся в пустыне. С поезда — к военному коменданту. К кому же ещё.
— Здравия желаю, рядовой такой-то с таким-то предписанием…
— Успел, молодец. Скоро отправляется автобус на Эмбу-5.
Действительно, стоит. Водитель, не покидая кресла, открывает рычагом двери. Показываю ему предписание:
— В салоне сидит старлей, как раз туда направляется, обратись к нему…
Попадаю в часть, оттуда сразу на аэродром. Даже на довольствие не успел стать. Судьба свела с Сашей Строковцом, призванным из Башкирии. Он и сейчас в Уфе живёт. Моего призыва хлопец. В отличие от меня — прирождённый философ. Поделился со мной умозаключениями:
— Армия — большая лужа дерьма, а мы в ней — как опарыши. Пока шевелишься — не утонешь. Перестанешь трепыхаться — дерьмо засосёт…
Место метеослужбы на третьем этаже командно-диспетчерского пункта. Метрах в ста красуется отдельный домик-туалет. На крыше его — уж извините за каламбур — целая батарея батарей отопления. Интересуюсь:
— Чего это на крышу радиаторы приладил? Странный способ отопления.
— Не отопления, а сбережения. Иначе крышу ветром унесёт.
Весёленькое место, ничего не скажешь. В метеослужбе по штатному расписанию — всего два солдата. Один из предшественников ждал нашего появления, второй — не очень. Один уходил на дембель, простите, увольнялся в запас, второго ждал дисбат. По решению то ли трибунала, то ли суда — уже не помню. Обоих придержали до нашего появления, в ожидании замены. Не будет же офицер вкалывать за солдата.
Мой напарник, Саша Строковец прибыл почти одновременно со мной. Татарин из Башкирии, без какой-либо метеоподготовки. Призывников спросили, кто умеет водить машину. Он и вышел из строя.
В обязанности солдат на метеослужбе — 24 часа в сутки фиксировать показатели погоды, шифровать и передавать в вышестоящую инстанцию. Мы обслуживали полёты шести эскадрилий 21-х МИГов, одну эскадрилью транспортной авиации и одну вертолётной. Достаточно интеллектуальные обязанности, если по солдатским меркам.
Товарищ — песня
Не знаю, какой смыл в словосочетании «Товарищ — песня» вкладывали комсомольские активисты. Лично меня и ещё группу солдат, сплотившихся вокруг самодеятельного вокально-инструментального ансамбля, песня очень даже выручала. Серые солдатские будни окрасила в жизнеутверждающие тона.
Я быстро разобрался почём фунт помидоров при отдаче Родине двухгодичного долга солдата. Поразмышлял, пока месяца полтора валялся в оренбургском госпитале. По причине кормёжки в солдатской столовой. Ту жратву пищей никак не назовёшь. Разгрызть ещё как-то можно, но переваривать желудок наотрез отказывался.
Представился счастливый случай. Сидели мы в каптёрке заместителя командира по политчасти и пили чай. Гляжу — из-за шкафа торчит гриф гитары. Прошёлся по струнам — звук нормальный. По углам растыканы другие музыкальные инструменты. Спрашиваю у замполита, кому они принадлежат.
— Не знаю, — отвечает, — когда я сюда приехал служить, они уже пылились.
На завтра к командиру части:
— Товарищ подполковник, разрешите обратиться. В каптёрке замполита лежат музыкальные инструменты, кому они принадлежат?
— У нас были офицеры, они порой играли. От них осталось наследство.
— Можно посмотреть?
— Возьми, посмотри…
С музыкальным образованием у меня не заладилось с детства. Даже в детский сад, где пение важный предмет, практически не ходил — месяц, от силы два. Как отведут, так какую-нибудь хворь подхвачу. Опять сижу дома, без песенок к праздникам и другой дошкольной самодеятельности. Благо, родители отца, бабушка с дедушкой, были живы. Они мной занимались.
В школе модных и популярных в те времена вокально-инструментальных ансамблей не было. Они в основном повсходили в центральных районах, с устоявшимся контингентом жителей. А Воскресенка — самая что ни на есть окраина. Ещё не Саратов, если сослаться на сравнение из комедии Грибоедова «Горе от ума». Но почти беспросветная глушь — это точно.
Однако, сколько себя помню, слушал музыку. Мамины пластинки с классикой — при каждом удобном случае. Улавливал ухом популярные песни по радио. Слушал и подпевал, сам того не замечая. Как сказали бы украинцы — учился самотужки. Таким же Макаром освоил во дворе гитару. Несколько аккордов.
Желающих посмотреть и потрогать музинструменты я собрал быстро. Определились, кто на чём будет играть. Но сыграться надо тоже. А где репетировать? Сунулись было в офицерскую столовую. Нас терпели недолго. Офицерам быстро надоело слушать нашу какофонию. Обещали пожаловаться, если мы не прекратим безобразие.
Игра на офицерских нервах не пропала зря. Кое-что у нас стало получаться. Кто-то надоумил обратиться в гарнизонный Дом офицеров. Правда, стоявший на балансе другой воинской части. При Доме офицеров имелся музыкальный взвод, набранный из профессионалов. Но командир взвода разошёлся во мнениях с начальником этого культурного заведения.
Эмба-5 порой принимала гастролёров. Оба руководителя не поделили навар от билетов. Всё бы ничего, но начальник офицерского собрания обязан выполнять гастрольную программу. А командир музвзода отказывается с ним дружить. И тут я нарисовался со своим вокально-инструментальным ансамблем. У нас к тому времени довольно сносно получалось лабать четыре-пять песен. Небольшой репертуар, но всё-таки.
Начальник — майор, я — рядовой. Он вызвал меня:
— Как вы играете — я слышал. Неплохо получается. Что тебе надо, чтобы нарастить количество и качество?
— Хотя бы помещение, где можно репетировать.
— Пойди на третий этаж, там рядом с музеем части расположены две каптёрки. Скиньте содержимое в одну, во второй можете развлекаться.
Благодаря стараниям начальника Дома офицеров, вскоре вышел приказ командира полка, по которому мне и остальным музыкантам (всего шесть человек) разрешалось украшать досуг воинов. По вторникам, средам и пятницам мы сутками обслуживали полёты, по понедельникам и четвергам — до обеда. А после — играем и поём. По субботам и воскресеньям вообще в распоряжении Дома офицеров. Время святое. Нас нельзя ставить в наряды, мы обеспечиваем культурные мероприятия. В Новый год и в остальные даты. Создаём праздничное настроение посетителям культурного очага.
Им, лейтенантам и майорам, хорошо. И нам приятно. Есть где и что сварить в нормальной кастрюле — уже хорошо.
Я был и солистом, и раскладывал партии для всех инструментов. Всё по памяти. У нас ни магнитофона, ни патефона с пластинками не имелось. Все любители, только один солдат с музыкальным образованием. Перед армией окончил музыкальное училище по классу народных инструментов — балалайка, баян. Мы его произвели в ударники. Очень здорово у него получалось оконтурить ритм.
Наш начальник, майор Воеводкин, требовал, чтобы концерт состоял из двух частей — военно-патриотической, это обязательно, и произвольной лирической — на наше усмотрение. Но чтобы без всяких там Высоцких.
Пел в основном я, иногда мне подпевал второй голос. До сих пор помню:
А ну-ка, шашки под высь,
Мы все в боях родились,
Нас крестила в походах шрапнель.
Пеленала метель, да шальная шинель
Колыбельные песни нам пела.
В том же обязательном строю «Мы родились, чтобы сказку сделать былью…». И прочие официально разрешённые шлягеры.
Нашими зрителями были не только люди в погонах. Мы объездили с концертами окрестные совхозы Актюбинской области. По полярности, смею утверждать, были вторыми после Аллы Пугачёвой с её ансамблем. По той простой причине, что Алла Пугачёва в тех забытых Богом краях никогда не была и никогда не будет. Мы даже билеты продавали — по рубль пятьдесят. В три раза дороже, чем на кино в первоэкранных кинотеатрах.
Да, мы всего лишь любители. Но мы отдавались своему делу. И дело платило нам взаимностью. Как водится, вокруг хватало начальников, на дух нас не переносящих. Первую скрипку среди них играл прапорщик — комендант штаба. Считайте, четвёртый человек среди начальства — после командира полка, начальника штаба полка и заместителя командира по политчасти. Комендант фактически выполнял обязанности ответственного за всё, в том числе за клумбы вокруг здания. В авиационном полку солдат немного. А я ещё вывел четырёх человек из-под крыла коменданта. То и дело прапорщик меня вызывал и пытался послать в наряд, приказывал сделать то-то и то-то.
— Не могу, — отвечаю, — товарищ старший прапорщик. Вместе с коллективом готовлюсь к серьёзному мероприятию по случаю 23-го февраля (или какого-нибудь другого праздника).
Дотерпел комендант до моего отъезда. Заранее придумал мне наказание, от которого я не смогу отвертеться. Каждый уходящий в запас солдат должен был выполнить дембельский аккорд. Такова традиция. Иначе старший прапорщик не подпишет обходной лист. Имеет право. Вот он и придумал мне задачу: просверлить в железных трубах, проложенных по клумбам возле штаба, дырочки под разными углами. Через каждые 70 см. Вручил мне ручную дрель со сверлом и ушёл, довольный своей местью. Был уверен, что с таким аккордом за неделю не управиться. Сверлить вручную в лежащей на земле трубе дырочки под разными углами — сложное занятие.
А я одолжил в батальоне электродрель и в несколько часов уложился. Прихожу, докладываю:
— Принимайте работу!
— Какую работу?
— Какую дали, такую и принимайте.
Прапорщик провёл рукой по трубе, всё понял и как заорёт:
— Я тебе сейчас другую работу найду!
— Ищите, — отвечаю, — но аккорд есть аккорд, я с ним справился.
Комендант всё-таки мне отомстил. Не подписывал обходной лист до последнего. Призвали меня 26 июня 1984 года, он отпустил меня лишь 22 июня 1986 года.
Глава пятая. ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ
Предприимчивый — человек, умеющий предпринимать
что-нибудь в нужный в момент, находчивый,
изобретательный и практичный.
С.И. Ожегов. «Словарь русского языка»,
издание 16-е, исправленное. М. 1984.
ПРОЕКТИРОВЩИК
В народной мудрости: «На ошибках учатся» — кроется лишь часть истины. Отрицательный опыт, не будем спорить, важная составляющая наших поступков, но зачастую свидетельствует лишь о напрасно потраченном времени на преодоление тупикового маршрута. Положительный навык, пусть в минимальных масштабах, всё же важнее. Он добавляет уверенности при новом начинании, и это та самая прибавка, которая обозначается знаком «+». Даже если далеко не всегда поддаётся переводу в цифры.
Перебирая в уме первые ступени своей предпринимательской деятельности, всегда вспоминаю Эмбу-5 и вокально-инструментальный ансамбль. До нашего появления в военном городке такой культурной единицы не было. Не спорю, сыграли свою роль привходящие обстоятельства в виде наличия бесхозных музыкальных инструментов. Они годами пылились за шкафами и продолжали бы лежать без движения, если бы на них я не обратил внимание. Не проявил бы, как тогда говорилось, инициативы. Не обосновал бы своё предложение замполиту. Повезло и с ситуацией в Доме офицеров — с антагонизмом между начальником «очага культуры» и руководителем музвзвода.
А дальше сработал эффект, хорошо знакомый любителям тихой охоты — грибникам и ягодникам. Если гулять по асфальтовым дорогам, ничего в лукошко не насобираешь. Но стоит углубиться в заросли, наклониться за грибом-ягодой и обязательно рядом увидишь ещё и ещё. Словом, ищи и наклоняйся, что-то делай, трепыхайся. Грибы и ягоды всегда ведут себя подобно зверю из поговорки про заядлых охотников, который бежит на ловца.
Перевёл дух после службы и — знакомой дорогой — в институт. Не будь армии, забравшей два года, учился бы на четвёртом курсе, а так поступил на второй. К концу его полностью освоился, вроде и не было в учёбе перерыва. Тот год богат для меня на судьбоносные, говоря красиво, решения. В середине второго курса женился. С будущей женой познакомился ещё в школьные годы у моря, переписывался до переезда в Донецк и во время службы.
Жена тяжело переносила беременность. Текущие студенческие переживания, а без них на стационаре не обойтись, добавляли стрессовых ситуаций. Смотрел, переживал и выдал с командирскими интонациями — за спиной 24 месяца службы в армии — в голосе:
— Всё! Переходишь на заочное отделение. Там поспокойней.
Следом, летом 89-го, стал заочником и я. Два курса стационара мне зачли за три, так что перешёл на четвёртый. Поступил на работу исключительно по специальности — в проектный институт «Донгипрошахтострой». Вплоть до 91-го трудился техником-проектировщиком в отделе комплексного проектирования. В тесной компании с кульманом, его другом ватманом и братом его рейсфедером.
Наш отдел готовил проектную документацию для строительства заводов крупнопанельного домостроения, кирпичных заводов, производственных комплексов, баз различных строительных объектов. Зарплата техника — 120 рублей. Плюс небольшой навар в виде премий.
А горбачёвская перестройка, в обнимку с дефицитом на продукты и товары первой необходимости, во всю набирала обороты. Одному на 120 рэ ещё можно было как-то просуществовать, но у меня семья. Ребёнок вот-вот появится. Задумался и огляделся.
На работе, как ни вкалывай, выше зарплаты, положенной технику, не прыгнешь. Но библиотеке проектного института навалом специальной литературы и справочников по предметам, которые преподают в вузе. Можно без дополнительных усилий соединить необходимое с полезным. Забегая вперёд скажу: мой дипломный проект почти буква в букву совпадал с объектом, за который я получал деньги на работе. Самую малость отредактировал и чуть ли не первым отнёс на защиту. Оценили проект на «отлично». Последний восклицательный знак в моей учёбе, увенчанной красным дипломом.
Весь восьмичасовой день, а при строгой пропускной системе прийти позже или уйти раньше — подобно злостному нарушению трудовой дисциплины, я использовал во благо. Можно сказать, на все двести процентов.
Тут ещё такой нюанс. Первые же месяцы в статусе проектировщика меня убедили: за кульманом надо спешить не спеша. Ты ответственен за электрическую часть проекта. Но есть ещё строительная, сантехническая, автоматическая, механическая и так далее. И вся рота проектировщиков, как учил нас писатель Александр Иванович Куприн, должна шагать в ногу. Отстающий — замедляет движение рядов. Вырвавшийся вперёд опять же дезориентирует строй, доставляет дополнительные проблемы. В первую очередь самому себе. Потому что смежники согласуют тебе чертёж лишь в случае, если работают в унисон с тобой. Или ты с ними. Обгонишь на повороте — придётся переделывать свою часть проекта. Известно, если части машины не притёрты друг к другу, машина останется неработающим макетом. То же самое с частями проектов любого объекта.
Я проектировал электрическую часть, по началу — не самую сложную. Подстанции, распредпункты. С первым же заданием справился за неделю. Отдал руководителю группы на проверку. Жду. Мне новых заданий не дают. Объясняю, что я свободен, кульман простаивает… Пока не сообразил, что за неделю выполнил двухмесячные объёмы. Время всё равно не обогнал. Объектом пришлось заниматься ровно два месяца. Несколько раз был вынужден переделывать, заново считать и чертить. Иначе отставшие от меня смежники-строители, сантехники, механики согласовывать проект отказывались…
Мой отец, электрослесарь, чтобы не ставить своих смежников в неловкое положение, уходил пораньше домой или вообще не являлся на участок. Радовался возможности подольше побыть со мной. Его наглядные уроки запали мне в душу и подсказали, как обойти рамки, предусмотренные строгой пропускной системой.
Работа — работой, учёба — учёбой, но я ещё не отказывал себе в удовольствии играть в КВН, активничать в театральном кружке, народном театре, продолжать музыкальную линию, столь успешно освоенную в армии. Само собой, играл в настольный теннис. Моими успехами в самодеятельности и в спорте отец гордился не меньше, чем будущим инженерством. Я видел, что ему мои достижения приятны.
Вся эта активность принесла моральные дивиденды. Я даже баллотировался в депутаты горсовета Донецка.
Мне твёрдо обещали: как принесу диплом инженера, повысят ставку со 120 рэ до 180-ти. Такая перспектива меня не привлекала. Три года работы в проектном институте — единственные годы, когда я был наёмным работником.
(продолжение следует)
Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2021/nomer2/fzaslavskaja/
