* * *
Осень пошла и поехала.
Девочки вышли в тираж.
Вспомнилось «Около эколо»,
давешний лидер продаж.
Лавки тверского безумия,
Пушкинской бред и разброд,
Где как огонь из Везувия,
лез из подземки народ.
И до «Макдональдса» кубарем,
с горки по Бронной в разгон
к тем коридорам прокуренным,
что холодны испокон.
Кресел продавленных кожица,
импортных банок бычки…
Странное время итожится
и набирает очки.
Чтоб соквартирники бравые
Герцена были добры
петь и браниться оравою
вплоть до ненастной поры.
И огребая на честности,
и отвечая за страх,
строфами тешить окрестности
где-то на задних дворах.
И на портвейной гадаючи
гуще вчерашнего дня,
не удивляться, что та ещё
в ней первачу западня —
за полночь рваться названивать
девочкам в лютую мгу,
чтоб уточнили название
книжки, где гонят пургу.
Автора, город, издательство —
хоть ни душе, ни уму…
Так ли важны обстоятельства
переселенья во тьму?
Стерпится, слюбится, скажется
сказ про любовь да беду.
Трубки бессонная скважина
всё выдает ерунду.
Длинные, длинные, длинные —
и канитель недолга…
За повреждением линии —
сразу сплошные снега.
* * *
Знамо дело, пагуба-куга.
Где они, иные берега?
Канны, Океания, Китай.
Губы спозаранку раскатай.
Знамо дело, можно — да нельзя.
Кровная бескрайняя стезя.
Радио орёт «ку-ка-ре-ку» —
в изморось рыси по утряку.
На рысях по жизни волокло.
Ныло запотелое стекло,
пело, до сопрано доходя
на краю рассветного дождя.
Голос — волос. Лопнул — и волна
ни единой суше не равна.
Берега гремучих облаков,
обложных — и был жилец таков.
Небо, небо — тёмная вода.
Штормовое наше никогда.
Смутен запад. Пасмурен восток.
Чёрной крови полон водосток.
* * *
Тогда Союз разводом занялся,
делением на околотки,
кругом бабла набухли завязи,
забултыхалось море водки.
Вернулась давняя и шалая
волна купанья в море крови.
И эта радость обветшалая
сполна вошла в обычай внове.
Теперь и вспомнить не предвидится —
на бражной, что ли, вечеринке,
где крыли наглое правительство,
иль у фонтана по старинке.
Возможных точек совпадения
изрядно было в эту пору —
там барышни вне поведения
давали жару и задору.
И в том и казус, и оказия,
что резус твой и крови группа
не допускали безобразия,
и время выглядело глупо.
Я тоже с ним дружил без рвения,
не совпадал по интересам,
аполитичной точки зрения
был празднолюбцем и балбесом.
Угар безделья и отдельности
витал над нашими телами.
Смолкали бесы оголтелости,
и слёзы дали застилали.
Ведь в них, неясных, зрела заживо
смешного счастья недоимка —
ледащего, чумного, нашего —
и на душе копилась дымка.
А за душой копиться нечему —
по всем карманам ветер шарил.
Мы возвращались ближе к вечеру,
застолье свечкой украшали.
Дрожало пламя безутешное,
двойным дыханием гонимо…
И помрачение кромешное
как тень прокатывало мимо.
* * *
Даже имя припомнишь не вдруг —
батарейки у памяти сели —
только голая линия рук
поперёк непременной постели.
Ни порядка положенных слов,
ни событий живую простёжку…
Боже милостив, жребий суров —
всё скользит в темноту понемножку.
Чтоб оттуда давая понять
о присутствии в деле дальнейшем
щекотать, изгаляться, пенять,
за каким обезумевшим лешим
с обречённым, сошедшим почти
в никуда с освещённого круга,
баснословную дружбу вести
и завязываться так туго,
что и полуистлевшая нить,
на чумные попавшая пяльцы,
провоцирует парку хранить
отпылавшие кольца и пальцы,
слишком острый излом локтевой
и неровный загар на предплечье,
и прожилку под ним — тетивой…
А другое — спросите полегче.
Ведь подсветка теперь такова,
что едва ль на оставшихся вольтах —
то, как руки суёт в рукава,
деловито выходит на воздух
и вовсю как большого спеца
об источнике тока пытает…
И ответствую в поте лица,
что и как на поверку питает.
* * *
Он пробовал прозой. Но проза вредна —
для певчего сердца обуза одна.
И в рифму старался как в оные дни.
А всё перепевы случались одни.
В разборки залез, опускаясь на дно.
Попутал же бес — окаянство одно.
Окстился, остыл. распластался на дне —
теченье оплечь для него не в цене.
Лишь ангелов сквозь пресноводную грязь
он кличет, своей немоты не стыдясь.
* * *
Летний свет на трещины тороват —
лёгкой тени зубчатые края
разрезают грянувший виноград,
и дробится гроздьев его струя.
На десятки брызг — раскардаш листвы,
шалых ягод, жил, кривизны лозы…
И размеры бедствия таковы,
что оно огромней любой слезы.
И восторг, и ужас бессильны там,
где разъятья света ветвится ток —
зной бушует, плещется птичий гам,
выкипает воздуха кипяток.
Выгорает день до глазного дна,
но в угоду зреющему вину
подоплёка ночи насквозь видна
по размаху молний во всю страну.
* * *
чёрные звёзды висят впереди
сходу доподлинно не разглядеть
действуй вслепую и не ерунди
истово тратя последнюю треть
ночь широка совпадают цвета
но лицедею к лицу слепота
и принимая обличия снов
шкодных проделок закрашенных звёзд
бешеных шабашей школьных основ
ловишь судьбу за невидимый хвост
током кипящей летейской воды
сам выжигаешь свои же следы
станешь дорогой двурогой и впредь
будешь смущеньями душу марать
то ли ещё предстоит умереть
то ли не выйдет уже умирать
если к развилкам приводят пути
это не повод по ним не идти
ярых созвездий огарки в воде
дым непроглядный во весь небосклон
предположи что разгадка нигде
и неизвестностью свод накалён
и не горазд кровяной метроном
в этом дыму разобраться ночном
перетеки в затаившийся свет
ляг на сетчатку финал сочини
неразрешимого в памяти нет
из пустоты проступают огни
что это кто это и почему
выдумай сам а не спрашивай тьму
* * *
Будет ознобной хмари, кромешной мги,
ранних побудок, одури в полный рост…
Знай поспешай и париться не моги,
чтоб не ловить судьбу за облезлый хвост.
Чтоб не лететь по слякоти в маету,
не натыкаться влёт на таких как сам…
Камень под ложечкой, вечная желчь во рту
и перегар, стекающий по усам.
Хватит погонь за призраками удач,
шалых побед над сумеречным умом!
Чушь, будто Хронос — твой записной палач.
Дохлое дело — только в тебе самом.
В дальний посёлок, в хижину, на юга!
Выбери время, чёрт бы его побрал…
До безобразия песенка недолга.
И неужели вся про сплошной аврал?
Звёзды не ждут, моря высыхают в ноль,
вина скисают в лавках береговых…
Сны пробирают круче, чем алкоголь.
Ветры разъятия весело бьют под дых.
Близок ли финиш? Этак ли, так ли — да.
Страшен ли чёрт на выходе? Вовсе нет.
Даром, что волн безбашенная гряда
и заслоняет исподволь белый свет.
Дикие волны пагубы в пух и прах.
Ярых ударных выверенный прибой…
Дверцу к себе открыв на семи ветрах,
мёртво захлопни прошлое за собой.
Послесезонная лакома пустота —
соло последних листьев, припев гудков…
Пелось в отчизне запросто и с листа.
Благо, что климат вреден и бестолков.
* * *
Битым завален пустырь стеклом,
и пламенеет в осколках смерть.
Будто бы всё, что пошло на слом
вздумало в мир из огня смотреть.
Ярого солнца слепой кураж.
Позднеосенняя соль земли
бойких находок, шальных пропаж
и обещаний любви вдали.
Острая осыпь, обломки, рвы…
Было ли что-то когда-то здесь —
окна бессонниц, разлёт листвы,
жизни враспыл колгота и спесь?
Пламени осени кровь и плоть
ярче назначенного гореть.
Пепел не стоит ловить в щепоть,
чтоб в одночасье не постареть.
Там, где земля непроглядна меж
сколов бутылочных на юру,
и дожидается тот рубеж
не доигравших свою игру.
В пекле предзимья мертва трава —
только стекла раскалённый лёд…
Время качает свои права
без разумения, что умрёт.
* * *
Белая клетка, чёрная. Ход конём.
И шепоток. И присвист. И нервный тик.
Яро кровавится парковый окоём,
квасит кафешка, мечет понты бутик.
Жертва, размен, ататка на короля.
Оторопь зрителей с воблою и пивком.
Ведь под угрозой собственные поля…
Что ж он творит и мочится кипятком?
Жидкая братия выживших и седых,
сладко клюющих на проходную страсть…
Что за ветра бодали родных под дых,
но не сподвигли замертво жертвой пасть?
Кто невзначай по осени учредил
ради потехи божьей, за просто так
этот открытый клуб отставных чудил,
счёта ходов и пустых ломовых атак?
«Мерс»-рысачок в лошадином рассвете сил
ждёт под парами фраера вдалеке…
Кум королю! И неси его, конь, неси
в раннюю ночь отвязную налегке.
Прочь от скамеек, где не умеют без
присных соплей в промоинах болтовни,
пенсионерских шахмат на интерес,
что пожирают всуе часы и дни.
И с темнотой наваливается цейтнот,
гаснет кабак и гибельно на ветру…
Но разве дело петь, будто свет не тот,
если не светит сделать свою игру?
* * *
из несусветного выпало
в душу курцу с бодуна
царство бэушного вымпела
тесной надежды страна
водкою смытые даты и
песни на самом краю
как потешались поддатые
в полузабытом раю
счастье дарёное выпито
выбита дурь из башки
в царстве плеврального выпота
где под глазами мешки
полные золота партии
что всё равно за царя
непреходящи симпатии
песни разучены зря
тьма переписана набело
всё про того же бычка
жизни как будто и не было
лишь лабуда с кондачка
курится курится курится
сказка лягушка стрела
сердце бастует и курвится
стало быть всё же была
капельниц пепельниц пигалиц
блёстки по мёртвой воде
кровь на пижамах без пуговиц
бесы в седой бороде
тут не старенье старание
стен пробивание лбом
несокрушимого ранее
зла на глазу голубом
неба замочная скважина
в редкоземельном дыму
временем обезображена
ключ не найти никому
стрелочник сказочной удали
ключник больного ума
вечер ли раннее утро ли
всё димедролова тьма
где окаянный болотного
колера дым на крови
дальнего бесповоротного
солнца его визави
* * *
Прими на грудь, возьми на абордаж
забытую посудину безумья…
Дежурный — до одиннадцати наш,
и наготове корка да глазунья.
И говорит не «штормы», а «шторма»
кассетник на предсмертных оборотах.
Когда зима, легко сойти с ума,
в заснеженных не мешкая воротах.
Покуда круговая беготня
ветров и хлопьев не осточертела,
слепая ночь куда светлее дня
на календарных волнах беспредела.
И вся печаль — собраться и успеть,
покуда корабли не затонули…
Пурге — гудеть, гонцу — спешить и петь,
мелодию угадывая в гуле.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer7/spopov/
