Три письма
Маме пришлось сказать.
Никакой внутренней драмы она не испытывала. К своему состоянию не прислушивалась, наперёд ни о чем не думала. Она такая в поселке была не первая. Маме пришлось сказать лишь потому, что нужного решения она сама принять не могла, не хотела, ей, в общем-то, было всё равно.
Мать взглянула на дочь так, как если бы увидела первый раз и спокойно позвала:
— Отец.
Эмоциональный взрыв был малой мощности.
— Убью щенка… а тебе — рожать.
И чуть погодя:
— Слышь, мать! Это сколько ж годков мы прибавления дожидались? Теперь нанянькаемся… готовься бабка!
— А сам-то, сам?
— А я чо? Будет у нас с тобой, как в сказке, своя Снегурочка или, ха-ха, Снегурок.
— Мам, пап, а как же я?
— Ну, и ты, доча, куда ж без тебя, а щенка этого я найду.
Она тут и вовсе расслабилась, и пошла носить дитя дальше, как ни в чем не бывало.
А Щенок уже два месяца был в Армии. Ничего не знал, ни о чем не ведал. У них и случилось-то всё всего один раз, на проводах. Четверо парней уходили на Срочную, гуляли всем поселком, а что уж, как, зачем и почему, сейчас значения не имело.
Горняцкий поселок. Севера.
Здесь всё не так.
Климат, природа, полярные ночь и день, ощущение полной замкнутости и оторванности.
Люди другие. Почти американцы, если вдуматься.
Они все приехали за большим рублем и новой жизнью. Они все в достаточной степени авантюристы.
Приспосабливаться — сильнейший стресс. Рудник, шахта — адский труд. В условиях крайнего севера — каждодневный, привычный трудовой подвиг настоящих советских людей.
Рудник, шахта — первооснова. Жильё, школа, больничка, магазин и клуб — как придатки, они вторичны. Растет добыча — растет поселок со всей инфраструктурой, умирает шахта — умирают все остальные проявления жизни.
Они — настоящие.
Конкретны, работящи, честны и справедливы. Дружить, любить, работать, гулять, пить водку или спирт — всё надежно, с толком, с расстановкой и чувством, примороженным на годы.
Ленивые, больные, нестойкие, без характера и волевого стержня возвращались на материк в течение первого года. Уезжали и те, где в семьях начинался разлад. Жену и детей Север просто мог не принять. Тогда семья возвращалась полностью или оставляла на заработках отца. Отцы, рассчитывая «поднакопить денег за два-три года и вернуться», к Северам прикипали, налаживали свой быт и, в конечном итоге, заводили другую семью. Этот процесс был необратим.
Если мужчина в этих условиях находил себе женщину, она была почти всегда несравнима с той, которая сдалась и бросила его здесь одного.
Вот в этих стандартах ничего особенного в Настиной семье не было. Обычная горняцкая семья. Отец — Николай, привез семью через год после «вербовки», он и раньше был горняком, на новом месте его сразу «решили закрепить». Он — бригадир проходчиков, и ему для семьи выделили хоромы — маленькую однокомнатную квартирку в двухэтажном деревянном бараке. Удобства, правда, во дворе, но в квартире зато своя печка, холодная вода из крана, ну и сарайка для хранения всякой всячины. Мама — Глаша, пристроилась на той же шахте учетчицей, что было большим везением: работы для женщин в поселке было совсем мало. Ну а Настасья, пообвыкшись за год в детском саду, в семь лет пошла в местную школу.
Их поселок постепенно рос, он был одним из тех, что входили в Воркутинское кольцо, правда, был от Воркуты самым дальним.
Сашка, в отличие от Насти, родился здесь, он был старше на два года. Отца помнил плохо. Тот загинул под очередным обвалом, когда малышу не было и пяти. Мама — женщина восточных кровей, горевала тяжко, хотела с сыном уехать, но пережить потерю дорого человека легче было в среде таких же горнячек. Кто ещё может понять, что такое получить сообщение: «кровля рухнула, но их уже откапывают», замереть, затаиться, пряча Надежду куда-то туда, под сердце, а потом… хоронить закрытый гроб, в котором неизвестно что, останки ли, руда ли.
Карина осталась. Она была хорошим фельдшером. Её любили, она всем была нужна, да и зарплата с коэффициентом и северными надбавками была существенным аргументом для матери-одиночки.
* * *
Сашке предстояло «закаляться как сталь», только наоборот — из холода в жару. Он прошел несколько непонятных для себя отборов. Его расспрашивали о разном (в современном варианте — тестировали), гоняли на кроссах, перекладине. Один раз дали нацепить боксерские перчатки и выставили против него трех бойцов, которые били его в течение пяти-шести минут. Он не стерпел, подключил ноги и, подхватив случайно подвернувшуюся корягу, пошел в наступление. На удивление, это вызвало одобрение среди присутствующих, и его отобрали в третий, последний раз.
Учебка располагалась неизвестно где. Сначала шестерых новобранцев на транспортнике перебросили на, казалось, заброшенный аэродром в песках, потом вертолётом в гористую местность на «точку», к которой не приходила ни одна дорога.
Их встретило несколько человек в «гражданке». Это были офицеры, но кто, в каком звании — было непонятно. Когда к ним ко всем обращались, никакой армейской терминологии не употреблялось, офицеров звали по именам, новобранцев просто называли «группа».
Состав группы был неоднородный, люди были предельно не схожи друг с другом.
Был Самоделкин — технарь с высшим образованием.
Айболит — доктор, вчерашний студент-медик, загулявший с любимой девушкой и отчисленный за прогулы и заваленные экзамены на пятом курсе.
Мустафа — молчаливый южанин с непонятным образованием, но со знанием нескольких восточных языков.
И трое простых парней из разных концов страны.
Пятерых из них в какой-то степени объединяла восточная внешность. Только Валерка — чистый русак, детдомовский хулиган и второгодник.
И ещё.
Они, как вскоре оказалось, были все невероятно выносливы, хорошо физически развиты, но спортсменов среди них не было.
Им всем на последнем этапе отбора в общих чертах пояснили, для чего каждого из них рекомендуют в «войска особого назначения». В этот, последний момент, у каждого была возможность отказаться и пройти срочную службу «как все». Но романтика и советский патриотизм, особенно присущий молодёжи тех времен, их только раззадорили. Каждый из них возгордился собой и своей уникальностью (а как же, если такое предложение было сделано «не всем и каждому», а именно ему), каждый из них подписал определенные обязательства, практически не вчитываясь в текст, каждый был готов выполнить до конца «священный Долг перед Родиной»!
* * *
Три письма.
Письмо первое.
«Дорогие мама и папа! У меня всё хорошо. Сейчас я буду проходить подготовку по воинской специальности для службы в войсках ПВО. Напишу после распределения в конкретную часть. Сейчас можете мне писать по адресу..».
Письмо второе.
«У меня всё хорошо. Здоров, кормят отлично, даже поправился. Прибыл в свою часть. Я далеко от вас, но всех вспоминаю и люблю. Надо осваиваться со службой. У нас здесь особая секретность, поэтому подробнее писать не могу. Почта будет редкой, часто писать не получится. Вот мой новый адрес..».
Письмо третье.
«Долго не писал. Сейчас наша часть готовится к передислокации на новое место. По большому секрету скажу, что буду служить за границей в одной дружественной стране. Увижу, как там живут. Мы все этого ждем. Режим секретности будет усилен, поэтому новый адрес пришлю не раньше, чем месяца через два. Не волнуйтесь, у меня всё хорошо».
Вот примерно такие три письма написал заранее каждый из их группы ещё перед заброской на точку. Письма были написаны под диктовку и сданы офицерам Особого отдела. На этом связь группы с родными надолго обрывалась.
* * *
Прошло четыре месяца. Это были уже другие люди. Никто из них не брился и не стригся под армейский стандарт. Их одевали то в камуфляж без знаков различия, то как-то по-восточному, учили такую одежду носить, с этим лучше всех справлялся Мустафа. Они «подсушились» — жирок сбросили и нарастили мышечную массу. Внешне они стали суровыми мужчинами восточной внешности и выглядели старше своего реального возраста.
Спать приходилось иной раз по три-четыре часа в сутки. Все остальное время шли занятия с инструкторами, практическая реализация полученных знаний и навыков, длительные марш-броски с полной выкладкой, выход на местность на длительное время с ограниченным запасом воды и еды — «курсы на выживание». Все они ни на секунду не расставались с личным боекомплектом: автомат или у двоих — пулемет Калашникова, пистолет Стечкина, нож, четыре гранаты, у одного из них гранатомет РПГ с комплектом выстрелов, у другого — радиостанция, ранец с пайком и дополнительным оборудованием. У Айболита, соответственно, лекарства, перевязочный материал, промидол.
Они не стали борцами или боксерами. Зато каждый из них мог стать в критической ситуации убойной машиной. Им далеко было до офицеров-инструкторов, но даже тех полученных и до автоматизма доведенных приемов и навыков хватало для того, чтобы ухмыляться, вспоминая всяких киношных супергероев.
Неожиданно списали и отправили на Большую землю Валерку. Его свободолюбивый характер хулигана свёл на нет все его остальные плюсы. Здесь всё было сурово и жёстко, поэтому к вертолету он шёл один, его никто не провожал.
Его место в группе занял один из молодых офицеров-инструкторов.
* * *
Несколько боестолкновений. Два легких ранения и одна легкая контузия на всех. Их берегли. Без толку в пекло не совали. Потом они самостоятельно трижды «ходили на караван». Всё без потерь.
Оставалось до времени в запасе главное — их возможности в качестве диверсионной группы.
Сегодня началась серьезная подготовка к новой операции.
Они переоделись и внешне мало чем отличались от местных. Шесть вьючных ишаков с оружием и взрывчаткой. Группу должен был вести Мустафа.
По данным разведки, к крупной базе противника двигался аналогичный отряд. Его на дальних подступах должны были уничтожить наши «вертушки». Задача группы — под видом ожидаемого каравана, пройдя желательно без боестолкновений контрольные посты, войти в лагерь в темное время суток, провести ишаков как можно ближе к штабу, рассредоточится, дистанционно подорвать взрывчатку, уйти к своим.
Вертушки отряд противника не нашли.
Он прибыл на базу боевиков практически вовремя, опоздав на полтора часа. Наша группа пришла чуть раньше и успела провести груженых ишаков к штабу. Они только начали рассредоточиваться, когда настоящий караван подошел к базе. Местные в ситуации разобрались быстро. Две сотни человек были подняты по тревоге. Наших начали искать. Крики, первые выстрелы…
Группа выполнила задание.
Мощный взрыв вскинул в воздух штаб и несколько соседних построек. Поражающие элементы выкосили всё живое на значительном расстоянии. Возникшая паника, ночь, отсутствие согласованных действий противника позволило группе сделать попытку уйти. Точка, где их должны были забрать вертушки, была определена заранее по месту и по времени. Там группа должна была собраться.
До места эвакуации добрались двое — Сашка и Айболит. Айболита Сашка обнаружил километра за полтора до места сбора.
Повезло.
На этом участке обратного маршрута была только одна тропа. Сашка наткнулся на доктора, когда тот от потери крови был уже без сознания, как он вообще смог дойти, доползти до этого места, было непонятно. Сашка по горной тропе больше двух часов нес Айболита на себе, хотя и сам был легко ранен шальным осколком при взрыве. На рассвете подошли две вертушки. Одна для прикрытия кружила на высоте, вторая пошла вниз.
Стингер достал вторую вертушку в полукилометре от земли. Сашка успел накрыть доктора своим телом. Тут ему и досталось. Первый вертолет смог сразу подавить ракетами место пуска Стингера и, продолжая сечь из бортовых пулеметов, пошел на посадку. В него затащили только Сашку и Айболита, которые ещё подавали признаки жизни. Среди экипажа первой машины искать выживших было бесполезно. Вертушка, отстреливаясь, смогла подняться, набрать высоту и уйти к своим.
* * *
Уазик остановился у медпункта горняцкого посёлка. Лейтенант пригласил Карину проехать с ним в Воркуту к Военкому.
— Что-то случилось? Саша?!
— Саша, Саша! Только ничего плохого не случилось. Вас ждет приятный сюрприз. Поехали.
Два месяца назад она получила от сына первое письмо. Немного успокоилась, хотя текст был куцый и слова какие-то не Сашкины.
Других известий не было. Она всё больше холодела, гнала от себя страшное. Села в машину, в дороге молчала.
Военком был сама галантность, ещё бы, Карина была красивой женщиной, и ранняя седина была ей только к лицу. Он усадил, стал поить чаем с баранками и пряниками.
— Вот. Вам письмо от сына.
Она жадно схватила конверт. Читала, перечитывала, целовала бумагу и плакала.
— Как же, как же его призвали? Он ведь у меня один…
Военком отвел глаза.
— Ошибочка вышла. В деле нужной отметки не оказалось, вы уж простите, так иногда бывает, за всем не уследишь.
Ну, да вы не волнуйтесь! Служит хорошо, достойно. Он ведь представлен к Ордену. За что, не спрашивайте, и вообще мне нужно вам сказать. В общем, он попал на службу в особое подразделение. Работает с особо секретной документацией. Режим там очень строгий. Видите, даже письмо к Вам пришло через военкомат. Вот ручка, бумага, напишите сыну, мы отправим.
Она сидела в растерянности. Секретная работа, бумаги. Сашка всегда не мог терпеть писанину… и орден. Она, конечно, человек гражданский, но Орден за работу с документами?.. Странно всё это.
Ну, слава Богу, хоть весточка пришла.
Она написала письмо, отдала в руки Военкома.
— Вот, и хорошо. Будут известия, мы вам тут же сообщим. Сколько там осталось?
— Почти год.
— Ну, год пролетит быстро. Спасибо Вам за сына. Ждите.
Венком стоял у окна. Уазик отъехал. Он вздохнул, открыл сейф и положил письмо под бумаги, на самое дно.
* * *
Алёнка дула щёчки. Щёчки и так были пухлые, тельце тоже было пухленьким — «в перевязочках».
Всё было тихо и спокойно.
Настя легко доносила до родов. Мучилась схватками на удивление не долго и громко не кричала. Дитё, только родившись, встало перед дилеммой: плакать или улыбаться? А чего, собственно, кричать и плакать? Вот мама, вот у мамы. Она сосала материнское молоко, его было много, Аленка сладко улыбалась.
После прибавления Николаю дали новую квартиру — большую двухкомнатную, со всеми, всеми удобствами. Он просил на первом этаже, чтоб удобней с коляской, ему дали первый.
Настя заканчивала школу. Надо было готовиться к экзаменам. Её отпускали на кормление и, в общем-то, это была её основная и единственная обязанность. Остальное взяли на себя родители. Глаша ушла с работы, Николай при первой возможности бежал домой и, «не поевши, не попивши», брал внучку на руки, целовал, подбрасывал, гугукал.
Он, конечно, не забыл про Щенка, но тот был в Армии, возможно и не вернется в горняцкий поселок после службы, да и кому он теперь был нужен? И без него всё сладилось…
Карина как-то дозналась.
Но разговаривать с ней на эту тему не стали, к дитю не допустили.
* * *
Сашку оперировали дважды. Ему повезло. Второй раз его оперировал известный хирург уже на Большой земле. Он задышал самостоятельно, правда только одним легким. Его выхаживала сестричка — восточная красавица Гюльнар.
Женщинам, женам, не имевшим в своей судьбе такого общения, ухаживания, заботы за беспомощным мужчиной, сложно представить ту взаимосвязь, которая возникает в этой ситуации. Такие сестрички и женщины-врачи редкость, особенно в мирное время. Они ведь не ухаживают, они — Выхаживают, принимая на себя все материнские заботы, с той только разницей, что для дитя — подгузник, для мужчины — утка, клизмы, больные перевязки и просто бессонные ночи, когда он мечется в бреду и, приходя в сознание, должен увидеть её, теперь родное, лицо. Увидеть, успокоиться и забыться сном, который ему так необходим.
На удивление Айболит был рядом, в соседней палате. Его тоже долго «кроили и штопали», тоже долго вытаскивали с того света, и у него, как и у Сашки, тоже появилась своя глубокая привязанность — Катя-Катерина, молоденькая доктор-физиотерапевт, приехавшая в эту южную республику по распределению на три года. С ней он проходил самый тяжёлый путь реабилитации. Она, на его стонах и даже криках, сгибала и разгибала его ноги, особенно правую, собранную по кусочкам из раздробленной кости, без устали массировала по нескольку раз в день, сама колола, сама обтирала, ну и всё остальное, пока Айболит не начал вставать. Когда его только привезли в госпиталь, Катерина, по указанию главврача, сразу стала за ним ухаживать, а он, вывалившись однажды из забытья, увидел её лицо, почувствовал прикосновение руки к своему лбу и её лёгкое, прерывистое дыхание. А ещё она плакала, плакала над ним, по нему, не зная, выживет или нет этот беспомощный герой.
То, что Айболит с Сашкой герои, знал почти весь госпиталь.
Первым к Сашке доковылял Айболит. Присел рядом на койку.
— Привет, брат.
— Да у меня, вроде, братьев не было.
— У меня тоже… раньше.
Молчат.
— Сколько ж ты меня тащил?
— Да ладно, брат.
Молчат.
— Я тебе должен…
— Потом отдашь, при случае.
— Отдам, брат, можешь не сомневаться.
* * *
Для своих родных они ещё были живы. Все шестеро. Письма шли и после гибели группы. Те самые. Только потом, спустя время, в четыре семьи, к четырем матерям в разных концах страны приехали офицеры. Молча положили коробочки с орденами и сняли фуражки — ни холма, ни креста — одна память.
* * *
Сашку и Айболита комиссовали. Они постояли молча обнявшись, дальше разъезжались — Сашка в Воркуту, Айболит в Челябинск. Их женщины пока остались ждать. Ждать надеяться и думать — вспомнят ли, позовут ли?
* * *
Из военкомата передали третье письмо. Карина успокоилась. Приготовилась дальше ждать.
Ждать пришлось недолго. За два месяца до срока, в медпункте, в её кабинет открылась дверь, впуская следующего в очереди пациента.
Мужчину она не узнала, не могла узнать, он прикрывал лицо чуть подвядшим букетом роз. Потом протянул его Карине.
— Вот, мам, еле довёз.
Домой, домой — кормить, гладить как в детстве по головке, разбирать его постель, со смехом примерять старые вещи и выпускной костюм. Всё было мало, кроме обуви.
Сашка, правда, приехал не в форме с дембельскими аксельбантами, лычками на погонах и остальными понтами. На нем было приличное пальто, шапка, туфли и костюм. Пиджак в шкаф Карина пристраивала с чувством восхищения и гордости. Над карманом — скромная орденская колодка на три боевые награды, а на правом лацкане и вовсе — орден Красной звезды.
— Сядь, сынок, нужно поговорить.
— Да, мама.
— Ты к своим сходить не хочешь?
— С ребятами гуляем завтра, к каким «своим»?
— К дочке, например.
— Что ж ты, сынок, наблудил и забыл, хорошо отец до этого не дожил. Собирайся, пойдем… хоть бы пустили.
Боже мой, он её не помнил, не мог вспомнить ни одной черточки лица. Подумаешь, «не помнил». Она его тоже не помнила. С интересом рассматривала, находя в его лице дочкины похожести. Да, красавец, ладный такой, взрослый.
— Что ж вы стоите, в ногах, как говориться, и ты, доча, что застыла, ну-ка, неси сюда нашу прелесть!
Сашка был в ступоре.
Ребёнка дали ему на руки.
— Бу, бу, бу, — Аленка улыбнулась и стала тянуть дядьку за волосы и нос.
— Дай мне, дай мне, Сашенька, — Карина хотела взять Аленку на руки.
В дверь позвонили, Николай вернулся с шахты.
— Коль, у нас гости.
— Да ну, кто ж это?
Он вошел в комнату. Улыбка сползла с его лица.
— Вот, Николай, гости наши нежданные. Ты что?
— А нечего этим гостям делать в моём доме!
— Коль, угомонись, он же отец!
— Отец в этом доме я, пусть уходят.
Ребенка забрали. Карина тихо плакала.
— Ладно, — сказал Николай, — не сейчас, потом, жизнь покажет.
* * *
Жизнь показала.
Через неделю, идя в пробной проходке по новой штольне, Николай и ещё половина бригады после взрыва метана попала под обвал. Взрыв был мощный. Бросились откапывать, горняцким опытом понимая — надежды нет.
* * *
Глаша сидела простоволосая, страшная, молча раскачиваясь из стороны в сторону. Слез уже не было. Была неотвязная мысль: как жить?
Как жить без мужа, без деда, без отца семьи?
Настя была в ещё большей растерянности. Всё рухнуло в одночасье.
И дело было не в деньгах. Дело было в вакууме, в пустоте и гулкой тишине без голоса отца, без его табачного запаха, без его неценимой при жизни любви и преданности семье. С болью и тоской, на каждом шагу, по любому вопросу они чувствовали его отсутствие. У них не стало Мужчины. Главного мужчины жизни.
Опять звонят в дверь. Опять будут причитать и соболезновать. Что ж делать? Надо открывать.
На пороге стоял Сашка с чемоданом в руках. Сзади его подталкивала Карина. Она протиснулась вперед, громко и уверенно сказала:
— Теперь он будет жить здесь!
И совсем тихо:
— А я буду приходить… если пустите… ой, не могу, горе-то какое, Глаша!
* * *
Свадьбу не играли. Какое уж тут.
В воркутинском загсе заведующая было открыла рот про положенные сроки, но старый парторг шахты отвел её в сторону, что-то тихо сказал, показал бумаги и зачем-то погрозил пальцем. Заведующая подобралась, попросила полчаса на оформление и, соблюдая советский обряд, расписала молодых. Кольца были.
Одно Николая — он его никогда не носил, другое сняла с руки Карина. Поставили подписи.
Теперь надо было целоваться. Целоваться, впервые с того далёкого дня на проводах.
Было неловко, хотя Сашка был уже не мальчик, а у неё — закружилась голова. Ниточка завязывалась.
* * *
Вперёд, вперёд идет время. Наша семья — ячейка советского общества — преобразилась. Две бабки: основная — Глаша, приходящая — Карина, жена — Настя, Алёнка, уже «ходящая под стол», и Сашка, простите, Александр Васильевич, — отец, муж, сын, зять — Мужчина, голова семьи.
В этом бабьем царстве он царствовал.
Четыре женщины вокруг него и квохчут, и «облизывают», любят и уважают. Вот свезло-то парню.
Как-то, в самом начале их совместной жизни, Настя увидела у мужа фотокарточку в портмоне. Сердце ёкнуло. На карточке — невероятная красавица с длинными косами, в белом халате и расшитой тюбетейкой на голове.
— Я знаю, Саш! Ты там, наверно, стал мусульманином, а это — твоя Любимая жена.
Ох, как же он смеялся! Потом посерьезнел, незаметно взгрустнул и тихо сказал:
— Это, Настенька, не жена. Эта девочка… эта женщина меня выходила, вместе с докторами спасла мне жизнь. Если б не она…
Настя была хорошим человечком, Сашку любила так, как в романах не описано. Она представила, что он мог не выжить, что его могло не быть в её жизни, съежилась от страха и забрала фотографию. Сашка промолчал. На следующей день фото в рамочке повисло на стене.
— Это зачем, Настенька, прямо как икона.
— Икона и есть.
— Так что ж, молиться на неё?
— Молиться, молиться, Саша. Не на неё, а за неё, и ты молись, и я молиться буду, и Алёнка вырастет, научу.
Сашка, ошарашенный, молчал.
— Ты, наверно, её любил, может и сейчас любишь, скажи, я отступлюсь.
— Ради кого, Настя!?
— Ради тебя, родной.
Он сидел, не мог встать и сказать слово. Просто обнял стоящую рядом жену, уткнулся ей в колени, она положила руки ему на голову, потом вдруг оттолкнула и грозно спросила:
— Обещал, поди, ей, совратитель!
— Обещал.
— А потом?
— Ну, что «потом», что «потом»? Сама знаешь, Насть!
— Что?
Сашка встал, обнял жену и зашептал на ухо:
— Насть, давай мальчишечку родим.
— Родим?
— Ну, в смысле, ты родишь.
— Ах, всё-таки, я!
— Ты, ты, у тебя получится.
— Я подумаю. Посмотрим на ваше поведение, Александр Васильевич.
— Да я, Настенька…
— И фотографию не трожь, пусть висит.
* * *
Айболит взялся за ум. Вернее, ум в его голове стал другим, совсем другим.
Он не только восстановился в своем медицинском институте, но стал лучшим в группе, поменял специализацию, на курсе полевой медицины ненавязчиво, но весьма конкретно поправил несколько раз доцента. Закончив Мед почти на одни пятерки, от аспирантуры неожиданно отказался. И хотя никакое распределение ему не грозило, узнав возможные варианты, вдруг попросил отправить его в одну южную республику. Никто не мог понять, зачем это ему было нужно.
«Зачем» — знал только он и Катя-Катерина.
* * *
Сашку, Александр Васильевича, райком продвигал по партийной линии. Ещё в Армии они все шестеро написали заявления и были приняты в Партию.
В конечном счете, он сменил старого парторга шахты. Был Сашка, конечно, молод для такой должности, но когда на День Победы он вместе с ветеранами появился на торжественном собрании с медалями и орденом, люди, шахтеры его зауважали.
Какого-то партийного карьеризма у него не было в натуре. Просто одно здоровое легкое навсегда закрыло для него дорогу к любой работе, любой специальности, связанной даже со средними физическими нагрузками.
Он неоднократно спускался в шахту, хотел быть «ближе к народу», но надолго его не хватало. Теперь любая физическая нагрузка вызывала одышку до холодного пота.
Домашние, особенно Карина, с тревогой стали наблюдать его всё чаще повторяющиеся приступы кашля, слабость, с которой он боролся.
— Сынок! Вот направление, я уже созвонилась с городской больницей. Поезжай в Воркуту, обследуйся. Я тебе давно говорю: мне всё это не нравится.
— Да ладно, мам, что мне сделается?
— А я говорю — поезжай. Требую, как врач.
После обследования он сидел в кабинете главврача больницы. Молчали.
— И что, доктор, без вариантов?
— Вам как ответить?
— Как есть, доктор.
— Ну, что ж! Врать не буду. Ваше единственное легкое и так функционировало чудом. Я не вспоминаю про курение, хотя бросить надо… климат, ваши постоянные простуды, видимо, перешедшие в хронический бронхит. Была пневмония, как я понимаю, вы толком не отлежались, не вылечились.
— Так, понятно. Сколько мне осталось.
Доктор искренне возмутился:
— Что значит «осталось»? Надежда всегда есть! Что, солдат, сопротивляться разучился, сдаемся?! Так что ль?!
— Ты, Александр Васильич, в руки себя возьми, понимаю — трудно.
Полежишь у нас недельку, а я за это время путевку тебе по профилю поищу.
— Не надо. Есть у меня место «по профилю»… один друг, фтизиатр, зав отделением… в госпитале на югах.
— Хорошо, очень хорошо.
— И ещё. Мои ни при каких условиях ничего не должны знать. Диагноз для них мы потом обсудим.
* * *
Сашка свалился как снег на голову. Айболит обомлел, бросился обнимать, звать Катерину. Гостю были явно рады.
Айболит, Владислав Владиславович, между прочим, «Влад Влад» за глаза, уже был замом главного по лечебной части. Полковник, начальник госпиталя, пробил для него, гражданского человека, эту аттестованную должность.
— Ну, что, Сашка, будем делать?
— Я уже спрашивал об этом после обследования у себя дома. Теперь ты сам прокрутил меня по второму кругу, ты, Айболит, отвечай, не ври, что без вариантов?
— Нет, ну в Москву, в Питер.
— Зачем?
— Так. Я сейчас поеду, Влад, домой. Надо привести дела в порядок.
— Хорошо.
— Станет совсем плохо — вернусь. Примешь?
— Железно.
— Помнишь, ты говорил, что мне, вроде, должен? Не забыл?
— Дурак, я ж тебе жизнью обязан, Катькой, нашими двойняшками, всем.
— Тогда определишь меня в палату, пока я… От болей корчиться на глазах у своих не хочу.
— Всё сделаю, брат. И до болей не допущу, обещаю.
* * *
Три письма.
Письмо первое.
«Здравствуйте, родные! Вот ведь как. Прихватило вашего отца. Ну, ничего, прорвемся. Мамочка, мама-Глаша, вы не волнуйтесь и Настасье не давайте кукситься. Как говорил Карлсон: «Дело-то житейское». Отогреюсь немножко на солнышке и вернусь к вам, любимые».
Письмо второе.
«… и ни к какой любимой жене я не сбежал, Настенька! Разве от таких раскрасавиц, как ты у меня, сбегают? Глупая. Дороже вас у меня никого нет. Как там в стихе, помнишь? «Жди меня, и я вернусь… » Ты жди, Настенька».
Письмо третье.
«Ну, ещё немножко потерпите. Что-то хворь плохо из меня выходит, правда кашляю меньше, отогреваюсь, вот, потихоньку. Настенька, солнышко, что уже малыш, толкается, ножкой бьет? Хулиган, весь в папку, тоже Сашкой будет: Александр Александрович, тебе как, ты не против?».
Все три письма Сашка отдал другу.
— Знаешь, что с ними делать?
— Знаю.
— Это когда я уже сам не смогу…
— Я понял, брат.
— Дай слово, что никого из моих звать сюда не будешь.
— Не по-человечески это, конечно.
— Я так хочу. Я тебе денег тут оставлю, отвезешь меня. потом?
— За «деньги» можно и по морде, прости. Я всё сделаю, Саш, клянусь.
* * *
Сашка сгорел, как свечка, быстро, меньше чем за месяц.
Айболит не дал ему мучиться, наркотиками по должности распоряжался он. Цинковый гроб самолетом и поездами он вёз неделю. Его уже ждали. Хоронили Сашку всем поселком. Больше всего боялись за Настю: ей меньше чем через месяц надо было рожать.
Айболит стоял перед Сашкиными женщинами, прощался:
— Как ребеночка назовешь, Настя?
— Александр, или Александра, как он хотел.
— Так, ладно, адрес знаете. Подумайте еще раз, прошу. Места у нас на всех хватит. Мама-Карина, мне фельдшер хороший нужен.
Мама-Глаша, — определю на хозяйство в госпитале, и детям в тепле будет лучше, слышишь, Насть?
* * *
Прошло полгода. Семья уже сидела на чемоданах. Они уезжали в одну южную республику к Айболиту.
Они так решили.
Все их мужчины ушли.
Здесь их больше ничто не держало.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer7/ides/
