Семейные прогулки. Эсфирь Цлаф — Ирина Вениаминовна Бронштейн (1922-2001). Мамина сестра (продолжение)0

(продолжение. Начало в №2-3/2020 и сл.)

Эсфирь Цлаф — Ирина Вениаминовна Бронштейн (1922-2001). Мамина сестра

МОЛЧАНИЕ

Глава 4

Северный фронт

 На армейскую подготовку добровольцев отпускалось всего 10 дней. Девушек подстригли, выдали форменную одежду и сапоги. Оружия и личного снаряжения они не получили: его и бойцам стрелковых полков не хватало. Вместо фляг предложили использовать бутылки, вместо ремней — пояски, вместо подсумков — наскоро сшитые мешочки: «Когда подвезут — смените на штатные, сейчас главное — успеть к сроку».

А ситуация на фронтах стремительно ухудшалась. Соответственно, менялись и планы в отношении 3-й дивизии. 14 июля она перешла в подчинение Начальника Южной полосы обороны Ленинграда и выступила «походным порядком к месту назначения» — на оборону Красногвардейского укрепрайона.

С того момента для большинства ополченцев пошел необратимый отсчет времени.

 

Марш 3 сд через центр Ленинграда 15 июля 1941 г. (из собрания Музея 2-го Приморского полка) Фотография любезно предоставлена Р.А. Пановым

Вот что рассказывали ветераны о переходе и первых днях службы:

«Рано утром вышли от Лесного проспекта в сторону центра. Солнце пекло необычно для Ленинграда, все вспотели, запылились, лица, не защищенные загаром, покраснели и опухли. Навьюченные скатками шинелей, вещевыми мешками и оружием бойцы начали уставать. Некоторые выбегали из строя и садились на попутные трамваи, чтобы проехать остановку-две и отдохнуть в ожидании подхода колонны .

К полудню вышли на Московское шоссе, сделали длительный привал напротив авиационного института, собрали отставших и тронулись дальше на юго-запад, в сторону Горелово.

Вскоре строй поломался: поскольку шли по асфальтированному шоссе, поотбивали ноги до боли и начали выходить на пыльную обочину, чтобы идти по траве. Командиры пытались навести порядок, но безуспешно, их почти не слушались. Люди садились и ждали попуток. Около трети личного состава отстало.

Там и здесь выходили музыкальные команды, пытаясь маршами подбодрить уставших ополченцев. Под музыку бойцы оживлялись, выравнивали ряды, но энтузиазма хватало ненадолго.

Переночевали недалеко от Красного Села — кто в школе, кто в детском саду, кто в чистом поле. 50 километров — тяжелая нагрузка для первого раза. За ночь подтянулись отставшие. Стерших ноги бойцов подобрал следовавший в конце колонны медсанбат.

Утром 16 июля продолжили путь. В районе Красного Села — Тайцев ополченцев встречал Главнокомандующий Северо-Западным направлением Маршал Советского Союза К.Е.Ворошилов, сопровождаемый командиром и комиссаром дивизии. Впечатление от увиденного «строя» было не самым лучшим, но времени на наведение красот не было: так выглядели «рядовые, необученные» — те самые, из которых и состояло народное ополчение.

Подобно другим добровольцам, сандружинницы впервые столкнулись с трудностями военной жизни, что заставило их серьезно задуматься: «вынесу ли все, что нас ждет — кровь, раны своих товарищей, неминуемую смерть многих из них. Преодолею ли страх, стоны раненых, которым надо спасать жизнь?».

Кое-кто из девушек храбрился, вызывался в караул. Над ними подшучивали: «Сначала научитесь стрелять», но оружие все-таки дали.

18-го поздно вечером выступили на Вороньи Горы под Дудергофом, готовить рубеж обороны. Началась повседневная военная работа: наряды, разведка местности, рытье окопов, строительство блиндажей. С правого и левого флангов от ополченцев — ленинградские жители, женщины, подростки и еще не мобилизованные мужчины рыли противотанковые рвы, ставили надолбы на дорогах. Каждую ночь над расположенными вокруг военными аэростатами вспыхивали воздушные бои; в свете мощных прожекторов они выглядели как кадры из фильмов. Атмосфера очень тревожная. Приближение фронта ощущалось все острее. К некоторым бойцам из Ленинграда приезжали родные и рассказывали, что в городе ввели карточную систему на продовольствие, готовят к обороне, создают команды по борьбе с зажигательными бомбами».[1] 

Немецкие войска неуклонно продвигались к Ленинграду с юго-запада. 3-я Ленинградская стрелковая дивизия заняла оборону в Красногвардейском (Гатчинском) укрепрайоне по 45-километровой линии Красное Село — Дудергоф — Тайцы и до села Александровского.

Новобранцы с нетерпением ждали первого боя с фашистами…

Но 25 июля их собрали и отправили маршем на станцию Красное Село, а оттуда в Карелию. По решению командования, 1-й (Фрунзенский) полк и артдивизион были оставлены на Лужском оборонительном рубеже. Дивизия выступала на фронт в поредевшем и ослабленном составе.

*

Ополченцы не знали, что 10 июля Карельская армия под командованием генерала-лейтенанта Акселя Эрика Хейнрикса неуклонно продвигалась к северо-восточному побережью Ладожского озера. 16-го июля финны захватили Питкяранту и развили молниеносную атаку сразу по 3-м направлениям — Петрозаводском, Олонецком и Сортавальском, чтобы встретиться с немецкими частями восточнее Ладоги и замкнуть кольцо вокруг Ленинграда.

Со стороны Восточной Карелии город обороняла 7-я армия под командованием генерал-лейтенанта Филиппа Даниловича Гореленко. Ее левофланговые соединения были вынуждены отойти к рубежу реки Свирь в районе Олонецкого перешейка между Ладожским и Онежским озерами. Сознавая реальность смертельной угрозы, нависшей над городом, командование Северного фронта 21-го июля сформировало группу войск Петрозаводского направления под командованием генерал-лейтенанта М.А. Антонюка и южную группу войск (в районе Олонца) под командованием генерал-лейтенанта В.Д. Цветаева.

Несмотря на это, ситуация ухудшалась: ночью с 23 на 24 июля руководителям Ленинграда сообщили из Карелии, что финны перешли в широкомасштабное наступление.

И уже ранним утром командование 3-й дивизии в полном составе было вызвано в Смольный на встречу с А.А. Ждановым и К.Е. Ворошиловым. В самом начале Главком мельком напомнил о «неприглядном» виде ополченцев во время перехода из Ленинграда и выразил надежду на то, что состояние улучшилось.

«Затем Ворошилов подошел к карте, висевшей на стене. Синие стрелы на карте главкома нацеливались на Петрозаводск и Лодейное Поле. Противник наносил удар вдоль северо-восточного берега Ладоги, где оборонялись войска нашей 7-й армии.

Теперь и это направление для нас стало не менее серьезным, чем северный берег Ладоги.Не исключено, что маннергеймовцы будут стремиться к соединению с немецко-фашистскими войсками. Мы решили перебросить вашу ополченскую дивизию под Олонец.

Андрей Андреевич Жданов, не поднимаясь со своего места, обратился к нам:

Думаю, вам ясна обстановка? Сложная, очень сложная. Надо разъяснить ее каждому ополченцу. Речь идет о судьбе Ленинграда!»[2]

*

Красное Село — большая станция. Начиная с 26 июля, с нее ополченцев прямо с марша эшелон за эшелоном отправляли до Лодейного поля — примерно 250 километров по железной дороге. Воинские колонны поспешно спускались к Свири, сразу же переправлялись по понтонному мосту и двигались на Олонец пешком.[3]

27 июля прибыл медсанбат со всем оборудованием, палатками, носилками, койками-раскладушками и операционными столами. Карелия встречала солдат недружелюбно: холодом, сыростью и тучей комаров. Переночевали рядом со станцией в шалашах и утром — на грузовиках в совхоз Ильинское за 75 километров от станции. Растряслись изрядно, но на охи-ахи времени не было — нужно было быстро разворачиваться и готовиться к приему раненых: фронт уже вплотную подошел к линии обороны. Девушки впервые услышали орудийные выстрелы. Им казалось, что снаряды рвутся совсем рядом, хотя до позиций было не менее 10 километров. Война все больше и больше становилась пугающей реальностью, далекой от игры в романтику. Той ночью никто из них уже не просился в караул.

28 июля прибыли подразделения стрелковых полков и на следующее же утро бойцы выступили к линии фронта,на которой уже держали оборону 71-я и 168-я стрелковые дивизии 7-й армии.[4] В своих воспоминаниях они отмечали, что дорога к прифронтовой деревне Нурмолица шла через болотистый лес с топями, буреломом и валежником, сильно затруднявшими движение. Таково было их первое знакомство с природой Карелии.

Она себя еще покажет.

*

Анализируя историю Второй Мировой, сэр Бэзил Генри Лиддел Гарт писал, что «для ведения войны необходимо было около двадцати основных продуктов. Уголь — для общего производства. Нефть — для транспорта. Хлопок — для производства взрывчатых веществ. Шерсть. Железо. Резина — для транспорта. Медь — для военного снаряжения и всех видов электрооборудования. Никель — для производства стали и боеприпасов. Свинец — для боеприпасов. Глицерин — для динамита. Целлюлоза — для бездымного пороха. Ртуть — для детонаторов. Алюминий — для авиации. Платина — для химических приборов. Сурьма и марганец — для производства стали и металлургии вообще. Асбест. Слюда. Азотная кислота и сера — для производства взрывчатых веществ». [5]

В этом списке упущен наиважнейший «продукт» — тот, что называется в официально-деловых бумагах «человеческими ресурсами». А, попросту говоря, живые люди, способные не только производить, но и пользоваться всем вышеперечисленным, умеющие бегать, прыгать, таскать тяжести, окапываться, стрелять, метать гранату, довольствоваться скудной едой и коротким сном под открытым небом и, главное — терпеть, терпеть, терпеть…

Всему этому учатся долгие месяцы. Учатся, чтобы появился шанс на выживание в бою. Летом 41-го таких шансов было немного. Воспоминания ветеранов лишены оптимизма: «На передовой командир батальона в среднем живет месяц, командир роты — неделю, командир взвода — 3 дня, а рядовой — одно наступление».[6]

Это в случае, если солдат подготовлен и умеет все то, о чем написано выше.

 А если нет, поскольку времени на обучения не было?

«Из третьего полка был сформирован ударный батальон в составе 750 человек. В спешном порядке, на автомашинах-самосвалах, он был переброшен под город Олонец. Перед батальоном была поставлена задача занять оборону на рубеже Кукшегоры-Сяндеба. Но по пути к рубежу обороны пришлось вступить в бой, длившийся несколько часов. Нас били изо всех видов оружия, стреляли в лоб и в спину, справа и слева. Никто не мог понять, где находится враг. Мы несли большие потери, особенно от автоматного огня, который противник вел разрывными пулями. В первый час боя был выведен из строя почти весь командный состав. Но ополченцы не дрогнули. Они продолжали продвигаться вперед и заняли окраину Кукшегор. Это была первая наша победа. Но какой ценой! Ополченцев осталось всего 47 человек. И они удерживали позиции два дня — до подхода подразделений 2-го полка нашей дивизии. Через несколько дней наш полк оставил свои позиции под натиском превосходящих сил противника».[7]

29 июля, на следующий день после развертывания в совхозе Ильинский, в медсанбат стали поступать первые раненые. Легкие, тяжелые… Хирурги работали без остановки. Ели на ходу, спали под операционными столами.

А потом внезапно наступило затишье. И несколько дней сандружинницы только тем и занимались, что круглосуточно несли охрану, рыли окопы и строили землянки, готовясь к длительному стоянию на рубеже, успокаивали раненых, кормили их, поили… То там, то здесь слышались отдельные выстрелы, но девушки уже не обращали на них внимания, как не обращают внимания на нечто обыденное. Хуже было то, что почти ежедневно появлялись «мессершмитты», осыпавшие деревушку пулевым дождем. Но и к этому постепенно привыкли. Больше всего беспокоили бытовые проблемы: помыться, постирать, привести себя в порядок.

Санинструктор Раиса Румянцева вспоминала: «Около меня неожиданно упал большой обломок доски. Обломок, как мы установили, был от общественного деревянного туалета, на который я возлагала так много надежд (при его наличии не нужно было рыть традиционный ровик, который в полевых условиях всегда считался объектом № 1 любого военного подразделения)».[8]

 

Редакция Боевого листка (Из собрания Музея 3-й Фрунзенской дивизии) Фотография любезно предоставлена Р.А.Пановым

Впрочем, затишье было обманчивым. То тут, то там дивизионные разведчики наталкивались на небольшие группы врагов. Упоминать о потерях запрещалось: подобные разговоры могли признать пораженческими, вызывающими панические настроения. Также нельзя было хорошо отзываться об армии врага или выражать неуверенность в правильности решений руководителей партии и правительства. За это грозили строгим наказанием, вплоть до расстрела.[9]

Но девчонки, конечно, шептались, передавая друг другу по секрету услышанное от раненых. Те рассказывали про атаку «ведьм», вооруженных автоматами, выпускающими разрывные пули. Звук разрыва при ударе пули о дерево или о землю был в точности такой же, как у выстрела, что создавало впечатление атаки со всех сторон. Бойцы от ужаса выскакивали из окопов и оказывались прекрасной мишенью для прицельной стрельбы. Вскоре выяснилось, что нападавшие автоматчицы состоят в военизированной организации «Лотта-Свярд» — женского крыла шюцкора. Сандружинницы не понимали: «Получается, что и их девушки тоже добровольно пошли воевать?».

Они еще много нового для себя откроют на этой войне.

Примечания к 4-ой главе

[1] — Лисицина Мария (сандружинница медико-санитарного батальона) «Было страшно…»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.23-25

— Пинигин Михаил Илларионович (пулеметчик, 3-я рота 1-го батальона 3-го, Выборгского, полка) «Воспоминания о войне». Страницы прошлого. (Любезно предоставлены Музеем Истории СПбПУ).

 — Гордон Александр (парторг первого полка) «Жаркое лето 1941 года»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.105-114

 — Васильев Михаил, Клементьев Александр, Халявин Константин (рядовые третьего полка) «В лесах Южной Карелии»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.65-69

 — Моноев Юрий (рядовой третьего полка) «Забыть нельзя»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.70-75

 — Итигин Александр (журналист) «Ивано-партизано. Об ополченце первого полка Иване Нестерове»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.145-154

 — Романцов Александр (комиссар второго полка) «Северо-восточнее Ладоги» В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.31-38

 — Прилежаев Владимир (командир караульного отделения) «Фронтовые будни. День за днем»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.14-20

[2] — Романцов Александр (комиссар второго полка) «Северо-восточнее Ладоги» В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век»,1995; стр.31-38

— Куприянов Г.Н. (в годы войны — секретарь Компартии Карело-Финской ССР и член Военного Совета Карельского фронта) «Они сражались за Ленинград» В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.138-139

[3]Моноев Юрий (рядовой третьего полка) «Забыть нельзя»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.70-75

[4] — Лисицина Мария (сандружинница медико-санитарного батальона) «Было страшно…»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы», СПБ, изд-во «Петербург-XXI век», 1995.-232 с.; стр.23-25

— Прилежаев Владимир (командир караульного отделения) «Фронтовые будни. День за днем»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.14-20

 — Романцов Александр (комиссар второго полка) «Северо-восточнее Ладоги» В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.31-38

 — Пинигин Михаил Илларионович (пулеметчик, 3-я рота 1-го батальона 3-го, Выборгского, полка) «Воспоминания о войне». Страницы прошлого. (Любезно предоставлен Музеем Истории СПбПУ).

[5]Лиддел Гарт Б. «Вторая мировая война»; Изд-во «Аст», М., 1999.

[6]Петров С. «На передовой командир роты жил три дня, рядовой — одно наступление», «Новости Калуги», 09.04.2010). https://www.kp40.ru/news/gorod_oblast/6482/

[7]Васильев Михаил, Клементьев Александр, Халявин Константин (рядовые третьего полка) «В лесах Южной Карелии»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.65-69

[8] Румянцева Раиса (санинструктор 6-й батареи 3-го артполка) «Родилась в сорочке»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.70-75

[9] Медведев В. «Осужденные во время войны: преступники, жертвы?», «Армия» — военно-политический журнал,1991, №16,стр.63.

Глава 5

Злая осень в Карелии

Дивизия отступала под непрекращающимся натиском финских войск. Медсанбат из совхоза перебрался на правый фланг обороны Олонецкой группы.[1]

6 августа возобновились атаки и сразу же в палатках стало тесно от раненых. Кто-то кричит, кто-то поет, кто-то возбужденно рассказывает санитаркам, как «здорово мы навернули врагам». А грузовики с передовой все прибывают и прибывают. В кузовах стонущие живые вперемежку с мертвыми. Их сопровождают девчонки с красными крестами на рукавах. Раньше думали, что снайперы в таких не стреляют, а оказалось, что и крест не помогает, а то еще и мишенью становится: убивают, как любого другого.

И много пришедших в медсанбат самостоятельно — кто по двое, кто по трое, опираясь друг на друга. Их расспрашивают об обстановке, а они, усталые и удрученные, только просят воды и закурить. Некоторые в ответ на вопросы безнадежно машут рукой.

Бойцы караульного отделения, вначале такие бодрые и веселые, теперь все больше молчат, целыми днями маскируют постройки и роют глубокие траншеи. Как горько шутит их командир, Володя Прилежаев, «необходимо закапываться в землю, чтобы остаться на земле». А батальонный писарь не шутит и не улыбается. У него тяжелая работа раскручивать бакелитовые патроны — «смертные медальоны» с вложенными в них домашними адресами. Это те, кто умер по дороге в санчасть или уже здесь, на больничной койке. По этим запискам заполняется ведомость и конверты с похоронками. Горе!

Бывали и удачи. Отряду из 3-го полка удалось взять деревушку Сармяги и удержать ее, создав опорный пункт для дальнейшего наступления. Засели там плотно, обжились накопанной в огородах картошкой и даже оставшейся живностью (по опустевшей деревне нахально разгуливали бесхозные овцы и куры). Однако долго отъедаться не пришлось: ситуация поменялась и им приказали отойти, чтобы занять господствующую высоту 40 в районе реки Сяндебки .

В ночь на 6 августа 2-й полк произвел перегруппировку сил и днем овладел деревней Сяндебой, заняв оборону по левому берегу реки. Дальше продвинуться не смогли: противник успел возвести укрепления и подтянуть резервы. Но и финны не были способны развить наступление на Олонец и Свирь.

Забегая далеко вперед, заметим, что оборона продолжалась тридцать пять дней. А за это время войска Северного фронта создали мощный оборонительный рубеж и тем самым сорвали замысел врага обойти Ленинград с северо-востока.[2] Все это вошло в историю боев на территории Восточной Карелии.[3]

Однако вернемся к солдатским будням.

Жизнь на передовой — не сахар. От дождя не спрячешься. А ведь не за горами и холода. Поэтому необходимо тщательно готовиться к длительной обороне: строить блиндажи, землянки, расширять сеть ходов сообщения, укреплять и хорошо маскировать окопы, открытые пулеметные и минометные гнезда. Ополченцы работали основательно: сверху на блиндаж делали три наката из бревен, скрепленных друг с другом скобами, проволокой, клиньями, а на них наваливали камни. Вырубали амбразуры для стрельбы вперед и по флангам. Стенки внутри обшивали деревянным частоколом, чтобы меньше осыпалась земля. И все сооружение покрывали дерном и ветками, так что его можно было рассмотреть только с близкого расстояния.

За спиной винтовка, а перед носом — лопата и летящие из-под нее комья земли.

И пока одни бойцы вгрызаются в землю, другим предстоит встреча с медсанбатом. На фронте врач лечит не только раненых. Длительное пребывание в окопах сопровождается воспалительными и инфекционными заболеваниями. Бани давно не было, а обстановка не позволяет ни искупаться, ни постирать белье. Поэтому санитарки регулярно проверяют одежду, осматривают солдат на вшивость. Тех, у кого обнаружены насекомые, отправляют в медсанбат в санпропускник для прожаривания одежды.

*

Но сандружинница Цлаф в медосмотрах уже не участвовала: 10 августа она была переведена в распоряжение артиллеристов в штаб дивизии на должность топографа — составителя карт.

Вот тут и пришлись кстати ее навыки в начертательной геометрии.

В середине августа осколок снаряда настиг полковника Нетребу, когда тот осматривал позиции. Раненого в живот комдива доставили в медсанбат, оттуда самолетом в армейский госпиталь, а на его место назначили полковника Алексеева, опытного и жесткого командира, требовавшего активных действий.

Однако любые попытки перейти от обороны в наступление неизменно захлебывались в крови, пополнения же не предвиделось. За короткий период стратегическая высота 40 неоднократно переходила из рук в руки, и дивизия лишилась почти половины своего первоначального состава. Трудно объяснить, но менее других пострадала студенческая 3-я рота 3-го полка, за весь период боев потерявшая убитыми и ранеными человек 30-40.

Финны не атаковали, однако каждый день артиллерийский и минометный огонь с их стороны добавлял работу медсанбату. И больше всего томила неизвестность. Газета добиралась редко, ополченцы жили слухами и осторожно шептались о том, что на западе отступают, оставляя город за городом. Наконец, им начали выдавать выписки из сообщений Совинформбюро. Сообщения были нерадостными, но теперь хотя бы появилась возможность их открыто обсуждать. Правда, выражать неуверенность в победе все равно было нельзя. Не поднимали настроения и редкие письма из Ленинграда, сообщавшие о налетах авиации, о пожарах и о привлечении всех горожан, включая школьников и домохозяек, к оборонным работам.

Между тем кольцо вокруг дивизии неумолимо сжималось, и понятие тыла с каждым днем становилось все более относительным. 21 августа финны атаковали медсанбат и убили двух медсестер. 22 августа подстерегли грузовик, в котором ехало семь бойцов и две сандружинницы — Ира Бобардина и Мила Поваринская. Их обезображенные тела нашли в изрешеченной пулями машине. Известия о трагических событииях вблизи от расположения частей действовали на ополченцев крайне удручающе.

Воспоминания ветеранов полны рассказами о быте того периода, о темах бесед, о настроениях. В частности, им запомнились рассуждения о жестокостях войны. Но на фронте было не до пацифизма и к «гуманистам» относились насмешливо. Очень многие отмечают, что невероятно раздражала передвижная финская радиоустановка, передающая то вальсы, то пропагандистские речи: «Город за городом пали… Сдача Москвы и Ленинграда —вопрос считаных дней… Переходите на нашу сторону… Бейте командиров и политруков… Переходите, переходите, переходите!». И с самолетов финны постоянно сбрасывали листовки с таким же содержанием «Переходите! Переходите! Переходите!».[4]

Листовки подбирать запрещалось. Если их у кого находили, могло не поздоровиться: «обвиняли часто не только в антисоветской агитации, но больше того, исходя из наличия в каждой листовке пропуска для сдачи в плен, предъявлялось более серьезное обвинение в попытке сдаться в плен, в попытке перейти на сторону противника, т. е. в «измене Родине в боевой обстановке». Таких дел в трибунальской практике был много, и иногда солдат или офицер, у которого не был никакого умысла перейти на сторону противника, а хранил он листовку лишь для курева, обвинялся в измене и приговаривался Военным трибуналом к расстрелу».[5]

Но, как особисты ни следили, а за всеми не усмотришь. 26 августа дивизия пополнилась свежими силами, состоявшими из осужденных на разные сроки по закону «Семь восьмых» за воровство, мошенничество, растрату и другие нетяжелые преступления против государства.[6] В первую же ночь двое из них сбежали к финнам и уже назавтра выступали по радио. Рассказывали, как хорошо были приняты, хвалили финское масло. Вскоре их примеру последовали и другие уголовники.[7]

*

Линия фронта с каждым днем приближалась и все отчетливее ощущалась назревающая катастрофа. Уже и возле штаба дивизии начали рыть окопы, вспоминая к месту и не к месту армейскую поговорку «Плохая связь — попал мордой в грязь». А со связью, действительно, просто беда: полевые телефоны то работали, то нет. В критических условиях единственная надежда возлагалась на расторопность вестовых. У каждого командира для этих целей кроме ординарца было несколько бойцов, постоянно выполнявших функции связного. Один такой, Каган из 3-го полка, заехал в штаб передать какое-то донесение. Про него говорили, что он знает всё и всех. По секрету он рассказал Фире новости: дивизия пополнилась партией новобранцев.

1 сентября медсанбат на грузовиках перебросили в район Авиагородка на окраину деревни Нурмалицы в 14 километрах западнее Олонца. Не успели толком развернуться, как начали поступать раненые. Среди них оказалось много тех самых новичков, о которых рассказывал Каган: они не успели понять всех опасностей передовой, тревожной обманчивости тишины, внезапно взрываемой артиллерийским огнем или обстрелами из минометов.

Ситуация ухудшалась теперь уже с каждым часом. На помощь финским войскам прибыли добровольцы из Швеции, в связи с чем участились вылазки на оборонные рубежи. Короткие атаки следовали одна за другой. После таких разведок боем счет потерям увеличивался на десятки. Медсанбат задыхался от работы. Силы иссякали. «Все было ужасно. Без конца поступали тяжелораненые. У некоторых были оторваны руки, ноги, прострелены легкие… Погибали в этих боях и мирные жители, не успевшие эвакуироваться».[8]

Тем временем враг уже замыкал кольцо вокруг ополченцев, вынужденных оттянуться к Ильинскому. Создавалось ощущение, что финны были повсюду. Дело доходило до трагикомических ситуаций: «В одном из подразделений третьего полка были взяты в плен финские солдаты, переодетые в нашу форму. Их взяли в тот момент, когда они накладывали в котелки обед в нашей кухне».[9]

3-4 сентября 1941 года финны ввели в действие основные силы 6-го армейского корпуса под командованием генерал-майора Талвелы. Под их натиском, части 3-й бригады морской пехоты и 67-й и 314-й дивизий стали отходить по берегу Ладоги, переправились через реку Свирь и заняли оборону, которую держали до начала всеобщего наступления, то есть до 1944 года. Однако этот отход поставил ополченцев в тяжелейшее положение: финны подошли к Олонцу, отрезав прямой выход к Свири.

5 сентября 3-я дивизия получила долгожданный приказ об отходе от реки Сяндебки .[10]

Но было уже поздно: клещи вокруг дивизии замкнулись. У ополченцев оставалось два выхода: сложить оружие или идти на прорыв. Были ли среди них колебания, мы не знаем, но после короткого инструктажа все части пошли на восток к ближайшему пункту внутреннего кольца окружения — деревне Нурмолицы. Шли по шоссе ускоренным маршем, обгоняя пушки на тракторной и конной тяге, обоз из машин и повозок, санитарный батальон со своим хозяйством. Время от времени в небе над колонной появлялись одиночные мессершмитты и обстреливали ее из пулеметов, создавая на дороге пробки. Наконец ополченцы подошли на два с половиной километра к деревне и сосредоточились в соседнем лесу — исходном пункте наступления.

*

Взять Нурмолицы не удалось: непрекращающиеся попытки комдива поднять бойцов в атаку приводили только к тому, что и без того редкие цепи красноармейцев сокращались под кинжальным огнем финнов. Собственно, неудача наступления была предопределена с самого начала: перед оборонительным рубежом было чистое поле, и на открытом пространстве бегущие люди были подобны мишеням в тире. Попытки спрятаться за танк закончились тем, что его подбили и он задымился на середине пути. Та же участь постигла и второй танк. А больше никакой поддержки не было. Ополченцы залегли под пулеметным и автоматным огнем, который не давал им приблизиться к окопам противника, основательно защищенным изгородью с натянутой колючей проволокой.

Именно про эти бои и написал Юрий Маноев в своих воспоминаниях:

«Озверевшие белофинны отсекали огнем всех, кто пытался помочь раненым. Несмотря на это, отважные сандружинницы ухитрялись выволакивать беспомощных ополченцев с поля боя. Личным примером вдохновляли сандружинниц командир медико-санитарного батальона Соснин и начальник медико-санитарной службы 3 –го полка Кулаковский. Однако они были тяжело ранены и предпочли плену смерть — оба застрелились». В этом же бою погиб комбат Кравчук, получил ранение новый командир дивизии полковник Алексеев». [11]

Да, бой 6 сентября оказался катастрофой для медиков дивизии. Санбат был практически уничтожен. Погибли командир А.В. Соснин, его адъютант А.И. Чистяков и зубной врач З.Ф. Копп, пропали без вести помощник начальника части медснабжения Г. Махамадлинов, шофер А.И. Львов, начальник части военно-хозяйственного снабжения М.Е. Шишков, старший писарь той же части А.С. Копаев, старший писарь при начсандиве А.П. Курилев, командир комендантского отделения А.Т. Виноградов и стрелки того же отделения, сандружинницы, санитары: всего 37 человек, не считая Кулаковского.

 

1-я страница Именного списка безвозвратных потерь начальствующего и рядового состава МСБ 3 сд за время с 6.09.1941 г. (из Архива ЦАМО РФ) Фотография любезно предоставлена Р.А. Пановым

Бойцы, а в живых осталось меньше половины, отползли назад, к спасительному лесу, углубившись в него на полсотни метров. Постепенно разрозненные отряды собрались и продолжили поиск выхода из окружения.

В голову колонны вышел авангардный батальон, за ним и другие части. В середине колонны остатки медсанбата с ранеными, пушки на тракторной и конной тяге, обозы из автомашин и конных повозок. В конце колонны — 1-й батальон Выборгского полка. Часть прикрытия в такой ситуации практически обречена, поскольку она почти все время находится в соприкосновении с противником, ведя с ним перестрелку. В случае необходимости бойцы арьегарда должны своими силами задержать врага, чтобы отступающие части отошли дальше или прошли опасный участок пути — какое-то препятствие — реку, болото.

Как только колонна начала растягиваться по дороге, в небе появились два мессершмитта, сделали несколько кругов над колонной и ушли обратно, не стреляя.

Большинство командиров погибли еще во время бесплодных атак на Нурмолицы, что привело к разброду в действиях и нерешительности бойцов. Дело доходило до абсурдных ситуаций: некий старший сержант самовольно принял на себя командование одним из батальонов, отстранив офицера. При этом он сослался на приказ Сталина, вышедший в самом начале войны: в критических ситуациях младший по званию может отстранить от командования старшего по званию, если убежден в том, что этот старший растерялся и не может принять быстрого и правильного решения.

А ситуация, действительно, была критической: дивизии предстояло пробираться через густую чащу, по болотам с ранеными на руках и с маннергеймовцами на хвосте. Хотя, о какой дивизии уже могла идти речь? Из боеспособных солдат вряд ли можно было набрать полк. Да и тот прореживался прицельным огнем противника: финны, оставаясь невидимыми в лесу, налегке кружили вокруг колонны. Ополченцы теряли темп из-за орудий, которые приходится тащить за собой. В конце концов, застряли и трактора, и пушки. Пришлось их утопить в болоте. Но и это не спасло ситуацию: враг буквально шел по пятам. Наконец все же удалось оторваться, заминировав полукилометровую гать, наваленную ротой саперов под командованием С.И. Привина и политрука Н.П. Трофимова. Другой дороги через болото не было. [12]

Отдышавшись, подсчитали резервы. Продуктов почти не осталось, боеприпасов же было достаточно. Стало очевидно, что с обозом не пройти, поэтому все раздали на руки бойцам, освободившись от громоздкого и тяжелого. Повозки вместе с походными кухнями утопили в болоте, оставшихся лошадей пришлось зарезать и тоже утопить. Всех ознакомили с приказом комдива: «Дивизия продолжает путь ночью лесом, мы должны оторваться от противника, и он должен потерять нас. Поэтому при движении не должно быть ни шума, ни огней, ни криков, ни единого выстрела. За выстрел — расстрел». Пробираться в карельских лесах среди болот — задача непосильная для большого отряда бойцов, плохо ориентирующихся на местности. К счастью, в дивизии оказалось два проводника: карельский охотник и следопыт, школьный учитель М.С. Айрикайнен и некий опытный матрос ладожской флотилии.[13]

Шли по ночам в полной тишине, гуськом, спотыкаясь на ямах и корневищах деревьев, без шума, без разговоров, без огней (курить было запрещено). М.И. Пинигин в своих мемуарах упоминает о трагедии, произошедшей во время привала.

«Во время чистки оружия один боец, передергивая затвор своей заряженной винтовки, случайно выстрелил. Командование сразу же начало узнавать, кто выстрелил, но боец сам признался и сказал, что получилось нечаянно. Его сразу же разоружили, сняли ремни, арестовали. Согласно приказу комдива (за выстрел — расстрел) его должны были расстрелять, но поскольку приказ запрещал вообще стрелять, то расстрел противоречил этому приказу. Было вынесено решение в такой критической обстановке заколоть штыками. Все части дивизии построили на поляне четырехугольником. На середину вывели осужденного, это был молодой паренек, лет 19-20, чуть выше среднего роста, светловолосый, одет в шинель без ремня, выражение лица безразличное. Зачитали решение командования. Потом два бойца (говорят, из особого отдела), выведшие арестованного на поляну, зашли сзади его с примкнутыми к винтовкам штыками, и по чьему-то сигналу оба разом с обоих боков вонзили штыки в осужденного и опустили его на штыках на землю. У стога вырыли яму и захоронили труп. Эта сцена вызвала различную реакцию у бойцов. В разговорах между собой некоторые считали такую меру наказания слишком жесткой, другие же оправдывали».[14]

Страшный эпизод сильно потряс бойцов, и запомнился на всю жизнь. Через много лет вспоминает о нем еще один ополченец, связист К.С.Дулеев.[15] Вот уж где понятна старая истина «легко про войну слушать, да тяжело ее видеть».

Можно только догадываться, каких невероятных усилий стоило в тех условиях сохранить дисциплину, жизни людей. И ко всем тяготам прибавлялась забота о сотнях покалеченных, которых приходилось нести или вести под руки.

На подходе к реке Олонка их поджидал отряд финнов. С огромными потерями форсировали реку, оставив тяжелораненых на берегу.

А дальше из рассеявшихся по лесу бойцов образовалось две группы: одна пошла на север к Петрозаводску, а другая — на восток, к станции Лодейное поле. «Петрозаводцы» шли одиннадцать суток. Связи с тылом не было. Питались грибами, ягодами, изредка рыбой да неубранной с полей картошкой. К 19 сентября, пройдя более ста пятидесяти километров, стрелковые подразделения вышли на Кировскую железную дорогу в районе станции Ладва-ветка, где их встретил вновь назначенный командующий 7-й армией К.А.Мерецков. После короткого отдыха ополченцам был придан бронепоезд и артдивизион. [16]

И опять бои в окружении…

Как впоследствии подсчитали, из 8,5 тысяч человек, прибывших в июле 1941 года к Олонцу, после выхода из второго окружения осталось 320 человек.

*

Небольшой группе, ушедшей в сторону Лодейного поля, повезло еще меньше. Шли очень долго без компаса, прячась от самолетов-разведчиков. Дорога была крайне трудной, через чащу с топкими болотами. В день проходили 2-3 километра, стремясь приблизится к реке Свирь, чтобы ориентироваться по ее руслу. Бойцы изнемогали от усталости, провиант подходил к концу. По пути к ним присоединялись солдаты, отставшие от своих частей.

М.И. Пинигин вспоминает:

«На длинных привалах я пытался немного уединиться и сделать хотя бы краткие, скупые записи в своей общей тетради о нашем пути. Вести такие записи солдатам на войне не полагается.<…> Наверное часов в 9 утра, где-то недалеко услышали крик «о-о-о-й, о-о-о-й», Бянкин послал двоих ребят разузнать, кто это кричит. Они прошли от нас метров 200, вышли на небольшую полянку, на середине ее на пне сидел человек в советской форме и время от времени издавал этот крик: «о-о-о-й, о-о-о-й!»

Увидев своих, он страшно обрадовался, и все время повторял: «свои, свои». <…> им оказался наш полковой врач, по фамилии, кажется, Вановский, некоторые ребята узнали его. При нем была лишь плащ-палатка, наган, карта и компас. На наши вопросы, как он попал сюда, он рассказал следующее: после переправы через р. Олонку он с тремя или четырьмя девушками-санитарками решил идти вперед, за авангардным батальоном, не ожидая, пока переправится весь их санбат.

Шли два дня. Нарвались на финнов, те открыли стрельбу. Девушки разбежались в разные стороны, преследуемые противником, а его ранили в ногу ниже колена, перебита кость. Он упал и укрылся в подлесок. Финны, не заметив его, пробежали мимо…»

При первой же встрече с карелами ополченцы упросили их взять врача к себе-«Он вам пригодится»-и продолжили путь.

А идти становилось все труднее: середина сентября выдалась холодная, к тому же кончилась провизия, бойцы отощали, ослабли.

Отряд был слишком заметен, поэтому решили пробираться к Свири небольшими группами. Но финны прекрасно понимали, что израненым, замерзшим и голодным людям деваться некуда: волей-неволей они потянутся к местным хуторам, чьи жители не испытывали никаких симпатий к советской власти.[17]

Там их и встречали, вылавливая сразу по несколько человек.

*

24 сентября 1941г. в районе станции Лодейное поле, при попытке переправиться через реку Свирь была взята в плен Фира Цлаф.

Так начался ее кошмар, затянувшийся на три года.

Примечания к главе 5

[1] Моноев Юрий (рядовой третьего полка) «Забыть нельзя»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.70-75

[2] 26 августа 1941 г., на основании директивы Ставки ВГК от 23 августа 1941 г., Северный фронт для удобства управления войсками был разделен на Ленинградский и Карельский фронты.

[3] Романцов Александр (комиссар второго полка) «Северо-восточнее Ладоги» В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.31-38

[4] Баир Иринчеев о печатной пропаганде во время ВОВ — Сайт «Разведопрос»

https://oper.ru/video/view.php?t=3130

[5] Айзенштат Я. «Записки секретаря военного трибунала»; Overseas Publications Interchange Ltd; Лондон, 1991, стр.48.

https://vtoraya-literatura.com/pdf/aizenstat_zapiski_sekretarya_voennogo_tribunala_1991_text.pdf

[6] Инструкция по применению постановления ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г. об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности. 16 сентября 1932 г.

http://istmat.info/node/37802

[7] Пинигин Михаил Илларионович (пулеметчик, 3-я рота 1-го батальона 3-го, Выборгского, полка) «Воспоминания о войне». Страницы прошлого. (Любезно предоставлены Музеем Истории СПбПУ).

[8] Лисицина Мария (сандружинница медико-санитарного батальона) «Было страшно…»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.23-25

[9] Николаев Глеб (пулеметчик третьего полка) «Студенты ушли в ополчение» В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.77-82

[10] — Васильев Михаил, Клементьев Александр, Халявин Константин (рядовые третьего полка) «В лесах Южной Карелии»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.65-69

— Агулянский Илья «Я был в финском плену. Повесть-быль» АСТ; Москва, 2012.

— Проконен П. (бывший Председатель Совета Министров Карельской Асср) «Не смолкнет слава тех дней» В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.140-142

[11] — Проконен П. (бывший Председатель Совета Министров Карельской Асср) «Не смолкнет слава тех дней» В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.140-142

— Моноев Юрий (рядовой третьего полка) «Забыть нельзя»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.70-75

[12] Моноев Юрий (рядовой третьего полка) «Забыть нельзя»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.70-75

[13] Куприянов Г.Н. (в годы войны — секретарь Компартии Карело-Финской ССР и член Военного Совета Карельского фронта) «Они сражались за Ленинград» В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.138-139

[14] Пинигин Михаил Илларионович (пулеметчик, 3-я рота 1-го батальона 3-го, Выборгского, полка) «Воспоминания о войне». Страницы прошлого. (Любезно предоставлены Музеем Истории СПбПУ).

[15] Дулеев К.С. «Все как было». Рукопись ветерана 3-й Ленинградской дивизии народного ополчения (Любезно предоставлена Р.А. Пановым).
[16] — Васильев Михаил, Клементьев Александр, Халявин Константин (рядовые третьего полка) «В лесах Южной Карелии»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.65-69

— Николаев Глеб (пулеметчик третьего полка) «Студенты ушли в ополчение» В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.77-82

— Моноев Юрий (рядовой третьего полка) «Забыть нельзя»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.70-75

[17] — Прилежаев Владимир (командир караульного отделения) «Фронтовые будни. День за днем»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.14-20

— Клюшникова Анна Николаевна (ст. Военфельдшер приемно-сортировчного взвода) «Мужество девушек»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.20

— Пинигин Михаил Илларионович (пулеметчик, 3-я рота 1-го батальона 3-го, Выборгского, полка) «Воспоминания о войне». Страницы прошлого. (Любезно предоставлены Музеем Истории СПбПУ).

— Лисицина Мария (сандружинница медико-санитарного батальона) «Было страшно…»; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»;СПБ; «Петербург-XXI век», 1995; стр.23-25

Глава 6

Плен. Карелия-Финляндия: 1941-1944

24 сентября 1941 г. Фира Цлаф была взята в плен семью бойцами финской разведки.

Период ее неволи, продолжавшийся ровно три года, подробно отражен в документе на восьми больших нелинованных листах, покрытых убористым почерком. «Автобиография» написана в Уфе в 1951 г. по запросу МГБ СССР: следственные органы вновь «прочесывали» всех тех, кто был в оккупации или в плену, надеясь с их помощью выйти на след уцелевших преступников.

Так и будут построены тексты этой и следующей глав: письмо с сохраненной авторской пунктуацией и орфографией — анализ литературы — воспоминания очевидцев.

Из автобиографии Э. Цлаф:

«В конце сентября 1941г. наша дивизия попала в окружение. После
3-недельных скитаний я с группой бойцов попала в плен. Мы прошли более 300 км и нас захватили при попытке переправиться через Свирь. <…> После пленения меня привезли в какой-то дом, где уже находилась м/сестра комендантского взвода Никитина Евгения. На следующий день меня вместе с нею отправили в лагерь в/пленных в Олонец».

 

1-й лист Автобиографии Э. Цлаф, написанной в 1951 г. (из Архива УФСБ России по Санкт-Петербургу и Ленинградской обл.)

При каких обстоятельствах и где попадали в плен бойцы 3-й Ленинградской дивизии народного ополчения?

О перебежчиках сведений практически нет — разве что упомянутые в 3-й главе уголовники. О добровольной сдаче с оружием в руках нигде не отмечено. Понятно, что в среде ополченцев такое явление было бы странным по определению. Они самоотверженно шли на битву с врагом, но, увы, были плохо подготовлены и слабо вооружены. Экипировка тоже оставляла желать лучшего: на фронт шли даже без касок. Все это и предопределило их судьбу во время кровавых боев в Карелии : к середине осени 41-го большинство бойцов были убиты, тяжело ранены или пропали без вести.

Однако за сухой фразой «пропал без вести» в «Именном списке безвозвратных потерь начальствующего и рядового состава полка»(Форма 2) [1] могло скрываться всякое: в страшной сумятице на передовой точный учет возможен лишь в мечтах кабинетных фантазеров. На самом же деле нередко бывало так, что о судьбе человека узнавали лишь со слов очевидца: «Мы — в атаку, он упал, отступили — его с нами нет. Наверное, убили». А «убитый», как впоследствии оказывалось, жив-здоров и все дело в неувязке: при поступлении в медсанбат на него заполнили карточку, как положено, и даже отправили в срок, но почта задержалась в пути, а к тому времени, когда дошла, его часть уже расформировали. Или, наоборот, был тяжело ранен, находился на длительном лечении в тылу, а документы, проходя по инстанциям, затерялись. А могло сложиться и так, что… Да мало ли каких ситуаций на войне не бывало!

Ну и, наконец: попал в плен, о чем неизвестно. Или известно, но не наверняка.

Впрочем, чего лукавить: даже если кто и знал точно, то далеко не всегда спешил поделиться информацией с начальством. У всех на слуху был подписанный Председателем Государственного Комитета Обороны И.В. Сталиным, его заместителем В.М. Молотовым, а также маршалами С.М. Буденным, К.Е. Ворошиловым, С.К. Тимошенко, Б.М. Шапошниковым и генералом армии Г.К. Жуковым Приказ Ставки Верховного Главного Командования Красной Армии №270 от 16 августа 1941 г., зачитанный «во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах и штабах».[2] Согласно ему, командиров и политработников, сдавшихся в плен врагу, следовало считать нарушителями присяги, злостными дезертирами и предателями Родины, чьи семьи подлежали аресту. Что касалось рядовых красноармейцев, попавших в плен, их семьи, если следовать букве приказа, могли лишиться государственной помощи, льгот и пособий. В любом случае самим заключенным ни на какие посылки из дома, ни на иные проявления внимания рассчитывать не приходилось. Так что, кроме неприятностей, известие о пленении ничего не несло.

Да и начсоставу подразделения, в котором солдаты «предпочли» неволю героической гибели, могло не поздоровиться. В то время как за незнание и спрос небольшой и всем хорошо. Поэтому чаще всего попавших в плен записывали как пропавших без вести. Отсюда и статистика, по которой, если верить официальным донесениям, за всю Великую Отечественную войну в военнопленные записали только около 100 тысяч человек, хотя, на самом деле, их было более 5 миллионов.[3]

*

По воспоминаниям пленных ополченцев 3-й Ленинградской стрелковой дивизии, большинство из них были захвачены ранеными на поле боя после быстрого отхода своих войск (к примеру, возле деревни Нурмолицы, упомянутой в предыдущей главе) или же в районе переправы через реку, затруднявшей отрыв от преследующего противника. Путей отступления было немного. Финские разведчики терпеливо поджидали советских бойцов в строго определенных местах и те даже не успевали понять, что происходит, как оказывались в руках врага.

 

Конвоирование пленных Район расположения 48 финского пехотного полка, Исо-Йиярви, Карелия, 2 августа 1941 г. (из Военного фотоархива Финляндии: SA-Kuva, 30596)

Небольшие группы солдат, пробиравшиеся через карельские хутора, также становились легкой добычей. Совсем незадолго до описываемых событий сталинские репрессии затронули многие семьи местных жителей, поэтому особых симпатий к советской власти они не испытывали и с готовностью информировали маннергеймовцев о появлении красноармейцев в близлежащем лесу или у себя на подворье.[4]

 

Взятие в плен. Инкиля, Карелия. 8 октября, 1941 г. (из Военного фотоархива Финляндии: SA-Kuva, 33484)

Но поскольку никакой пересказ не способен полностью передать душевное состояние воина в момент пленения, обратимся к воспоминаниям ополченцев. Вот, некоторые из них.

Поднял голову, оглянулся, метрах в 10 от нас стоит 5 человек финнов с наведенными на нас стволами автоматов. Один из них с лычками на погонах <…> схватил наши винтовки, стоявшие у изгороди рядом, сорвал с нас пилотки и начал обшаривать карманы шинелей и брюк. Обшарив нас, он аккуратно снял с пилоток звездочки, положил к себе в карман.<…> Отойдя к автоматчикам и передав им наши винтовки, сержант что-то крикнул, и из-за угла дома вышли еще четыре солдата. Все они сгрудились кучкой, начали курить и разговаривать, разглядывая нас, и, похоже, кого-то еще ждали. Действительно, минуты через три-четыре из-за того же угла дома выехала бортовая автомашина. Мы увидели, как из кабины ее выскочил хуторской мальчик и убежал в избу. Когда и как он сел в машину? [5]

——

В одну из ночей октября мы стали переплывать бурную реку, чтобы оказаться на ее правом берегу. Голодные, измотанные многодневными переходами, бросались в холодную воду, некоторые плыли на бревнах, связанных ремнями. Но враг следил за нами. Когда мы были на середине реки, а некоторые ее уже переплыли, фашисты, как шакалы, бросились на нас. Стреляли, били прикладами, тащили за волосы. Хорошо зная местность, они вылавливали тех, кто успел бежать.[6]

——

Ранним утром дивизия пошла на прорыв к своим. В прохладном осеннем небе сверкнул крыльями вражеский самолет. Зашел на круг. Пронесся совсем низко над колонной. Атаковать не стал. Убрался восвояси. А бойцы продолжали шагать, еще не ведая, что у деревни Нурмолица их ожидает пристрелянное поле, на котором останется треть дивизии.

Это было огромное поле, наполовину ржаное, наполовину картофельное. <…> После тупого удара в живот все стало безразличным. Я лежал, глядя в небо. Бой продолжался где-то сверху, без меня. Что-то саднило в животе. Но и это казалось уже неважным. Очнулся от жажды. Солнце припекало. Вокруг тишина. Волоча карабин за ремень, пополз к кустам.

Наткнулся на бойца, барахтавшегося в земле. Перевернул его и увидел кровавое месиво вместо лица. Опять очнулся от боли, когда меня грузили на подводу. Схватив за рукав одного из санитаров, попросил пить. Тот отвернулся и пожал плечами.

Разве мог я предположить, что он, я, запряженная лошадь, стонущие рядом раненые, ополченцы с суровыми лицами, обходящие поле, покрытое телами, — все, все, все теперь пленные. Сомнения разрешились, когда белокурая девушка со шприцем в руке подняла липкую от крови гимнастерку на моем животе. На ее голове вместо пилотки была серая фуражка без звезды. От страшной догадки я застонал. Боль от укола и прикосновения тампона была ничто по сравнению со случившимся.[7]

——

После выхода из окружения в районе Мурманской железной дороги, вблизи ст. Ладва, нам приказали занять оборону вдоль дороги. Но для этого у нас не было ни средств, ни времени. Посте стремительной, молниеносной атаки финских танков мы были окружены и нам снова пришлось выбираться из окружения, на этот раз уже без оружия, с помощью местных жителей. Мы без еды при наступивших утренних морозах, блуждали несколько дней по лесу, не имея ни карт, ни компаса. Нас было всего четверо, когда, мы,завшивевшие и голодные, в конце концов, наткнулись на обоз крестьян, к которому примкнули. Как оказалось, это были карелы, которые возвращались в свои села, не успев эвакуироваться с Советской властью. Они были лояльно настроены по отношению к финнам и тут же сообщили о нас встречному финскому военному патрулю, который нас задержал, и мы оказались в плену.[8]

——

Когда мы добрались до реки Свирь, оказалось, что перебраться через нее очень сложно: река эта с порогами и очень быстротечна. Лишь одни мужчины, соорудившие кое-какие плоты, смогли пуститься в плавь, но мы так и не узнали, удалось ли кому-либо из них добраться до противоположного берега. Они скрылись из виду и мы их больше не видели. Мы, одни женщины, остались на берегу, затем добрались до кладбища, развели костер, кое-как обогрелись и устроились на «ночлег». <…> На следующее утро нас окружила группа финских солдат. Они сняли с нас погоны, звездочки с пилоток и строем под конвоем повели в неизвестном направлении».[9]

*

Сначала отупевшая от голода и усталости Фира не поняла, что случилось. Затем молнией пронеслись мысли: «Еврейка, комсомолка… На милость к пленным рассчитывать не придется — фашисты таких уничтожают в первую очередь. И ладно, если без мучений. Но могут начать пытать, выведывать секреты…»

А еще она хорошо запомнила беседу политрука: «Сдавшиеся в плен — это предатели, которым нет прощения. Ни им, ни их семьям!»

Что будет с ее родными, когда узнают, что она в руках врагов?

Разведчики же, расположившись на поляне, казалось, не проявляли никакого интереса к безоружной девушке — а куда ей бежать?- и, воспользовавшись случаем, Фира сожгла комсомольский билет и красноармейскую книжку. Теперь голубоглазая шатенка с небольшим носом, превратилась в «госпожу Никто», русскую. Чтобы не запутаться в легенде, придумала себе похожее по звучанию имя и назвалась Ириной Славской.

 

Допрос пленной. Масельга, Карелия. 22 августа, 1941 г. (из Военного фотоархива Финляндии: SA-Kuva, 39227)

Забегая вперед, отмечу, что фамилия к ней вскоре вернулась, а, вот, имя приклеилось навечно. Уже после войны, отвечая на удивленные вопросы отца, она, не вдаваясь в подробности, ответила, что выбирала между Ирой и Глафирой…

Что же касается временной смены национальности, то, на первый взгляд, волнения оказались напрасными: финские солдаты демонстрировали абсолютное равнодушие к происхождению пленников. Об этом свидетельствуют и воспоминания. Вот одно из них:

«Рано утром на четвертый день, когда мы еще лежали в кустах, нас заметили два лесоруба, проходившие невдалеке от нас, и сообщили солдатам. <…> Мы были доставлены в какой-то пункт, где нас встречал офицер. Хорошо зная о том, как поступают немцы с пленными евреями, я сразу же провел ладонью по горлу, тем самым попросив жестом поскорее покончить со мной. Офицер прекрасно, по-видимому, понял меня и в ответ что-то сказал. Не зная языка, на котором он говорил, я также понял его, и думаю, что смысл его слов был таким: «Мы не немцы и так не делаем». После этого мне сделали перевязку, всем нам дали по куску хлеба, пару кусочков сахара и отправили на сборный пункт. Там я встретил солдат нашего полка, а также командира роты.»[10]

Однако, действительность была намного сложнее личных впечатлений. Возможно, сами по себе финны и не были заражены антисемитизмом, но они являлись «братьями по оружию» с нацистской Германией. И несмотря на подчеркнутую лояльность Маннергейма к евреям, в любой момент дело могло повернуться по-всякому.

В Финляндии в то время легально существовала иудейская община, члены которой служили в армии и занимали государственные посты. В отличие от немцев финны были равнодушны к национальному вопросу —  в лагерях военнопленных было полно славян(русские, украинцы, белорусы), татар, жителей Кавказа, Средней Азии, попадались даже финны и немцы —  советские граждане. Хватало и евреев, к которым относились не хуже, чем к другим. Тому немало и документальных подтверждений, и свидетельств очевидцев[11]. Однако лагеря формировались с учетом этнического происхождения заключенных. При этом, явное преимущество отдавалось представителям угро-финской группы: карелам, вепсам, удмуртам, ингерманландцам и т.д.[12]

Евреи оказались сконцентрированы в нескольких местах: в Сортавала, Выборге, Монтоле, Лоуколампи и др. С одной стороны, это ограждало их от обид со стороны солагерников, с другой —  способствовало взаимовыручке. Немаловажно и то, что организованной группе было легче получить помощь от местной иудейской общины.

 

Евреи Х.Х. Шамес (слева) и Е.М. Флигельман в финском лагере военнопленных №6, Выборг (фотография любезно предоставлена М. Шафрановым)

Такая практика была оценена после войны как филосемитская, что подвигло финских документалистов в 1994 г. на создание фильма «Рай в аду». А в 1995 г. Шимон Янтовский издал сборник воспоминаний и документов, описывающих политику Маннергейма в отношении евреев, если не в розовом, то уж совсем не в черном цвете. Вместе с тем планомерная сегрегация вызвала много вопросов, главный из которых: «Не отделялись ли евреи от других пленных с целью облегчения передачи их немцам?». Ведь в таком случае судьба несчастных была бы предрешена. Израильские журналисты Ш. Шрайман и Я. Топоровский провели расследование, результаты которого опубликованы в 2000 г. [13]

Тогда вопросы остались без ответа.

Потом начался этап открытий.

На протяжение нескольких десятилетий Финляндия имела стойкую репутацию страны, защищавшей всех евреев, безотносительно к их гражданству. Исключение составили восемь беженцев из Центральной Европы, выданных в 1942 г. эстонскому гестапо. Для семерых из них земной путь закончился в Освенциме. Инцидент вошел в историю страны как национальный позор и в 2000 г. премьер-министр Пааво Липпонен извинился перед еврейской общиной страны от имени правительства и финского народа за это преступление.[14]

Намного раньше, в 1971 г., финские христиане основали под Иерусалимом поселение Яд-ха-Шмона («Памяти восьми»).

 

Мемориал восьми евреям, выданным финскими властями эстонскому гестапо во время Второй мировой войны. Яд-ха Шмона. Израиль

Чувство вины, раскаяние — все это понятно, но каких-то несколько человек на фоне всеобщей катастрофы… Всего восемь!

Каково же было потрясение, когда несколько лет назад обнаружилось, что во время Второй мировой войны финны передали Германии почти 3000 советских военнопленных, среди которых было, по меньшей мере, 70 евреев. Как сложится судьба последних, ни у кого не вызывало ни малейшего сомнения. Несмотря на заверения в том, что все они являлись политработниками —  а на них закон не распространялся, большинство несчастных были парикмахерами, плотниками, почтовыми работниками, портными. Иными словами, эти простые, не очень образованные люди даже с большой натяжкой никак не подходили на кандидатуру агитаторов или комиссаров. В результате разгоревшегося общественного скандала в Финляндии учредили государственную комиссию, которую обязали беспристрастно расследовать шумное дело. Увы, прошло слишком много времени, и достаточного количества свидетелей не смогли найти. Умерли и преступники, ответственные за принятие решения, повлекшего за собой трагедию.[15]

Но даже если полностью признать, что финны не поддерживали гитлеровскую программу уничтожения евреев, и со стороны военных властей никакой опасности для них не было, нельзя не отметить факт бурного расцвета антисемитизма в среде самих военнопленных. То, что до войны сдерживалось страхом перед уголовным наказанием, а на фронте — опасностью нарваться на ответ (у всех в руках было оружие), теперь не без влияния нацистской пропаганды выплеснулось наружу. И, конечно, сказалось лагерное прошлое тех, кто теперь попал в старосты, бригадиры и другое местное начальство —  они особо отличались в издевательствах над беззащитными узниками.

 

Обложка книги Ш. Янтовского

Люди были вынуждены скрывать свою национальность. Именно поэтому статистические выводы разных авторов расходятся. Так, Э. Матлина в общей сложности насчитала чуть меньше 250 евреев, побывавших в финском плену[16], в то время, как, по данным С. Бейзер, к началу 1942 г. их уже было не менее 300.[17] Наибольшее количество приведено в статье Д. Романовского: «По официальным финским данным, среди военнопленных были 478 евреев, из них умерли 93 —  смертность оказалась меньше благодаря помощи финских евреев своим собратьям в плену».[18]

К сожалению, в последней работе не приведены ссылки на источники, что никоим образом не влияет на общие выводы: несмотря на декларируемое национальное равенство, сегрегация в финских лагерях была; существовала реальная угроза передачи евреев нацистам; бытовой антисемитизм делал их изгоями среди изгоев и вынуждал искать приемлемые пути для выживания: утаивание происхождения или объединение в группы себе подобных.

Впрочем, и без того условия, в которых находились узники лагерей, были крайне тяжелыми. Об этом —  в следующей главе.

СЕМЕЙНЫЕ ПРОГУЛКИ

Эсфирь Цлаф — Ирина Вениаминовна Бронштейн (1922-2001). Мамина сестра

МОЛЧАНИЕ

Глава 7

Тоска лагерей

 

Новая партия заключенных в распределительном лагере Настола, Южная Финляндия, 21 августа 1941 г. (из Военного фотоархива Финляндии: SA-Kuva, 36954)

Финны имели опыт войны с красноармейцами и были готовы к приему военнопленных, но реальность превзошла все ожидания. Летом-осенью 41-го заключенных оказалось так много, что не хватило запланированных площадей для их размещения. Поэтому пришлось срочно обустраивать новые: в общей сложности организовали 31 лагерь, в том числе 2 распределительных (пересыльных) — в Настола и в Наароярви.[19]

Сандружинницы были на особом счету: в качестве истинных врагов их не воспринимали, ну и, кроме того, медиков катастрофически не хватало, поэтому девушек охотно использовали по их специальности. Поскольку Фиру захватили возле большого лагеря в городе Аунус (финское название Олонца), то ее привезли туда, минуя пересылку, и с двумя подругами — Е. Заложкиной и Е. Никитиной отправили на работу среди гражданских пленных.

Это было невероятной удачей: почти свободный режим, нормальное питание и уважительное отношение со стороны администрации.

Однако радоваться пришлось недолго, ее узнали бывшие сослуживцы. Ну а дальше кто-то, умышленно или нет, поделился с соседом по бараку, тот —  с другим… Дошло до начальства. У финнов возникли подозрения, что, назвавшись чужим именем, эта девушка вообще выдает себя за другого человека и является серьезным противником. Началось расследование.

Из автобиографии Э. Цлаф:

«Меня привезли в лагерь вечером и посадили в отдельную комнату. Через некоторое время меня вызвали на допрос. Я вошла в комнату в сопровождении солдата, за столом я увидела 3-х офицеров, один из которых, как я сама сделала вывод, не говорил по-русски, а 2 другие в совершенстве владели им. Фамилия одного из них была Семенов(но финны и его сослуживцы звали Тыян). Перед пленными он говорил, что он русский и даже внук знаменитого исследователя Азии Семенова-Тяньшаньского (об этом следователе крайне негативно отзывался в своих опубликованных воспоминаниях Николай Дьяков [20] —  прим. И.Л.). Первоначально они спросили меня имя, фамилию, год рождения вообще все данные обо мне. Потом они стали расспрашивать, как я попала в армию, кем я была и др. На последний вопрос я ответила, что в армии я была мед.работником. Тогда один из них достал лист бумаги и прочитал мне чьи-то показания, что всем известно, что в армии я была работником штаба артиллерии дивизии, и еще раз подчеркнули, что это им известно совершенно достоверно. Я подтвердила, но тут же уточнила, что моя работа в штабе была очень кратковременной и не имеет существенного значения. Дальше они меня спросили, что побудило меня изменить фамилию и национальность. Я ответила, что в том лагере было очень много немцев, которые были хозяевами и естественно я постаралась скрыть от них имя и фамилию. Как мне потом стало известно, на меня донес староста лагеря Талалаев Федор Федорович уроженец села Подпорожье (на р. Свирь). Далее допрос протекал следующим образом: где вы жили до войны? Почему у вас девушек берут в армию? На это я ответила, что я, например, пошла в армию добровольно; следователь меня оборвал и спросил, зачем? Я ответила, чтобы помогать своим раненым. А не работать в штабе? Я ответила, что нет, что в нашей армии для работы в штабе нашлись бы более серьезные люди. На этом же допросе офицер, который присутствовал при допросе, спросил знаю ли я Лену Кузину. Я ответила, что знаю, но не особенно хорошо. Он на это возразил, что она меня знает очень хорошо и сказал, что она тоже здесь, в лагере. На этом допрос окончился. Мне сказали, что я буду пока жить в Олонце и работать вместе с девушками Лилией Владимировной Грикополец и Таней Бездетной в санчасти лагеря».

Фира Цлаф, ставшая на какое-то время Ирой Славской, заплатила высокую цену за свой невинный обман. Из лагеря для гражданских лиц, где она работала практически без присмотра, ее вернули под строгий контроль в Олонецкий лагерь военнопленных. Это был первый предупреждающий звонок. Затаиться бы, однако в 19 лет мало кому удается жить с оглядкой, и продолжение неприятностей не замедлило себя ждать.

Из автобиографии Э. Цлаф:

«Так и работала месяца 3-4, пока не произошел один случай. Для обслуживания наших больных бойцов мы каждый вечер выходили под конвоем в их рабочие бараки и там, на месте, оказывали им помощь. Так как мы жили в следственном бараке и в нем всегда находились наши люди, недавно взятые в плен, мы имели нелегальное общение с ними, и они нам рассказывали последние новости. Во время посещения рабочих бараков мы делились этими новостями и однажды во время перевязок я разговаривала с одним нашим бойцом, которого знала по армии. В это время вошел переводчик с начальником лагеря в барак и увидели, что я не работаю, а разговариваю и т.к. я не заметила, как они вошли, переводчик слышал часть нашего разговора. Тотчас же я была отправлена в барак и посажена в отдельную комнату (за железную дверь как мы ее называли). Я сидела в этой комнате несколько часов, там было очень холодно, т.к. в этой комнате не было стекол, а дело было зимой. Наши девушки, вернувшись с работы, упросили часового, чтобы он отпер им дверь и они с риском для себя передали свои шинели и свои порции хлеба, т.к. мне туда ничего не дали. На следующий день пришел начальник лагеря Хонколо с переводчиком и стал меня спрашивать, о чем это я говорила с пленными в их бараке. Я ответила, что не помню. Он, будучи в пьяном виде, стал на меня кричать, что нечего разводить агитацию среди пленных, что он знает, кто я и накажет соответственно моей вине. Я осталась сидеть взаперти, а он ушел. Через некоторое время дверь открыли и в комнату вошли Л. Грикопелец и П. Бездетная обе в слезах, набросились на меня и сказали, что сейчас меня будут бить и уже идет солдат, который будет приводить распоряжение начальника в исполнение и им приказано присутствовать при наказании. Вошел солдат в сопровождении начальника лагеря и приказал мне раздеться. Я разделась и распоряжение было приведено в исполнение. После этого начальник лагеря приказал не допускать меня к работе среди наших пленных и не выпускать из той комнаты, где мы жили».

 

Военнопленные девушки в лагере Сортавала-Хелюля, Карелия, 8 августа 1941 г. (из Военного фотоархива Финляндии: SA-Kuva, 34820)

Финские лагеря отличались от немецких тем, что в них отсутствовала система уничтожения людей. Однако физические наказания за самую легкую провинность были там повсеместной практикой. Избивали розгами и палками. Заставляли стоять несколько часов с тяжелым мешком на спине — после этого испытания несчастный не мог самостоятельно дойти до барака. И хотя официально это было запрещено, случаи избиения женщин не были редкостью. Так пишут многие ветераны.

Каторжные работы в тяжелейших условиях, постоянное недоедание, тяжелые климатические условия и скученность приводили к высокой заболеваемости, а медицинская помощь оказывалась на невысоком уровне даже по сравнению с немецкими лагерями. В результате, почти треть узников осталась в земле и неизвестно, сколько вернулось домой инвалидами.[21]

Из автобиографии Э. Цлаф:

От голода и других переживаний я заболела. У меня было очень тяжелое состояние, я по 5-7 дней не приходила в себя. Мне не оказывали никакой медицинской помощи, т.к. нужно было срочное хирургическое вмешательство. Наши пленные девочки пошли к начальнику лагеря и объявили ему, что они настоятельно требуют, чтобы мне срочно оказали квалифицированную мед. помощь и что в противном случае они объявят голодовку.

Угроза организованного протеста заключенных возымела действие, и тому были серьезные причины: несмотря на пошатнувшуюся репутацию в западном мире, Финляндия изо всех сил старалась продемонстрировать свою приверженность демократическим ценностям. Явное нарушение прав военнопленных могло вызвать общественный скандал, в котором никто заинтересован не был. Тем более, речь шла всего лишь о заболевшей девчонке.

В барак направили врача.

*

В 1929 году правительство Финляндии вместе с другими странами подписало «Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными».[22] в которой оговаривались условия содержания заключенных, в том числе, статьи 14 и 15 обязывали «иметь лазареты в каждом лагере и предоставлять ежемесячный медосмотр и адекватное лечение, включая бесплатное протезирование». За выполнением условий внимательно следил Международный Красный Крест, имевший сведения о каждом пленном, на которого заполнялась учетная карта. Была такая карта и на Фиру.

 

Карта финского военнопленного, заполненная на Э. Цлаф [23]

Перевод с финского (автор выражает благодарность Сере Бейзер и Владимиру Картунену)

 Лагерь 17

17.12.1941

Пленный № Au 5093 (Au — означает город Аунус, на русском Олонец)

КАРТА ВОЕННОПЛЕННОГО

Имя и фамилия: (Z) Tslaf Frina Venjaminovna (прим.: скорее всего, своеобразное написание первой буквы в имени, вызвало ошибочное прочтение ее как «Ф») Время и место рождения: 1922 Рыбинск Имена родителей, девичья фамилия: мама Ольга, девичья фамилия Розелина Кому и куда сообщить при несчастном случае: Тетя Анна Скворцова, Ярославская
область, Рыбинский район, село Спас на Волге Профессия: студент Национальность: русская Солдатский жетон №: — Воинское звание: медсестра Номер подразделения: 3 дивизион, штаб Время и место пленения: 24.9.1941 вблизи Лодейного Поля Время начала заключения: 25.9.1941 Пересылка военнопленного (когда и куда): (первое слово непонятно) 16.01.43 сортировочный лагерь военнопленных № 2

Дознаватель: младший сержант П.Шмидт

В левом нижнем углу: Военный почтовый номер: 9817 Paalum (?) лагерь

В документе обращает на себя внимание не только измененная национальность, но и выдуманный адрес некоей «тети Анны», а также имя и девичья фамилия матери — Ольга Розелина вместо Розы Шифман. Что за этим стоит? Хитро заметала следы или… Возможно, сверлила в мозгу мысль о том, что родителям пленного может крепко достаться.

Не знаем.

Впрочем, волновалась она зря — Советский Союз не принимал участия ни в составлении Женевской конвенции, ни в ее ратификации [24]. Документы Красного Креста, отправляемые ждущим весточки от близкого человека родственникам, оседали в высоких инстанциях и до адресата не доходили. Эта ситуация подробно описана в романе Саши Филипенко «Красный крест».[25]

 

Именной список военнослужащих, с которыми письменная связь прекратилась и которых родственники разыскивали через Центральное бюро по учету потерь[26]

Тем временем Роза и Беньямин Цлаф безуспешно посылали запросы о судьбе дочери. Согласно официальным данным, она считалась пропавшей без вести. Значит, погибла и тело не нашли?

В это не верили.

*

Нет, она не погибла и не пропала. Мы расстались с Фирой в тяжелый момент, когда ей потребовалась срочная операция…

Из автобиографии Э. Цлаф:

«Я очнулась в какой-то палате, за загородкой. Рядом со мной лежала какая-то русская девушка, которая мне сказала, что меня привезли 6 дней тому назад и сразу же сделали операцию и все это время я не приходила в себя. Она также сообщила мне, что это больница для пленных, но обслуживание было финским и что врачи ежедневно подходили к моей кровати и удивлялись, что я еще «не сдохла» — их точные слова. Через несколько дней пришли конвоиры и забрали меня обратно в лагерь. Я была настолько слаба, что не могла ходить и наши девушки всячески помогали мне. После того, как я немного поправилась, я начала опять работать в санчасти лагеря, т.к. за мое отсутствие начальство сменилось и среди военнопленных началась эпидемия сыпного тифа. Я работала по уходу за больными вместе с Гавриловой Александрой Гавриловной 1921 г. рождения (до войны была студенткой пед.ин-та им. Покровского), Ермолаевой Зинаидой 1921 г. рождения, Кузиной Ольгой 1921 г. рождения (я ее знала по армии —  она была почтовым работником нашей дивизии) и еще других — я не помню. С нами работали также наш фельдшер и врач (фамилий и имен их я не помню). Во время эпидемии я заразилась тифом и после выздоровления была переведена опять в следственный барак и вместе с Грикопелец Лилей и Шурой (фамилии не помню) нас посадили в изолятор».

С эпидемией тифа связана мистическая история, о которой Фира рассказала своей сестре Фане. Во время болезни ее мучила лихорадка. В один из таких приступов, страдая от невыносимой жажды, она в состоянии полузабытья взяла кружку и только-только потянулась за водой, как вдруг перед ней возникла бабушка Эстер-Хьена, подняла палец и сказала: «Не пей!».

— Она сказала мне так строго, что я не посмела ослушаться и вернулась в постель. А когда очнулась, увидела, что собиралась черпнуть «воду» из бака с крепким раствором карболки. Спасла меня бабушка. От верной смерти спасла.

*

Условия, в которых находились заключенные, были крайне тяжелыми. Что Финляндия, что Карелия —  места далекие от того, чтобы считать их климатическим курортом. Непривычные к холоду студенты страдали от заболеваний легких, в том числе и от туберкулеза, чему способствовали низкий уровень гигиены и скученность. В довершение к этим тяготам финны принуждали узников к каторжному труду, вопреки тому, что Женевской конвенцией оговаривалась недопустимость тяжких для уровня развития военнопленного работ и использование военнопленных на опасных или угрожающих здоровью работах.

Впрочем, предлагались и другие варианты. Но для этого нужно было пойти на компромисс. Предложиле его и Фире.

Из автобиографии Э. Цлаф:

«Через некоторое время меня вызвал следователь Семенов и предложил сменить обстановку. Он мне говорил, что я человек, обладающий некоторым развитием и образованием и он мне может помочь устроиться лучше. Я его спросила, что он хочет этим сказать. Он тут же меня заверил, что работа будет нетрудная и будет заключаться в том, что я должна буду выступать перед своими солдатами с речами, которые они мне будут давать и тут же добавил, что я всегда буду сыта. Я ему ответила, что это для меня не подходит и что за кусок хлеба с маслом я не намерена продаваться и продавать свою Родину (это точный ответ ему). Через 3 дня меня отправили из Олонца на каторжные работы в лагерь, где содержались все военнопленные девушки. Этот лагерь находился по соседству с финской политической тюрьмой. В ней содержались в большинстве своем солдаты, которые отказались воевать против СССР. В этом лагере я находилась на общих работах (на торфяных болотах и в лесу). В конце 1942 г. нас всех перевели в офицерский лагерь, где мы находились в лучших условиях по сравнению с предыдущими: здесь я на протяжении всего пребывания в лагере работала прачкой».

*

Время шло. Постепенно менялось положение на фронте и это сказывалось на отношении к военнопленным. Все реже охранники пускали в ход дубинки, все чаще задавали вопросы об условиях их жизни, предлагая помощь. Не успела Фира как следует обжиться на новом месте, как ее вместе с подругами перевели в пересыльный лагерь Наароярви. Условия там были тяжелыми. Тем не менее, именно в нем появилась возможность подпольной работы — добычи информации из финских газет, обсуждении политических событий, помощи в подготовке побега товарищей по несчастью и сбора информации о коллаборационистах. Последнему уделялось особое внимание, поскольку уже всем стало ясно, что война близится к завершению и предатели могли затеряться в огромном потоке освобожденных из плена.

А их было немало.

Не все бойцы, попавшие в плен, были сильны духом. В лагерях военнопленных в Финляндии находились бывшие уголовники, присланные на пополнение 7-й и 14-й армий. >…> Именно на их помощь опиралась лагерная администрация, что привело к созданию за проволокой невыносимых условий и стоило жизни сотням и тысячам.[27]

Об этом пишут многие ветераны. После перенесенных унижений и физических страданий узникам лагерей было нестерпимо видеть рядом с собой вражеских прихвостней, запятнанных кровью соотечественников. О них считали своим долгом сообщить своим на волю, причем как можно скорее, чтобы преступники не ускользнули от расплаты.

Из автобиографии Э. Цлаф:

«После этого, в марте 1943 г. нас перевели в лагерь Нара-Ярве. В этом лагере я находилась до освобождения из плена, т.е. до октября 1944 г. Во время пребывания в лагере Нара-Ярве мною совместно с другими девушками проводилась следующая работа. 1. Однажды мне было поручено подобрать несколько надежных девушек для изготовления листовок. Эта работа была поручена мною Андреевой Наташе 1918 г.рождения и нескольким другим (я не помню точно их фамилий). Но нам это мероприятие не удалось осуществить, т.к. товарищ, который дал мне это задание, был арестован и сослан в тюрьму. 2. Я совместно с Васильевой Марией обеспечили всем необходимым для побега Елкина Владимира 1920 г. рождения и его товарища (не помню его имени и фамилии). Мы их снабдили необходимой одеждой и самодельными компасами, которые я изготовляла при содействии военнопленного Бориса (не помню его фамилии), который намагничивал мне швейные иголки. Кроме того, наши девушки, работавшие в финских столовых судомойками и уборщицами, регулярно выкрадывали финские газеты (в частности Никитина Евгения Петровна) и при посредстве Тарлоевой Елены 1920 г. рожд. уроженки Карело-Финской ССР, которая переводила все интересующее нас на русский яз., мы были в курсе всех событий и могли даже делать выводы. Все это было достоянием всего лагеря. В 1944 г. в августе мне передали список, написанный на папиросной бумаге. Этот список был составлен Василием Каргу и включал в себя всех, которые, по нашему понятию, прямо или косвенно изменили Родине. Этот список я хранила в часах. Об этом знали Филаткова Мария Иосифовна 1923 г. рожд. и Ковалева (Кувинская) София Григорьевна. Перед отправкой на Родину я его передала Игнату Макарову 1923-22 года рождения для передачи органам контрразведки (это было сделано потому, что их отправили 1-м эшелоном, а пленных девушек 3-м). Заявление об этом было сделано мною при допросе, при прохождении фильтрации в г. Выборге. Замечаю, что Игнат Макаров изменил в плену и имя и фамилию, а подлинного его имени я не знаю. Во время пребывания в лагере Нара-Ярве мы объявили голодовку. Поводом к этому послужило крайне жестокое отношение к нам со стороны финских властей. В связи с этим меня вызывали на допрос. Еще раз меня допрашивали в связи с письмом в международный Красный Крест, в котором мы излагали истинные условия содержания, отмечали очень большую смертность ….(неразборчиво) от голода и заболеваний и просили помощи».

В братской могиле в Наароярви погребено 2813 советских военнослужащих.[28]

*

5 сентября 1944 г. военные действия между СССР и Финляндией были прекращены.

19 сентября в Москве было подписано Соглашение о перемирии с СССР и Великобританией, действовавшими от имени стран, находящихся в состоянии войны с Финляндией.

Впереди было освобождение, процесс которого пленные представляли плохо. Тревог было много, но главная —  как их встретят на советской стороне? Не поступят ли как с изменниками Родины? И что будет с родными?

Людей обуревало двойственное чувство: стремление поскорее попасть домой и страх перед возможной расплатой за мнимое «преступление».

Нередко рассказывалось о том, как в Красной армии наказывают сдавшихся в плен:

«Пуля в затылок», «Расстреляют как предателей, нарушивших присягу», «Самих — к стенке, родных — в медвежьи края»; «Коль добежишь, доказывай, что не предатель. Докажешь — в штрафную. Там крестов для твоей груди не отлили, зато для головы кусты выросли. Туда твоей башке и катиться…»; «Не доверят нам оружия больше. Если каторги избежим, всю жизнь за плен винить будут! Хулиган обидит в старости — не заступятся».

Многие мучились чувством вины: «А мы с тобою последний патрон для себя не оставили!»; «Быть может, это мы заслужили…»; «Так нам и надо, братцы! Зачем в плен сдавались?!»

И все-таки они сохраняли надежду на то, что «там» разберутся, поймут, оценят
по справедливости, и почти единогласно приходили к выводу: «Пусть лучше наказывают свои, чем тиранят враги!».

Охранники, считая, что пленных напрямую повезут из Финляндии на Колыму, сочувствовали им и советовали не возвращаться. Более того, уже перед самой отправкой из пересыльного лагеря, заключенные получили официальное предложение остаться в Финляндии или переехать на Запад. Несмотря на то, что большинство от него отказалось, оснований для хорошего настроения не было. И даже тогда, когда плен и лагерь уже были позади и до свободы оставалось несколько дней или даже часов, их продолжала сверлить мысль «А как доказать, чтобы поверили, что не предал, не изменил?».

Бывший ополченец Илья Агулянский так вспоминает это время, полное тревог и сомнений:

— Прав был старшина, — звучал голос Кубрака, — чем по одному бегать, лучше сразу, всем вместе. Дома разбираться начнут, так все друг друга знают, поручатся.

— Никто нам спасибо не скажет за четыре года за проволокой, — послышался голос спереди.

— Перед собой честен будь! — прохрипел Доценко. — Позвала тебя страна работать — работай, воевать — воюй, не удалось на фронте — в тылу, за проволокой, но воюй, воюй!

— В бараке с баландой ты воевал и с пилой на деревья в атаку ходил, — крикнул кто-то.

Шутку не оценили.

Комок подступил к горлу. Нет. Не так. Мы воевали, как могли. И главное, остались людьми.[29]

*

Согласно официальным финским данным, в 1941–1944 гг. было взято в плен 64 188 советских солдат и офицеров. Из них — погибло в плену 19 016 (29,6%), бежало из плена — 712 (1,1%), осталось на Западе — 2 048 (3,2%), репатриировано — 42 412 чел. (66,1%).[30] Эти цифры немногим отличаются от тех, что приведены в Докладной записке начальника административного отдела Союзной контрольной комиссии В.Д. Стырова от 22 июня 1945 г.[31]

Впереди у каждого из возвращающихся была государственная проверка и мучительное ожидание ее результатов.

(продолжение следует)

Примечания к главе 6

[1] Агафонов Е.Н. «Методика использования интернет-ресурсов ОБД «Мемориал» и ОЭБД «Подвиг народа» в установлении и уточнении информации о советских воинах, погибших при защите отечества в годы Великой Отечественной войны»; Владимир, 2014. 146 стр.

[2] Приказ Ставки Верховного Главного Командования Красной Армии №270 от 16 августа 1941 г.// Военные и современные документы, касающиеся советских военнопленных времен Великой Отечественной войны.// Сайт «Мост памяти. Пермский край – Нижняя Саксония».

[3] — «О Приказе №270»//Сайт «Военное обозрение» 16 августа 2013 г.
Шнеер А. «Плен. Советские военнопленные в Германии, 1941-1945» — Vol. I, II.; Мосты культуры / Гешарим, 2005.

[4] Такала И.Р. «Большой террор в Карелии» // Альманах североевропейских и балтийских исследований / Nordic and Baltic Studies Review. 2018. Issue 3, стр.144-208.

[5] Пинигин Михаил Илларионович (пулеметчик,  3-я рота 1-го батальона 3-го, Выборгского, полка) «Воспоминания о войне». Страницы прошлого. (Любезно предоставлены Музеем Истории СПбПУ).

[6] Адлер Евгения (сандружинница батальона особого назначения) «Мужество и страдания» ; В книге воспоминаний «Уходили на фронт добровольцы»; СПБ, «Петербург-XXI век», 1995.; стр.99-100

[7] Агулянский Илья «Я был в финском плену. Повесть-быль», АСТ; Москва, 2012.

[8] «Воспоминания Шимона Янтовского» (В кн. Доктор Шимон Янтовский «Лагерь советских военнопленных-евреев в Финляндии (1942–1944 год) Сборник воспоминаний и документов. Иерусалим, «Маханаим», 1995, стр.17–44)

[9] «Воспоминания Цили Леечкис» (В кн. Доктор Шимон Янтовский «Лагерь советских военнопленных-евреев в Финляндии (1942–1944 год) Сборник воспоминаний и документов. Иерусалим, «Маханаим», 1995, стр.67–73)

[10] «Воспоминания Арона Глезина» (В кн. Доктор Шимон Янтовский «Лагерь советских военнопленных-евреев в Финляндии (1942–1944 год) Сборник воспоминаний и документов. Иерусалим, «Маханаим», 1995, стр.48–57)

[11] —  Дьяков Н.Ф.  «Под чужим небом. Записки о финском плене 1941-1945», «Север», 1991, №3, стр.95-123; №4, стр.103-140; №5, стр. 108-126.
—  Твардовский И.Т. «Родина и чужбина», «Посох», 1996.

[12] «Разделение по национальному признаку, побои и тяжелая работа. Как жили советские пленные в финских лагерях». Интернет-издание «Фонтанка.ру»

[13] Шрайман Ш. «Зачем бы создан рай в аду? Журналистское расследование Шели Шрайман и Яна Топоровского».

[14] «Депортация евреев из Финляндии» — Статья в Википедии.

[15] Beiser S. “Finland’s Tarnished Holocaust Record”;  Jerusalem Center for Public Affairs; No. 54, 1 March 2007

[16] Матлина Э. «Архивные сведения и списки евреев-военнопленных» (В кн. Доктор Шимон Янтовский «Лагерь советских военнопленных-евреев в Финляндии (1942–1944 год). Сборник воспоминаний и документов. Иерусалим, «Маханаим», 1995, стр.105–116) 

[17] Beiser S. “The Treatment of Soviet Jewish Prisoners of War in Finland 1941-1944”; In: “Jews in Eastern Europe”, Spring, 1995, pp.11-24

[18] Романовский Д. «Евреи в Финляндии, 1938-1945 годы». «Лехаим», 2010, №11.

[19] «The Finnish POW and Internee Camp Handbook, 1939–1944»; Ed. by Lars Westerlund. Oy Nord Print Ab, Helsinki 2008.

[20] Дьяков Н.Ф. «Под чужим небом. Записки о финском плене 1941-1945», «Север», 1991, №3, стр.95-123; №4, стр.103-140; №5, стр. 108-126

[21] Lars Westerlund «The Mortality Rate of Prisoners of War in Finnish Custody between 1939 and 1944»; In: «POW deaths and people handed over to Germany and the Soviet Union in 1939-55», pp. 14-84;  A research report by the Finnish National Archives; Edited by Lars Westerlund. Oy Nord Print Ab, Helsinki 2008.

[22] «Женевская конвенция об обращении с военнопленными»// Военные и современные документы, касающиеся советских военнопленных времен Великой Отечественной войны.// Сайт «Мост памяти. Пермский край – Нижняя Саксония».

[23] Карта финского военнопленого, заполненная на Э. Цлаф (Национальный архив Финляндии; РГВА, Фонд «Финские лагеря советских военнопленных», Опись «Советские военнопленнные 1941-1945», дело 2958359)// Сайт «Память народа».

[24] Шнеер А. «Плен. Советские военнопленные в Германии, 1941-1945» — Vol. I, II.; Мосты культуры / Гешарим, 2005.

[25] Филипенко Саша «Красный крест»; Изд. «Время», Москва; 2017.

[26] Именной список военнослужащих, с которыми письменная связь прекратилась и которых родственнки разыскивают через Центральное бюро по учеу потерь (ЦАМО РФ; Сайт «Память народа»).

[27] Агулянский Илья «Я был в финском плену. Повесть-быль» АСТ; Москва, 2012.

[28] Перечень мест захоронений советских военнослужащих, умерших в плену в Финляндии в 1941–1944 гг.

[29] Агулянский Илья «Я был в финском плену. Повесть-быль» АСТ; Москва, 2012.

[30] Полян П. «Жертвы двух диктатур: Жизнь, труд, унижения и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине» — 2-е изд., перераб. и доп. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2002.

[31] Большакова Г.И. «Начальный период массовой репатриации гражданского населения и военнопленных из Финляндии (1944-1946 гг.)». «Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики (входит в перечень ВАК). Тамбов: Грамота, 2018. № 3. С. 14-19.

 

Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer7/lisnjansky/