Профессия — смерть (продолжение)0

(продолжение. Начало в №4/2021 и сл.)

Часть 2

Особенности следствия и судебных процессов
над травниковцами

Глава 1

Особые доказательств и особые свидетели

Особенность этих дел и процессов в том, что в них речь шла о преступлениях, совершенных не только против одной личности, а против сотен тысяч и миллионов людей. Они не могли говорить, молчали, став пеплом, рассеянным на территории лагерей смерти и их окрестностей.

Однако свидетельствовали немногочисленные, чудом выжившие узники разных гетто, Яновского лагеря, участники восстания в Треблинке и Собиборе, узники Освенцима, Майданека, Бухенвальда, Штуттгофа, Флосенбюрга и других лагерей, в которых несли службу обвиняемые. Эти свидетельства разных лет охватывают период с 1944 г. до начала 90-х годов.

На своем специфическом языке говорили акты судебно-медицинской экспертизы, проведенной на местах преступлений;

Важнейшим неопровержимым доказательством службы обвиняемых в лагерях смерти и концлагерях оказались немецкие документы:

Личные регистрационные анкеты-карточки травниковцев, в которых указаны биографические данные: фамилия, имя, национальность, место и год рождения, личный номер вахмана СС, оттиск большого пальца. На оборотной стороне анкеты указаны сроки и места прохождения службы, отметки о предоставлении отпуска. Подписка (присяга), подписанная непосредственно курсантом-травниковцем. Подписка об уголовной ответственности в случае совершения преступления или проступка также с личной подписью «травниковца». Приказы о присвоении званий, поощрений и наград. Выписки из немецких трофейных документов о перемещениях вахманов.[1]

А также многочисленные документы из лагерей: Освенцима, Майданека, Бухенвальда, Флоссенбюрга, Штуттгофа и других, в которых упомянуты фамилии вахманов.

Пришлось давать показания и жителям сел, возле которых находились фабрики смерти. Селяне говорили не очень охотно. Почему? Об этом необходимо рассказать подробней. Польские крестьяне, жившие в этих селах, очень преуспели от соседства с лагерями смерти. Повседневными были торгово-обменные операции с охранниками-убийцами. Так вахманам лагеря смерти Белжец «часто продукты и водку поляки привозили и приносили к самому лагерю».[2] В других случаях вахманы сами ходили за продуктами. Например, вахман Леонид Каплун, регулярно ходил в польские деревни, и всегда приносил для своих сослуживцев водку, колбасы, гусей.[3]

Крестьяне обменивали или продавали охранникам водку, еду за вещи, деньги и драгоценности, которые ранее принадлежали жертвам. Кроме того, в случае побега узников из транспортов, приходивших в лагерь, либо беглецов из самого лагеря, крестьяне охотились на бежавших, либо сами убивали и грабили их, либо передавали в лагерь, за что получали соответствующее вознаграждение. Например, в результате восстания рабочей команды в Треблинке 2 августа 1943 г. некоторым евреям удалось бежать. О том, что произошла дальше, рассказал на допросе 7 сентября 1961 г. вахман Иван Терехов, служивший в Треблинке. По его словам, в течение трех дней после восстания поляки, жители сел Вульки, Кутаски и других, «доставляли евреев по одному, по два, по три, а были случаи, что по пять и всех немцы расстреливали в «лазарете», а полякам за доставленных евреев давали соль, одежду, часы и деньги».[4]

 Были люди, которые получали постоянный доход от прямого сотрудничества с лагерем смерти. Так Натына Кристина 12 октября 1966 года на допросе, проведенном в городке Белжец, рассказала о том, чем она занималась, живя рядом с лагерем смерти Белжец.

«В течение всего периода оккупации я проживала в Белжице Томашевского повиту Люблинского воеводства по ул. Огородовой 15. <…> В течение всего периода оккупации я имела пекарню. В начале, когда закладывали лагерь в 1941–1942 г., я напекла хлеб для гарнизона лагеря. Однако после того, как начали прибывать эшелоны с людьми, заключенными в товарные вагоны, я по распоряжению коменданта лагеря выпекала хлеб в количестве 100-120 кг в сутки, который принимал у меня еврей Герц в присутствии вахманов, или я сама на телеге доставляла хлеб к самому лагерю. Хлеб я пекла в течение примерно одного года. Муку и дрова я получала по распоряжению коменданта лагеря. Платили мне по 80 грошей за выпечку одного килограмма хлеба. Хлеб доставляли таким образом, что отвозила телегой лично я к лагерю. В таких случаях вахманы принимали у меня лошадь и телегу перед шоссе, от которого дорога шла к лагерю, и возвращали мне уже после выгрузки хлеба с воза. <…> В большинстве случаев я видела их подвыпившими или даже пьяными. Даже спрашивала у них, чем объяснить, что так много пьют. Отвечали мне: «Если бы там служила, то тоже бы пила, так как они». <…> Через некоторое время трупы начали сжигать, и в связи с этим над лагерем и в окрестностях в течение всей ночи был виден огонь, и слышен ужасный запах горелого мяса. В особенности в тихие и безветренные вечера и во время прибытия эшелонов были слышны крики, визги и даже стрельба. Продолжалось это около часа или полутора. После этого внезапно наступала тишина. <…> Выпекая хлеб, я имела возможность познакомиться со многими немцами и вахманами, которые были в лагере. Так я познакомилась с Дыгой Ричардом, Францем Томечком, Шварцем, которые были родом из Катовиц. <…> Из украинцев и русских <…> Мамчура, который приходил в селение вместе с Примаком. Знаю Волошина. Волошин был вахманом, однако потом сбежал. 10 октября 1943 г., как партизан, он приходил ко мне в дом по продовольствию. Но я его в квартиру не впустила».[5]

Кстати, Мечислав Кудыба, также житель Белжец, на допросе 13 октября 1966 г. который знал многих немецких офицеров и вахманов, также сказал, что однажды «летом 1943 г. Волошин приходил ко мне ночью. Вооруженный карабином, требуя продуктов. Домой я его не пустил».[6] Характерные слова: партизанам в окрестностях лагерей смерти нечего было надеяться на помощь местных жителей.

Кудыба был ремесленником, занимался ремонтом велосипедов и неоднократно оказывал помощь вахманам. «Братьев Розенко, Лазоренко. Попова, Сашку, Петьку и Хубера знал потому, что они привозили мне на ремонт свои велосипеды. Кроме того, Лазоренко, привозя велосипед на ремонт, оставил его у меня, сам, уходя, говорил мне, что идет пить водку к Лучинскому».[7]

В окрестностях Треблинки также наиболее благоденствовали поляки, жившие непосредственно в соседних деревнях. В своем известном очерке «Треблинский ад» Василий Гроссман, используя фактический материал, все-таки остался писателем. Подчеркнув ужасы творимого в Треблинке, он хотел несколько облагородить местных поляков, живших по соседству с лагерем, поэтому позволил себе такой пассаж:

«Жители ближайшей к Треблинке деревни Вулька рассказывают, — что иногда крик убиваемых женщин был так ужасен, что вся деревня, теряя голову, бежала в дальний лес, чтобы не слышать этого пронзительного, просверливающего бревна, небо и землю крика».[8]

Гроссман хотел бы, чтобы так было. Однако никуда не бежали жители. Они знали, что очередная партия смертников уничтожена, и это принесет им новые доходы: ценности, вещи, деньги… Со всем этим к ним придут вахманы, накупить водки, чтобы использовать местных женщин: их сестер, дочерей, возможно, и жен, приезжих женщин…

Если немцы, служившие в лагере, «очень часто ездили в отпуск домой и награбленное имущество отвозили своим родителям», то «вахманы два раза в неделю ходили в окружающие деревни Вулька, Кутаску, Гута, Злотки, и местечко Коссув и ценные вещи там проживали».[9] (так в тексте. — А.Ш.)

Из сказанного следует, что местные жители, жившие по соседству с лагерями смерти, опосредованно были соучастниками преступлений против евреев. Они кормили, поили убийц, скупали или обменивали награбленные вещи и ценности — т.е. обогащались за счет имущества уничтожаемых.

Важно отметить, что следователь следотдела КГБ при СМ УССР лейтенант Яновский на допросе 14 июля 1961 г. задает Куринному уточняющий вопрос: Каким образом к вам и другим вахманам попадали деньги и ценности уничтоженных в Треблинском лагере смерти людей?

Куринный отвечает откровенно:

«Перед уничтожением в газовых камерах все привозимые в Треблинский лагерь смерти евреи раздевались и оставляли свои вещи в раздевалках и возле них. Идя мимо “кассы”, они сдавали дежурившему там еврею из “рабочей команды” и вахманам деньги и ценности, бросая их в приготовленный для этой цели чемодан. При этом вещи и деньги многими обреченными на смерть людьми бросались прямо на землю. Находясь на посту у раздевалок и «кассы», я и другие вахманы имели возможность взять себе небольшое количество денег и вещи. Дежурившие там немцы следили, чтобы вахманы не брали золото и драгоценности. Поэтому я и другие мои товарищи всегда имели деньги в таком количестве, в каком они нам были необходимы. Брали мы себе только «злотые», поскольку их охотнее всего принимали от нас местные польские жители».[10]

Командир взвода вахманов в Треблинке Александр Егерь также отметил указанных Куринным «любителей-энтузиастов» на допросе 9 апреля 1948 года:

«Я, как командир взвода, выделял вахманов своего взвода для производства массовых расстрелов. Некоторые вахманы без моего ведома уходили в «лазарет» и там производили расстрелы с целью грабежа ценных вещей и золота, так как при расстреле заключенных в «лазарете» их через «кассы» не пропускали и ценные вещи оставались при них. Вахманы, расстреливая заключенных, ценные вещи отбирали себе, а затем пропивали в окрестных селах».[11]

Некоторые вахманы разживались не только злотыми, жили не только сегодняшним днем, но задумывались и о послевоенном материальном благополучии. Они создавали его себе во время службы в лагерях смерти. Так на допросе 27 февраля 1947 г. Николай Кулак, найденный и арестованный в Польше, сообщил следователю, что, находясь «в лагере смерти Треблинка, я набрал себе около 600 тысяч польских злотых, около полкилограмма золотых вещей и монет. На эти средства я проживал со своей женой Высоцкой Ириной в гop. Варшава и Блохах, и на них же в Гдыне открыл свой продуктовой магазин».[12]

Вступление в брак со своими сожительницами было одним из способов скрыть свое прошлое. Женщины помогали легализоваться своим возлюбленным под чужими фамилиями, оказывали помощь в добыче фальшивых документов. Все это затрудняло последующий поиск преступников.

Дали подробные сведения следствию и несколько бывших вахманов-травниковцев — участники преступлений, однако нашедшие в себе силы к раскаянию и сопротивлению. Они, захватив оружие, бежали к партизанам, сражались с нацистами, после войны, все-таки привлеченные к ответственности, помогали следствию правдивыми подробнейшими, безжалостными рассказами о себе и своих сослуживцах по службе в лагерях смерти и концлагерях. Этим они хотели снять с себя груз вины, тяготившей их. Действительно, были и такие. Всего несколько человек…

Пришлось давать показания и найденным, арестованным убийцам. Большинство из них под давлением неопровержимых улик вынужденно признавали свои вину и нехотя рассказывали о преступлениях, совершенных ими и их товарищами. Однако были и те, кто не признавали своей вины, изыскивали малейшую возможность скрыть свое прошлое, путем признания службы в немецкой армии, даже в СС, охранником в концлагерях, но они категорически отрицали службу в лагерях смерти, участие в издевательствах и расстрелах.[13]

Именно так вел себя Э.Г. Шульц на допросе 20 октября 1961 г. в Киеве. На вопрос следователя по особо важным делам подполковника Лысенко: «Признаете ли вы себя виновным в предъявленном вам обвинении?»

Шульц отвечает:

«В предъявленном мне обвинении я признаю себя виновным полностью за исключением применения мною физического насилия над людьми в процессе их уничтожения, а также отрицаю то, что я руководил действиями вахманов в процессе уничтожения людей в лагерях смерти Собибор и Треблинка. <…> Принимал участие в выгрузке людей, сопровождении их в газкамеры, но в камеры людей не заталкивал. <…> я людей не избивал, а воздействовал на них криком и угрозами. Тоже самое и в Треблинском лагере. Физического насилия к людям не применял, но кричать и ругаться мне приходилось. Командовать вахманами в процессе уничтожения мне не приходилось».[14]

Так же вел себя на допросах Вячеслав Дмитриев, родившийся в 1922 г. в Воронеже. До войны он закончил 10 классов. В мае 1942 г. раненным попал в плен в Керчи. В июне 1942 г. уже находился в учебном лагере СС Травники. В 1948 году был осужден к 25 г. ИТЛ. Освобожден из заключения по амнистии в декабре 1955 года. Проживал в Минусинске. В ходе нового следствия Дмитриев на допросах в августе-октябре 1966 года не признал ни одного из предъявленных ему обвинений, и отрицал показания своих сослуживцев. На вопрос о его участии в ликвидации Люблинского гетто осенью 1942 г., Дмитриев отвечает:

«кто из вахманов стрелял я не видел <…> я конвоировал узников <…> фамилий вахманов не помню <…> немцы приказали нам, чтобы мы слабых и тех узников, которые не могли передвигаться, стреляли на месте. За время акции слышались выстрелы, но кто стрелял из вахманов и в кого, я не помню. Я лично ни в кого не стрелял и не грабил узников.[15] <…>

Вопрос: 18 сентября 1966 г. Свидетель Литвиненко Василий Никифорович показал, что в Люблине Вы меняли у местных жителей ценности на водку. У кого вы забирали ценности, которые меняли на водку?

Ответ: Показания Литвиненко Василия не подтверждаю, так как никаких ценностей не имел и не менял их на водку.

Вопрос: На том же допросе Литвиненко показал, что весной 1943 г. в период массового трехдневного расстрела узников Яновского лагеря в г. Львове, конвоировали узников Яновского лагеря к месту их казни к оврагу “Пески” и при этом избивали их, заставляли раздеваться и сталкивали обреченных в овраг под пули автоматчиков. Вы отбирали ценности у обреченных? Почему вы скрываете эти факты?

 Ответ: Показания Литвиненко мне понятны, но их не подтверждаю….

 Вопрос: на допросе 7 сентября 1966 г. обвиняемый Панкратов Георгий Антонович показал о том, что вы при охране избивали узников, работавших на деревообрабатывающем комбинате. Осенью 1942 г. при ликвидации гетто в Люблине, он лично видел, как вы стреляли из винтовки в слабых и больных узников. Почему вы скрываете эти факты?

Ответ: Показания Панкратова мне понятны, но я их не подтверждаю, так никогда узников не избивал, даже не знаю кто подгонял узников в работе. При ликвидации гетто я стоял в оцеплении и не участвовал в конвоировании узников в Майданек и не стрелял в них».[16]

Далее следователь приводит свидетельства Г. Панкратова и А. Жукова, что Дмитриев лично убил двоих узников из Яновского лагеря, однако Дмитриев вновь отрицает этот факт: «Я никого не убивал. Я у ям-могил, где немцы стреляли узников, не был. Показания Жукова я не подтверждаю. <…> Жукова Алексея я вообще не помню».[17]

Дмитриев отказывается подтвердить и знакомство с другими своими сослуживцами.

Вопрос: следствием установлено, что вместе с вами в Люблинской и Львовской команде «СС» в 1942–1943 годах служили Станков, Миночкин, Лагутин.

Ответ: Возможно, я и служил в командах вахманов СС вместе с Миночкиным, Станковым и Лагутиным, но я их не помню, и по этой причине не могу сообщить о их карательной деятельности».[18]

На допросе, проходившем в г. Станислав 24 мая 1948 г., обвиняемый Михаил Иванович Стефуришин, на вопрос следователя: «Назовите известных вам вахманов, вместе с вами служивших в лагере смерти м. Травники?» Отвечает: «Ввиду давности (прошло 4-5 лет. — А.Ш.) я сейчас не помню никого, поэтому отвечать на этот вопрос отказываюсь».[19]

Не менее нагло повел себя на допросе 1 марта 1950 г. Константин Портненков, который после обучения в Травниках в марте 1942 г. был направлен на службу в Яновский лагерь, затем служил в Заксенхаузене и Бухенвальде. На вопрос следователя: рассказать какими методами уничтожали узников Яновского лагеря? Портненков ответил: «Какими методами уничтожались заключенные в лагере смерти города Львова мне неизвестно, хотя в нем я служил вахманом в течение одного года. <…> и как производи-лось уничтожение людей, ничего не видел».[20]

Точно также цинично лгал во время следствия и суда в 1951–1952 г. Павел Шилохвост, который, признав учебу в Травниковском учебном лагере СС, охрану гетто в Люблине, службу в Яновском лагере во Львове и лагерях Майданек и Бухенвальд, во время судебного заседания заявил, что «никогда в расстрелах узников не участвовал и даже не видел, чтобы их расстреливали».[21]

Такая позиция полного непризнания своей вины, отказ свидетельствовать против своих сослуживцев явление достаточно редкое в делах о немецких пособниках. Чаще всего, если не на первых допросах, то на последующих, под давлением улик, свидетельств очевидцев, обвиняемые признаются в обвинениях и свидетельствуют затем о «соратниках» по преступлениям. Однако в ходе суда некоторые вновь отказываются от своих показаний.

Так Похвала-Похвалитов, прошедший обучение в Травниках и с марта 1943 г. служивший в Яновском лагере во Львове, затем в Люблинском, Краковском, Ораниенбургском (Заксенхаузен) концлагерях на следствии в 1951 г. признал, что служил в этих лагерях охранником, конвоировал и сопровождал узников к месту работу, а также в момент расстрела узников обеспечивал охрану, закапывал трупы, конвоировал узников к вагонам для отправки к месту уничтожения. Во время судебного заседания Похвала-Похвалитов заявил, что на предварительном следствии оговорил себя и что о расстрелах узников ему ничего неизвестно. 22 ноября 1951 г. Военным трибуналом Прикарпатского военного округа Похвала-Похвалитов был приговорен к 25 годам ИТЛ. Однако Комиссия Президиума Верховного Совета СССР своим постановлением от 18 июля 1956 г. снизила меру наказания Похвала-Похвалитову до 10 лет.[22]

Алексей Елкин категорически не признавал, и так и не признал обвинения в службе в СС. И это при том, что несмотря на приобщенные к делу фотокопии немецких трофейных документов: акт 27 марта 1943 г. о направлении 75 вахманов в лагерь смерти Белжец, акт от 17 апреля 1943 г. о направлении 350 вахманов в Варшаву и акт от 8 августа 1943 г. о переводе 50 вахманов в Краков. Во всех этих актах значится вахман Елкин. Когда эти документы были предъявлены Елкину, он заявил, что все анкетные данные в актах относятся к нему, но свою службу в войсках СС он категорически отрицает. Почему же он значится в упомянутых списках, он ничем объяснить не может. Ни одной фамилии вахманов, служивших в СС вместе с ним, Елкин назвать отказался.[23]

Дмитрий Бородин частично отрицал свою вину:

«Когда 25 марта 1961 г. меня вызвали в УГБ УССР по Винницкой области и стали допрашивать о службе в войсках СС, ничего не скрыл и все показал правдиво, ибо мое сознание все время было направлено на то, что рано или поздно я должен понести ответственность за совершенные преступления.

Не признаю себя виновным в том, что я добровольно поступил на службу в войска СС. Немцы меня обманули, привезя в лагерь Травники, ничего не говорили, а оказавшись уже на учебе я ничего не мог сделать».[24]

Эти факты вновь свидетельствуют о том, что показания у обвиняемых не «выбивались» и не фальсифицировались следователями.

Некоторые из обвиняемых в ходе следствия и во время судебного заседания рассказывали о своем героическом участии в боях до попадания в плен, заявляли о своей якобы антифашистской деятельности в лагерях, оказании помощи узникам, называли себя жертвами оговора и сведения личных счетов, даже в последнем слове вовсе не признавали своей вины, надеясь смягчить наказание рассказывали о своих трудовых достижениях после войны. Так, служившие в Треблинке и других лагерях смерти: А. Остапенко (младший политрук в мае 1942 г.) 11 августа 1969 г. в г. Львове во время заседания Военного трибунала Закарпатского военного округа в своем последнем слове не признавал своей вины, говорил о своем героизме, проявленном в боях и даже о сбитых им трех самолетах, подбитом танке![25] Э. Шульц 20 марта 1962 г. на заседании Военного трибунала Киевского военного округа отметил, что он «за свою работу имеет ряд благодарностей, за оборонную работу в 1958 г. я получил награду — грамоту». Филипп Левчишин на указанном заседании указал, что после освобождения из заключения в 1952 г. в колхозе «Заповит Ильича» работал ездовым, был ударником, награжден двумя медалями и два раза меня направили на сельскохозяйственную выставку в 1956 и 1957 г.» Иван Терехов «за хорошую работу на прииске Нелкан награжден грамотой». Дмитрий Бородин за работу мастером в дорожно-строительном районе имеет «12 благодарностей».[26]

Глава 2

Тяжелая ноша. Противостояние: следователь — обвиняемый

Задача следователя, занимавшегося делами нацистских пособников, почти не отличалась от работы следователя, занимавшегося обычными уголовными преступлениями. То есть следователь должен был путем доказательств установить сам факт преступления, виновность конкретного лица, добиться признания обвиняемого. Для этого следователям необходимо было собрать как можно больше фактов о личности и деятельности обвиняемых.

Однако следователь, работавший по делам нацистских преступлений, сталкивался с историческими фактами, свидетельствами, документами, которые не вписывались в официальную героико-патриотическую историю Великой Отечественной войны.

Следователи в ходе следствия, а судьи военных трибуналов на процессах знакомились с жестокой правдой военных лет: обстоятельства попадания в плен, пребывание в плену, национальные противоречия, сотрудничество с нацистами сотен тысяч советских граждан, жизнь на оккупированной территории, подчеркнуто избирательный массовый характер уничтожения евреев в лагерях смерти — все эти сведения не подлежали никакой огласке в 50–80-е годы. К сожалению, многие архивные документы, включая мате-риалы процессов, остаются закрытыми, недоступными для исследователей и сегодня.

Кроме того, следователь, занимавшийся поиском и разоблачением участников массового уничтожения людей, испытывал особо тяжелые психологические нагрузки, вплоть до стресса, ибо повседневно погружался в трагические события тех лет, в бездну человеческих страданий, знакомился с чудовищными, ужасающими подробностями массовых убийств, садистских издевательств. При этом ему следовало оставаться беспристрастным и соблюдать правовые нормы в ходе допросов и ничем не проявлять своего отношения к обвиняемому.

Все, что человек говорит, пишет — характеризует его. Это касается как следователя, так и подозреваемого, или обвиняемого. Важно отметить, что все показания записываются лично следователем. Как известно, требования к ведению протокола допроса сложились на протяжении веков юридической практики. Важнейшим было требование записывать протокол допроса от первого лица и дословно. Следователь не имеет права подсказывать ответ допрашиваемому. Все, что рассказывается о других, совершенных обвиняемым или другими лицами, преступлениях, о которых не было сведений у следствия, должно быть зафиксировано в протоколе допроса. Эти сведения чрезвычайно важны для оценки личности обвиняемого и могут казаться очень полезными при работе с другими следственными делами о преступлениях пособников нацистов.

Особенностью следствия по делам нацистских преступников в СССР является то, что несмотря на недопустимость эмоциональных и нравственных оценок следователем действий, совершенных преступником, или событий, отраженных в допросе, следователи неоднократно дают подобные оценки. Так 21 октября 1949 г. на допросе Т.С. Гордиенко, обвиняемого в учебе в Травниках, службе в Собиборе и Аущвице, заместитель начальника 1 отделения 4 отдела УМГБ по Днепропетровской области — капитан Ушеренко не смог удержаться от эмоций: «Вопрос: Значит вы, окончив немецко-полицейскую школу СС в Травники, являлись палачом и истребителем людей?»[27]

Следователи, не искажая факты и смысл сказанного, порой вписывают в речь допрашиваемых, чаще всего имеющих, низкий уровень образования (начальное, незаконченное среднее), хотя среди обвиняемых встречаются люди со средним, специальным, незаконченным высшим и высшим образованием, не свойственные им разговорные штампы советской юридической, политической и идеологической лексики: «граждане еврейской национальности», «кровавая деятельность», «моя преступная деятельность», «к суровой ответственности», «пособническо-грабительская деятельность», «беззащитные мирные граждане», «предателей и изменников родины», «массовое злодеяние», «преступно-кровавыми делами по отношению к своей родине и советскому народу».[28]

Об этой проблеме «редактирования» и нивелирования показаний следователем писал еще в 1942 г. известный советский юрист С.А. Голунский. Он указывал на необходимость сохранения в протоколе стиля и манеры речи допрашиваемого. Несоблюдение этого требования приводит к тому, что, по словам Галунского, «если верить протоколам, старый профессор математики, актриса театра оперетты, ломовой извозчик, неграмотная домохозяйка и 12-летний школьник говорят одинаково».[29]

 Впрочем, и сами допрашиваемые, будучи продуктом советской системы, впитавшие штампы советской пропаганды, использовали ту же терминологию, стремясь подчеркнуть свое отрицательное отношение к собственному прошлому.

Уже в документах следствия в показаниях вахмана И. Шевченко на допросе 8 сентября 1944 г. появляется не использовавшийся ранее в юридической практике термин, понятие — «лагерь смерти».[30] Появление термина означает, что уже тогда наступил решающий момент осознания самого явления, которое позже станет известным как Холокост, Катастрофа.

В ходе следствия никак невозможно было обойти национальность большинства уничтоженных нацистами в лагерях смерти и в ходе различных облав, акций, проводимых на территории Польши. Сами преступники неоднократно подчеркивают, что именно евреи уничтожаются в лагерях смерти. Так на допросах 13–15 сентября 1945 г. в ОКР СМЕРШ 8-й гв. армии на вопрос следователя: «Какой национальный состав поступал в лагерь смерти Треблинка?» Фриц (Франц) Кютнер, травниковец, командир отделения вахманов в Треблинке отвечает: «В лагерь смерти Треблинка поступали исключительно евреи… других национальностей в этот лагерь не поступало».[31]

Несмотря на множество подобных свидетельств, следователи не всегда указывали конкретную национальность жертв. Один следователь пишет — «евреи», «граждане еврейской национальности». Другой — заменяет «евреи», классическим советским эвфемизмом: «мирные граждане». Все это тоже свидетельствует о человеке, режиме, национальной политике и новом подходе к ней. Тенденция сокрытия национальности жертв наметилась в 1943 г. Так в сообщение о зверствах нацистов в Ростове-на-Дону, опубликованном в марте 1943 г., евреи впервые не упоминаются, а жертвы названы «мирными советскими гражданами».[32]

И все-таки в ранних следственных материалах слово «еврей» употребляется следователями намного чаще, чем в делах 60–80-х годов. «Удачно» найденное сочетание «мирные советские граждане» станет обычным для сокрытия национальностей жертв вплоть до 90-х годов прошлого века и, увы, порой используется и сегодня.[33] Не менее устойчивым образованием станет и «граждане еврейской национальности», причем подобное словосочетание употреблялось только по отношению к евреям. Ничего оскорбительного в этом сочетании, возникшем в советских пропагандистских институтах, безусловно, нет, однако подразумевалось, что слово «еврей» носит некую оскорбительную, уничижительную коннотацию, и может оскорбить представителя «граждан еврейской национальности» — еврея. Однако именно это сочетание и выделяло евреев в письменной и устной речи среди других национальностей никому же не приходило в голову писать или говорить: «граждане русской, латышской, цыганской… национальности. Это уже тенденция и установка, спущенная сверху.

Кроме кропотливой предварительной работы до встречи с арестованным, как это происходило в 50–80-е годы, следователь, с целью сбора доказательной базы, знакомился с огромным объемом материалов следственных дел по предшествующим процессам, в которых присутствовали фигуранты новых дел, или дел, возбужденных по вновь открывшимся обстоятельствам.

Как правило, следователь шаг за шагом документирует все действия обвиняемых, по возможности устанавливает последовательность конкретных эпизодов совершенных ими преступлений. Так в деле по обвинению Вильгельма Шуллера-Кобыляцкого, установлено, что он в числе других вахманов:

Неоднократно загонял евреев для уничтожения. Доставлял их до входа в газовую камеру. В других случаях, когда евреев гнали по проволочному коридору в газовую камеру, Шуллер охранял этот коридор, стоя на посту с его внешней стороны вооруженный винтовкой. Неоднократно охранял еврейскую рабочую команду, когда она работала на разборке-сортировке одежды задушенных людей. Неоднократно охранял рабочую команду, когда откапывала ямы для погребения трупов. Неоднократно охранял евреев, которые откапывали и сжигали трупы ранее погребенных людей, а также сжигали вновь задушенных людей. Во время разгрузки камер от трупов задушенных людей рабочей командой охранял работавших. В ночное время охранял бараки, где размещалась рабочая команда. В августе 1942 года с другими вахманами конвоировал группу евреев из Белжецкого лагеря смерти для работы по разборке бараков в одном населенном пункте. Участвовал в охране их во время работы и примерно через месяц конвоировал их обратно в лагерь Бельзец. Стоял на постах по охране самого лагеря, в котором содержались евреи рабочей команды. Находясь на службе в команде СС лагеря смерти Белжец получил звание обервахмана, а затем группенвахмана.[34]

Изучение материалов следствия, судебных дел, конечно, требует критического осмысления приводимых фактов и понимания проблемы взаимоотношения следователя и подследственного, у которых противоположные интересы и задачи. У одного — скрыть либо минимизировать правду, опровергнуть приводимые доказательства, чтобы добиться если не оправдания, то минимального наказания, у следователя — доказать вину и добиться, в лучшем случае, полного признания и сотрудничества в ходе следствия, в худшем — признания хотя бы частичной вины в отдельных пунктах обвинения и возможной помощи следствию.

Следователям, особенно в делах, связанных с доказательством участия подследственных в уничтожении мирного населения, во время допросов свидетелей, подозреваемых, обвиняемых приходилось не раз сталкиваться с тем, что допрашиваемые представляли, особенно на первых этапах следствия, заведомо ложные показания, стремились запутать следствие, сознательно искажали факты, например, говорили об ином времени и месте службы, тем самым отрицая возможность участия в инкриминируемых им преступлениях.

Некоторые свидетели, особенно соучастники преступлений, осторожничали, говорили далеко не все, испытывая законные опасения: как бы не превратиться из свидетеля в обвиняемого (что происходило неоднократно), поэтому дозировали свои показания. Еще сложнее было с обвиняемыми, которые прибегали к всевозможным уловкам, стремясь скрыть правду и уйти от ответственности, переложить вину на других. Подследственные или обвиняемые порой полностью не признавали вины, отрицали правдивость доказательств, сообщали ложные сведения, отрицали факты участия в преступлениях

Часто подследственные или обвиняемые признавали менее значительные преступления, либо часть их, с единственной целью: уйти от заслуженной ответственности, либо получить более мягкое наказание.

Как уже отмечалось выше, обвиняемый, как правило, борется против обвинения вообще либо против самых тяжелых его составляющих. В результате анализа следственных и судебных документов удалось выявить несколько закономерностей и видов признания:

Обвиняемый признает службу в немецких воинских формированиях, но отрицает службу в СС.  Обвиняемый сознается в службе в СС, в охране заключенных в концлагерях и сопровождении их на работу, но отрицает факты избиения и издевательства над ними.  Обвиняемый скрывает, либо отрицает службу в лагерях смерти, но признается в охране гетто, грабеже еврейского имущества. Обвиняемый признается в службе в лагерях смерти, однако заявляет, что использовался на различных вспомогательных работах или должностях: был строителем, столяром, печником, сапожником, портным, старшим на кухне, почтальоном, кладовщиком, парикмахером и т.д.[35]  Обвиняемый признается в том, что сопровождал обреченных к месту казни, охранял место расстрела, но всячески отрицает свое непосредственное участие в расстрелах и в загоне в газовые камеры.  Обвиняемый признается в единичных убийствах, расстреле нескольких человек, но категорически отрицает участие в систематических убийствах большего числа людей.  Все обвиняемые заявляют о себе только как о рядовых исполнителях, всячески скрывают любое звание и занимаемую командную должность, полученные нацистские награды и поощрения.  Обвиняемые всегда отказываются признать руководство любыми действиями по аресту или уничтожению евреев.

Так, на проходившем 21-22 марта 1962 г. закрытом заседании военного трибунала Киевского военного округа, каждый из одиннадцати обвиняемых, служивших в гетто Люблине и Варшаве, в лагерях смерти Треблинке. Собиборе, Аушвице, концлагерях Бухенвальде, Дора, Штуттгофе заявил: «виновным признаю себя частично»[36]. Например, обвиняемые Э. Шульц, Ф. Левчишин, С. Прищ, С. Василенко признали, что учились и служили в учебном лагере СС Травники, несли караульную службу, служили вахманами: Шульц в Собиборе и Треблинке, кроме того, был лагерным полицейским в лагере для военнопленных. Левчишин и Прищ служили в Треблинке и Штуттгофе, С. Василенко служил в Люблине и Треблинке. Все участвовали в оцеплении вагонов, из которых выгружали евреев.

Шульц: «В Треблинcком лагере смерти участвовал три раза в расстреле людей в одиночном порядке <…> Я отрицаю, что систематически принимал участие в уничтожении евреев, что проявлял зверство и жестокость и, что во время акций по уничтожению евреев руководил действиями вахманов».[37]

Ф. Левчишин: «участвовал один раз в расстреле евреев в Треблинке, и один раз в расстреле пяти евреев лагере Штуттгоф в одиночном порядке. Отрицаю, что зверски относился к заключенным и жестоко избивал их и, что в Треблинском лагере смерти являлся командиром взвода и руководил действиями вахманов по охране лагеря и при уничтожении евреев».[38]

С. Прищ: участвовал в выгрузке евреев из вагонов, в загоне их в газовые камеры, участвовал «в расстреле 12–15 человек в единичном порядке. Я отрицаю, что зверски относился к заключенным и избивал их и, что служил немцам добросовестно и усердно».[39]

С. Василенко: «один раз участвовал в расстреле одной группы евреев, служивших в рабочей команде, в расстреле 10-15 человек в единичном порядке. Я отрицаю, что систематически принимал участие в уничтожении евреев и что по отношению к ним проявлял зверство и жестокость, а также избивал их».[40]

Я. Карплюк: «Отрицаю, что принимал присягу на верность службы немцам, что систематически принимал участие в уничтожении евреев и что жестоко и по-зверски относился к ним»[41].

И. Терехов: «отрицаю, что жестоко относился к заключенным и избивал их, что принимал участие в расстреле 150 человек, что участвовал в Люблине в облавах на еврейское население, что принял присягу на верность службы немцам и, что участвовал в убийстве заключенного, пытавшегося совершить побег».[42]

Е. Парфенюк: «Отрицаю, что загонял евреев к газовым камерам, что принимал участие в уничтожении евреев, что принял присягу на верность службы немцам, что проявлял к евреям жестокость».[43]

Таких примеров можно привести множество. Важно отметить, что следственные дела более информативны и точны, чем документы судебных заседаний. Судебные протоколы слишком кратки, так как секретарь суда ведет общий протокол заседания и порой фиксирует не все вопросы допрашиваемому и его ответы, что порой не позволяет уточнить ни вопрос, ни точный ответ обвиняемого. Это можно увидеть на примере дел Василенко, Терехова, Чернявского, Сидоренко и других.

И все-таки даже следственные дела, несмотря на многочисленность приводимых фактов, свидетельств, документов, не дают полной реальной картины событий. Происходившее в лагерях для советских военнопленных в 1941–1942 годах, в гетто, концлагерях, лагерях смерти, намного страшнее, трагичней, циничней, чем следует из изучаемых документов. Людям, родившимся после войны, не понять, как человек, будучи живым, находится вне жизни. Как существовать в сознательно продуманном, спланированном и созданном людьми мини-государстве смерти, в котором судьба человека ежесекундно зависит от одетого в черный мундир вахмана СС или немца-эсэсовца — хозяев жизни узников.

Глава 3

О достоверности свидетельств и доказательств

Свидетельские показания тоже имеют свои особенности. Может возникнуть вопрос о достоверности сведений, сообщенных обвиняемыми и свидетелями. У них разное восприятие происходившего. Если обвиняемый склонен скрывать правду, с целью избежать наказания, то со свидетелями возникают другие сложности.

Следователь должен был принимать во внимание то, что некоторые свидетели со стороны обвиняемого могли быть заинтересованы по разным причинам как в обвинительном, так и в оправдательном в исходе дела. Свидетели могут ошибаться или сознательно лгать по собственной воле, или под давлением, даже порой по предложению следствия. [44]

Если же свидетель сам являлся объектом издевательств, потенциальной лишь случайно выжившей жертвой обвиняемых, или был свидетелем совершенных на его глазах преступлениях, то в его показаниях присутствовал эмоциональный аспект восприятия. Поэтому необходимо учитывать психологическое состояние свидетеля-жертвы в момент совершения актов насилия над ним, или иных преступлений или событий, которые он видел, когда находился в состоянии стресса — испытывал страх, ужас. В процессе допроса или дачи показаний такой свидетель, вспоминая происходившее, вновь испытывал стресс.[45] Поэтому, естественно, что его показания могут быть преувеличенными, содержать неточности. С другой стороны, наоборот, испытанное ранее нервное потрясение может вычеркнуть из памяти множество деталей, вплоть до частичного или абсолютного исчезновения памяти о происшедшей трагедии.

Необходимо учитывать и временной фактор. Чем больше времени прошло со дня описываемых событий, тем выше вероятность их неточного изложения, порой до полной несознательной фальсификации, основанной на слухах или прочитанной литературе (газетных статей, книг), вплоть до невозможности изложить суть происходившего. Конечно, все это находится в прямой зависимости от особенностей памяти свидетеля и профессионализма следователя, задающего вопросы.

Кроме того, особенность показаний свидетеля-жертвы в том, что в них может присутствовать желание мести, а значит вполне возможно сознательное искажение правды с целью усугубления вины обвиняемого. Поэтому, несмотря на то что показания свидетеля являются порой важнейшим, основным источником информации о совершенном преступлении, нельзя опираться только на свидетельство жертвы. Отсюда и другой, мне кажется, главный вывод: историк, занимающийся изучением Холокоста, не имеет права смотреть на прошлое только глазами жертвы.

Исходя из вышесказанного, основу доказательной базы в ходе следствия составляют не только показания обвиняемого, жертвы, но и других участников следствия, например, свидетелей-очевидцев, которые не были ни жертвами, ни участниками преступлений. Это могли быть как местные жители, так и военнослужащие немецкой или другой союзнической Германии армии, случайно оказавшиеся во время и на месте совершения преступлений (погромы, издевательства, убийства), либо после их совершения, видевшие их следы, результаты (место расправ, тела, останки убитых).

Важную роль играют очные ставки подследственных и свидетелей. В делах о нацистских преступлениях, где невозможно доказать виновность нахождением отпечатков пальцев на орудии преступления, так как нет самих орудий, можно говорить лишь о типе используемого орудия, например, таких как: винтовка, автомат, пистолет, палка и т.д. Отсутствуют и другие личные следы участников преступлений. Поэтому в документах следствия фигурируют лишь результаты осмотра мест преступлений, проведенной эксгумации. В этих материалах говорится об останках жертв, характере и месте пулевых ранений или других повреждений, приведших к смерти жертв, указаны следы кострищ, на которых сжигались тела убитых, говорится о нахождении гильз, патронов соответствующего оружия с указанием даты выпуска данных боеприпасов, оставленных преступниками на месте совершения преступления. Важнейшую доказательную роль играют различные трофейные документы, в которых присутствуют фамилии обвиняемых. Особую доказательную роль играют фотографии на документах, подтверждающих службу обвиняемых в нацистских формированиях, а также очень редкие фотографии, на которых обвиняемый запечатлен в процессе участия или совершения преступления, либо со своими сослуживцами в нацистской форме при различных обстоятельствах. Это, так называемые, неопровержимые улики или доказательства.

Например, в Виннице во время процесса опознания в протоколе отмечено: «Настоящая групповая фотокарточка 6 марта 1961 года предъявлена свидетелю Василенко Сергею Степановичу, который показал, что на фото сфотографированы вахманы войск СС, которые обучались в учебном лагере м. Травники, 3 компания. (Рота. — А.Ш.) Фотокарточка относится к началу 1942 года. Подпись свидетеля:

Фото предъявил: Следователь УМГБ по В/обл. капитан Прытков. 6 марта 1961 г.[46]

Справка: Оригинал групповой фотокарточки находится в арх. След. Дела № 12074 по обв. Ткачука Ивана Кондратьевича, которое хранится в УМГБ СМ УССР Хмельницкой области[47].

Фотокарточка:

Настоящая фотокарточка 6 марта 1961 г. предъявлена свидетелю Василенко Сергею Степановичу, который показал, что на фото сфотографированы вахманы войск СС, служившие в Треблинском лагере смерти Ткачук и Марченко Иван. С пистолетом в правой руке — вахман Ткачук, рядом с ним стоит машинист душегубки Марченко Иван.

Подпись свидетеля:

 Фото предъявил: Следователь УМГБ по В/обл. капитан Прытков.

 6 марта 1961 г.».

Справка: Оригинал групповой фотокарточки находится в арх. Следственном деле № 12074 по обвинению Ткачука Ивана Кондратьевича, которое хранится в УМГБ СМ УССР по Хмельницкой области».[48]

Судя по всему, вахманы любили фотографироваться и, конечно, отправляли фотографии своим родным. В 1943 г. свою фотографию в вахманской форме отправил жене в село Латанцы Винницкой области вахман Афанасий Варич, служивший в Аушвице и Бухенвальде.[49]

Такие фотографии неоднократно служили важным доказательством службы обвиняемых в СС. Так в ходе обыска в доме Надежды Сидорчук — жены вахмана Тимофея Сидорчука, были изъяты две фотографии. Важно отметить, что по словам Т. Сидорчука: «Эти фотокарточки были изъяты у моей жены Сидорчук Надежды задолго до моего ареста».[50] Хранила жена фото любимого мужа в эсэсовской форме даже после войны. Запечатлен на фотографиях Сидорчук не один. На допросе 6 марта 1952 г. он показал, что на одной фотографии «изображен в вахманской форме с вахманом Сисой, а на второй с вахманами Димитренко, Мамчур и обервахманом Динер».[51]

Кроме фотографий существуют и другие материалы-доказательства, которые следователь должен был собрать, перепроверить и проанализировать.

Следователь должен доказать факт совершения преступления, виновность лица, совершившего преступление, форму его вины, мотивы, обстоятельства, характеризующие личность обвиняемого. Наравне с указанными обстоятельствами следователь должен выявить в ходе следствия все факторы, которые способствовали совершению преступления. В данных делах это довоенная биография, обстоятельства попадания в плен, условия жизни в лагере военнопленных, поведение в плену, добровольное или принудительное сотрудничество с немцами, поведение, способствовавшее осуществлению преступлений их периодичность, активность или пассивность, проявление жестокости, садизма, аморальности участника преступлений. В зависимости от квалификации и добросовестности следователя им могут быть изучены вероятность оказания сопротивления вплоть до обстоятельств подготовки побега и ухода к партизанам.

Некоторые свидетели, отбывшие срок наказания, охотно свидетельствуют против сослуживцев-обвиняемых, еще не понесших наказание. Здесь срабатывает психология уже «пострадавшего»: «я сидел, был наказан, а чем ты лучше меня? Вместе были у немцев, а наказали только меня. Вот теперь побудь в «моей шкуре» и ты».

На допросе 21 февраля 1961 г. следователь следгруппы УКГБ пик СМ УССР по Винницкой области капитан Прытков задает вопрос Э. Шульцу:

«Свидетель Кузьминский изобличает вас в том, что в лагере смерти Треблинка вы дважды участвовали в расстрелах двух групп граждан еврейской национальности. Эти показания свидетеля Кузьминского вы подтвердили на очной ставке с ним 18 февраля 1961 г. На данном допросе вы заявили, что не помните об этом. Уточните свои показания?

Ответ: На очной ставке свидетель Кузьминский стал подробно рассказывать о двух случаях расстрела двух групп гр. евр. нац. и, когда он сказал, что видел, как я бежал с Бинеманом по тревоге, а потом вынул пистолет и участвовал в расстреле, то я, будучи взволнован, признал свое участие в этих расстрелах, так как помню, что такие случаи были в Треблинском лагере смерти. Но я и до сих пор не уверен в том, что я действительно принимал участие в этих расстрелах. Поэтому на сегодняшнем допросе я показал, что этих двух фактов моего участия в расстрелах я не помню. Я не могу категорически утверждать свою непричастность к этим расстрелам, так же не могу бесспорно принять на себя вину в этих расстрелах. Если в процесс следствия я вспомню об этих расстрелах более подробно, то я дам показания. Далее в постановлении о предъявлении обвинения указано, что я добровольно поступил в полицию лагеря военнопленных, а затем в охранные войска СС, но я считаю, что я поступил на службу к немцам по принуждению, так как в то время, когда зачисляли в полицию моего согласия не спрашивали, но я молчаливо согласился на эту службу. В остальной части предъявленного мне обвинения свою вину признаю полностью, о чем дал сегодня подробные показания».[52]

Любой обвиняемый и допрашиваемый травниковец не знает, какие сюрпризы приготовил для него следователь. Встреча со своими арестованными сослуживцами, или отбывшими свой срок и сейчас выступающими в качестве свидетелей, для Шульца и других — неожиданность, крах возможности скрыть свое участие в убийствах, но Шульц цепляется за каждую возможность уйти от ответственности, уменьшить степень своего участия в убийствах. Но самом деле, расстрелов было так много, его участие в этом было делом обыденном, что он, действительно, мог забыть какой-то факт. Служба Шульца и ему подобных была сплошной чередой убийств.

Свидетель может и ошибаться. На следствии в 1951 г. Похвала-Похвалитов среди имен десятков охранников, служивших вместе с ним в войсках СС, назвал Ивана Волошина. Однако, перечисляя места совместной службы, указал, что Волошин служил с ним вместе в Травниковском лагере в 1941–1942 гг., а в 1943–1944 гг. во Львове, Кракове и Ораниенбурге.[53] Однако Волошин в марте 1943 года ушел к партизанам[54] и поэтому никак не мог служить вместе с Похвала-Похвалитовым в названных им городах. Трудно в данном случае понять, это случайный оговор или нет, однако факт, что во время допросов обвиняемые, как правило, называют десятки фамилий, служивших вместе с ними.

Кроме того, свидетелю-травниковцу, отбывшему наказание, «чтобы вновь не превратиться в обвиняемого, надо было умудриться давать такие показания, которые понравятся следователям и судьям».[55]

Подобный образ мысли некоторых свидетелей или обвиняемых приводил к раскрытию новых фактов преступлений, однако все-таки порой свидетель, уже отбывший наказание, вновь становился обвиняемым.

21 апреля 1961 г. в Виннице старший следователь отделения УКГБ при СМ СССР по Калининградской обл. капитан Шабанов допросил свидетеля Прища Самуила Мартыновича, который уже был осужден в 1950 г. за сотрудничество с немцами и освобожден по амнистии в 1955 г. В ходе нового следствия выяснилось, что Прищ служил в Треблинке. Следователь Шабанов спрашивает Прища: «Почему на следствии по вашему делу вы скрыли свою службу в Треблинском лагере смерти и участие в массовом уничтожении граждан еврейской национальности?

Ответ: В 1950 г., когда меня судили, я скрыл свою службу в Треблинском лагере, так как боялся суровой ответственности за преступления».[56]

Закономерный итог предварительного двухмесячного расследования: 21 июня 1961 г. было принято постановление о привлечении в качестве обвиняемого Прища Самуила Мартыновича.[57]

Тоже самое произошло и с Иваном Козловским. 18 сентября 1964 г. старший следователь следотдела УКГБ по Краснодарскому краю майор Падкин, допросил свидетеля Козловского Ивана Александровича, судимого 29 июня 1949 года по ст. 58-I п. «б» УК РСФСР приговоренного к 25 годам ИТЛ, освобожденного в июне 1957 г.

<…> Обязанности свидетеля, предусмотренные ст.73, УПК РСФСР, Козловскому разъяснены, об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний и отказ от дачи показаний по ст. 181-182 УК РСФСР он предупрежден.

 Подпись: Козловский».[58]

 После нескольких допросов и дачи показаний о службе в лагере смерти Белжеце, о чем не было известно во время следствия в 1947 г., Козловский из свидетеля превращается в обвиняемого. И таких случаев много.

Показания, полученные в ходе допросов, являлись очень важным источником информации не только о конкретном деле, но могли быть использованы и неоднократно использовались в будущих следственных делах. Насколько достоверны сведения, сообщенные на допросах самими участниками преступлений?

Историкам, занимающимся изучением материалов следствия и судебных процессов над пособниками нацистов, особенно изучающим Холокост, приходится противостоять циничным оппонентам, отрицающим наличие газовых камер, методы уничтожения, число жертв, и даже просто отсутствие таковых. Другие обвиняют советские следственные органы в фальсификации показаний, добычи их у подследственных путем применения к ним насилия и других противозаконных методов следствия, а также в прямой фальсификации различных документов, могущих служить доказательством совершенных преступлений. А раз так, то они ставят под сомнение следствие, либо просто отрицают легитимность советских судебных процессов по делам нацистских преступников.

Сегодня некоторые историки и публицисты особенно Балтийских стран и Украины отказываются признавать достоверность личных показаний, которые давали обвиняемые или свидетели во время следствия. Так на конференции в Риге в июне 2012 года один из латвийских историков, утверждая, спросил у меня: «Разве можно доверять документам следствия КГБ, мы ведь знаем, как они готовились?» — подразумевая фальсификацию.

Право на сомнение, конечно, есть, однако не надо забывать и то, что именно показания обвиняемого являются одновременно и средством его защиты от обвинения. Обвиняемому чрезвычайно важно самому дать показания такого рода, которые могут оказаться ему полезными. Это подтверждают бывшие вахманы, отбывшие срок, или амнистированные, через много лет приглашенные в качестве свидетелей по делам своих сослуживцев. Так, например, Митрофан Клец осужденный к 25 годам ИТЛ в 1951 г. за службу в войсках СС и амнистированный в 1956 г., был допрошен в качестве свидетеля 9 августа 1965 г. по делу группы вахманов, служивших в Белжецком лагере смерти. На допросе Клец показал, что

«все, что мне известно по интересующим органы следствия вопросам я дам правдивые показания. <…> в 1950 г. на следствии по моему делу, стараясь как-то облегчить свою участь за совершенные преступления, связанные с моей службой в войсках СС, я скрыл истинное положение, и давал необъективные показания по ряду фактов, касающихся участия вахманской команды и немцев в массовом уничтожении граждан еврейской национальности в Бельзецком лагере смерти, где мне пришлось служить в качестве вахмана. <…> в 1950 г. в суде, <…> я давал неправильные показания, утверждая, что нес лишь охранную службу снаружи самого лагеря. Не показывал я об операциях по умерщвлению людей в этом лагере и участии в этих операциях вахманской команды».[59]

Как видим на примере Клеца, а таких примеров множество, в 60-е годы, большинство свидетелей дают правдивые показания, никем не выбиваемые и не фальсифицируемые.

В свою очередь, обвиняемые обращают внимание на малейшие нюансы трактовок своего поведения в материалах следствия, пытаются смягчить сформулированные следователем обвинения. Более того, некоторые обвиняемые пытались дополнительно объяснить мотивы своих поступков и доказать, что многие преступления были совершены в силу сложившихся обстоятельств или под давлением в результате угрозы жизни самому обвиняемому. Характерный пример — письмо Эммануила.Шульца следователю. Несколько слов о Э. Шульце. Родился в Харькове в русско-немецкой семье. Закончил среднюю школу. Работал на заводе. Руководил авиамодельным кружком при Дворце пионеров. Призван в армию. Оказался в плену. Был полицейским в лагере Хелм, затем был направлен на учебу в учебный лагерь СС Травники. В лагере был курсантом, инструктором, затем служил в Собиборе. Треблинке…

«Следователю УКГБ по Винницкой области капитану Пруткову от обвиняемого Шульца Эммануила Генриховича 1919 г. рождения. Прошу приобщить к моему следственному делу следующее заявление.

В документах следствия указывается, что я добровольно вступил в карательные войска СС. На самом деле это не так. Будучи в Хелмском лагере военнопленных, я находился в таких условиях, когда люди умирали от истощения и болезней. Этой участи едва не подвергся я сам. Осенью 1941 г., комендант зоны, в которой я находился, вызвал меня по фамилии из строя и перевел в барак, где находились лагерные полицейские. (Почему именно Шульца? За какие заслуги его выделили из тысяч военнопленных? Лукавит. Его выделили не случайно. А паек у полицейского другой! — А Ш.) Спустя примерно три недели, меня в числе других полицейских и военнопленных вызвали к коменданту лагеря, где нам устроили телесный осмотр, не говоря, для чего это делается. (Речь идет о проверке на обрезание: а вдруг среди отобранных оказался скрывающийся еврей. — А.Ш.) Вскоре после этого нас на машине под охраной отвезли в лагерь Травники, предварительно сказав, что направляемся в другой лагерь военнопленных, где будут лучшие условия.

Примерно через неделю нас направили в баню и выдали форменную одежду, но без каких-либо знаков различия, поместили в барак, где мы сначала занимались плетением лаптей из соломы. Когда Травники пополнились людьми, нас начали обучать строевой подготовке и караульной службе. Тогда нам немцы сказали, что мы после конца учебы будем служить по охране складов и назвали нас “вахманами”, что значит караульный. Естественно, что мы всему этому верили. Когда была устроена облава на еврейское население, о чем я уже указывал, то нам объявили, что это для нас “случайная работа”.

Хорошо помню, как осенью 1942 г., вечером я возвращался из деревни, куда ходил по увольнительной, я встретил в лесу недалеко от лагеря женщину с девочкой. Я рассказал ей, как можно уйти, чтобы никого не встретить. (Маловероятно, что Шульц поступил так, как рассказывает. Зная его деятельность в лагере, вероятней всего он либо привел в лагерь, либо сам застрелил беглецов. — А.Ш.) Вернувшись в лагерь, я услышал, что в этот вечер, в проволочной ограде обнаружена дыра, через которую удалось убежать некоторым обреченным. Я думаю, что большинство вахманов, бывших в Треблинке, также вынуждены были слепо подчиняться воле немцев, за исключением таких, как Бинеман, Марченко, Рагоза, Шалаев, которые проявляли большую жестокость в обращении с обреченными людьми, а также личную инициативу в расстрелах. Хочу также пояснить следствию, что когда в Италии мне представилась возможность бежать от немцев, то я это сделал. (В апреле 1945 года!!!! — А.Ш.) И несмотря на то, что у меня была полная возможность оказаться за границей в Италии или Югославии, я добровольно явился в репатриационный пункт в Любляне (Югославия) для отправки на Родину, хотя и знал, что должен буду нести ответственность за свое прошлое. Когда я находился в фильтрационных лагерях, я назвал себя по фамилии своей матери — Вертоградов. Правда, я скрыл свое прошлое, но, однако правильно указал как свое место рождения, так и место учебы и работы. Я ожидал, что, проверив все это, следствию станет известна моя настоящая фамилия, и я буду вынужден во всем сознаться. (Нагло обвиняет следствие в фильтрационном лагере, в том, что его не разоблачили. Цепляется за соломинку. — А.Ш.) Но в конце 1946 г. меня освободили и предложили служить в военизированной охране МВД. (Продолжение охранной службы. Профессионал. Знаток двух уставов караульной службы. — А.Ш.)

На протяжении всего периода времени до ареста я жил и работал в Печоре Коми АССР и старался своим трудом приносить пользу своей Родине. Правда, на протяжении всех этих лет, меня мучила совесть за свое прошлое, да и, наверное, никогда я не смогу уже простить себе того, что со мной было, но мне хотелось бы, чтобы мне поверили, что я никогда не был таким злостным преступником, который заслуживает жестокого наказания. Мне сейчас 42 года. Я родился и воспитывался на своей Родине. Хорошо знаю, что наша Родина является самым справедливым государством на земле, которое приносит людям мир и счастье, и я хотел бы быть ей полезным.

15.05. 1961 г. Э. Шульц».[60]

В целях оправдания своих действий в годы войны, Шульц обращает внимание на принудительность своего поведения, приводит якобы имевший место факт оказания помощи беглецам. Отрицает факты собственной жестокости, о чем много в материалах следствия. Называет фамилии сослуживцев, которые не могут свидетельствовать о нем, ибо они уже мертвы. Шульц цинично рассуждает о справедливости, используя советские пропагандистские клише, готов быть полезным своей стране. Интересно, что в письме Шульц не говорит о фальсификации своего дела, не отрицает приводимых следствием фактов. Хотя, в ходе следствия он, правда, неоднократно ищет смягчающие обстоятельства своего поведения.

 Все подсудимые на всех процессах стремились спасти свою жизнь и это понятно. Однако виртуозом изворотливости и лжи на заседаниях военного трибунала Прикарпатского военного округа в июле-августе 1969 г. во Львове показал Андрей Остапенко. Поэтому ему посвятим отдельную главу.

Глава 4

«Сказки и басни Крылова» от Остапенко

Андрей Дмитриевич Остапенко родился 29 сентября 1920 г. в селе Тучное Сумской области, украинец, беспартийный, женат, трое детей. Образование среднее специальное. До второго ареста работал прорабом сахарного завода. Служил в Красной Армии, сержант, 18 мая 1942 г. попал в плен в Керченском окружении. Учился в учебном лагере СС Травники, в сентябре 1942 г. уже служил вахманом в Люблинском гетто, участвовал в депортации и расстреле евреев в Бяло-Подляске, с мая 1943 г. служил в Яновском лагере во Львове, где участвовал в массовых расстрелах, затем в концлагере Бухенвальд. Первый раз был осужден 17 июня 1951 г. по ст. 54-1″б» УК ССР к 25 годам ИТЛ, освобожден 15 октября 1956 г. по амнистии.

Однако через 12 лет по вновь открывшимся обстоятельствам начато следствие, и Остапенко арестовали 10 октября 1968 г. Рядом с Остапенко на скамье подсудимых находились еще 4 бывших травниковца: Литвиненко В.Н., Лобынцев Е.И., Киценко И.И., Федченко А.З.

Уже в начале процесса 28 июля 1969 г., когда председатель суда, соблюдая формальности судопроизводства, спрашивал обвиняемых «не заявляют ли они против кого-либо отвод, при этом объяснены основания отвода», лишь Остапенко использовал предоставленное право. «Я заявляю отвод государственному обвинителю ст. помощнику военного прокурора ПрикВО подполковнику юстиции Зинченко на том основании, что он не объективно изложил обвинительное заключение по моему делу, кроме того в самом начале следствия следователь Харитонов вел следствие не объективно. В связи с этим я написал жалобу прокурору. Подполковник юстиции Зинченко наблюдал за следствием по моему делу недостаточно, и моя жалоба на неправильные действия следователя Харитонова разрешена не была».[61]

Суд на целый час, удалившись на совещание, отказал в ходатайстве Остапенко. Далее Остапенко настаивает на вызове в суд гражданина Комлика, который «вместе со мной служил в одной части и может подтвердить, что я состоял кандидатом в члены КПСС. Это необходимо, чтобы мои дети знали, что я был коммунистом и в плен к немцам попал случайно».[62] Прокурор говорит, что Комлик допрашивался и не подтвердил, что Остапенко был кандидатом в члены партии, но если Остапенко настаивает на своем ходатайстве, то прокурор не возражает вновь вызвать и допросить Комлика в качестве свидетеля. Защитник Остапенко Малик, заявляет, что заявленные ходатайства подзащитного следует решить в ходе судебного заседания.

Суд переходит к судебному следствию. Все обвиняемые признают себя виновными, лишь Остапенко заявляет: «виновным себя в карательной деятельности не признаю».[63]

Во время рассмотрения факта расстрела узников Яновского лагеря в июне 1943 г. Литвиненеко показал, что «Малов стрелял из пистолета, а Остапенко и Вутке из винтовок. Остапенко выстрелил из винтовки в затылок одной женщины и от этого выстрела у нее вырвало глаза и часть лица».[64]

Строки из протокола судебного заседания 28 июля 1969 г. точно передают реакцию Остапенко, на неугодные ему свидетельства. Так во время показаний Литвиненко о том, что Остапенко помогал во всем одному из самых жестоких убийц в Яновском лагере, руководителю вахманов цугвахману Малову «во всех его делах. Он все свободное время находился у Малова, они были друзьями». После этого свидетельства Литвиненко «подсудимый Остапенко вскочил со скамьи, поднял руки вверх и с угрозой стал замахиваться на Литвиненко, одновременно Остапенко выразился непристойным словом в адрес Литвиненко».[65]

 Об Остапенко подсудимые и свидетели на процессе рассказывали следующее:

«Остапенко к службе в немецких войсках СС относился добросовестно, службу он нес ретиво, пользовался у них авторитетом, часто получал увольнительные в город. Имел доступ к старшим вахманам. <…> на вахманов, которые нарушали дисциплину доносил начальству, так он донес на вахмана Зорина за то, что последний заснул на посту. За это Зорин был избит немцами. <…> Остапенко при трехдневном расстреле узников Яновского лагеря сознание не терял, и вообще при массовом расстреле узников никто из вахманов сознание не терял»[66].

Потерять сознание причины были, достаточно сказать, что «по оврагу текла человеческая кровь, и, чтобы она не вытекала из оврага, на дне его были вырыты несколько ям, они также были заполнены кровью. <…> Там стоял истошный крик и плач детей и матерей».[67] Но вахманы-травниковцы уже привыкли к этой повседневности. Почему возникла тема «потери сознания» об этом ниже.

Реакция Остапенко на сказанное о нем: «Показания подсудимого Литвиненко злонамеренно ложные!»[68]

Вахман Егор Лобынцев об Остапенко на том же процессе: «Остапенко раздевал узников <…> бил узников прикладом винтовки и сталкивал узников в яму. <…> Остапенко хочет уклониться от ответственности, я настаиваю на своих показаниях».[69]

Пора дать слово Остапенко. Его фразы столь фантастично демагогичны, театральны, полны психологизма и драматизма, и, наконец, саморазоблачающи, порой вызывают горький смех, они столь непохожи на все то, о чем говорили на подобных процессах другие обвиняемые, что заслуживают прочтения. Итак, З0 июля 1969 г. Андрей Остапенко:

«На судебном процессе в 1951 г. я находился в болезненном состоянии. Приговор мной обжалован не был. Он был по отношению ко мне несправедливым, потому что не отражал полно моего пребывания в Яновском лагере, Бухенвальде, Карателем в лагере я не был. Из-за давности и из-за болезненного состояния у меня случился провал памяти и события тех времен я не все помню. <…> Летом 1943 года в день массового расстрела узников Яновского лагеря я вместе с другими вахманами был приведен к месту расстрела. <…> в стороне раздевали донага обреченных на смерть узников. <…> Я стоял и думал, вспомнил мать, расстрелянных друзей (каких? — А.Ш.), затем из нашего строя стали выводить по 4-5 вахманов для конвоирования узников к месту расстрела. Когда очередь до меня еще не подошла, я хотел выйти из строя и сказать, что не могу, но этого не сказал, а потерял сознание. Я пришел в себя в казарме на кровати. Как я попал в казарму, сам ли пришел, или кто привел, не помню. Лежа на кровати, я увидел возле себя старика. По национальности еврея, который спросил меня: «Что с вами?» Я ему ответил: «Я не могу». Он снова спросил меня: «А что с нами будет?» Я ему ответил: «Потом, потом…» и после этого опять потерял сознание».[70]

(Ну вот и обещанное — «потеря сознания». Прости меня, читатель! Не могу удержаться. Позволю себе издевку. Ну, как, умилились, прониклись страданиями Остапенко? Сочувствуете ему? Это еще ничего. Впереди «поток сознания» …)

Остапенко продолжает удивлять судей!

«на второй день массового расстрела я смутно помню, что меня из строя прогнали, и каким путем я оказался в селе, я не помню. Вместе со мной был какой-то вахман, кажется, Зиновьев. <…> Мы перешли с ним овраг, и я видел, как по оврагу ручьем текла кровь расстрелянных узников. Мы пришли в населенный пункт, подошли к одному дому. Увидев во дворе мужчину, я попросил у него напиться воды, а вахман попросил что-нибудь из спиртного. Мужчина достал воды и напоил меня. Как я возвращался в лагерь, не помню.

На третий день массового расстрела я стоял на вышке и нес охрану лагеря со стороны кладбища. С вышки я слез, винтовку спрятал на кладбище и с целью уклониться от службы ушел в гор. Львов. Зашел на рынок и встретил пожилую женщину, которая услышала русскую речь и спросила меня, что я ищу? Я ответил, что ищу для себя хорошую женщину. Она пригласила меня к себе, заявив, что у нее есть невестка. Вскоре я побывал у них, но узнав, что они настроены за немцев (а я искал такую, чтобы была против немцев), то не стал с ними ни о чем договариваться и ушел.

Сейчас я напрягаю память и восстанавливаю обстановку того времени и мне помнится, что узников к месту расстрела я не водил. Я не боюсь наказания, пусть оно будет самое суровое, но я не могу точно вспомнить, чтобы я водил людей на расстрел».[71]

Вероятно, трибунал не выдержал подобных излияний и председательствующий объявил перерыв, в данном случае, вероятно, уместней сказать «антракт». Прошло 10 минут и Остапенко продолжил свое выступление.

«<…> в конце мая 1943 года нас, вахманов выстроили за казармой. Я понял, что вахманов строят неспроста. Находясь в строю, я среди узников увидел свою знакомую по имени Лёля. Я ее любил и хотел ее нелегально из лагеря освободить. Мне стало жалко и у меня из глаз потекли слезы. Лёля заметила это и сказала: «Андрей, вытри слезы, немцы идут». Я выскочил из строя, чтобы уклониться от конвоирования узников, но немцы подходили, и я возвратился в строй. <…> к вагонам я конвоировал следующую колонну. Подойдя к вагону и увидев, что там раздевают донага и грузят узников в вагоны, я дальше не мог смотреть равнодушно на это и с места погрузки зашел за машину, затем ушел на хутор Клепаров к своей знакомой Кобылянской. Когда я возвратился в лагерь, узников уже не было, их отправили. Сейчас не помню, как я возвратился в лагерь, с винтовкой или без нее. <…> Осенью 1943 г. я стоял на сторожевой вышке <…> я увидел узников, которые прорвали проволочное заграждение в моем секторе охраны и побежали из лагеря. <…> В узников я не хотел стрелять, а вообще не стрелять было нельзя, так как немцы спросили бы, почему из вышки не стреляют. Чтобы не навлечь на себя подозрение, я стал стрелять, но только не в узников, а впереди них. Стрелял из пулемета я. Немцы и вахманы окружили и преградили путь узникам к побегу. <…> Были ли среди узников убитые я не знаю. Вскоре после прекращения стрельбы из пулемета я ушел с вышки в казарму. В это время немцы расстреливали узников. <…> в Бухенвальде я охранял лиц польской национальности. В это время я получил посылку, и дал узникам сахар. Сахар дал для того, чтобы войти к ним в доверие. Когда узники стали мне доверять, то я во время конвоирования на работу, я некоторых узников отпускал на квартиры, где они брали продукты питания. (Потрясающее откровение. Интересно, к кому на квартиры могли уходить узники в Бухенвальде? И кто из немцев делился с узником в арестантской робе? — А.Ш.) В этом лагеря я узникам трижды передавал пищу. <…> Я дважды изменник родины. В первый раз потому, что попал к немцам в плен, хоть оружие у меня было, а сопротивления я им не оказал. <…> Второй раз стал изменником родины потому, что попал в Травниковский лагерь, и там дал обязательство на службу в немецких войсках. Я знал, что Советская Армия должна победить, но во время нашего разгрома в районе Керчи сознание у меня поколебалось. Находясь на службе у немцев, я берег себя для дальнейшей борьбы, а также для оказания помощи находящимся в концлагерях узникам. (Каково! — А.Ш.)

В подразделении я был, наверное, самым грамотным, и перед боем исполнял обязанности политического руководителя. На путь преступлений я встал потому, повторяю, чтобы сохранить свою жизнь для дальнейшей борьбы с фашизмом. <…> Когда я рвал партбилет, то я чувствовал, что порываю связь с родиной, было трудно, но я это сделал. <…> Я старался войти в доверие к узникам. Помню, как один раз, зашел в лагерную фотографию, сел на стул и заложил пальцы руки в волосы. Фотограф там был еврей по национальности. Он спросил, почему я выбрал такую позу, я ответил ему, что это соответствует времени. Этим я дал ему понять, что пусть я в немецкой форме, но душа и человек я советский. (Смех в зале)».[72]

 Уважаемый читатель, можешь поддержать горьким смехом реакцию зала. Еще немного от Остапенко.

 «Я оказывал помощь узникам, приобретая для них за их деньги продукты питания. <…> Моя совесть чиста. Я людей сам не расстреливал и не водил на расстрел. Когда меня привезли в лагерь Травники, то я заявил немцам, что не желаю быть вахманом и просил направить меня на работу в сахарную промышленность. <…> К узникам я относился, как человек. <…> Для того, чтобы узникам беспрепятственно оказывать помощь в приобретении продуктов питания, я спаивал вахманов водкой, после чего вахманы не были бдительны и придирчивы к узникам. <…> Отрицая категорически свою службу в Яновском лагере, я хотел добиться, чтобы органы расследования разыскали как можно больше свидетелей, которые помогли бы установлению истины по данному делу. <…> я знал, что свидетели из числа бывших вахманов будут клеветать на меня, тем более, узнав о моей бывшей партийности и должности во время войны — комиссара Советской Армии. <…> Хотя я служил вахманом, но душа моя была коммуниста. В лагеря я вел антифашистскую патриотическую деятельность. <…> Перед тем, как начать массовый трехдневный расстрел узников объявили нам вахманам о проведении такой акции, я сказать не могу, не помню. Я психологически к проведению такой акции был готов потому, что видел страдания узников. <…> О том, что при проведении массового трехдневного расстрела я терял сознание, знают все вахманы».[73]

Выступление Остапенко требует уточнений, и прокурор обращается к его подельникам. И вот они, наконец, сводят с ним счеты.

Литвиненко: «Остапенко рассказывает сказки и басни Крылова. Он никуда с места конвоирования и погрузки в вагоны узников не уходил. Я лично видел, как Остапенко конвоировал узников на ст. Клепарово и в пути избивал прикладом винтовки <…> Он делал то же с узниками, что и другие вахманы. <…> Сознание при конвоировании он не терял».[74]

И. Киценко дополняет: «Я не знаю такого случая, чтобы при массовом трехдневном расстреле кто-нибудь из вахманов терял сознание, таких вахманов за службу в немецких войсках я не встречал». <…>

Егор Лобынцев: «Показания Остапенко надуманные. Никакой знакомой узницы Лёли у него в Яновском лагере не было. Остапенко вместе со мной принимал участие в массовом трехдневном расстреле узников Яновского лагеря… в конвоировании узников на расстрел в ноябре 1943 года. Избивал… заставлял раздеваться… сталкивал под огонь автоматчиков».[75]

Свидетель, бывший травниковец Гергий Панкратов, на момент дачи показаний отбывавший срок в ИТЛ, указал 4 августа 1969 г.:

«О какой патриотической деятельности Остапенко может идти речь, если он гробил узников, никому побеги он не организовывал все это его ложь и выдумки».[76]

В ходе заседания было оглашено и заключение судебно-психиатрической экспертизы, а также акт стационарной судебно-психиатрической экспертизы на подсудимого Остапенко. Судя по ответу Остапенко, он признан дееспособным и вменяемым, ибо, Остапенко после ее оглашения заявил:

«С заключением я не согласен, у меня болит голова и свои действия я не помню. У меня был провал памяти, в прошлом я терял сознание. <…> В своей жизни я очень много перенес трудностей, болезней. Даже в нормальной обстановке были случаи, когда я терял сознание. В прошлом я перенес психическое заболевание, которое у меня проявляется периодически. В самые ответственные периоды, на крутых поворотах всегда у меня наступает провал памяти».[77]

Далее Остапенко отвечает на вопросы эксперта-психиатра:

«Состояние здоровья сейчас у меня нормальное. Я не говорил, что я болен психически. Я нахожусь в болезненном состоянии. 28 июля, когда я напал в суде на Литвиненко, у меня было головокружение. Сейчас я чувствую себя лучше, чем в 1951 году на первом судебном процессе. Лучше чувствую потому, что тогда меня судили ночью, закрытым судом. Целый день ожидал суда, измучился. <…> При трехдневном расстреле… у меня было глубокое бессознательное состояние. <…> Я считаю себя психически больным. (см. выше: «Я не говорил, что я болен психически». — А.Ш.) Это можно наблюдать за мной при игре в шашки. Я не могу правильно сориентироваться в линиях, чтобы правильно подвинуть шашку. Обследование моей психики надо провести, я на этом настаиваю».[78]

А теперь квинтэссенция: немного цитат из последнего слова Остапенко 11 августа 1969 г. Сколько пафоса и советских штампов в надежде…

«Граждане судьи! Я подтверждаю те злодеяния немецких фашистов, о которых говорил прокурор. Я был свидетелем этих злодеяний. <…> отрицаю свое участие в карательной деятельности. Я не мог убить человека. <…> Я в своих показаниях одинок, так как среди вахманов не нашел честного человека, который сказал бы обо мне правду. <…> Всех свидетелей я считаю лжесвидетелями. Мне говорили, что мне ничего не будет, что истину восстановят. На предварительном следствии я терял сознание от гнева. Я, конечно, виноват. <…> Потом я пошел в дом к евреям, чтобы известить их о предстоящей ликвидации. Я знал, что у них есть тайник и золото, они мне завещали это золото для борьбы с немцами. Будучи в Германии, я покупал на это золото продукты и нес узникам. <…> Сегодня перед лицом смертной казни я говорю, что я правдив! Будучи вахманом в Травниках, я познал, что это путь преступлений. Я считал самоубийство — это глупо, стоит сохранить свою жизнь и отомстить потом. <…> Если вы мне не поверите, это будет трагической ошибкой. Ложь недолговечна, правда — вечна. <…> Наша страна небогата изменниками, наш народ — это народ богатырей. Мы не были подданными немцев, мы были рабами их. Только сила советского оружия спасла нас. Без Родины жить невозможно, я провел три года вне ее и понял, что это такое. Где Родина, там свобода. <…> мне пришлось сделать фальшивый военный билет, и от этого я стал больше психологически неполноценным. Потом я поступил на сахарный завод. Труд меня успокоил. Но совесть меня мучила, что я не заявил о себе. <…> Возобновление дела по вновь открывшимся обстоятельствам я считаю неправильным. Я все сказал и предстаю перед вами в своей божественной наготе. Не верить мне, значит не верить в силу русского духа. <…> Я подбил 3 самолета, 1 танк, убил три немца, я считаю, что долг свой солдатский я выполнил. <…> я всегда верил в силу добра над силами зла. Немцы воспитывали и готовили нас гладиаторами того времени. Я правдив, не имею никого убитых на душе. Я надеюсь на ваш справедливый приговор».[79]

 Наконец-то!

«Приговор военного трибунала Прикарпатского военного округа от 15 августа 1969 года, которым Литвиненко Василий Никифорович 1918 г.р., Лобынцев Егор Иванович 1918 г.р. и Остапенко Андрей Дмитриевич 1920 г.р. осуждены на основании ч.1 ст. 56 УК УССР к смертной казни — расстрелу, приведен в исполнение 5 января 1970 г.»[80]

(продолжение следует)

[1] АЯВ. JM-23/498, л.83-84.

[2] АЯВ. TR-18/ 62 (2) л.44.

[3] Там же, л.48.

[4] АЯВ. TR-18/62(18) л. 42-43.  То же самое происходило и в других местах. «Judenjagd» — охота на евреев, так немцы называли организованные поисков евреев, которые, которые бежали из гетто, лагерей. Как и во время охоты на зверей, польские крестьяне прочесывали леса, используя при этом палки для того, чтобы скрывавшиеся люди оказались в конечном итоге в руках, ожидавших их на краю леса добровольцев-охотников. Местные жители поджигали строения, где, по их мнению, могли прятаться евреи, или бросали гранаты в подвалы, ямы, в которых они скрывались. Они выбивали двери и вышибали окна для того, чтобы обнаружить там евреев. Точно нельзя назвать количество евреев, которых польские крестьяне убили собственноручно.  Немцы материально всячески поощряли местное население в организованной ими охоте. За каждого обнаруженного или убитого еврея выдавалась вознаграждение: сахар, водка, картофель, масло, или одежда схваченного человека.  Помогавшие евреям, такие поляки были, могли быть убиты.

 Von Jessica Caus. So halfen polnische Bauern beim Judenmord. Die Welt.№24. Veröffentlicht am 09.06.2015 https://www.welt.de/geschichte/zweiter-weltkrieg/article142180592/So-halfen-polnische-Bauern-beim-Judenmord.html

[5] АЯВ. TR-18/42(16), л. 1-2.

[6] Там же, л.18.

[7] Там же.

[8]  В.Гроссман. Треблинский ад. Собрание сочинений в 4-х томах. Т..4. Повесть. Рассказы. Очерки. М., изд.  «Вагриус-Аграф», с.396.

[9] АЯВ. TR-18/62(23), л.60.

[10] АЯВ. TR-18/ 62 (2) л.78-80.

[11] АЯВ. TR-18/ 62 (23) л.74.

[12] АЯВ. TR-18/68(4), л.147.

[13]  Настоящий преступник сознается в совершенном преступлении только в следующих случаях:
1) когда он изобличается неопровержимыми уликами или пойман врасплох при допросе; 2) когда он рассчитывает при помощи сознания достигнуть смягчения участи или избежать длительного предварительного заключения; 3) когда путем сознания он надеется избегнуть ответственности за другие им совершенные, но еще не известные органам расследования преступления; 4) когда желает взвалить всю тяжесть вины на других, на соучастников, на общество или на сложившиеся обстоятельства и пр.» (Якимов И.Н., Михеев П.П.Допрос.М.,1930, с.22)

[14]АЯВ. TR 18/62(1), л.159-163.

[15] АЯВ. TR 18/66 (9) л 22.

[16] Там же, л 29-30.

[17] Там же, л 31.

[18] Там же.

[19] АЯВ. TR-18/68(4) л.364.

[20] АЯВ. TR 18/66 (8) л.193.

[21]  АЯВ. TR.18/66(9) л. 2.

[22] АЯВ. TR.18/66(9) л 139.

[23] АЯВ. TR.18/42 (15) л.21-23.

[24] АЯВ. TR-18/62(3), л. 29.

[25] АЯВ.TR.18/66(17) л.248-250. 

[26] АЯВ.TR.18/62(36) л. 56-60.

[27] АЯВ.TR-18/62(10(, л.82.

[28] АЯВ. TR-18/62(15(, л.11. TR-18/68(4), л.149.

[29] Голунский С.А. Допрос на предварительном следствии. Ашхабад, 1942 г., с.109-110.

[30] АЯВ.TR.18/62(17) л.  59. Ф. Кютнер 1907 г. германский подданный¸ проживал в Дрездене, служащий полиции, член нацистской партии с 1939. Участник программы «Эвтаназия». В Травники прибыл в сентябре 1942 г. После полуторамесячной подготовки в ноябре 1942 г. направлен в лагерь смерти Треблинка командиром взвода вахманов. С октября 1943 г. по апрель 1945 г.  в Италии в специальном подразделении по борьбе с партизанами.   6 октября 1945 г. Военный трибунал 8-й гвардейской армии приговорил Ф. Кютнера к смертной казни.

[31] АЯВ. TR-18/41(15), л.52-53. 

[32] И. Альтман. Жертвы ненависти. Холокост в СССР 1941-1945 гг. М.,2002, с.408.

[33] В 2004 году на месте расстрела евреев в Змиевской балке была установлена мемориальная доска с надписью: «11-12 августа 1942 г. здесь было уничтожено нацистами более 27 тысяч евреев. Это самый крупный в России мемориал Холокоста». Однако накануне 70-летия трагедии ы ноябре 2011 г.  по решению местной администрации   ранее установленную мемориальную доску заменили на новую с другой надписью: «Здесь, в Змиевской балке. В августе 1942 года гитлеровскими оккупантами было уничтожено более 27 тысяч мирных граждан Ростова-на-Дону и советских военнопленных. Среди убитых – представители многих национальностей. Змиевская балка– крупнейшее на территории Российской Федерации место массового уничтожения фашистскими захватчиками советских граждан в период Великой Отечественной войны». Вроде все правильно: здесь были расстреляны не только евреи, но именно евреи составляют абсолютное большинство среди убитых в этом месте.

[34]  АЯВ. TR-18/ 42(1), л.60. Из обзорной справки от 7 августа 1965 г.  по уголовному делу № 6636 по обвинению В. Шуллера–Кобыляцкого.

[35] АЯВ. TR-18/68(4), л.101-103. TR-18/ 62 (24) л.35, 88, 91, 93, 96.

[36] АЯВ. TR-18/62(3), л.70-74.

[37] АЯВ.TR-18/62(36), л.70.

[38] Там же. л.71.

[39] Там же.

[40] Там же.

[41] Там же. л.72.

[42] Там же.

[43] Там же, л.74.

[44] Бывший узник рижского гетто Р. в 1981 г. рассказывал автору о том, что в 1945-1948 гг. его несколько раз приглашали в МГБ для опознания местных немецких пособников. Подлинные документы об их службе   во время немецкой оккупации Латвии в полиции и других карательных немецких подразделениях у следствия были, но свидетелей участия их в преступлениях почти не осталось.  Ротбарту предлагали указать на них, как на участников расправ над евреями в Рижском гетто.

[45] Так на процессе Эйхмана, проходившем в Израиле в 1961 г., в ходе судебного заседания   один из свидетелей   Иехиель Динур во время дачи свидетельских показаний потерял сознание. Он вернулся в прошлое в пережитое в Аушвице и не смог рассказать об этом на процессе. Но описал в своих книгах, изданных под псевдонимом K-Z/ («Кацетник» – заключенный концлагеря.  «Время действует на руку палачам   и тем, кто отрицает Катастрофу европейского еврейства. <…> Некоторые говорят, что лучше о страшном молчать. Вот и Кацетник молчал, но он говорил в своих книгах. «После того, как у миллионов отняли жизнь, хотят отнять у мертвых и их смерть, будто их не было и смерти не было, вообще ничего не было. Скоро не останется людей, которые скажут: это было, мы там были… Я там был, каждую ночь я вижу их глаза, они смотрят на меня, я – на них». Шуламит Шалит. К. Цетник. Лагерный номер 135633.   http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer8/Shalit1.php

[46]  АЯВ.TR-18/62(6) л. 9.

[47] Там же, л. 10.

[48] Там же, л. 11-12.

[49] АЯВ.JM- 23/496, л.19-20.

[50] АЯВ.TR-18/42(3) л.196.

[51] Там же, л.192.

[52] АЯВ.TR 18/62(1), л.51-52.

[53] АЯВ. TR-18/62(9(, л.5.

[54] АЯВ. TR-18/66(9), л.136.

[55] Л. Симкин. Потора часа возмездия.»Зебра Е», Москва,2013, с.314.

[56] АЯВ. TR-18/62(15(, л.11.

[57] АЯВ. TR-18/62(15(, л.13

[58] АЯВ. TR-18/42(2), л.98.

[59] АЯВ TR-18/42(3), л143, 148.

[60] АЯВ TR 18/62(1), л.83-85.

[61] АЯВ. TR-18/66(17), л. 5-8.

[62] АЯВ. TR-18/66(17), л. 10-11.

[63] АЯВ. TR-18/66(17), л.12.

[64] АЯВ. TR-18/66(17), л.18.

[65] АЯВ. TR-18/66(17), л.30.

[66] АЯВ. TR-18/66(17), л.31.

[67] АЯВ. TR-18/66(17), л.19, 151.

[68] Там же, л.32.

[69] Там же, л.43, 45-46.

[70] Там же, л.70.

[71] Там же, л.70.

[72] Там же, л.71-75,92.

[73] Там же, л.77-78.83.

[74] Там же, л.79.

[75] Там же, л.79.84.

[76] Там же, л.156.

[77] Там же, л. 87.

[78] Там же, л. 88.

[79] АЯВ. TR-18/66(17), л. 248-250.

[80] АЯВ. TR-18/66(17), л. 270.

 

Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer7/shneer/