Мама на удивление быстро не то, что освоилась в новых обстоятельствах, но приняла их. Впервые же два месяца жизни здесь она стала видеть в немцах людей, а не фашистских захватчиков, каковыми они на самом-то деле являлись или по крайней мере были их потомками. Приходит однажды с прогулки по полям и объявляет, довольная, что пообщалась с немцем.
— На каком языке?
— А ни на каком. Он сказал «хунд гут» и спросил «руссишь?»
— А ты?
— Я ответила.
— А он?
— Протянул мне руку и сказал: «Гитлер капут», — а я протянула свою и сказала: «Сталин тоже капут.» Тогда он плюнул на землю, и я плюнула тоже. Мы рассмеялись и разошлись.
— Романтический диалог, — съязвила я, — главное, содержательный.
— А ты уймись, — посоветовала мать. — У него рука крепкая, шершавая, он крестьянин.
Чуть позже меня пригласил к себе один человек. О нас в ту пору много писали, и мы были временной достопримечательностью Тюбингена, я почти успела привыкнуть к тому, что люди узнают и заговаривают, поэтому приняла приглашение. Сюзанна отвезла меня в дальний городской район, в котором все улицы цветочные — Георгиновая, Розовая, Тюльпановая, и пр. — бездна вкуса, одним словом.
Дом стоял на отшибе. На калитке имелась табличка «Немец для иностранцев». Старый хозяин представился лингвистом-любителем, показал бобины с записью голосов многих беженцев различных национальностей, поблагодарил за приезд и попросил начитать из словаря на магнитофон все слова на букву а. Тут я популярно объяснила ему, что все русские слова на этот звук имеют нерусское происхождение. Он несколько удивился и взамен предложил «трудное эр». Заплатил он мне непомерно много, должно быть, «за квалификацию». Ему чрезвычайно понравилось моё произношение, и так как букв в русском алфавите оставалось ещё порядочно, мы назначили новый термин. Но он сорвался. Оказалось, этот любитель иностранцев — якобы последний ещё живой фашист в городе. И: «Лиля, никогда больше не принимайте приглашений, не посоветовавшись с нами.»
Но и со всеми было непросто! В домах висят фото погибших любимых, старые альбомы полны военных снимков. Да, да! Тех самых, которые делались под указателями «На Витебск», «На Смоленск», или на фоне горящих изб с автоматами в руках, или на танках, или на мотоциклах. Смеются в объектив, а новая знакомая объясняет: вот справа второй — мой папа.
Меня тридцать лет раздирают противоречия, а мать как-то сходу врубилась в ситуацию и не мучилась. А ведь у неё в голод умерли отец и сестра, один брат погиб на фронте, другой вернулся инвалидом и муж весь израненный. Но она видела в каждом человека и его боль, а не друга и врага.
То, что она права, я поняла много лет спустя. По телевизору передавали сталинградскую хронику, десятки раз виденную. Пленные немцы шли по снегам, не шли, еле-еле передвигались. Мы смотрели молча и вдруг на крупном плане мама застонала: да он свалится сейчас, у него легкие сгорят от мороза, он же раздет совсем!
Я никогда не спрашивала пожилых мужчин, в какой стране они воевали, но, к удивлению, они сами и охотно, даже чуть ли не с гордостью рассказывали о войне. Однажды я жутко обиделась на профессора Мюллера, друга и отца родного, когда он при мне погрузился в воспоминания о фронте. Происходил разговор в автосервисе, он привёз меня туда, и мы ждали, когда починят мою машину. Профессора там знали как многолетнего клиента и к нам вышел шеф. Услышав, что я из Ленинграда, шеф любезно произнёс несколько исковерканных русских слов, а затем разговор между мужчинами-одногодками плавно переехал вообще в Россию. Где, на каком участке фронта, в какое время и т.д. Я сидела бессловесная за чашкой кофе и испытывала поочерёдно изумление, стыд, неприязнь, злость. О боях и победах они не говорили, но никакого горячего сожаления или осуждения в их голосах я не услышала, один оживлённый интерес. Поэтому не сдержалась и сказала: «Бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они. Да, Людольф Людольфович?» Он спокойно кивнул. Для него разумелось само собой, раз мы переселились в Германию, то и принимать её надо со всеми её потрохами. Кстати, нас постоянно спрашивали, почему мы приехали именно сюда, не страшно ли нам. Этот вопрос был задан Лёве в первом же телевизионном интервью. Я приложила руки к груди и взмолилась: можно я отвечу? Здесь не принято перебивать, но журналист только улыбнулся и камеру перевели на меня.
— Один наш учёный друг, физик, — заторопилась я, — занимался исследованиями в институте Макса Планка. Он сказал: «Если вы попадёте в Германию, то я за вас спокоен. Немцы надёжные, прочные, они держат своё слово, если пообещал, сделает. Они совсем не соответствуют тому стереотипу, который создан у нас. Никакие они ни тупицы и пресловутый их орднунг — классное дело. Он означает точность и дисциплину. Мне замечательно с ними не только работалось, но и отдыхалось.» Когда переводчик закончил фразу, журналист встал и поклонился. Не мне, надо полагать. Спасибо тебе, дорогой Миша Петров, ты и не знаешь, как рады были люди услышать твои слова.
Вот так с перебоями в сердце, душе и сознании я живу в Тюбингене тридцать лет. У меня ненавязчивые доброжелательные соседи, хорошая среднего размера бесплатная квартира (92 кв.м), кусты роз под окнами и убывающее по возрастной причине общество верных немецких друзей, моих ровесников.
Но что такое верность по-немецки? Думаю, нашей семье посчастливилось это узнать лучше других иностранцев. Конечно, всё дело в Лёве. Но вот его нет уже двадцать лет и тех, кто были в первые годы около тоже нет, а я не оставлена их заботой, не забыта.
После выхода «Спасённой книги» (в обратном переводе на русский она имеет вполне локально-патриотическое название «Некар течёт в Ленинград»), а был это год 1986-й, к нам пришла одна старая дама, спортивная. подтянутая, коротко стриженная, с приветливым ещё красивым лицом, добрыми глазами и очень энергичным рукопожатием. «Фрау Маер, — представилась она басом. — Я хотела познакомиться, потому что прочитала вашу книгу, дорогой господин Друскин. Почему бы вам не переехать из этого большого дома в маленький и удобный? На нашей улице есть подходящая квартира, мы будем рады, если она вам понравится. Там нет ступенек, потому что партер, нет этого ужасного лифта, нет большой парковки перед окнами. Есть маленький сад, где господину Друскину будет хорошо отдыхать, есть гараж для вашей машины, фрау Друскин. Плата несколько выше, чем здесь, но это легко уладить.» Она недолго посидела с нами и ушла, оставив конверт с надписью «На книги». Мы бросились к телефону, чтобы узнать, кто к нам приходил.
К нам приходила фрау доктор Маер.
Знали её в городе все. Уважением она пользовалась безмерным. Она была председателем окружного суда, после выхода на пенсию занималась строительством нашего района.
Переезд состоялся незамедлительно. Фрау доктор Маер взяла его на себя. Она не стала нанимать фирму, а позвонила в Красный крест, и целая орава 18-летних поспешила к нам. Они сложили в коробки вещи (тогда их было ещё немного), весело посадили нас всех, людей и четвероногих, в машины и выгрузили на новом месте. Вежливо потянулись знакомиться соседи. Пришли и старые. Мы ведь никуда далеко не уехали, разве что ближе к лесу.
Фрау доктор Маер опекала нас несколько лет. Иногда опускала в почтовый ящик конверты с одной и той же надписью: «Не благодарить. На книги.» Мы виделись ежедневно. Я часто возила её то в церковь, то на концерт, то на какое-нибудь заседание. Мы даже к Бруннерам в гости ездили вместе, хоть обе дамы и недолюбливали друг друга, я это чувствовала, а почему именно не знала. Они состояли в одном и том же Союзе старых учёных, обе одного круга, у них общие друзья, да и мы, подопечные, тоже общие. Но это на поверхности. На деле же фрау доктор Маер и фрау профессор Бруннер были антагонистами. То, что одна прожила жизнь с чистой совестью и ни единый свой поступок не должна была скрывать, стало ясно с самых первых дней знакомства. А вот что другая всё послевоенное время жила в напряжении, стало известно через несколько лет после её смерти.
Одна — несомненная аристократка была демократична, абсолютно ровна со всеми, не делила мир на учёные степени и безграмотных, открывала дверь, не задавая вопросов, кто, зачем и почему в неурочный час. Она просто нажимала кнопку входа и встречала на площадке пришедшего.
Другая — простого происхождения, вжилась в роль великосветской дамы, стала ею. Она величественно принимала избранных, дверь её дома имела поразившее меня устройство: непрозрачное стекло, но изнутри просматривался в полный рост стоящий у порога. Мне это показалось странным. У других тюбингенских профессоров я таких предосторожностей не видела. Наверное, они у кого-то есть, раз их изготавливают, но не у учёных. Стены книг, старинная мебель, часто музыкальные инструменты, картины, ценности в банковских сейфах, живут себе спокойно. А у Бруннеров и дом-то с улицы не виден, он в глубине сада. Надо ещё до двери первый контроль пройти. Но старые люди, они скорей всего боялись посторонних. Когда они уезжали к себе в Швейцарию, на полу в коридоре оставляли сотенную купюру и записку «Уважаемый вор, в доме ничего нет. Всё в банке.» Я посмеялась, что воры могут быть уважаемыми. — «Так надо, — серьёзно сказал профессор Бруннер, — у них своя психология. Они любят, когда их уважают.»
Чёрт бы побрал меня, слышавшую эти слова! Чёрт бы побрал профессора, эти слова сказавшего! И известного журналиста и местную газету заодно! Потому что в ней нынешней весной опубликовано расследование о коричневой молодости выдающегося немецкого египтолога Хельмута Бруннера, того, кто знает воровскую психологию. Может быть, и не всплыло, если бы управляющий не передал научное наследство покойных супругов университетской библиотеке. Среди прочего там оказался фрагмент Торы, 10-ти метровый пергаментный свиток — военный трофей, вещественная память о подвиге, совершённом всемирно уважаемым учёным в 1942-ом году под Ленинградом. Правда, тогда он не был ещё учёным. Он был солдат, член НСДРП, т.е. нацист.
А дальше в статье рассказывается про некоторые фальшивые данные в персональной карточке, про запрет на преподавание в университетах и работе в правительственных организациях, про героическую борьбу фрау Бруннер за чистоту имени: её муж решительно и бесповоротно был противником нацистского режима. Это она много раз говорила и нам. Но вот как опроверг её слова другой профессор, старый научный руководитель Бруннера: «В гитлеровские годы он превратился в такого нациста, что я и студенты его избегали».
В американском лагере для пленных Бруннера аттестуют как «соучастника», наказание он «шаг за шагом» отрабатывает в Тюбингене, потом он — помощник учителя по древнееврейскому и древнегреческому в одной из языковых гимназий, а вскоре Тюбингенский университет в качестве «шанса на окончательное исправление» предоставляет ему место ассистента в теологическом семинаре, а через год предлагает Бруннеру уже вести курс по египтологии. Прерванная «катастрофой 1945 года» карьера пошла вверх. (Не освобождение, а именно так сформулировано Малым сенатом Министерства культуры Земли Вюртемберг!) Бруннер оказался талантливым, очень энергичным, работоспособным, он написал массу книг, стал авторитетом в мировой научной среде. Мы застали его сверхблагополучным и знаменитым 80-летним человеком.
Газетная статья повергла меня в смятение и отчаянье. Я видела столько хорошего от стариков! Они появились в первый же час, узнав о смерти Лёвы, они подарили мне «Гольф», упомянули в завещании, на полу их ковёр, на стенах гравюры…
Месяца за три до смерти профессор Бруннер позвал меня. «Лиля, за что я так страдаю? Я не сделал никому никакого зла, я делал только добро. Но на меня наставили пистолет и я должен». Что именно должен — не договорил, фрау Бруннер была начеку. Но я рассказала об этой сцене Мюллеру. «Ах, — поморщился тот, — никого под пистолетом не заставляли».
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer7/druskina/
