Из серии «Корни»
Продолжение серии
Начало: «Черта оседлости» в альманахе «Еврейская Старина» №11/2003
Далее: «Мой дед и Мировая война» в журнал-газете «Мастерская»,
«Уральский корень» в журнале «Семь искусств» — начало в №1/2021 и сл.
и «О моем отце А.С. Эйгенсоне» в «Заметках» — начало в №1/2021 и сл.
Ему из чилийских впечатлений более всего запомнилось другое. Были они среди прочего на компрессорной станции газопровода недалеко от Огненной Земли. Один-единственный сменный машинист и десяток компрессоров разной модели и мощности. А на членов советской делегации повышенное впечатление произвели посыпанные песком и очень аккуратные дорожки вокруг здания. Одолел их вопрос: ‘Кто эти дорожки в таком состоянии поддерживает?’ Переводчика при них в ту секунду не случилось, так что единственный, кто может спросить по-французски или по-английски — Эйгенсон. А он не хочет, говорит: ‘Ну, что вы, товарищи? Понятно, что этот самый машинист и подметает’. — ‘Ну, спросите, все-таки’. Спросил. Так и оказалось. А на вопрос: ‘Как же он успевает?’ — ответ был: ‘Он знает, что если не будет успевать, то можно найти более расторопного’.
Эту поучительную историю отец рассказал на встрече со своими сотрудниками, когда один из пролетариев с опытного завода поинтересовался, сколько зарабатывают чилийские рабочие. Произвело определенное впечатление, хотя полным ответом на вопрос, мне кажется, это считать нельзя. Рассказывал он также, не на собрании, конечно, как двое молодых ребят из делегации уговорили его на совместный поход в стрип-клуб. Нынче-то что? Почти каждая молодая девушка при окончании школы мечтает, конечно, в первую голову, стать телеактрисой или чиновницей — но если не выйдет, так хоть чтобы оказаться у шеста. Ну, не работать же, в самом деле?
А тогда очень был популярным анекдот о стриптизе, когда в конце герой говорит жене: ‘Ладно, одевайся. Правду говорил секретарь парторганизации — омерзительное зрелище’. Ну, в общем, поэксплуатировали ребята отцовский французский, пошли в это самое заведение. По своему личному опыту могут предположить, что ничего совсем уж нового для себя они не увидали. Но, отчасти от не особенной дозволенности зрелища для советского человека, молодые люди воспринимали все это очень остро и, по словам отца, их просто трясло в критических местах, как отбойный молоток. Старший же товарищ их успокаивал с высоты своего жизненного опыта: ‘Ребята, не надо так нервничать! Это всё вообще намного приятней на ощупь’.
Кстати, у него на Огненной Земле оказалась совсем неожиданная встреча. Остановились они в гостинице в поселке нефтяников на Огненной Земле. Заполнили анкетки. Утром портье говорит, что у него лежит личное письмо для сеньора Эйгенсона. Ну, вы же понимаете, что ожидаемых знакомых у сеньора Эйгенсона на Огненной Земле, да в одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом, не больше, чем у вас. Конечно, имеет место определенная тревога, как у каждого советского за бугром, пребывающего в постоянном ожидании вражеских провокаций. Однако же, собрался с силами — раскрыл записочку. Оказался его давний бакинский знакомый, такой же совподданный, который работает тренером по волейболу, тренирует команду местных нефтяников и живет в этой самой гостинице. Иди догадайся заранее! Ну, встретились.
Внутри страны тоже были командировки. На совещания, в министерство, на заводы. В дружественные НИИ, в том числе в Томск, куда, как я уж писал, его даже звал благоволивший к нему Егор Лигачев директором Института химии нефти. В Ригу к очень известному в Союзе как ученый и организатор науки латвийскому академику Гиллеру, председателю Совета ГКНТ по сернистым соединениям нефти. И в Тбилиси. Он очень много сотрудничал с тбилисским Институтом физической и органической химии, где академик Меликадзе отчасти занимался химией нефти. Ему понравились эти его новые коллеги, хотя он не раз говорил, что до войны в его сознании резко противостояли трудовой Баку и бездельный, по преимуществу веселящийся и кутящий Тбилиси. Завелись друзья. Он, как всегда, блистал остроумием и дружба завелась не только с начальством, но и с молодежью. Этому, думаю, много способствовал его повышенно уважительный стиль обращения с людьми ниже его по должности, сильно отличающийся от общей манеры советских начальников называть начальство ‘на Вы’, а подчиненных ‘на ты’ и вообще с ними не церемониться. Как говорилось: ‘если Александр Сергеевич кого-то зовет Шурик или Петька — значит, это директор либо член-корреспондент, а если кого называет Марией Николаевной — значит, лаборантка или молодой специалист’.
Среди прочих своих грузинских знакомых он рассказывал нам с мамой о милой и сравнительно юной научной сотруднице по фамилии… ну, назовем ее, к примеру, Амилахвари. Не так, но настоящую фамилию я забыл. Но похоже на эту. Некоторое удивление было у него, когда она пригласила компанию к себе домой. Там оказались такие ковры, такая мебель, такие кубки и прочее, которых советскому мэнээсу, вроде, не полагалось. На вопрос она ответила: ‘Александр Сергеевич, я, все-таки, княжна!’ Чем еще более его озадачила. Он так и не понял: может ли быть, что её крепостные и по сегодня привозят положенный оброк? Дружба с тбилисцами сохранится еще долго после того, как отец уйдет. И кончится после апреля 1989-го, когда отец напишет в Грузию письма, никак не поддерживающие точку зрения его тамошних приятелей. Больше они письмами не обменивались.
Но это все очень нескоро, а пока…
В общем, работой своей он был доволен. Он, конечно, не захотел бы уйти посреди дел из своего кабинета в шестьдесят четыре года. Пришлось. В республике сменилось начальство. Нуриева забрали в Москву министром, а для новой метлы благоволение предшественника было обстоятельством отягчающим. Конечно, силы у Александра Сергеевича еще вполне были, что и показала его дальнейшая деятельность на неначальственных должностях и на пенсии. Именно тогда он и занялся главной научной работой своей жизни — исследованиями закономерностей состава нефтей и их связью с происхождением нефти и газа.
Но, конечно, ему было очень обидно, как я могу понять. Он отдал своему БашНИИ НП с перерывом на совнархозовскую работу полных пятнадцать лет жизни. Тут была его мечта: создание в Башкирии научного центра, который сможет полностью обеспечить научной поддержкой самый крупный центр нефтепереработки в Союзе — три уфимских завода суммарной производительностью более 30 миллионов тонн плюс Салават с двенадцатью миллионами. Самая передовая наука там, где ее и в помине не было. Решение никому не поддающихся задач по переработке сверхтяжелых, сверхсернистых нефтей. И так далее.
То есть: его же не на пенсию отправили. Просто: в созданном и воспитанном им институте в директорский кабинет посадили директора одного из уфимских НПЗ, заблаговременно получившего диплом д.т.н. и севшего в этот кабинет на все время, оставшееся ему до 70 лет, когда он уйдет на пенсию. Отец никаких личных претензий к нему не имел — все они под обкомом ходили.
Да и нельзя сказать, чтобы новый директор вредил институту. Наоборот! Он прежде всего занялся повышением категории института. Это — понятие чисто советское и требует по нынешним временам пояснения. Дело в том, что Советская Власть никакого дела вне Больших Масштабов себе не представляла. И все, в частности, НИИ и НИПИ были разделены на категории, в зависимости от числа сотрудников. Первая — с бóльшим штатным расписанием и бóльшими окладами директора и всех сотрудников. Ну, и так далее. Вот Эйгенсон, честно скажем, борьбу за повышение категории вел недостаточно умело, много отвлекался на помощь заводам и разработку новых процессов. А вновь пришедший директор довел дело до ума, что сразу сказалось некоторым повышением зарплаты для всего коллектива. На той же работе. Это, в общем, хорошо гармонировало с общей в брежневские времена политикой неуклонного, хоть и небольшого повышения зарплат за ту же деятельность.
Еще про него в выпущенных институтом Исторических Очерках написано, что он всячески инициировал защиту сотрудниками диссертаций. Что и дало результаты. Тоже, честно говоря, важная вещь, которую отец явно упускал. Очень уж А.С. был требователен к качеству научных работ. А если отвлечься от теоретической цели, ради которой, вроде бы, создаются НИИ — добычи новых знаний и разработки новых технологий — то ведь можно бы вспомнить и о том, что защита кандидатской сразу повышала заработок раза в два на той же должности. Что совсем не во вред семье молодого научного работника.
В общем, вот этим и вспоминаются одиннадцать лет, в которые институтом управлял преемник Александра Сергеевича. Из них, упомянем к слову, уволенный ‘в связи с уходом на пенсию’ бывший директор еще 14 месяцев продолжал работать в том же БашНИИ НП на должности заведующего отделом инженерных разработок. Но потом все же ушел. Ну, поставьте себя на его место — наблюдать, как все твои начинания потихоньку в работе ТВОЕГО НИИ оказываются не то, чтоб совсем ненужными, но неглавными. Или — поставьте себя на место нового директора. Еще хуже получится.
Наконец, Эйгенсон подал заявление и уволился по статье 31 КЗОТ — по собственному желанию. После него институтом, сменившим к настоящему времени свое имя и ведомственную принадлежность с Башкирского НИИ по переработке Министерства нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности СССР на Институт Проблем Нефтехимической Промышленности Академии Наук Республики Башкортстан (появилась, как видите, ещё и такая академия), руководило пять директоров. Смогли ли они заменить первого директора? Кажется, что нет. Во всяком случае, когда мне приходилось за прошедшие треть века бывать в этом институте, обязательно подходили люди, чтобы сказать именно об этом, что вот они еще с Александром Сергеевичем работали, а не с этими…
Виноваты ли преемники? Думаю, что не особенно. Конечно, Сталин сильно ошибался, когда говорил, что ‘незаменимых нет’. Вот А.С. был, как кажется, одним из незаменимых. Но и время сильно сменилось. Будь ты хоть семи пядей во лбу — как конкурировать с западными фирмами, которые предлагают на продажу не светлые идеи, которые еще надо доводить до ума, а готовые, гарантированные ‘под ключ’ процессы? Пока Остальной Мир был ‘за железным занавесом’, такой конкуренции не было. Да и то сказать — я и сам работал, и не так мало, над разработкой новых технологий и в добыче, и в переработке нефти. Были и большие, на десятки миллионов в валюте внедрения. И скажу вам, что главным стимулом технического развития в Союзе был План По Новой Технике, принуждение сверху к техническому прогрессу. Не стало его — рассуждать о будущих технических прорывах, ‘Силиконовых Долинах’ и прочем подобном стало уделом гуманитариев с юрфака. Ну, с этих и спросу нет, они выучили несколько красивых терминов и порешили, что вышли в специалисты.
Конечно, есть и сегодня фанатики, для которых новые знания, новые умения дороги сами по себе, вне прямой связи с ‘дисером’, премией и окладом жалования. И это не один единственный Г.Я. Перельман. Я и то знаю несколько таких научных работников. Но такие были и в XIX веке. Мало, однако, нельзя же ожидать, что их будет более миллиона, как числилось в СССР в 1975 году. Да прибавьте остальных сотрудников научных учреждений, да вузовских преподавателей — выйдет под десять миллионов трудящихся в ‘ученой’ отрасли.
Где ж столько фанатиков найти? Еще из старших поколений бывают… Вот приехал как-то к нам в Чикаго покойный Александр Андреевич Дулов с концертом. В перерыве подошел я к нему, представился, он, вежливый человек, сделал вид, что вспомнил, как я в Институте Органической Химии им. Зелинского работал. Зашел разговор об некоем парне, с которым мы треть века назад трудились в одной комнате в подвале, как раз напротив дуловской. А.А. очень обрадовался и сказал: ‘Да, Саша сегодня, конечно, в ИОХе уже не работает, где-то там на окраине в фирме на жизнь зарабатывает. Но иногда он находит время и едет ко мне через всю Москву, чтобы позаниматься наукой’. Ну, что тут добавишь?
Но в старой, допятилеточной России и было примерно десять тысяч научных работников во всех ее восьми университетах, в лабораториях и институтах. А к 1975 году их число увеличилось более, чем в сто раз. Что при Романовых ученых было маловато — спору нет! А вот потом не перехватили ли? Точно так же, как сегодня явно перехватывают с количеством университетов и числом студентов в них. Но у этого есть хотя бы вполне понятная причина: ВУЗ в нынешней России для юношей — единственная надежда ускользнуть от армии. Ну, а для студенток, как и во всем мире, университетская скамья в большой мере — это путь под венец.
Разумеется, все мои рассуждения относятся именно к многомиллионной науке ХХ века. А Александр Сергеевич был бы, вероятно, научным работником и в любом историческом периоде. Создан был для этого. Он и после ухода из БашНИИ НП долго дома не засиделся. Но об этом чуть позже. Конечно, созданный им НИИ, его люди, успехи его бывших студентов и сотрудников (и особенно, скажу прямо, из ‘местных’, т.е., из башкир и татар) были для него очень дороги. Он, вообще говоря, был не особенно сентиментален, но когда говорил об успехах своих выучеников, голос его несколько менялся. Нынче эти ученики кто в могиле, кто на пенсии, кто дослужился до высокого звания академика (правда, местной Башкирской академии, но стипендия у них такая же, как и в РАН). Помнят ли? Ну, по-разному…
Вот, к примеру, человек, когда-то называвший себя его другом и учеником. Человек, я вам скажу, совсем непростой судьбы. Дослужился он от машиниста насосов до директора НПЗ, заочно окончил Нефтяной институт. Герой Соцтруда, делегат, депутат. Перевели его в Москву на министерскую должность. А там посадили по вполне сфабрикованному делу. Якобы за взятки. В самом начале Перестройки. Не он один, наверное, тогда занапрасну пошел за проволоку для повышения популярности Генсека в широких массах. Отец никак не верил, писал письма Наверх — все, как почти за сорок лет до этого.
Ну — выпустили, потом, кажется, реабилитировали в конце концов. Нынче былой страдалец на вполне синекурной должности в госорганах республики. Написал мемуары. Естественно, я при очередном визите на Родину попросил у него экземпляр и получил с теплой надписью. А прочитал и выкинул в ведро. А.С. Эйгенсон, его былой ‘друг и учитель’, конечно, упомянут. В общем списке нефтяников, приехавших в Башкирию во время войны. Хотя приехал он в 1946-м. Отцу за гробом, конечно, уже все равно. А мне, не скрою, стало обидно — на кого он свою душу тратил?
В общем, его вспоминают не все и не всегда. Но вспоминают. Ему посвящено немало теплых строк в уже упоминавшихся Исторических Очерках к 45-летию института, т.е, в 2001 году. В 2002 году провели Научно-практическую конференцию ‘Нефтепереработка и нефтехимия-2002’, посвященную его 90-летию, и несколько докладов, действительно, имеют отношение именно к его работам, их прошлому и нынешнему значению.
Надо сказать, не скрывая, что когда я побывал в в Уфе, встретился с институтским руководством и вообще ‘головкой’ и сказал о своем желании поместить отцовские работы в Сети, так это было принято ‘на ура’, выражена готовность помочь в оцифровке текста и редактировании. Договорились. Я оставил тексты, деньги на работу и уехал. На том и кончилось. Доллары взяли и совсем ничего не сделали. Нуль. Но тут даже и обижаться смешно, разве на себя за простодушие. Это уж такой обычай в современных российских ВУЗах и исследовательских конторах: пришедшие из-за рубежа по грантам деньги рассматриваются, в подавляющем большинстве случаев, не как плата за какую-то конкретную работу, а как дань, которой обязан Остальной Мир на поддержание образа жизни, достойного российских ученых. Забудем. Тем более, что я уже с некоторым скрипом освоил все эти программы и, в конце концов, все сделал сам.
Но вернемся к Александру Сергеевичу. Возникла было у него идея — пойти в Уфимский нефтяной институт преподавать. Тем более, так уже было, когда в первые годы этого ВУЗа он читал там ‘Процессы и Аппараты’. Были у него там ученики, которых не стоило стесняться. Давно все они стали докторами наук, профессорами и руководителями производства. У него была хорошая, на мой вкус идея: сделать курс лекций по типовым ситуациям, трудностям, возникающим на реальном производстве, и по путям ‘разруливания’ этих трудностей. Уж опыта у него хватало!
Скажу, что и я, хоть и не могу всерьез считать себя учеником своего отца, пользовался иногда копилкой его знания реальной, некнижной технологии. Ну, к примеру, еще в первый год своей работы после возвращения из армии оказался я в длинной командировке в Горьком, на тамошней опытной базе ВНИИ НП. Говорю как-то с отцом по междугородному телефону и жалуюсь, что ректификационная колонна на пилотной установке не работает. А когда я выражаю местным товарищам, свое недовольство, так они мне с гордость сообщают, что эта колонна вообще уникальная — на ней давление вверху выше, чем внизу. Отец мне говорит: ‘Штаны’, — ‘Какие штаны?’ — ‘Обыкновенные. Монтажники забыли’, — ‘Ну, а давление?’ — ‘Тут совсем просто, как это они не умеют? Поменяйте местами манометры. Один из них сбился’. — Действительно, оказалось хоть и не штаны, но рукавица, забытая монтажником и перекрывшая узенькую восьмисантиметровую колонку. И с манометром все так. Пришлось сменить. Были еще случаи, не такие простые. Но понятно, что кроме обычного пути обучения на личных ссадинах и синяках можно бы и поучить чему-то молодого специалиста еще на школьной скамье. А то ведь очень явно видно, что с уходом с профессорской кафедры практиков, совмещающих преподавание с работой на заводах и в НИИ, заменой их на подготовленных в том же ВУЗе гомункулусов с докторскими дипломами уровень выпускаемых высшим образованием инженеров неуклонно снижался все последние полвека.
Но ничего из этого не получилось. Институтские кадры всячески выражали восторг от перспективы прихода Александра Сергеевича в аудитории, от возможности работать рядом с ним. И параллельно бегали в деканат и ректорат, стараясь не допустить этого ужасного события. Их можно понять. Допустим, он работает рядом с ними. Он — преподаватель, учитель молодежи, которому есть что этой молодежи передать. А они тогда кто?
Дома все же он просидел недолго. Через семь месяцев он уже работает старшим научным сотрудником в институте ВНИИСПТНефть. Это НИИ по транспорту и хранению нефти. Когда-то он образовался из соответствующего отдела как раз БашНИИ НП. Нынче он тоже переименовался, называется ИПТЭР — Институт Проблем Транспорта Энергоресурсов и подчиняется, конечно же, той самой местной Академии Наук. Тоже можно понять.
Работал отец сэнээсом в отделе, который занимался определением потерь нефти при добыче, транспорте и хранении нефти и разработкой предложений по снижению этих потерь, ездил иногда в командировки, но, конечно, нечасто. Возраст, все-таки. В основном, конечно, расчеты. Ну, для инженера-математика тут была его стихия. Но была возможность и позаниматься теми расчетами, той теорией, которая стала его основным, делом до конца жизни. О них чуть позже.
Ему, в общем, нравилось. Начальнические понты, которые тогда, а еще больше в последующие годы, были главным ‘по жизни’ для многих, его не так уж интересовали. Добираться из дома недалеко. Четверть часа на трамвае, а исчезновения персональной машины с водителем, мечтой и основой жизни большинства советских руководителей, он почти и не заметил, как мне кажется. Работа довольно интересная, есть место и некоторое время для упомянутых ‘хотелочных’ расчетов. Зарплата… ну, в общем, его устраивало. Я несколько раз тогда заезжал в этот институт в своих командировках из Нижневартовска — вид у него был, скорее, довольный. В обеденный перерыв он и еще несколько коллег регулярно ходили в ресторан гостиницы ‘Россия’ за несколько кварталов. Я пару раз участвовал. Ну, конечно, они там не только ели. Такой вот локальный пир остроумия, на котором все блистали, но, конечно, А.С. правил бал.
Среди прочего, А.С. ‘на ходу’ подсказал мне объяснение одной чрезвычайно мучившей самотлорских нефтяников проблемы.. Речь идет о ‘канавочной’ или ‘ключевой’ коррозии. Система сбора нефти, газа и воды с нескольких тысяч скважин Самотлора на полтора десятка площадок подготовки — это было тысячи полторы труб диаметром от двухдюймовой до метровой. И вот они начали рваться. Причем все по одному образцу — их рвало и разворачивало по нижней образующей с длиной разрывов в несколько метров. Ну, то, что в трубе, при этом выплескивается на болото. Пару лет назад на Аляска из-за одного такого порыва, где вылилось на тундру полторы тонны нефти, Бритиш Петролеум на полгода остановило добычу в своем секторе. У нас, конечно, до таких ужасов не доходило. Вылилось и вылилось, ну, заругают, может быть, руководство промысла на партхозактиве.
Ну, уж бог с ней с окружающей средой, но выполнение плана! Трубы рвутся, приходится все время их перекрывать, ремонтировать, а во многие места и на болотоходе не всегда проедешь. Производственники к своему ЦНИЛу — центральной лаборатории объединения, те к специалистам по коррозии… нет понимания, откуда оно берется на этой нижней образующей и что делать. Среди прочего жаловались и мне. Привезли спил неразорвавшейся, но сильно прокорродировавшей трубы. Действительно, в разрезе получается немного похоже на скважину замка. Круглая труба снаружи и круглая внутри и снизу как будто пропил шириной с сантиметр и глубиной миллиметров четыре-пять. Если глубже — труба рвется. И вот что характерно — пропил, прокорродировавшая зона чистая, без рыхлой пленки продуктов коррозии, как в других случаях. А почему так — непонятно. И я не знаю.
А тут я был по делу в Уфе и рассказал, среди прочего, и эту историю. Оказалось, что А.С. уже что-то слышал об этой истории от своего коллеги, молодого завлаба М.Г., который часто летал в Нижневартовск как бы для защиты труб от коррозии, но скорей — для изготовления кандидатской диссертации тамошнему главному инженеру объединения нефтяников. Но не обратил особенного внимания.
А я ему начал рассказывать, как много головной боли у эксплуатационников от этих диковинных повреждений. И о том, что никаких разумных объяснений не получается. Вот и у меня была теория, но не получается, нет хорошего объяснения, а значит — непонятно, как с этим бороться. ‘Ну, и что ты предполагал?’
Предполагал я, исходя из характера порывов, что дело связано как-то с гидравликой потока в трубе. Тут идут вместе газ, вода и нефть. При тех скоростях, какие есть в реальности в системе нефтесбора, режим течения смеси может быть или пробковый, или расслоенный. Ну, пробковый — все понятно из названия. То полным сечением идет газ, то жидкость, с длиной пробок в десятки, а бывает, что и в сотни метров. Никаких особых повреждений именно на нижней образующей тут ожидать не приходится. А при расслоенном режиме на опускных участках жидкость идет понизу, газ поверху, а на подъемных образуются т.н. ‘застойные зоны’. Там по поверхности газом гонит большие волны вперед, а по низу то, что не перебросилось через местный максимум профиля, стекает вниз.
Я просчитал режим для нескольких известных мне порывов — получалось, что именно такой — расслоенный с застойными зонами. Но все равно непонятно. Почему вот этот характер порывов, эта ‘канавка’ понизу. Застойная-то зона покрывает собой половину сечения — так и коррозия должна идти больше в нижней половине трубы. Но не таким же узким пропилом? Нет у меня ответа. И ни у кого на тот момент.
Александр Сергеевич заинтересовался, задумался. Но и у него ответа нет.
А на следующий день, когда я уже собираюсь ехать в аэропорт, он мне говорит: ‘Знаешь, это, наверное, не коррозия, а эрозия’. Я и рот открыл. А он мне объясняет, как всегда с рисунком, что тут происходит по его мнению. Действительно, весь низ трубы покрывается продуктами коррозии, в основном — сульфидом железа. Но этот слой замедляет дальнейшую коррозию, просто за счет замедления диффузии. А по самому дну трубы ездит с волнами туда-сюда песочек, который вынесен потоком из скважины и который я, конечно, наблюдал много раз. Песок еще раза в четыре тяжелей, чем жидкая водонефтяная эмульсия и ездит, конечно, как раз по нижней образующей. Продукты коррозии рыхлые — песок их легко счищает, обнажает металл трубы и там снова быстро идет коррозия. И так до того момента, когда глубина канавки больше критической, а оставшаяся непрокорродировавшей толщина трубы — меньше критической. Тогда и рвется.
Ну, все понятно и правдоподобно. И происходить так должно именно на подъемных участках там где режим расслоенный. Ну, приехал я в Нижневартовск, рассказал тамошним коррозионистам и помогавшему им уфимцу — коллеге отца. Сказал, чтобы за дальнейшими разъяснениями обращались к Эйгенсону-старшему. И забыл, своей работы было — выше ушей.
Через примерно год случайно выяснилось, что с Александром Сергеевичем больше никто разговора не заводил — видимо, решили, что и так все ясно. Зато расчеты сделаны для всех порывов, оказалось, что везде так — подъемные участки и расслоенный режим. Выпущена методика определения опасных участков, обзор и статья. Но А.С. Эйгенсона там нигде нету, как-то забылось о нем, а зато везде появился в авторах тот самый главный инженер, который за этот год стал уже начальником объединения нефтяников. И пошла эта работа ему в кандидатскую, можно сказать, в виде украшения. А у коррозиониста в виде подарка за большую помощь объединению по защите от порывов образовался автомобиль — черная ‘Волга’. Ну — нравы советской науки…
Я более эту историю рассказал к тому, что и далеких от него ранее делах вроде транспорта нефти и газа отцовский колоссальный опыт и незабытые фундаментальные знания вполне давали хороший урожай. Все-таки, окончательно он там не прижился. Через два с половиной года, в феврале 1981 года он перешел, тоже сэнээсом в тот самый УфНИИ нефтяной промышленности, в котором он работал с 1947-го по 1954-й год, откуда он уходил главным инженером на взорвавшийся 417-й завод. Это из отдела переработки нефти УфНИИ он и создал в 1956-м свой БашНИИ НП.
Конечно, тут были и минусы. В этот институт надо ехать городским, плохо работающим транспортом сорок минут. В семьдесят лет не так удобно. Правда, тут отец стал работать неполную неделю, три дня вместо пяти. То есть, на самом деле надо бы сказать — ‘ходить на работу’. Потому, что и в остальные дни он проводил большую часть дня за письменным столом. Исполнилась его мечта: его официальная работа и работа его ‘для себя’ полностью совпадали. Теперь он пришел в отдел по исследованию пластовых флюидов, т.е, нефти, газа и подстилающей их воды. Но, видимо, настало время объяснить, что же это за его ‘работа для души’.
Еще в студенческие времена на кафедре у Анания Трегубова Александр Сергеевич увлекся расчетами процессов и свойств нефти и нефтепродуктов. Среди первых же его печатных работ еще на третьем и четвертом курсах есть и разработки методик расчета ректификации, и новые номограммы для таких расчетов. Позже были эмпирические формулы для определения молекулярного веса нефтепродуктов, эти его данные попали в самый известный учебник по по технологии переработки нефти. В АзНИИ НП он начал было заниматься разработкой матмодели молекулярно-весового распределения нефтяных фракций, но не довел… Стало не до этого. Война, работа на заводах, совнархоз, организация БашНИИ НП, новые процессы переработки нефти.
И вот, когда его на скаку высадили из директоров, чуть ли не впервые в жизни образовалось сколько-то свободное время, чтобы заняться чем-то не совсем пожарным. Тогда он и вспомнил об этой модели. Чтобы было понятно, приведем график. Если по оси ординат поместить температуру кипения фракции, или ее молекулярный вес, а по оси абсцисс выход этих фракций на нефть, то получается примерно то, что мы видим на картинке.
Да ничего пока. Кривая Гаусса описывает бесчисленное множество распределений в природе, от роста новобранцев до ошибки при измерениях каких-то величин и до молекулярной массы полимеров. Величина подчиняется нормальному распределению, когда она подвержена влиянию огромного числа случайных помех.
Скажем, так можно описать и молекулярные веса углеводородов во фракциях, полученных перегонкой нефти или многими процессами ее каталитической переработки, именно, как результат отклонений при их получении. Стоп, тут уже интересно. Значит — гауссовское распределение весов и температур в нефти связано с ее образованием? А это — один из главных вопросов, имеющих отношение к ближайшему будущему человечества.
Дело в том, что существует две основных гипотезы по происхождению нефти. На стороне биогенеза, т.е. образования месторождений нефти и природного газа каталитическими и биохимическими превращениями останков древних организмов — В.И. Вернадский, И.Н. Губкин, К. Энглер, А.В. Фрост и подавляющее большинство современных геологов-нефтяников во всем мире. На стороне абиогенеза, т.е. синтеза углеводородов земной коры из неорганических компонентов глубинного происхождения авторитеты великих химиков Н. Бертло, Д.И. Менделеева, авторитетных геологов Н.А. Кудрявцева и В.Б. Порфирьева, знаменитых астрофизиков Фреда Хойла и Томаса Голда и т.д.
Но, если нефть образовалась разложением органики, ее количество очень ограничено, не так уж больше, чем человек уже добыл. И искать ее надо только в осадочных породах, отложившихся за время существования жизни на Земле. Так и ищут. Именно на основании этого известный американский геофизик д-р Хабберт напророчил еще в 1956 году, что невдолге (он полагал, что в 1995 году) мировая нефтедобыча пройдет свой максимум и быстро начнет падать, что быстро разрушит нашу техническую цивилизацию. Мир не стоит на месте и нынче его последователи относят этот пик уже на конец 2020-х годов, но считают неотвратимым.
Если же нефть образуется из компонентов, пришедших из глубоких слоев Земли, а ее известные месторождения — это не «месторождения», а «местонахождения», ловушки для пришедших снизу углеводородов, то… То, значит, надо искать глубже, в основном в глубоких слоях под известными нефтяными областями. И не ограничиваться осадочными породами, а искать и в трещинах изверженных, например, гранита. К слову, такие известны и сегодня, например, известный вьетнамский «Белый Тигр». Тогда все не так страшно.
Скажу сразу, что нормальное распределение фракций, как будто, говорит за абиогенез. Если вас интересуют подробности — посмотрите в его выложенных статьях.
Идея, что в содержании различных фракций и компонентов в нефтях есть своя система, и раньше буквально носилась в воздухе. Горе в том, что распределения для нефти, даже пластовой, а тем более, уже добытой и прошедшей на промысле разгазирование, довольно сильно отклоняются от нормального. Уже там, под землей, количество легких компонентов, метана и его соседей, очень часто либо значительно меньше, либо, иногда, много больше, чем должно получаться для гауссианы. А.С. предположил, что еще в пласте за миллионы лет своего там нахождения нефть может терять часть своих легких компонентов, уходящих вверх, к поверхности. И наоборот, приходящий снизу, из дальних глубин природный газ может задерживаться в нефтяной ловушке, растворяясь в жидкой нефти или образуя «газовую шапку».
А.С. разработал расчетные методики, позволяющие определить: сколько чего ушло и/или пришло в таких процессах. Труд это был титанический — ведь все вычисления делались на карманном калькуляторе без специальных функций и с одной ячейкой памяти. Только много после в Россию пришли калькуляторы со статистическими и другими матфункциями, те, которыми в США пользуются школьники-старшеклассники. Я тут же купил для отца такой и он был счастлив от открывшихся возможностей. Современные компьютеры он так и не освоил как следует, не понимал их возможностей — но есть же у человека предел освоению нового?
Но зато он был почти последним на свете инженером, способным вручную произвести такие сложные расчеты и в таком количестве. Он выполнил расчеты для сотен и сотен советских и зарубежных нефтей и газовых конденсатов. И все это на логарифмической линейке и карманном калькуляторе! Все это дало ему возможность сравнивать характеристики разных месторождений и регионов. Оказалось, что тут существуют несколько неожиданные закономерности. Математическое ожидание, т.е. середина распределения фракций и дисперсия, другими словами крутизна гауссианы, распределение по фракциям серы и азота — имели общее для всех пластовых углеводородных смесей целого региона и одновременно отличались от таких же для других регионов. Отец полагал, что это связано с разными глубинными источниками углеводородных флюидов.
Свои результаты он оформлял, как положено, в статьи и печатал. Но…
Почти все эти статьи напечатаны в журнале «Химия и технология топлив и масел», журнале нефтепереработчиков. Геологи и геофизики, истинные адресаты его работы, этот орган, конечно, не читают. Только одна статья чудом появилась в «Геологии нефти и газа». В чем дело? Ну, понятно, что у нефтепереработчиков его печатали потому, что он сам — нефтепереработчик, в прошедшие годы в этом журнале напечатаны многие десятки его статей по анализам нефти, каталитическим процессам, нефтехимии и прочему. Его знают, уважают, ему привыкли верить. Почему не напечатать несколько статей «в порядке дискуссии»? Но почему в таком же порядке не напечатать того же в журнале у нефтегеологов?
Не принимают. Не у него одного. Даже для видных геологов, сторонников абиогенеза, а таких немало, высказаться в научной печати или выступить на конгрессе на эту тему очень трудно. Практически все решающие посты в научных организациях этой отрасли, так же, как в правлениях частных компаний и в госорганах, везде — и на Востоке, и на Западе — занимают знаменитые геологи, которые верят в биогенное происхождение углеводородов, сделали именно по этой теории прославившие их открытия, получили почет, звания, деньги. Как они могут отказаться от прожитой жизни, поверить в другую гипотезу? Это невозможно. Они искренне верят и всякую другую версию искренне считают лженаукой.
Тут всплывает вопрос — что считать лженаукой? То, что может не соответствовать нашим сегодняшним воззрениям, но не противоречит фундаментальным законам природы, мне кажется, не стоит зачислять сразу по одному ведомству с Петриком и добычей энергии из песка. Тем более — цена вопроса тут колоссальная, а есть факты, никак не укладывающиеся в биогенную теорию.
Разумеется, для минерала, имеющего тысячи вариантов по составу и условиям залегания, можно найти достаточно много свидетельств в пользу любой теории его происхождения. Весь вопрос в том, какие из этих свидетельств поддаются только однозначному толкованию с общенаучных позиций, а какие могут быть поняты и в рамках противоположной гипотезы.
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer7/eygenson/
