Моим внукам, Орену и Боазу, с любовью
Часы бывают наручные, настенные, настольные, и каминные. Все они у моего дедушки были. А вот напольных и карманных часов у него почему-то не было. Почему не было — не знаю, ведь часы он любил, самые разные, они были для него тем, что сейчас называют хобби. И часов этих было у дедушки много. Ну, да спросить почему да как уже не у кого, не успел я спросить.
Спал я под его старинными настенными часами знаменитой петербургской, а потом, после революции, швейцарской, компании Павел Буре. Часы отбивали время каждые четверть часа, но, детство и сила привычки, это меня не тревожило совершенно, и спал я, как спят только в детстве, безмятежно и беспробудно. Иногда эти большие настенные часы мы с дедушкой возили в Гостиный Двор, где старенький часовой мастер их проверял, чистил и подстраивал. Эти поездки и неспешные солидные беседы о достоинствах разных часов, которые дедушка вел с уважаемым в Ленинграде часовым мастером, были для него своего рода самоутверждением, утверждением статуса. Дедушка как бы говорил себе: «Жизнь полна проблем, проблем тяжелых и часто неразрешимых. Но в общем-то у меня все в порядке, если я могу тратить время на свою причуду, на эти невообразимо великолепные часы, без которых, конечно же, многие обходятся, а я могу себе позволить не обходиться».
Наручный хронометр, один из многих швейцарских часов в его коллекции, органично вписывался в его педантично строгий, классический гардероб. Вспоминаю его 60-летнего: всегда чисто выбритого, с легким запахом хорошего одеколона, в галстуке, шелковой рубашке, идеально отглаженных брюках и пиджаке, пошитых из отборных отрезов его доверенным мастером-портным, и красиво сидевших на его статной, представительной фигуре. Ботинки, конечно же, всегда сверкали. Каждая деталь его гардероба была lege artis. Возьмем, например, носки. Резинок в носках тогда, в середине XX века, в Ленинграде, еще не было, и каждый носок держался на небольшом ремешке с прищепками. Ремешки эти застегивались на ноге, ниже колена, на голени. Ну так вот, ремешки эти были у дедушки шикарные, кожаные, ручной работы. Никто их, конечно же, не видел, но дедушка-то знал, какие чудесные ремешки держат его носки, и, с высоты своего немалого роста, поглядывал на окружающих слегка снисходительно и умиротворенно.
Как Вы уже наверное догадались, многоуважаемый читатель, в материальном плане, был дедушка человеком, как бы это правильно сказать, обеспеченным. Значительные периоды своей жизни — весьма обеспеченным. До революции, его отец держал конный завод в Черниговской губернии, и семья жила более чем в достатке. Все это благополучие сгорело во время ужасов революции и еврейских погромов гражданской войны. И дедушка с нуля построил обеспеченную жизнь в совсем другом месте, в Ленинграде, и в совсем других условиях, условиях чрезвычайно неблагоприятных и, прямо скажем, плохо совместимых не только с мало-мальски нормальной жизнью, но и просто с жизнью как таковой. При этом образования у него было мало, точнее даже совсем мало. И ум у него был весьма и весьма здравый, житейски — практичный, но вовсе не изощренный. И ремеслами он никакими всерьез не владел. Дело в том, что когда в гражданскую войну дедушку расстреливали, но недострелили, в его родном селе Ядуты, одна из пуль попала ему в руку и средний палец на этой руке был потерян, а два других — изуродованы. А с такой рукой, какие уж тут могли быть ремесла?
Ну а откуда же тогда эта вновь обретенная обеспеченность? Откуда все эти замечательные часы, и вообще вся эта безбедная, по тогдашним советским меркам, жизнь, которой жила его семья?
Видите ли в чем дело, у моего дедушки был стержень, был мужской характер, было свое понимание того что правильно в жизни, что в ней важно, а что — не очень, и как эту жизнь нужно жить. И в этом своем понимании жизни дедушка расходился с советской властью категорически. И речь здесь не идет о каких-то высоких идеологических разногласиях, такими категориями он не мыслил. Конечно, дедушка никогда не простил этой «бандитской» власти той дореволюционной жизни, которую эти «босяки» у него отобрали. Но главное, та материальная убогость, которую социализм навязывал среднему человеку, ему не подходила ни в какую. И по всему поэтому дедушка пошел другим путем. Как писал Бабель, “Что сделали бы вы на месте Бени Крика? Вы ничего бы не сделали. А он сделал. Поэтому он Король, а вы держите фигу в кармане.” Ну положим, Королем мой дедушка не был, но на хлеб с маслом и с икрой, а также на свое увлечение часами, поездками с бабушкой на курорты, и многое другое уверенно зарабатывал.
Ведь все очень просто, но просто только для того, кто готов рисковать свободой и жизнью, чтобы не влачить убогую жизнь, предписанную ему социалистическим государством. Мой дедушка руководил производством в той сфере, которую уклончиво называли “теневой экономикой”. Речь здесь идет о товарах, которые советская промышленность, сфокусированная на военном производстве, не выпускала. Неизвестно, откуда берущееся сырье и неизвестно, куда сбывающийся товар. В общем, крутился мой дедушка как мог, каждый день реально ходил по краю. Такой, знаете ли, российский вариант бизнеса, в котором в Америке примерно в то же время работали ребята Меира Ланского. Короче, безнадежность окружающей жизни дедушка целеустремленно компенсировал определенным процветанием одной отдельно взятой семьи, его семьи.
Успехи его не должны были бросаться в глаза. Купить машину или дачу дедушка себе позволить не мог — эти приобретения привлекли бы нежелательное и опасное внимание. А вот часы, предмет его страстного интереса и неизменного восхищения, были с этой точки зрения как раз тем что нужно: в них мало кто понимал, и какой-нибудь уникальный швейцарский Zenith на руке у дедушки выглядел достаточно непритязательно. Так дедушкина любовь к часам, основанная на непреходящем изумлении перед этим чудом механики, соединилась с использованием дорогих часов как механизма капиталовложения. Дедушки уже не было в живых когда я уезжал в Америку. Провожая меня, отец дал мне в дорогу золотые дедушкины часы, сказав: «Едешь ты в неизвестность. Будет трудно — продай». По приезде не было ни работы, ни денег, а без машины в Атланте было никуда не добраться, и на эти часы я купил свою первую в Америке машину, на которой мотался по рабочим интервью. Так, годы спустя, дедушкины успехи все таки превратились в машину, которую себе он купить остерегался. Думаю, что он был бы этим доволен.
Точно также, как он наверное был бы доволен тем, как несколько месяцев спустя после моего отъезда, мама и папа распорядились теми самыми настенными часами, которыми дедушка так гордился. Когда бригада по упаковке «дальнего багажа» вошла в быстро пустеющую квартиру моих родителей, часы ударили очередной утренний час, как оказалось, их последний час в нашей семье. Видавший виды бригадир поднял голову и обомлел. Чего только он не видел в эти безумные месяцы 1990-го года, во время Исхода из России, в бесчисленных еврейских квартирах, хозяева которых «направлялись осваивать западный берег реки Иордан», по выражению одного чиновника, оформлявшего ленинградским евреям выездные документы. Но было видно, что эти часы его потрясли. Наверное, это была та самая, точно такая же любовь с первого взгляда, которая захватила дедушку несколько десятилетий тому назад, когда эти настенные часы внезапно открылись ему во всей своей изумительной красоте и совершенстве. И, без долгих раздумий, неохотно отводя безнадежно влюбленный взгляд от часов, бригадир обратился к моей маме: «Эти часы — вещь музейная. И вывезти их Вам, без всяких сомнений, не разрешат. Отдайте их мне, они будут в хороших руках. Упаковка и отправка дальнего багажа вам не будет стоить ничего, это я беру на себя. Также как и беспроблемный, благосклонный этого багажа таможенный досмотр». Мама знала, на примерах уже уехавших друзей и родственников, что бригадир прав — часы не выпустят ни за что. И было очевидно, что любовь к часам движет бригадиром в большей степени, чем жажда наживы и чистогана. И мама согласилась. Я уверен, что дедушка, видавший виды, которые этому бригадиру и не снились, это дело бы одобрил. Он твердо знал простую и фундаментальную истину, что вещь, даже самая любимая и дорогая, даже его настенные часы, это всего лишь вещь. Сколько он потерял таких вещей в своей бурной жизни, спасая и покупая на них благополучие своей семьи, а то и саму жизнь, которая всегда идет вперед, и которая всегда неизмеримо важнее любых вещей. И сколько евреев — в средневековой Испании, недавней Германии, да и в России тоже, поплатилось за привязанность к нажитому добру, к устоявшемуся укладу жизни, к вещам, с которыми они не могли расстаться, к вещам которые как якорь держали их там, откуда по всему надо было бежать, бежать стремительно, налегке и без оглядки. Все правильно, все верно. Хотя даже сегодня, десятилетия спустя, я не могу себе представить эти часы на другой стене, в другой семье, в другой жизни.
В 60-х дедушка отдал большую часть всего заработанного, чтобы откупиться от разворачивающегося следствия и неизбежной тюрьмы. Бабушка, моя мудрая бабушка, вышла на правильных людей и обо всем договорилась. История эта была не первой. Но в первый и, пожалуй, единственный раз, возникла напряженность и несогласие между дедом и бабушкой. Дедушка, по определению Веллера «принципиальный боец за денежные знаки», рвался возмещать потери. Но бабушка была непреклонна, требуя чтобы он вышел из бизнеса, вышел немедленно и навсегда. В конце концов, она сказала: «Мы уже не молоды, ни мне, ни тебе еще одну такую историю не выдержать, не пережить. Если ты хочешь продолжать, тогда уходи из дома». Это было страшно, немыслимо страшно, ибо без бабушки все было для него совершенно бессмысленно. Вот так мой дедушка вышел на пенсию.
Прожили дедушка и бабушка на пенсии полтора десятка лет, помогали моим родителям растить внука и внучку, ездили на лето в родные места на Черниговщине, проводили долгие вечера с друзьями и родственниками вокруг гостеприимного бабушкиного стола, старели, болели, и очень любили друг друга. Жили мы все вместе, в одной квартире, и все мое детство и юность были наполнены флюидами их любви, согласия, заботы друг о друге и о каждом из нас.
Дедушка гордился тем что его сын стал, инженером, как сейчас бы сказали, крупным техническим менеджером, а внук (то есть Ваш покорный слуга, читатель) «пошел в науку». Конечно же, он не хотел для моего отца и меня той жизни, которой он жил. Но для себя другого достойного выбора в сложившихся обстоятельствах он не видел. Естественно, ни отец, ни уж тем более я, не подпускались на пушечный выстрел к дедушкиным делам и могли только догадываться его работе. Любой интерес к этому, любые вопросы, пресекались дедушкой, таким всегда мягким с домашними, предельно резко, так что желание возвращаться к этой теме пропадало надолго. Так он оберегал нас, воздвигая китайскую стену между работой и своей семьей, своими друзьями. В этом же, кстати, всегда было и отличие в Америке итальянской мафии от еврейской: итальянцы, как правило, продолжали дело своих родителей, а для евреев это было вариантом для одного поколения, разовым способом выжить, пробиться, а все дети их шли в университеты и становились врачами, адвокатами и инженерами.
Уже 43 года дедушки и бабушки нет с нами. Я сам уже давно дедушка. И думаю о них все чаще и чаще. Боже мой, какое поколение, какие люди, какие судьбы. Какие безнадежные карты сдала им жизнь, и как достойно они сыграли в эту игру. Причем сыграли в нее в невообразимых условиях той беспредельно жестокой страны, где они вынуждены были жить. Они не были так образованы как мы, не вели таких интеллектуальных бесед о литературе или истории как мы. Но они безусловно были устойчивее, жовиальнее, и, по большому счету жизни, несомненно значительнее нас. Все ведь познается в сравнении. И поэтому, тяготы нашей жизни, нашей иммиграции представляются мне весьма относительными. «Скромнее нужно быть в оценке своих невзгод и достижений по их преодолению» говорю я себе, и думаю о дедушке. Нас ведь не расстреливали приятели нашего детства, мы не лежали раненные в могиле, среди трупов, а, чудом выбравшись оттуда, мы не начинали новую жизнь в огромном враждебном городе Петрограде, где нас могли убить только лишь за происхождение, за то, кем были наши родители. Мы не вели беспощадную, ежедневную, многолетнюю битву за выживание, в которой мы были против власти, против закона, и против большинства граждан, не особенно скрывающих свой антисемитизм. И мы не выходили победителями в такой битве.
У меня на ладони лежат швейцарские наручные часы Zenith. Их мне подарил дедушка, когда я поступил в институт. Я носил их долгие годы, а сейчас, уже давно, они стоят. Никак не могу решиться отдать их в починку: где они те мастера, которые умеют работать с такими часами? Да и часов-то сегодня уже почти никто не носит. Моя ладонь и пальцы чувствуют тепло, исходящее от этих часов. Как будто они нагрелись в ладони у дедушки, и он только что дал их мне подержать. И через минуту я протяну их ему обратно, он положит их на стол, покрытый белоснежной накрахмаленной бабушкиной скатертью, откроет заднюю крышку, и мы вдвоем будем зачарованно смотреть на волшебный танец шестеренок механизма часов, его часов.
Атланта, Февраль 2021
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer7/ljalin/
