Болотная трясина очередного закрытого партийного собрания нашего больничного объединения, как обычно, монотонно погружала меня в себя. Мероприятие осуществлялось в помещении первой поликлиники на улице с то ли ещё привычным названием Жертв революции, то ли уже переименованной в улицу Героев революции. О чём собрание? Не уверен, что чётко помнил даже тогда. А уж вспомнить сейчас, тем более, чем занимался на этом собрании, просто абсурд. Явно — не был добросовестным покорным участником этого безрассудного шаманства. Возможно, читал. Или разгадывал кроссворд. Не будь этого собрания, уже в семь часов вечера мог благополучно быть дома после вполне удачного рабочего дня. Всего четыре операции. Во время одной наконец удалось осуществить уже давно задуманное. Операции! Такая нужная осмысленная работа! Доставляющая не просто удовлетворение, а удовольствие. Вот только протоколы потом предстоит писать. Оплачивать операцию. Как я ненавижу это! Но в жизни за всё надо платить.
Так о чём же собрание? Явно не о делах в больнице, пребывающей на грани вымирания. Почему-то нет топлива. К двум сёстрам, обслуживающим шестьдесят хирургических коек мы уже притерпелись. Где найти санитарок за эти гроши, которые называют зарплатой? А я в семь часов мог быть дома. Не будь коммунистом. В партию вступил на фронте. Теперь в ней постоянно, как в постоянной коже. А ведь в детстве, в юности кожа была у меня другая. Более эластичная. Ещё без «татуировки» окалиной танковой брони, без множества рубцов после ранений, без пуль, прощупываемых в подкожной клетчатке…
Да, это собрание нужно было мне, как прыщ на том, на чём сидим. Поэтому внезапное появление врача скорой помощи, немедленно, срочно вызвавшего нашего главного врача, Петра Васильевича Яшунина, и меня, воспринял, как приятное спасение от липкой тягомотины собрания.
Вероятно, это помешало мне здраво рассудить, что уже девятый час вечера, и что, если за тобой приезжают на карете скорой помощи, тебе предстоит работать, а не отдыхать дома после тринадцати часов, проведенных в больнице.
Здесь же в карете с Петром Васильевичем узнали о характере работы. Только что в квартире председателя киевского городского совета, товарища Давыдова, где не было никого, кроме тёщи, произошло ограбление, во время которого тёща была тяжело травмирована. Дом номер девять на улице Кирова, в котором была квартира председателя, находился террасой выше нашей больницы, примерно в двух сотнях метров от неё. Но не только соседство, а доброе имя нашего отделения было причиной того, что знатную тёщу доставили именно к нам.
Уже через несколько минут мы установили диагноз. Перелом левой теменной кости с небольшим сотрясением головного мозга, перелом левой бедренной кости со смещением отломков, ушибы тела. Тут же началось оперативное лечение. Пока Пётр Васильевич занимался головой, я приступил к операции остеосинтеза бедра. До этого момента в нашей работе не было ничего исключительного, даже учитывая экстраординарную личность пациентки, если не считать температуры в операционной, всего плюс девять градусов по Цельсию, которую пациентке повышали грелками и укутыванием, чего, увы, мы не могли обеспечить себе.
Но тут предстояло самое сложное. Пациентку необходимо госпитализировать. Куда? Кроме двадцати четырёх коек в двух женских палатах, несколько коек, как и мужских, стояли в коридоре. Отделение было загружено так, что, казалось, даже в туалете стояли дополнительные койки. И тут Петру Васильевичу пришла в голову идея: поместить высокопоставленную тёщу в кабинет главного врача. В некотором отдалении от хирургического отделения, даже несколько ближе ко входу в больницу, но всё же… Самым сложным оказалась мобилизация больничных средств, позволившая довести температуру в кабинете до вполне комфортной.
Ночь. О моём походе домой уже не могло быть и речи. Хуже того — не мог сообщить жене об этом. В нашей квартире не было телефона. Есть хотелось, как в самые голодные студенческие годы. Добро, в ординаторской на столе завалялся намёк на еду, остаток ужина дежурного врача — маленький кусочек хлеба. Пётр Васильевич по-царски отказался от хлеба в мою пользу, заявив, что успел пообедать. Операционная сестра расщедрилась и дала мне граммов тридцать спирта. Я заморил червячка. В кресле, в моём не весьма согревающем демисезонном пальто, попытался подобием сна восстановить силы для следующего рабочего дня, в котором, кроме всего, я был дежурным по хирургическому отделению. Дежурство, правда, было холодным, без приёма карет скорой помощи.
Утром сразу после обхода позвонил на работу жене, отчитался о прошлом и доложил о будущем. Сказал, что надеюсь послезавтра вечером появиться дома и удостоверить семью в том, что существует муж и отец.
Снова зашёл в кабинет главного врача, где моя пациентка пребывала в состоянии, которым я оставался вполне довольным. Именно в этот момент в кабинет вошёл Пётр Васильевич с мужчиной, вид которого без всяких посторонних представлений мог свидетельствовать о принадлежности к только очень, ну, просто, очень большому чину. Я не ошибся. Это действительно был сам председатель киевского городского совета товарищ Давыдов, увиденный мной впервые. Не знаю и не знал, какие отношения были в семье председателя с тёщей. Возможно, между такой личностью и всем остальным человечеством вообще не может быть никакого другого отношения? Но здесь, после несколько секундного формального общения с пациенткой, товарищ Давыдов подошёл к окну и властно подозвал меня к себе. Ткнув указательным пальцем в стекло, угрожающим тоном потребовал, чтобы я посмотрел на снежный сугроб, перед которым стоял чёрный ЗИМ. Надо полагать, его автомобиль. Посмотрел.
— Что, не видите, что в него навалено?
— Не вижу.
— Бинт! Окровавленный бинт! Понимаете? Окровавленный бинт! Окровавленный бинт на улице перед зданием в столице Украины! — Крик был уже на пределе возможного. А я почему-то страшно не люблю криков. Даже в нормальном состоянии. А тем более после такой ночи и главное — голодный. Ссылающиеся на мой невозможный характер не должны оставлять меня голодным. Короче, о тормозах забыл напрочь. И, хотя без крика, но всё же почти в той самой председательской тональности произнёс.
— Плохо, если там бинт. Очень плохо. Но надо понять и увидеть, в каком состоянии сейчас больница. Следует спросить, куда делся персонал. И вам вместо крика стоило бы в пояс поклониться главному врачу и поблагодарить за то, что для вашей тёщи температуру в единственном помещении сумели повысить ровно в три раза в сравнении с температурой, в которой околевают все находящиеся в настоящее время больные. А ведь больница, между прочим, находится на территории, начальником которой вы ещё являетесь. Куда делось топливо для больницы, товарищ председатель Давыдов?
Петр Васильевич красноречиво пожимал моё плечо. Давыдов, не попрощавшись с тёщей, а уж с нами — само собой разумеется, выскочил из кабинета. Пётр Васильевич в очередной раз напомнил мне о моём характере. День был испорчен окончательно. В течение этого дня в кабинете главного врача, как и во всех остальных палатах хирургического отделения, я появлялся ещё несколько раз. Больничная рутина постепенно вводила меня в нормальные берега.
Только к Петру Андреевичу, больному не хирургическому, который лежал в небольшом боксе послеоперационной палаты, за весь день не заскочил ни разу. Решил, что навещу его неторопливо. Два Петра, два выдающихся хирурга, Пётр Васильевич Яшунин и Пётр Андреевич Балабушко, во время войны служили в одном медсанбате. А сейчас главный врач Пётр Васильевич — хирург в отделении, которым заведует Пётр Андреевич. До чего же они, два уникальных хирурга, не похожи! Добрый спокойный Пётр Васильевич, добросердечный умный врач, изумительный диагност. Когда смотришь, как он оперирует, создаётся впечатление, что его феноменальная хирургическая техника ему вовсе не нужна, что это просто какая-то случайная лёгкая мелодия что-то напевающего человека, а не специалиста, погружённого в свою работу. Именно мелодия. И само собой разумеющаяся редчайшая порядочность. Пётр Андреевич — образец самого усердного земледельца, хлебороба. И у него хирургическая техника не хуже, чем у Яшунина. Но каждое движение — это не песня, а труд. Точно отмерянный, умный. Но тяжёлый труд. Поле, которое пашут, тяжело опираясь на лемех плуга. Редкая скупая улыбка. Тщательно скрываемая доброта. И порядочность, которую почему-то тоже надо скрывать. Как же? Не все ведь такие. Значит, не следует выделяться, демонстрируя свои положительные качества.
Кончался короткий зимний день, когда, освободившись, зашёл к Петру Андреевичу. Он лежал в этом тесном боксе после инфаркта. В терапевтическом отделении не нашлось места для больного коллеги. Сел на табуретку, едва вмещавшуюся между койкой и стенкой. Пётр Андреевич, оказывается, знал не только о поступлении в отделение тёщи Давыдова, но и о том, что произошло утром в кабинете главного врача. Видно, Пётр Васильевич наябедничал.
— Знаете, Ион, у меня впечатление, что у вас своеобразная идиосинкразия на любое начальство.
— Почему же, Пётр Андреевич? На вас, например, у меня нет идиосинкразии. И на Петра Васильевича нет.
Балабушко улыбнулся.
— Ион, прочитайте что-нибудь.
Вот тут вожжа попала мне под хвост. Чёрт его знает, почему я решил так поступить? Дело в том, что с Петром Андреевичем мы часто говорили о литературе. Я часто читал ему поэмы Алексея Константиновича Толстого, переводы Верхарна, подпольную антисоветскую поэзию. Пытался прочитать стихи Маяковского, которых он не мог знать. Но, как только возникала фамилия Маяковского, Пётр Андреевич ощетинивался. Терпеть он не мог Маяковского. Немедленно сквозь зубы язвительно бросал мне в лицо: «Штаны Кузнецким клёшить — вся его поэзия». Так вот, вероятно, из-за этой самой вожжи я почему-то начал читать вступление к «Облаку в штанах», тщательно наблюдая за реакцией Петра. К моему изумлению, реакция была настолько доброжелательной, что я, не останавливаясь, стал читать первую главу, а потом, уже не задумываясь, продолжил, вторую и третью. Это где-то больше сорока минут. Пётр Андреевич, до самого подбородка укутанный в два одеяла, не шелохнулся ни разу, впился в меня взглядом, стараясь не пропустить ни единого звука, ни единой паузы. Только тогда, когда опьяневший от любимой поэзии, забывший о единственном слушателе, уже совсем тихо прочитал заключительные слова поэмы «Глухо./ Вселенная спит, положив на лапу,/ с клещами звёзд огромное ухо», я увидел, как Пётр выпростал руку и смахнул слезу. — Гений! Какой гений!
Мог ли я предполагать, что когда-нибудь услышу Петра Андреевича, вообще произносящим такие слова? А тут ещё о Маяковском.
Когда, помолчав, несколько пришёл в себя, даже подумал ехидно, не ошарашить ли Петра, опрокинув ему на голову его обычную характеристику Маяковского: «Штаны Кузнецким клёшить — вся его поэзия». Но решил, что для выливания нечистот на помойку достаточно сегодняшнего утра в кабинете главного врача. Не говоря уже о том, что председатель Давыдов и доктор Балабушко были математически точными противоположными концами диаметра.
19.08.2015 г.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer7/degen/
