ПОДВИГ РАЗВЕДЧИКА
Это случилось не так давно. Фима был ещё относительно молодым человеком чуть старше шестидесяти лет, отменного здоровья, честолюбия, человеком, полным неясных надежд, а также патриотом Израиля. Друзья, не без удовольствия читавшие его рассказы, прозвали его в шутку «писателем», и так славно приклеилось к нему это прозвище, что на иное он уже и не отзывался. В семье тоже было всё хорошо. Жена была спокойна и ещё красива, дочь вполне счастлива, внук увеличивался не по дням, а по часам, и серебристый карликовый пудель, одуревший от всеобщей любви, был невыносим.
Вот тогда и случилось…
Документы об этой сложной, блистательно проведённой операции Моссада содержатся в одном из самых секретных его сейфов. Непосредственные исполнители — Фима, а также его жена — поклялись о неразглашении операции в течение 25 лет со дня её проведения. Поэтому мы обращаемся с просьбой к тем, кто случайно прочтёт эти заметки: в течение ближайших 25 лет воздерживаться от пересказа их, несмотря ни на какие просьбы и даже обещания денежных вознаграждений, дабы уберечь Фиму и его жену, славных и пока безвестных разведчиков, от больших и незаслуженных неприятностей.
Итак…
На землю Израиля опустился дивный весенний вечер последнего рабочего дня недели. Воздух был чист и прозрачен.
Именно в этот вечер Фима с женой стояли в очереди в кассу «Суперсаля», опираясь на огромную никелированную коляску, доверху набитую покупками. Фима думал о чём-то своем, а жена нежно выговаривала ему за излишние — «Ну кому это надо покупать не в сезон клубнику?» — траты. Почему выговаривала нежно? Потому что, во-первых, последняя его зарплата превысила все её ожидания, а, во-вторых, завтра к обеду обещала приехать дочь. Без семьи. На интимный семейный ужин.
И в этот момент Фима почувствовал на себе чей-то пронизывающий взгляд. Подчинившись ему, он поднял глаза в сторону соседней очереди и тотчас увидел человека, который смотрел на него, не отрываясь, широко открыв рот от неподдельного изумления и даже восторга. Это был стройный, с начальной сединой, моложаво выглядевший, хорошо одетый, приятный во всех отношениях мужчина. И, вдруг, словно поддавшись порыву, он оставил свою коляску, подошел к Фиме и, не представившись, спросил на иврите:
— Ты говоришь по-русски?
— Да…
— Я так и думал! Ты не представляешь, как я счастлив, что встретил тебя. Я пришлю за тобой машину завтра в девять тридцать утра.
— Но кто ты?
Мужчина склонился к Фиминому уху, поскольку был выше Фимы, и прошептал:
— Моссад.
— А что я натворил? — Фима похолодел, и голос его приобрел взволнованную хрипоту.
— Пока — ничего! Но натворишь! Такое натворишь, что войдешь в историю Израиля!
— Не понимаю…
— Завтра! В девять тридцать машина будет у твоего дома. Господи, чуть не забыл взять у тебя адрес! Ну?!
И Фима, как кролик перед пастью удава, продиктовал свой адрес, даже не почувствовав отчаянного щипка жены.
— Ко мне не подходить! — приятный мужчина, подмигнув, бросился к своей очереди, и Фима ещё долго ощущал на себе его восторженный взгляд.
— Что это значит? — спросила жена.
— Понятия не имею!
— Но он что-то шепнул тебе!
— Что он — из Моссада… Что завтра к половине десятого меня заберут на какое-то задание…
И совершенно неожиданно в душе его верной подруги поднялась волна необоснованной гордости за мужа. Больше по этому поводу она не произнесла ни единого слова, но глаза её сверкали.
Ночь прошла ужасно. В разнообразных снах звучали пистолетные выстрелы, автоматные очереди, а один раз его допрашивали смуглые ребята с дырявыми колготками на головах. Что смуглые, он понял по их рукам.
Ранним утром, не выспавшийся, совершенно разбитый, полный самых мрачных дум, Фима вышел с собакой на улицу. Его окутали пятничные тишина и прохлада.
Умиротворенные, свежие, со щеками, чуть припухлыми от недавнего сна и вкусного завтрака, верующие семьями направлялись в синагогу. Женщины и девушки были сплошь хорошенькими, в изящных шляпках, в длинных юбках с разрезом, в котором с регулярностью маятника показывались их ножки, одетые в белые чулки.
Собака, словно почувствовав великую печаль своего хозяина, не носилась по тротуару, а тихо шла рядом, то и дело ласково и преданно вскидывая на него черные бусинки глаз.
«Чего от меня хочет Моссад? Конечно же, выполнения какого-то задания. Но ведь я, честно говоря, не из того теста. И не совершил еще ни одного подвига, кроме приезда в Израиль. Я скажу им «нет» и всю оставшуюся жизнь буду презирать себя. И не только я… Но сказать «да»…
У него немедленно холодели ноги.
«Ну почему она спит? — с болью подумал Фима о жене, — я бы спал на ее месте?.. Но, чёрт возьми, мы живем в демократическом государстве, и я имею право отказаться от всего, что мне нежелательно! Тем более что не обучен, непредсказуем и трусоват. Дайте мне, в конце концов, тихо любить свою Родину!»
Очень скоро ему до головокружения захотелось горячего кофе и мягкого белого хлеба, увенчанного добрым куском нежного сыра. Да и время неумолимо приближалось к девяти…
Фима открыл дверь квартиры и в который раз убедился, как несправедлив к спутнице своей нелегкой жизни. Прибранная, свежая, как утро в сосновом лесу, с блестящими от волнения глазами, она ждала его за столом, на котором возвышалась гора только что испеченных, нежных, пахучих блинов. И веяло холодком от только что открытой сметаны, и ароматно дымился кофе, и сверкающая тарелка с аккуратно положенными по обе её стороны ножом и вилкой в волнении ждали прикосновения хозяина дома.
— Я подумала, — сказала жена, с любовью глядя на мужа, мычавшего от наслаждения, — что наша жизнь теперь совершенно изменится.
— В особенности, если я не вернусь с опасного задания.
— Но почему обязательно опасного?
— А какие еще могут быть задания у Моссада?
— Представь себе, что тебя повезут всего лишь для опознания кого-нибудь. Я читала о таком. И если ты хорошо выполнишь это задание, тебя пошлют еще куда-нибудь.
— Ты видишь во мне профессионального разведчика?
— Не боги горшки обжигают. Ты представляешь — ждать тебя после каждого задания, вскакивать после каждого звонка в дверь, прислушиваться к каждому шороху, вслушиваться в сообщения по радио…
— Похоже, ты не за того вышла замуж. Я даже не умею стрелять.
— Но ты же мужчина!
— Ты судишь об этом весьма односторонне.
— И каждое твое возвращение будет праздником! Ах, как я хочу гордиться тобой!
И ровно в девять тридцать раздался осторожный стук в дверь. Жена бросилась открывать, и в квартиру вошел такой красавец, что застыла даже собака.
— Я думала, что в Моссаде работают только малозаметные мужчины, — неожиданно произнесла жена Фимы.
«Вот почему она считает, что я могу стать профессионалом», — обиженно мелькнуло у него в голове.
— Ну что вы, Моссад у мужчины всякие нужны, мужчины всякие важны, — обволакивающе, на хорошем русском языке произнес красавец.
Жена почему-то покраснела, и Фима решил поскорее выпроводить Моссадовца из дома. Он склонился к жене, демонстративно поцеловал её, шепнул ей на ухо, чтоб дочери ни слова и, придав лицу выражение целеустремленности и решимости, вышел с красавцем из дома.
Их ждала болотного цвета старая «Шкода».
И Фиме тотчас стало плохо. «Меня похищают! Какой идиот — неизвестно кому дать свой адрес!»
Красавец лихо вел машину, весело мыча незнакомую Фиме мелодию. Минут через двадцать они примчались в Тель-Авив и после многих поворотов и разворотов остановились во дворе небольшого, неприметного дома.
Страх быть похищенным пропал.
Фима входил в роль. Ему стало интересно. Внутри появилась даже некоторая отчаянность. Сердце билось весело и надежно.
Салон трёхкомнатной квартиры, в которой принял его вчерашний незнакомец, был обставлен удивительно разношерстно. Создавалось впечатление, что хозяина недавно арестовали, но прежнюю обстановку ещё не конфисковали, а новую уже ввезли. В самом деле, можно представить себе квартиру в Израиле, где на одной из стен висел бы Биби, обнимающий детей, а на другой — дети, обнимающие Лапида?
— Зови меня… ну, что ли, Абрамом, — сказал вчерашний незнакомец.
Оба русскоязычных моссадовца расположились в чуть облезлых, но удобных креслах по разные стороны небольшого журнального столика. Фиме был предложен стул.
Как и при вчерашней встрече, чем больше Абрам смотрел на него, тем более изумленным становилось его лицо. Когда большего изумления разместить на нем было уже невозможно, он выдохнул:
— Копия!.. У тебя есть однояйцовый близнец?
— Нет.
— Копия! Я такого еще не видел! Так вот, слушай, Эфраим…
— Прости, но откуда ты знаешь моё имя?
— Так она написана на двери твоей квартиры! — вставил красавец.
— А!..
— Ничего, ничего, ты ещё многому научишься. Речь идет об одной из самых значительных операций нашей организации. Нельзя не признать, что в последнее время нас преследуют неудачи, можно даже сказать — провалы. Но впечатление слабости они могут вызвать только у дураков. На самом деле, это провалы сильной организации, провалы, показывающие, как глубоко и мощно мы копаем. С другой стороны, без провалов кто бы вообще знал о нашем существовании? Кто бы боялся нас? На одних успехах долго не продержишься. Понял?
Фима кивнул в знак полного согласия.
— Далее, — продолжил Абрам, — ты можешь отказаться от участия в операции. Мы, слава Богу, живем в демократическом государстве. Правильно?
На этот раз кивок Фимы был исполнен не только понимания, но и радости.
— Но не будем кривить душой, даже в демократическом государстве бывают моменты насилия, например, на допросах. Понимаешь?
Фима понял и это, но абстрактно, безотносительно к себе. Однако, чисто инстинктивно, пальцы на ногах подобрал.
— Ну и, конечно, есть такое понятие, как долг. Понимаешь?
И это было ясно, и вызвало заметное беспокойство.
— Мы, израильтяне, зажрались. Забыли, кто окружает нас. Понимаешь?
— Я-то никогда не забываю! — воскликнул Фима. — Поэтому и относился с сомнением к мирному процессу, начатому в Осло, и к выдворению израильтян из Гуш Катифа.
— Вот об этом сейчас не надо. А теперь скажи, в КГБ так бы с тобой разговаривали?
— Разница, конечно, огромная!
— Вот видишь! Но знай, ты будешь обязан хранить в тайне всё увиденное и услышанное здесь в течение двадцати пяти лет. Понял? И мне недостаточно твоего слова — ты подпишешь соответствующий документ.
— А жена?
— Ты думаешь, ей надо рассказать?
— Попробуй не расскажи! Но можно без подробностей.
— Она болтлива?
— В зависимости от настроения.
— Что ж, и с неё возьмем письменную клятву. Итак, никому ни слова!
— Клянусь своей дочерью!
— Да, дети — это самое дорогое, что есть у Израиля, и, собственно, ради них мы идем на жертвы, совершаем подвиги и так далее.
Абрам вытащил из папки лист, с обеих сторон сверху донизу усыпанный мельчайшими ивритскими буквами, пробежал его глазами и протянул Фиме для подписи. Фима, тоже пробежав глазами и не поняв ни единого слова, тем не менее, сотворил на своем лице — надо сказать, без всякого напряжения, просто по привычке — умное и одновременно задумчивое выражение и подписал.
— Молодец, — сказал Абрам, — я вижу, иврит у тебя, что надо! Итак, слушай… Мы перехватили русскоязычного еврея, хорошо говорящего на иврите, сволочь такую, который после непродолжительной и очень продуктивной беседы сообщил нам, что в ближайшую ночь с субботы на воскресенье, в 4.30, на морском берегу азербайджанского города-курорта Астара представитель бандитской русской мафии должен передать ему контейнер, набитый вирусами «сибирской язвы», особенно устойчивыми к хамсину. В задачу перехваченного нами негодяя входило: получение контейнера, расплата с доставщиком и передача контейнера иранцам за наличные деньги — доллары. Всё. Этого, перехваченного нами посредника между Ираном и поставщиками «сибирской язвы», условно назовём, ну, скажем, Гершеле.
— Какая сволочь! Еврей — и такое!
— Что ты знаешь?! Каких только евреев не перевидали мы в этих стенах! Страшно сказать! Но есть у них, правда, не у всех, одно очень хорошее свойство — не могут терпеть боли. Замечательное свойство!
— Против своего народа! — Фима продолжал ужасаться.
— Вот-вот! А этот Гершеле еще и идейный. Место, кричит, евреев — в галуте! Мол, только в галуте по-настоящему раскрывается их потенциал. А Израиль, говорит, превращает их в ординарный народ, да еще и разбавленный гоями. Где, кричит, ваши Нобелевские лауреаты?
— Но у нас есть нобелевские лауреаты!
— Он кричит, что мало.
— И поэтому он готов помочь Ирану уничтожить Израиль?
— Я тоже спросил его об этом. И знаешь, что он ответил? Что никому не дано уничтожить еврейский народ! Каково?
— Дааа, — Фима не нашел ничего лучшего в ответ.
— Конечно, зная суть этой операции, мы можем просто разрушить их гнусный план. Но нам надо много большее — доказательство причастности русских мафиози к поставкам в Иран неконвенционального оружия.
— Так нажмите на этого Гершеле и заставьте его выступить с разоблачениями по телевизору.
— Да кто ж нам поверит? Скажут, что накачали наркотиками или купили. Нет, дорогой, надо сфотографировать передачу контейнера от мафиози посреднику — этому Гершеле — и от посредника — иранцам; более того, необходимо привезти образцы вируса.
— Ничего себе! — сказал Фима.
— Будешь фотографировать в инфракрасном излучении и в автоматическом режиме — ничего не надо нажимать, ни в кого не надо целиться объективом и, тем более, стрелять вспышкой, — хохотнул Абрам. — А отбор пробы вируса — вообще детская игра.
— Кто будет фотографировать?! — Фима сильно похолодел.
— Вот мы и подошли к самому главному. Ты страшно, невероятно, фантастически похож на эту сволочь. Его самого хватит сибирская язва, когда он увидит тебя!
Абрам был счастлив.
— И что… я должен буду делать?
— Как что? Пойти вместо него на встречу с русскими мафиози, а потом с иранцами! Если сделаем это дело хорошо, я обязательно найду тебе переводчика с русского на иврит, профессионала, недорогого, и пусть весь ивритоязычный Израиль наслаждается твоими рассказами!
— Всё успели узнать обо мне…
— А как же…
— А если я провалюсь? Мне уже больше 60-ти лет!
— А выглядишь на сорок с крошечным хвостиком! И от тебя не потребуется никаких физических усилий — только точность! И я категорически запрещаю думать о каких-либо провалах перед операцией. Да что, собственно, от тебя требуется? Приедешь на место, получишь контейнер, убедишься, что в нём «сибирская язва» — дело в том, что иранцы очень волнуются, у них есть подозрение, что русские мафиози могут привезти туфту…
— Да как я определю туфта это или язва?!
— В это-то и весь фокус! У Гершеле есть гениальный аппаратик, на расстоянии определяющий вирусы сибирской язвы. На молекулярном уровне! Этот аппаратик — единственный в мире! Один! Это крошечное, плоское устройство. И оно будет прикреплено к твоему голому телу медицинским пластырем! И знаешь где? В области паха! И если содержимое контейнера действительно «сибирская язва», ты ощутишь лёгкое, даже приятное покалывание. Назовём этот аппаратик иглоукалывателем.
— Почему именно в области паха?
— Там — всего чувствительней! Ты что, никогда не получал ногой по яйцам?
— Но, если это крошечное, плоское устройство улавливает вирусы «сибирской язвы», значит, контейнер не герметичен!
— Как же я рад, что нашел тебя! Ты задаешь вопросы, которые свидетельствуют не только о высоком интеллекте и потрясающем знании химии и биологии, но и о таланте разведчика. Ты не тем занимаешься! По тебе разведка плачет! Но на твой изумительный вопрос у меня пока нет ответа… Итак, убедившись, что в контейнере «сибирская язва», расплатишься с поставщиком…
— А если там не окажется «сибирской язвы»? Всё равно расплатиться с поставщиком?
— Это что-то страшное, как ты умён! Конечно, расплатишься, и ни слова иранцам! Пусть они потом вылавливают своих поставщиков! Итак, расплатишься, дружески попрощаешься с мафиози, — чтоб он сгорел в аду! — отойдёшь немного, — теперь особенно внимательно слушай! — вспрыснешь в контейнер кое-что, предварительно взяв из него пробу, затем передашь обезвреженный контейнер иранцам, и — домой!
— Взять пробу?! Открыть контейнер с вирусами?!
— Умница. Я знал, с кем разговариваю. Не надо ничего открывать. Мы снабдим тебя крошечной, но очень мощной дрелью с удивительным сверлом. Ты и не представляешь себе, где оно только не делало дырок! Помню, как-то… Нет, нет, тебе еще не всё можно рассказывать! В этом волшебном сверле, несмотря на его ничтожный диаметр, есть сквозное отверстие, через которое ты сначала отберешь пробу, а потом, путем простого переключения, через то же отверстие, запустишь в контейнер специальный яд, и аятоллы получат вместо сибирской язвы нюхательный порошок. А мы — настоящую сибирскую язву… в смысле, для разоблачения, понимаешь?
— А длины сверла хватит на толщину стенки контейнера?
— Знаешь, каждый твой вопрос — это кусок золота! Ты необыкновенный человек! Так вот, толщина стенки контейнера — 3 миллиметра, длина сверла — 3,5 миллиметра.
— Но я никогда не занимался такими вещами… У меня масса вопросов… Как, например, я найду это место?
— Тебе ничего не надо искать. Тебя будут сопровождать. Вначале наши люди, а потом — иранцы.
— Иранцы…
— А что иранцы? Нормальные люди. Они же будут думать, что ты работающий на них русский, что ты — это паскудный Гершеле, специалист по контейнерам с «сибирской язвой». А к таким русским они относятся превосходно, даже если этот русский — еврей. Мерзавец Гершеле рассказывал, что всё время угощают сладостями.
— Я терпеть не могу восточные сладости!
— Съешь один раз. Нашим людям и не такое есть приходилось!
— А если Гершеле, сволочь эта, наврал в какой-нибудь мелочи?
— Не наврал, — сказал Абрам. — Я не могу тебе рассказывать обо всех перипетиях этой операции, но он ничего не наврал… Клянусь детьми, если хочешь — моими!
— Но зачем иранцам нужен посредник? Сами, что ли, не могут получить контейнер от русских мафиози?
— Ты забыл, — ай-я-яй, это уже не очень хорошо, — что устройство по определению вирусов — единственное в мире! Единственное! И иранцам проще иметь дело с Гершеле, чем делать или доставать такое сложнейшее устройство.
— Так пусть отнимут у этого Гершеле его устройство, а самого Гершеле повесят!
— И самим потом заряжать, перезаряжать, проверять, чистить? Слушай, иранцы большие реалисты! И, главное, верят этому Гершеле!
— Но я же могу совершить миллион ошибок!
— Не ошибается только тот, кто ничего не делает!
— Сам придумал?
— Нет, кто-то из великих. Еще в школе учили, но я забыл, как зовут его.
— Эдисоном…
— Какое же это приобретение для Израиля — русская алия!
Глаза Абрама увлажнились.
— Абрам, но я… я просто боюсь! — почти простонал Фима.
— Если бы я не чувствовал в тебе трусости, то не имел бы с тобой никакого дела. Нам нужны люди, говорящие правду, говорящие от чистого сердца. Понимаешь, второго такого случая наказать продавцов смерти, может и не представится. Не дадим им по рукам сейчас, кровью потом харкать будем! Да там же и делать нечего! Приехал, взял, испортил, отдал, уехал. Рта раскрывать не надо. Только пароль!
— А каким образом я доберусь до Ирана?
— Завтра, в субботу, в 12.40 ты вылетаешь в сопровождении нашего человека — кстати, русскоязычного, обаятельного, умницы — из Тель-Авива в Баку на самолёте азербайджанской авиакомпании. По субботам Эль-Аль не работает, понимаешь? Но и у азербайджанцев еда приличная, правда, не кошерная. Приземляешься в Баку в 17.50, но уже по местному времени. Из Баку в 19.00 на поезде отправляешься в замечательный азербайджанский, пограничный с Ираном, город-курорт Астара. Ты мог бы когда-нибудь думать, что посетишь этот город-красавец?
— О чём ты говоришь, Абрам? И в голову никогда бы не пришло!
— Молодец! Ирония — лучший способ достижения психологического равновесия! Прибудете в город, примерно, в 23.00. Затем вам предстоит увлекательная ночная пешая прогулка до определённого места по берегу Каспийского моря, где тебя покинет сопровождающий, и ровно в 1.30 ночи к тебе, к Гершеле, то есть, подойдёт русский мафиози с контейнером сибирской язвы. Ты расплачиваешься с ним, забираешь у него контейнер, проверяешь, покалывает ли у тебя в паху, потом проводишь с ним определённые манипуляции, и через полчаса, ровно в 2 часа ночи тебя на этом же месте подберёт иранская подводная лодка…
— Подводная лодка?! — Фима почувствовал, что теряет сознание.
—…которая — не замечая ужаса на его лице, продолжал Абрам, — доставит тебя в 4.00 ночи в город Астара…
— Но я уже там был!
— А этот Астара — уже иранский. Что я могу поделать? Тоже говорят, что не город, а сказка!
— Абрам, но подводная лодка у обыкновенного берега?..
— Ещё один золотой вопрос! Но ты не представляешь себе, как шагнула техника! Это буба (кукла), а не подводная лодка! Крошечная, как детская игрушка! Гершеле, когда рассказывал о ней, чуть не плакал. Что ты хочешь — американцы делали…
— Я в жизни своей не плавал на подводной лодке!!
— Ну и что? Она так комфортна, что её обкатывали на американских старухах.
— Каких американских старухах?!
— Обыкновенных. За каждое погружение старуха получала по сто долларов. Очередь стояла! Ты даже не заметишь, как погрузишься и очень скоро всплывёшь в нужном месте.
— С ума сойти! Но я всё-таки не понимаю: неужели для столь важной операции нельзя было найти профессионала и загримировать его под Гершеле?
— Это очень опасно! Но если бы я не нашел тебя, нам пришлось бы пойти на этот страшный риск.
— Я ведь говорил, говорил жене, что не надо идти в этот «Суперсаль»!! Но меня разве уважают в моем собственном доме? И вы даже не даете мне времени подумать!
— Послезавтра в 4.00 ночи надо быть в Иране… устало сказал Абрам.
— В Иране…
— Ах, опять чуть не забыл тебе сказать, что в пряжку твоего костюма будет вмонтирован миниатюрный магнитофон и видеокамера.
— Он не жужжит?
— Кто?
— Магнитофон.
— Почти нет.
— Как это — почти?
— Надо очень сильно прислушаться.
— А если русский мафиози или иранец с подводной лодки, или кто-нибудь из иранцев в Иране окажутся с абсолютным слухом?
— С абсолютным слухом работают в филармонии, а не в разведке.
— Кошмар… — вырвалось из Фимы.
— А знаешь, что мне нравится в тебе больше всего? — вдруг спросил Абрам.
— Что же?
— Ты не спросил, что полагается тебе в случае удачного завершения операции.
— А действительно, что?
— Первое: в понедельник можешь не выходить на работу, второе: два дня вместе с женой в четырёхзвёздочном отеле в Твери в любое удобное для вас время!
— Как обрадуется жена! Но знаешь, Абрам, я вспомнил, что у меня уйма работы. Невпроворот! Я и часа не могу пропустить, а уж целый понедельник!..
Фима даже привстал…
— Уже всё улажено. Твой директор гордится тобой!
— Как это?!
— Он — наш человек. Разве ты не знаешь, откуда в Израиле набирают кадры руководящих работников?
— Теперь знаю…
И он снова сел, уже безнадежно…
— А теперь тебе предстоит встреча с Гершеле. Только взгляни на него, научись его жестам. Тебе не нужен его внутренний мир, — там одна, поверь мне, гадость, — тебе нужно выучить только пару–тройку его жестов. В этом деле важна не личность, а внешность. Ну, и пароль, естественно.
— Приведи его! — приказал красавцу Абрам.
Красавец, по-военному развернувшись, ушел за Гершеле.
Через пару минут Фима, едва успев придать своему лицу гневное выражение, увидел диверсанта.
Это был невзрачный тип, действительно напоминавший лицом Фиму, но, конечно, не в такой степени, как это описывал восторженный Абрам. Как ни странно, Гершеле был весел, выглядел хорошо накормленным и совершенно без следов физического насилия, во всяком случае, на открытых взору частях его небольшого, тела.
— Абрам, — шепотом произнёс Фима, — этот Гершеле не так уж похож на меня.
— Ты не профессиональным взглядом смотришь на него. Жесты, жесты изучи! — тоже шёпотом отозвался Абрам и резко обратился к Гершеле:
— Покажи самый характерный твой жест!
Гершеле с готовностью стал левой рукой почёсывать подбородок.
— Ты делаешь это всегда? — поинтересовался Фима, неожиданно для самого себя, на иврите.
— В минуты раздумья, — весело и тоже на иврите ответил Гершеле.
— А откуда ты знаешь иврит?
— Это язык моего народа!
— Но как ты можешь помогать врагам своего народа?
— Народ?! — Гершеле завелся с полуоборота. — Где ты видел его? Выйди на улицу! Найдешь ли ты хоть одного высокого, с библейским лицом? Да какое там с библейским, просто с думающим лицом? Суета, гвалт, черные, желтые, а русских-то сколько! Народ?! Каждые шестьдесят часов — убийство! Каждые — не помню, сколько часов, — изнасилование. Каждые двадцать минут — угон автомашины! А дорожные катастрофы?! Это еврейский народ? Это — вырождение генотипа! Это — уничтожение генофонда! Почему сбежал от вас великий актер Миша Козаков? Почему Спиваков предпочел Испанию? Бродский даже ни разу не посетил Израиль! Кто представлял страну на Евровизионе?! Мужчина, изменивший свой пол! Ужас… И это — страна евреев? Где ваши Нобелевские лауреаты в области литературы, а? Где ваш чемпион мира по шахматам? И когда, наконец, вы дадите свободу измученному народу Палестины? Когда вернутся в свои дома палестинские беженцы?! Молчите?! Вас надо встряхнуть! Вы должны, наконец, оценить самих себя! Стоило ли вообще создавать эту страну? Даже великий русский писатель, почти еврей, Дмитрий Львович Быков усомнился в этом! А Людмила Евгеньевна Улицкая?! И что, кроме войны, войны настоящей, с сибирской язвой, способно дать ответ на этот вопрос?!
— Что ты несешь?! — Фима вдруг озверел. — Мало мы воевали?!
— С кем? С безграмотными феллахами? Теперь попробуйте!
— Да кто ты такой, чтобы решать, жить нам или нет?! Да знаешь, кто ты?
— Знаю. Все вы меня называете фашистом! Дураки! А я, по сути, один по-настоящему думаю о будущем своего народа!
— Да посмотри на себя, — Фима продолжал неистовствовать, — ты, что ли, генофонд? Смотреть противно! И если с такой страстью ты хотел нагадить Израилю, почему так быстро продался Моссаду?
— Моссад действует вопреки международным правилам допроса шпионов! Об этом будет знать ООН и вся мировая общественность!
— Ты рассказал всю правду об этой операции? — вдруг грозно спросил Фима Гершеле.
— Я не приучен лгать! — гордо вскинув голову, ответил Гершеле.
— Уведи его! — приказал красавцу Абрам.
— Подумайте над тем, что я сказал, евреи! Горька истина! Ох, горька! Галут — вот наша родина! Читайте Библию! И Иосифа Флавия!
И с этими словами, грубо ведомый красавцем, Гершеле растворился в двери.
— Но почему в Иран он пробирается через Израиль? — уже вполне профессионально спросил Фима.
— Говорит, что ему необходимо время от времени подышать воздухом святых мест иудаизма. Теперь о пароле. При встрече с русским мафиози ты говоришь «полный», он отвечает — «вперёд». При посадке на подводную лодку ты произносишь — «Ахмади», отзыв — «Неджад». В подводной лодке старайся молчать. Максимум на «салам алейкум» ответишь «алейкум салам».
— Но у меня жуткое произношение!
— О чем ты говоришь? Не дай бог, если бы у тебя было хорошее произношение! Ты же русский!
Это был явный прокол. Фима даже покраснел.
— Ничего, — добавил Абрам, — это и есть учеба. Итак, азербайджанская Астара. Ночь. Заброшенный пляж…
— Но там могут люди купаться…
— Ночью?! Итак, в определённом месте пляжа ты получаешь от мафиози контейнер с язвой. После взятия пробы уничтожаешь его содержимое. С безвредным контейнером на подлодке прибываешь в Иран. Отдаёшь его иранцам и на той же лодке — домой, то есть, в Азербайджан. Теперь, деньги. Русскому мафиози вручишь пакет долларов… О, Господи, чуть о главном не забыл! Уничтожив «сибирскую язву», спрячь дрель и иглоукалыватель в том месте, каком тебе укажет сопровождающий. Не дай Бог тебе забыть!! Иранцы могут обыскать тебя в своей Астаре!
…Никто не знает, почему после этих слов Фима не потерял сознания…
— Дальше. Встреча с иранцами произойдёт на берегу моря около ярко освещенного портрета Хомейни — примерно, пятьсот метров пути от места парковки подводной лодки. Сядешь под картиной прямо на песок, задницей к ней — большего этот тип не заслуживает — и будешь ждать иранцев. Они, по словам «Гершеле», придут ровно в четыре тридцать ночи, и ты отдаёшь им контейнер, а они тебе — деньги. Не вздумай проверять и пересчитывать! Потом — на подлодку, и в этот же день ты — на Родине, овеянный будущей славой. А сейчас поезжай домой, отдохни, посмотри телевизор, всё обдумай, и завтра в девять утра за тобой приедут…
Абрам встал. В его глазах сверкал огонь. Он обошел стол, приблизился к Фиме, тоже вставшему, обнял его и поцеловал:
— Родина умеет быть благодарной!
И Фима с великой тоской вспомнил вычитанное где-то: «Когда государство посылает своих граждан на смерть, оно называет себя Родиной»…
Красавец по пути домой уже не пел.
«И почему я не отказался? — думал Фима. — Трус потому что. Именно трусость не позволила мне сказать «нет»! Я не свободен! Я всё еще советский человек, раздавленный понятиями долга, Родины. Я понимаю, когда Родина в опасности, когда всем надо… Но здесь, при наличии армии профессионалов…»
Красавец вдруг нарушил молчание.
— Я рад, что ты согласился. Теперь я могу сказать тебе, — ты уже свой, — что мы живем в стране хапуг, и мне до слёз радостно видеть человека, совершающего смелый, главное, бескорыстный поступок во имя страны. Посмотри вокруг: только урвать, только обвинить другого, только добиться власти! И это естественно: мы же все вышли из галута, где ухватить, хапнуть было единственным способом выжить. Думаешь, легко изменить это в себе? Сколько поколений потребуется! Но я так люблю эту страну, эту землю, так полон надежд! И когда вижу таких, как ты…
Он почти плакал.
— Ты не слишком взволнован? — спросил Фима, немало удивившись этому монологу.
— Не волнуйся, я хорошо вижу дорогу. Да, я сентиментален. Собственно, из-за этого и работаю в должности «кушать подано», а такие, как ты, идут, рискуя жизнью, на операции.
«Ни одному слову не верю! — думал Фима, — театр! Но игра — вахтанговец! Господи, что происходит? Да меня просто мистифицируют! Только сейчас дошло! Но кому это понадобилось?! Зачем? Не надо волноваться. Никто за мной не приедет. Максимум, позвонят по телефону и завопят, балдея от восторга: «Ну, как мы тебя разыграли?! А?!» Если бы кончилось так!»
— Я приеду за тобой ровно в 8.30. И без всяких там штучек! У нас уже нет времени на подмену. Ясно?
Глаза красавца были холодны и прозрачны. На лице — ни следа сантиментов…
Нет, Фиму не разыгрывали…
В свою квартиру он вошел сломленным окончательно. Сославшись на усталость и недомогание, прошел в спальню, разделся и лег. Через минуту вошла жена и шепотом сообщила, что всё знает, что ей звонил Абрам, что она подпишет «о неразглашении», а дочери — кстати, она вот-вот приедет, и будет ночевать у нас — скажем, что папа уезжает на два-три дня в командировку, допустим, в Тверь…
— Что ты знаешь о моем задании?
— Я же дала клятву молчать!
— Ты умница и очень надежный человек!
— Абрам от тебя в восторге! Я горжусь тобой!
Глаза её увлажнились.
— На памятник денег у тебя хватит?
— Не говори глупостей!
— Не страшно говорить глупости, страшно делать их. Запишешь это, ладно? И учти, казнят в Иране публично, и казнь показывают по телевизору. Будешь со мной до последней минуты.
— Хочешь извести меня?
— Есть хочу.
В его тоне, кажется, появились почти забытые, властные нотки.
— Умоляю, потерпи — доченька вот-вот приедет.
Жена помчалась на кухню. Через несколько минут раздался звонок, потом визг, потом весёлый приказ: «Всем к столу! Обед готов!»
Ах, как вовремя оказался на столе тяжёлый, толстостенный, трехгранный стакан, заботливо наполненный женой, правда, только на четверть, пахучим, янтарным виски!
Обед был хорош необыкновенно…
Дочь, узнав, что из Твери кроме рыбы привезти нечего, интерес к отцу потеряла совершенно и женщины защебетали о делах, куда более важных. Что касается жены, то она, ни секунды не прекращая болтать, то и дело вскидывала на мужа глаза, полные любви и восторга.
Он же был суров и молчалив.
— Доченька, — вдруг сказала жена, — давай не будем так трещать, мы мешаем отцу думать!
— Думать за обедом? А в кабинете нельзя? Неужели я не могу, вырвавшись от моего вечно читающего мужа и вечно вопящего чада, поговорить с мамой? — с вызовом спросила дочь.
«Боже мой, какая страшная жизнь у разведчиков! Ни попрощаться по-человечески, ни открыть друг другу сердца. Врать, всю жизнь врать! А потом родные напишут о тебе воспоминания, лживые, как и вся твоя казнённая жизнь…»
…Перед его глазами мерной чередой побежали строчки, которые будут через 25 лет написаны кем-то из энергично жующих сейчас: «Мы не понимали, чего стоило ему это искромётное веселье. Только глаза выдавали его, глаза, полные печали и необыкновенной любви к нам. «Ты вернёшься!» — всё кричало в нас! «Я вернусь!» — всё, наверное, вопило в нём. Мы понимали, что судьба одарила нас счастьем жить с необыкновенным человеком. Мы всегда гордились им! Мы старались быть достойными его, и поэтому ни единой слезинки не выкатилось из наших глаз. А он все сыпал и сыпал шутками. И это перед таким заданием!»
— Доченька, даже в редкие минуты, когда мы все вместе, нам не о чем поговорить? — промямлил Фима, неожиданно для самого себя.
— Папочка, — ответила она, — с каких это пор тебе стало что-либо интересно, кроме сидения перед компьютером со своими рассказами и смотрения американских триллеров по телевизору?
— Но вы же почти ничем не делишься со мной!
— Но у тебя на всё только одна реакция — ирония! Я еще не успеваю закончить фразу, а ты уже начинаешь улыбаться!
— Перестань терзать отца перед ответственной командировкой! — приказала мать.
— В Тверь! — прыснула дочь.
— Значит, я стою только Твери. Мне очень жаль, что тебе так не повезло с папой…
— Начинается…
— Нет, нет, не буду вам мешать…
Но всё-таки, прикончив изумительное жаркое, а затем и десерт, он встал, гордо и печально произнес «спасибо» и отправился в спальню.
По телевизору показывали футбол, но не смотрелось… Вошла собака, равнодушно взглянула на него и, неожиданно фыркнув, вышла, хотя раньше всегда легким прыжком перебрасывала с пола на постель свое серое тельце и затихала, прижавшись к нему тёплым носом.
«От меня уже, наверное, пахнет Ираном. Это и есть профессионализм. Еще немного, и заговорю на одном из диалектов фарси. Что почернел — несомненно. Но что, собственно, произошло? Всю свою доизраильскую, сионистскую часть жизни я мечтал совершить подвиг во имя Израиля. И только представилась возможность, тут же превратился в манную кашу… Страшно… Всего-навсего страшно. Разоблачат — пытать будут…
А потом пошли картины детства. Как и все не гении, он помнил себя только лет с семи… После воспоминаний детства пошли картины юности, зрелости, половой зрелости и так далее, вплоть до встречи с Абрамом…
Вошла жена.
— Ну, как ты?
— Составляю завещание. Все мои рассказы завещаю Моссаду.
— А меня кому?
«Господи, какое родное лицо!»
Он с нежностью притянул её к себе.
— Ты с ума сошел! — покраснев, сказала она. — Там же дочь!
Шлепнув мужа по рукам, выпорхнула из спальни.
Мы не знаем, что сказала дочери жена, но та неожиданно вошла в спальню.
— Папа, ты какой-то странный. Тебя так волнует эта командировка в Тверь? И почему ты уезжаешь завтра, а не в воскресенье? Что эта за командировка, которая начинается в субботу утром? Или ты решил погулять на стороне? Как бы то ни было, возвращайся здоровым! Знаешь, эта гостиничная еда, ветры с Киннерета, выпивка без маминого контроля… В общем, будь осторожен!
Чмокнув его, выпорхнула из спальни…
Вместо неё, облизываясь, вторично вошла собака. Мягко спружинила на постель, прижалась бочком к его плечу и, не мигая, уставилась на него своими черными, любящими глазами…
А из салона на всё более повышающихся тонах шёл спор женщин о покупке мебели. И не сам спор, а космическая отдалённость его от его мыслей, вызвала такое чувство отчаяния, что расхотелось жить.
Потом женщины упорхнули в магазин, потом он пытался читать, потом гулял с собакой, ужинал, слушал восторженный лепет дочери о совершённых покупках, оплаченных мамой… Ночь, несмотря на старания жены, прошла в жутких видениях — он стрелял, в него стреляли, потом появилась огромная подводная лодка под названием «Курск», потом он долго беседовал с каким-то аятоллой, потом Биби, плача, вручал ему орден, потом ему приснился памятник себе, на котором было начертано: «Твоя преждевременная смерть стала залогом нашей вечной жизни». И подпись — «Народ Израиля».
На следующее утро, в пятницу, ровно в восемь утра раздался тихий стук в дверь.
Красавец вошел, приятно осмотрелся и спросил:
— Готов ли наш герой?
Фима встал из-за стола, уже позавтракав. Как бы плохо ему не было, завтрак никогда не отменялся.
— Я готов!
— Папа, — спросила дочь, — а где твои вещи?
— А зачем вещи? — ответил за папу красавец. — В гостинице нам такое дадут!
— Но хотя бы тапочки, домашние штаны, — не унималась дочь.
— Всё будет и всё по размеру.
— А зубная щетка?
— Да некогда там будет чистить зубы!
— Папа, куда тебя ведут?! — воскликнула дочь.
— В Тверь, доченька, на испытания, — почти прорыдал Фима.
— Папа, ты бы хоть туфли надел!
— Вот, туфли — это обязательно! — радостно согласился красавец.
Кряхтя и наливаясь стыдом, он начал влезать в туфли.
— Ну, девочки, до скорого! — почти пропел, чтобы не разрыдаться, Фима, и выскочил из квартиры.
Уже по ту сторону двери и бытия услышал истеричный крик дочери:
— Куда уводят папу?!
Что-то простонала в ответ жена, и за ними, шурша, закрылись двери лифта.
— Да, — задумчиво сказал красавец, — для контрразведчика семья это и счастье, и, одновременно, — трагедия.
Старая «Шкода» рванула с места…
— Пароль для подводника помнишь?
— «Ахмади»…
— Правильно! И что он должен ответить?
— «Неджад».
— Ну и память у тебя!
На Фиму снова накатила волна страха. Ему стало так нехорошо, что он совершенно потерял себя как личность… На глазах выступили слезы…
Тем временем машина остановилась напротив ворот аэропорта имени Бен Гуриона.
— Выходи! — приказал красавец. — К тебе сейчас подойдёт наш человек, очень надёжный, очень хороший человек. А моя миссия закончена. И, подмигнув, добавил:
— До встречи, Гершеле! — хохотнул и исчез.
Пока Фима растерянно оглядывался, кто-то на хорошем русском языке прошуршал прямо в ухо:
— Не волнуйся, я свой… Меня зовут Даниэль. Можешь звать — Дани. Я всё время буду рядом.
Он был невысок, круглолиц, полноват, с сединой, но подвижен. В руке держал небольшой саквояж. Фима догадался, что в нём была его новая одежда и его шпионские инструменты.
— Дани, — обеспокоенно спросил он, — а как ты в аэропорту пройдёшь проверку с рюкзаком, набитым моим снаряжением?
— Неужели ты думаешь, что мы одни в этой операции?
— Понимаю — вся страна!
Благополучно пройдя все проверки, вошли в самолёт. Азербайджанские стюардессы сплошь были очаровательными украинками. Пассажиров было немного.
— Как самочувствие? — спросил Дани.
— Бесэдер гамур (в полном порядке).
— Не преувеличивай.
— Тогда выбрось «гамур» (полный).
— Знаешь, на обратном пути мы будем с тобой не разговаривать, а петь.
— Скажи, почему на это задание посылают меня одного, а все вокруг говорят «мы»?
Дани рассмеялся:
— Но, согласись, некоторое участие в операции мы всё-таки принимаем.
…Самолёт взлетел. Внизу расстилался Тель-Авив. По мере подъёма, он казался всё игрушечнее, милее. Фима был поражен, что может еще любоваться чем-то, что душа его не вся растворилась в страхе, паролях, контейнерах с «сибирской язвой»…
За лёгким трёпом и ещё более лёгким угощением пролетели три часа.
Главный аэропорт Баку, аэропорт имени Гейдара Алиева, не поразил ни размерами, ни красотой, но покорил своими многими удобствами — от чистейших туалетов до красиво оформленных закусочных.
— А теперь — в туалет! — приказал Дани.
И они не спеша направились в роскошный мужской туалет. Дани затащил Фиму в крайнюю кабинку.
— Раздевайся!
Не задавая лишних вопросов, но ужасно стыдясь и мучаясь от неудобства, тот разделся до трусов. В область паха Дани ловко приклеил ему крошечный иглоукалыватель.
Новая его одежда оказалась похожей на одеяния духовных лидеров Ирана, занимающих светские должности: серая рубашка со стойкой, тёмно-серые брюки с такого же цвета ремнём и светло-серый, лёгкий пиджак.
— Элегантно, — заявил Дани. — Впору?
— Сшит на меня! Дани, а нет ли противоречия между этим костюмом и моей физиономией?
— Есть, но оно терпимо, тем более, ночью. И замечательно, что ты небрит. И круги под глазами. И страх на лице. Молодец!
— Да, выражение страха мне дается с огромным трудом…
Дани, наконец, застегнул на нём ремень с увесистой, но неказистой пряжкой.
— В этой пряжке фотоаппарат и магнитофон. Как только мы покинем здание аэропорта, они включатся и будут работать без перерыва двадцать четыре часа.
— То есть, до повешения меня на центральной площади Тегерана.
Глаза Дани сузились, и он произнес с незнакомой интонацией:
— Ты идешь на задание, с которым может справиться, извини меня, любой идиот. А на центральной площади Тегерана вешают настоящих разведчиков.
— Ты работаешь в Моссаде психотерапевтом?
— Не только. Я и убивал. А вот и наша знаменитая дрель.
И Дани вытащил из своего кармана величиной с крошечную зажигалку дрель, с еле видным, чуть выпирающим из неё сверлом. Обучил пользоваться ею, — для Фимы, человека рукастого, предстоящая работа с этой дрелью показалась просто развлечением, — сунул её в карман его нового пиджака, туда же отправилась и начатая пачка сигарет. Потом он сунул во внутренний карман пиджака увесистую пачку: «Это деньги для мафиози». Они вышли из тесной кабинки, заслужив неодобрительный взгляд дяди в тюбетейке, справлявшего нужду в писсуаре.
Потом они пришли на стоянку такси, через полчаса оказались в украшенном минаретами, тёплого бежевого цвета, уютном здании Сабунчинского вокзала, одного из трёх главных железнодорожных вокзалов Баку, и уже через несколько минут сидели в обшарпанном вагоне поезда «Баку — Астара».
— Вот спросят меня, — сказал Фима, когда поезд тронулся, — ты был в Баку? И что я отвечу?
— Мы подумаем над этим. А сейчас попробуй вздремнуть.
— Ни в коем случае. Я ужасно боюсь проспать расстилающиеся передо мной в темноте пейзажи Азербайджана. Дани… я не хочу с тобой расставаться… я боюсь, Дани…
— Я первым встречу тебя на обратном пути. Ты увидишь меня издалека…
— Дани, ну что стоит пойти на операцию вдвоем? Хочешь, я даже передам тебе командование? Буду твоим подручным.
— Перестань…
— Кстати, Дани, а как у нас дела с едой?
Дани улыбнулся и вытащил из своей сумки пакет. И там, тщательно замотанная в тонкую полиэтиленовую плёнку, оказалась свежая, набитая умопомрачительными салатами пита.
— Дани, но как ты узнал про мое любимое кушанье?
— Позвонил твоей жене.
— Жена… Золото мое! Так угодить! Нет, я вернусь совершенно другим мужем!
И его наполнили разнообразные картины счастливого возвращения домой…
Растолкал его Дани уже при подъезде к Астаре.
Они вышли из поезда в звёздную ночь, встрепенулись, потянулись, позевали. Стояла ночная, осенняя, похожая на израильскую, прохлада. Но запах был чужим. Вдали суетливо мелькали огни большого города.
— Большой город эта Астара? — спросил Фима.
— Примерно, как Петах-Тиква.
Потом ехали на такси. Потом шли по набережной, потом диким, песчаным берегом реки Астарчай, неожиданно полной, тихой, нежно шелестящей своими спокойными водами. Послышался тихий шум моря. И через несколько минут они оказались на пустынном берегу Пирсогайской бухты Каспийского моря…
— Ну, всё, дружище, — сказал Дани, — пришли. Меня уже не должно быть здесь. В этом месте — он указал на ржавый железный прут, торчавший из песка — закопаешь после получения контейнера иглоукалыватель и дрель. Не забудешь?! Сюда же приплывёт и подлодка. А сейчас пройди по песку до мостика — видишь его? — и там тебя найдёт посланец язвы. Всё. До встречи. Очень скорой встречи.
И Дани, троекратно облобызавшись со Фимой, как был в одежде, со своим маленьким саквояжем, в котором находился и гражданский костюм разведчика, красиво нырнул в тихую воду и исчез…
Но Фиму уже ничего не удивляло…
Он добрался до мостика, устало сел на песок и закрыл глаза. Уже почти сутки, как он толком не спал. Ну и работёнка у этих разведчиков!
И мгновенно заснул. Сидя. Провалился…
Очнулся он от настойчиво повторяемого: «Эй! Эй! Эй!». Открыв глаза, несколько секунд в полнейшем безумии осматривался, затем вспомнил, где и зачем он, и проснулся.
«Эй! Эй!» — продолжало хрипеть рядом, и, наконец, Фима обнаружил источник этого нетерпеливого призыва. Обнаружил и изумился: в полутора метрах от него, из аккуратно вылепленной песочной могилки торчали лоб, выпученные от напряжения глаза, курносый нос и губы, непрерывно сплевывающие песок и повторяющие свои «эй», несомненно, обращенные к нему. Когда их глаза встретились, лицо прохрипело:
— Тебя, падло, не добудишься. Дрыхнешь, как у жены на титьке. Четыре тридцать две уже, понял?!
— Простите, но кто вы?
— Ну, даешь! Полный…
— …вперёд! — подхватил Фима.
— Теперь понял, кто я? Бабки давай!
— Но мне бы хотелось взглянуть на контейнер…
— Ну, ты даешь, блин! Я тебя хоть раз на…вал? Не придвигайся, мудила! Засекут ведь! Здесь на каждом метре конкуренты, суки, рыщут. Сиди и не шевелись! Вроде, отдыхаешь, понял?
Фима послушно вытащил из кармана приготовленную пачку денег и швырнул её в сторону могилки. Из неё метнулась рука, и пачка исчезла. И тотчас, примерно в метре от морды, из могилки высунулся угол тонкого серебристого контейнера.
— И это всё? — изумился Фима.
— Да что это с тобой?! Очумел, что ли? Думал, я цистерну железнодорожную приволоку?
И сначала медленно, будто с оглядкой, выполз весь контейнер, а затем, получив увесистый толчок, быстро, с недовольным шипением он подкатил к Фиминым ногам. Размером контейнер был всего лишь с последнюю книгу его рассказов. Но намного тоньше.
— Чего ждешь? Бери быстро!
Фима резко наклонился, схватил контейнер, сунул его во внутренний карман пиджака, встал, выпрямился и тотчас ощутил неприятное покалывание в паху.
Но едва он вознамерился уйти, как снизу раздалось:
— Вот, суки, песок не чистят! Нажрался же я дерьма! Да, это не Монте-Карло! Ну, давай, линяй!
И Фима со всей силы помчался по берегу.
«Сверлить! — вдруг вспомнил он. — Чуть не забыл!»
Он сиганул за невысокий песчан6ый бархан. Успокоился. Вытащил из кармана дрель. Включил ее на режим сверления и прижал к поверхности контейнера. Началось тишайшее сверление. Скоро замигала красная лампочка — дрель автоматически переключилась на режим всасывания в себя содержимого контейнера, а затем, уже при зелёном цвете лампочки, на режим впрыскивания в контейнер яда для «сибирской язвы». Когда лампочка потухла, просигналив, что с язвой покончено, — кстати, немедленно прекратилось и покалывание в паху, — он выключил дрель и уже по собственной инициативе несколько раз окунул её сверлом в песок. Химик — он всегда химик. Дырки в контейнере невооружённым глазом не было видно совершенно.
«Вот вам, сволочи, все на свете ненавидящие нас сволочи, вот вам!..» В нём всё клокотало. Накатила та самая истеричная злость со слезами, которую он ощутил в себе давным-давно, еще в Советском Союзе, когда после разгона демонстрации «отказников» к его уху наклонился высоченный дружинник и невыносимо воняя луком и перегаром, прошептал: «Ты, еврейчик, увидишь свой Израиль только из гроба, понял?»
Но тогда злость лишь подчеркивала его бессилие… Теперь же он чувствовал себя терминатором.
Подобрался к ржавому пруту, выкопал пальцами ямку, похоронил в ней дрель, иглоукалыватель — кстати, было весьма больно отлеплять его от паха, — и сел, в ожидании подводной лодки.
Передо ним расстилалось спокойное ночное море, будто нашёптывающее что-то интимное жадно глазящим на него звёздам…
И только начал в нём работать поэт и писатель, вдруг, будто под его ногами, вода забурлила, вспенилась, и он увидел, как рядом с ним, точно, как в кино, почти касаясь берега, недовольно урча, медленно, покачиваясь, всплывает, похожая на двухметровую жирную сигару, подводная лодка. Всплыв на половину своей высоты, она затихла, со спины её скатились остатки воды, и вдруг, вдоль лодки, со скрипом съехала со своего места круглая крышка, диаметром с канализационный люк, и из черноты лодки показалась встрёпанная голова. Потом руки. Через мгновенье иранец, как завзятый гимнаст, подтянулся и скоро оказался стоящим на шаткой поверхности подлодки. Он внимательно посмотрел на Фиму и удовлетворённо спросил:
— Как диля? Парол?!
— Ахмади!!
— Что так орошь? Неджад! — прохрипел в ответ иранец. — Как диля?
— Хорошо…
Иранец протянул Фиме обе свои руки.
Фима облегчённо сел на задницу и стал медленно опускаться ногами вперёд, навстречу протянутым рукам. Через мгновенье, поддержанный этими сильными руками, он встал на палубу подлодки.
— Лезать! — приказал иранец, показав рукой на дыру.
Фима снова сел на задницу и стал медленно опускать ноги в черноту люка. Очень быстро он упёрся ими в дно лодки и, приседая, и одновременно перебирая ногами, в конце концов, оказался лежащим на спине, лицом кверху, на твёрдом, но довольно удобном ложе. Над головой, почти перед глазами, сверкал пульт с разнообразными по цвету кнопками. Ужаснуло его то, что иранец, по его расчётам, должен будет лечь на него, ибо другого места в подлодке, казалось, не было. Иранец действительно плюхнулся на него, но быстро скатился, устроился рядом, сильно потеснив Фиму, нажал кнопку, и люк закрылся. Ещё несколько манипуляций с кнопками, и Фима почувствовал, что лодка плывёт, мало того, плывёт очень быстро. Подёргавшись, тесня друг друга, они, наконец, успокоились и застыли.
— Как диля? — снова спросил иранец. — Я знаю русский мала, но знаю.
— Хоросё, спасиба, — Фима решил, что такой русский иранцу будет понятнее.
Иранец вдруг вскинул к потолку лодки негодующий кулак.
— Биби Нетаньяху!
Фима, презирая себя, отдавая полный отчет в низости совершаемого поступка, тоже, в знак согласия с дружественным иранским народом, погрозил кулаком тени премьер-министра.
Растроганный иранец теснее прижался к нему, и так, почти единым организмом, они поплыли дальше.
И вдруг Фиму прошибло потом: «Идиот! Я же не показал иранцу любимый жест Гершеле!»
Он легонько локтем пихнул иранца, и когда тот, удивленно повернув голову, уставился на него, с большим трудом стал правой рукой чесать подбородок. «Как диля» задумался, а потом вытащил из кармана огромный, противно-жёлтый, липкий носовой платок и передал его Фиме, человеку, вообще-то брезгливому. Тот взял его, проклиная свою судьбу, и вдруг с ужасом осознал, что жест Гершеле был им перевран! Левой надо было чесать! Левой! На лбу ещё более обильно выступил пот, и он автоматически вытер его полученным платком. А потом и высморкался, чтобы придать ситуации естественность. После этого с благодарностью вернул платок хозяину. И долго ещё гадливо, украдкой вытирал ладонью лоб, щёки, нос и губы.
«Чем только не набит мой костюм, а платка, нормального, чистого носового платка не дали! И это — одна из лучших разведок в мире!»
Неожиданно обернувшись к нему, иранец снова спросил:
— Кушать? На! — и, изловчившись, сунул в Фимин рот растёкшуюся, тёплую, восточную сладость.
— Как диля? Спать! Спать — хорошо! — и мгновенно уснул.
«А ведь славный парень, — думал разведчик, выковыривая из зубов липкую гадость. — В который раз убеждаюсь, что нет плохих народов, а есть омерзительные правители. Разве этому простодушному иранцу надо уничтожать Израиль? Да он бы мог плясать на свадьбе моей дочери! И разве виноват он, что его страной правят до безумия фанатичные муллы?!»
Он закрыл глаза и неожиданно вспомнил строчки из своего письма другу в Америку:
«И вот пришло время, когда скука становится обыденной, исчезает жажда приключений, испаряются душевные порывы. Отлаженный быт погружает в сон. Но изменить это нет ни сил, ни желания…»
«Накликал себе, идиот! Мудила, быт тебе, обустроенный надоел!»
Потом он задремал и проснулся от лёгких ударов по животу.
— Приехать! Вылезать!
Когда он высунул голову из люка, то увидел в неясном лунном свете очень удобный для высадки берег и быстро, подталкиваемый иранцем, оказался вначале на палубе подлодки, а потом на каменистом берегу уже иранского города Астара. Ловкий иранец через мгновенье оказался рядом с ним.
— Аятолла! — молитвенно прошипел иранец и показал рукой вглубь побережья.
И Фима увидел колеблющееся вдалеке световое пятно, к которому ему и надлежало двигаться. Взглянул на часы — было четыре десять. Оставалось двадцать минут.
— Я ждать здесь, — сказал иранец.
И он пошёл… С контейнером. Пошёл свежим, бодрым шагом, неожиданно ощутив в себе некоторую даже весёлость. Типичное «…упоение в бою и бездны мрачной на краю…» Но при этом полное отсутствие мыслей о подвиге во имя Родины. Шёл и всё. И знал, что всё сделает, как надо. И вспомнил слова Абрама о том, что по нему плачет разведка…
Портрет аятоллы Хомейни, установленный на ржавой трубе, вмонтированной в небольшой бетонный фундамент, величиной всего-то метра два в высоту и метр в ширину, был выполнен в сугубо реалистической манере. Его не то, чтоб заливало светом, но вполне хорошо освещал небольшой и тоже ржавый прожектор, стоящий на песке прямо напротив портрета. Краски, правда, выгорели, но их первозданная яркость угадывалась.
Аятолла на портрете не смотрел вдаль, не мечтал о счастье своего народа, не проклинал сионизм и империализм, а просто чуть улыбался — задумчиво и даже немного печально. Он так хорошо улыбался, что никому, даже Фиме, израильскому разведчику, не пришло бы в голову кинуть в него какой-нибудь гадостью, ибо так могли улыбаться только любящие детей люди, только люди, верные своим женам, только люди, отдавшие лучшие свои годы борьбе за счастье своего народа. Портрет не подавлял, а наоборот, притягивал к себе, звал провести указательным пальцем по многочисленным морщинкам, появившимся не вследствие банальной старости, а исключительно благодаря улыбке. И Фима понял, что под этим портретом с ним не может случиться ничего плохого.
Такова сила реалистического искусства…
И очень скоро к нему подошли двое иранцев. Сухие, неприветливые, они, не говоря ни слова, взяли у него контейнер, зачем-то обнюхали его и спрятали в сумку. Затем один из них вытащил увесистую пачку и сунул ему в руки. А другой вытащил небольшую картонную коробку и протянул ему.
— Рахат-лукум!
И оба почему-то рассмеялись. И Фима немедленно левой рукой почесал подбородок. Оба иранца исчезли в ночи.
Во время обратного плавания он не заснул, продолжая выковыривать из зубов всё ту же нескончаемую восточную сладость, хотя лезть в рот грязными руками было на редкость противно. Коробку с рахат-лукумом он держал на груди.
Иранец прощался с ним, как с самым дорогим ему стражем исламской революции.
Потом его обнимал Дани… Потом они выкопали иглоукалыватель и дрель…
— Ты понимаешь, — орал Фима на него, захлебываясь от восторга и возмущения, — не дать мне чистого носового платка! Ты видел такое?! Ты знаешь, каким я пользовался платком?! Так работают в разведке?
— Мы разберемся! Обещаю тебе!
Дальнейшее он помнил плохо. Где-то — скорей всего, в том же туалете — он переоделся в собственный костюм, потом Дани кормил его, поил, водил по Duty Free, где он купил виски и какие-то духи своим женщинам — оказалось, что сто долларов из полученных им тысяч от иранцев, ему разрешалось потратить на себя. Потом они сели в самолет, потом заплаканный красавец поставил его перед дверью его квартиры и тактично исчез. И когда дверь под восторженный лай собаки открылась, и Фима вошел в свой дом, его ослепили четыре глаза, устремленных на него, заплаканных, счастливых. Но первой, кто оказалась на его шее, была, конечно, собака…
Уже засыпая после шумного застолья и всех доставшихся ему нежностей, у Фимы сочинилось:
Идёт мужчина, неброско одетый,
Не молод, с брюшком
и без искр из глаз…
Никто из прохожих его не заметит,
А он ведь, товарищи, Родину спас…
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer7/lvovsky/
