Преступление и наказание. Век XXI0

ОЛЕГ СЕЛЕДЦОВ

 

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ. ВЕК XXI

 

Повесть

 

1

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой человек вышел из своей каморки и медленно, как бы в нерешимости, отправился… Куда же он направился? Не к К-ну же мосту, в самом деле? И почему в нерешимости? Что там у Достоевского? Не то чтобы он был труслив и забит, совсем даже напротив, но с некоторого времени он был в раздражительном состоянии, похожем на ипохондрию…

 

Чушь собачья. Вовсе не был я тогда, в самом начале, в раздражительном состоянии, это уже потом, вы поймете, когда и по какой причине, но в самом начале нет. Наоборот. Ого, как я владел собой. Меня тогда, да и сейчас тоже, можно было заслать резидентом в недружественную страну, где вероятность провала была бы девяносто восемь из ста. Но эти два процента, благодаря моему хладнокровию и моей железной решимости, были бы использованы для успеха операции на все сто. И трусом я никогда не был. Напротив, если бы не моё неизменное хладнокровие, меня можно было бы считать безрассудным храбрецом. В любых переделках: школьных, дворовых, студенческих или армейских – я неизменно был заводилой и не успокаивался, пока не доводил начатую авантюру до конца. Ну, а уж что такое «ипоход…» нет, «ипохондрия», простите, я не знаю и знать не хочу.

Единственное, что можно взять у Достоевского для моего дневника, это то, что события, описываемые мной, начинались в первых числах необычайно жаркого июля 2010 года. В тот год, как вы знаете, сильно горела европейская часть России, и никакие власти, никакие пожарные, никакие спасатели не могли взять ситуацию под контроль.

Да и то, что вышел я на улицу именно из каморки, тоже соответствует действительности. Иначе как «каморка» назвать мою потом и кровью заработанную «копейку» на восьмом этаже девятиэтажного блочного дома невозможно. Но я вышел из неё! Вышел. Не понимаете? Не просто там, открыл дверь, перешагнул через порог, повернул ключ в замке, нажал последовательно ряд кнопок: вызова лифта, первого этажа и домофона. Я покинул свою тюрьму. Не сбежал, не смалодушничал. В тот душный июльский день, ближе к вечеру я сделал первый шаг, первый сознательный и решительный шаг к свободе, оставаясь при этом жильцом своего однокомнатного ада. Пока ещё он мне нужен. Не на вокзале же, посреди заложиданьевского зловония, осуществлять свой гениальный план.

 

СЕЛЕДЦОВ Олег Валерьевич – автор книги прозы и восьми поэтических сборников. Публиковался в журналах «Москва», «Молодая гвардия», «Литрос», «Литературная Адыгея» и других. В «Ковчеге» № XXIX (4/2010) опубликована его повесть «Претерпевший до конца». Живёт в Майкопе.

© Селедцов О. В., 2012

 

А план у меня и в самом деле гениальный. Не смейтесь. Вы потом поймёте и ахнете. Именно потому ахнете, что он прост, а потому и гениален. И потому ещё ахнете, что самим вам не пришла эта идея в ваши инфицированные Интернетом и дубовицко-петросяновскими телеразвлекухами голо-

вушки. Что, будучи отнюдь не рабами от природы, вы, большинство из вас, предпочитаете свободе, высшей свободе, об этом позже, бытовую справедливость по Свидригайлову: забиться после отбытия каторжных работ по месту службы, отмеченному в трудовых книжках, в свои одно-, двух- и даже трёхкомнатные гробы, залезть под кровать, в угол, в чуланчик и среди крысино-мышино-тараканьего кишения, перемазавшись пылью и паутиной, блаженствовать. Что не так? Перегибаю палку? Отнюдь. Именно так живёт и выживает матушка наша Расея. Страна сформировавшихся рабов, патологических лентяев, идиотов-патриотов и слепоглухонемых глупцов. Именно глупцов. Более или менее умные давно сбежали на Запад или, наплевав на мораль, законы и всякие там рудименты в виде совести и стыда, нахапали нефтяных и газовых скважин, алмазных копий и золотых приисков.

У меня нет приисков и скважин. И я не убежал. Но я не глупец. Не идиот и не раб. Я, и это очень серьёзно, новый, новейший даже, Вождь грядущего бунта. Неизбежного, всамделишного русского, мирового бунта. Нет, я не убежал, не схоронился, не упрятал себя в камеру хранения пошленького быта, не испарился от реальности, не возвёл перманентно многолетнюю мастурбацию памяти в покаянный канон сталинско-хрущёвско-брежневских кошмаров нашего недавнего прошлого. Я, засунув поглубже два пальца в рот, блюю на ваше прошлое, в котором вы возитесь, как возятся БОМЖи в поисках стеклотары насущной, в гнусной клоаке помойки.

Грубо? Нет, что вы, ребятишки. Это не грубо. Это справедливо. Не милосердно, конечно, но справедливо.

Хе… Как-то, где-то, кто-то сказал, что Бог милосерд, но не справедлив. Если бы, дескать, Он был бы справедлив и воздал каждому по делам его, то земля погибла бы от справедливого гнева Вседержителя. Лишь неизреченное море милосердия Божия – залог нынешнего и грядущего существования народов и отдельных человечков. А я против такого милосердия. Бог, где твоя справедливость? Тебе отмщение, так воздай! Не хочешь? Тогда я воздам. За Тебя! От Себя! Я! Новый бог грядущего века!

О, да это целый манифест, – скажет мне иной лентяй, раб, идиот и читатель моего блога. Конечно. Это мой манифест. Но не сразу я провозглашу его вам. Сохраню интригу. А то вижу, как блестят ваши глазки и текут слюнки. Терпение, господа, терпение. Для начала нужно пояснить, зачем мне необходимо ЕЁ убить. И не просто убить. Растоптать, уничтожить, надругаться. Над ней, над именем её, над памятью о ней надругаться. О, я не сумасшедший. Если бы я был сумасшедший, я жил бы, как все (смотри выше), пресмыкался и терпел ежечасные и ежеминутные унижения от всех и вся. Но нет, я свободный человек. И я заключил прежнюю свою несвободу в её образ. Всё зло, все возможные и невозможные неудачи; все болезни и болячки; зависть, подлость, лесть, жадность – всё, без остатка я заключил в неё. Мне остался один главный шаг до полной свободы – убить гадину.

Ну, и, конечно, деньги. Они нужны мне. Как стартовый капитал. Чтобы, завладев этими деньгами, её деньгами, стать свободным и от безденежья. А денежки у неё есть. Эта потаскушка сумела потаскать во вшивой своей жизни не одну тысячу. В чуланчик, в носочек или чулочек. Куда, бес его знает, прячут они свои сбережения. Я найду. Преступлю через гордость, чтобы стать свободным и от гордости. Я буду рыться в её мешочках, проверять старые штопаные чулки, если надо, то и вонючее её бельё переворошу. Найду. Найду! Есть, что искать. Деньжата у неё водятся. Судите сами. Живёт одна. Мужа схоронила года три тому или чуть больше. А он, кстати, при жизни не бедствовал. Партийно-хозяйственные должности занимал. Затем свой бизнес. Машинка своя. И не какой-нибудь советско-зачиханный «Москвич». Иномарочка. И крутенькая, надо сказать. Вдова машинку продала. Пешком ходит. Собственно, зачем пенсионерке машина? В собес кататься? Свой капитал, кроме наследства мужа, у неё, кстати, тоже имеется. Я навёл справки. Она в молодые годы отличалась активностью на комсомольском поприще. Говорят, что тогдашние партийные боссы, весьма довольные её активностью, выбираясь на выходные за город, любили приглашать её к себе в сауну, для решения неотложных партийно-комсомольских задач.

– Кузьмич, – говаривал, бывало, партийный лидер лесничему. – Организуй-ка нам сегодня баньку по высшему разряду. И чтобы обязательно была наша комсомолочка.

– Иван Иванович, с комсомолочкой никак не получится сегодня. Её в Москву отозвали на комсомольский форум.

– Иди ты… Ну, Кузьмич, всё настроение испортил. Убирайся с глаз долой.

– Так как же насчёт баньки?

– Засунь себе эту баньку… Вели готовить машину. Домой еду.

В сауне и подцепила она себе муженька. Первого, нет, тогда ещё второго секретаря райкома. Это потом она его через нужных людей и через сауну, конечно, перевела и в первые, и в обком. Он даже, благодаря ей, успел пару доперестроечных лет посидеть в кресле секретаря по идеологии. Потом над партией задули не самые благовонные ветра. Пришлось менять кресло в обкоме на место в облисполкоме, затем мэрия… Она, кстати, к этому времени с идеологией тоже разобралась. Стала главным экономистом в областной телерадиокомпании. Хозяйкой по сути нашего телевидения. За четверть века в компании сменилось семь председателей, четыре главбуха, редакторов без счёту, а она, кобра старая, цвела всё это время и пахла. На пенсии, кстати, она второй год. Ей пятьдесят семь. Но выглядит, стерва, как конфеточка. Не жалеет денег на себя родимую. Моих денег. Моих! Ничего, сучка, я тебе устрою кровавую сауну. Будет тебе и комсомол, и экономика, и белка, и свисток.

Итак, кроткие и тихие, буйные и шустрые мои читатели, вы уже поняли суть моего дневника? Если нет, то закройте эту страницу и бегите галопом, аллюром и рысью по своим житейским делишкам, наслаждайтесь куском генномодифицированной соевой лепёшки, купленной в супермаркете, жрите рабские подачки от сильных мира сего, пейте телевизионные новости, текущие из розовых ноздрей проверенных и залитованных (классное, почти забытое словцо) журналисточек. Нам с вами, племя рабов, не по пути. Если же бунтом наполнены ваши лёгкие, если засыпаете вы заполночь, устав от напалмово-термоядерных любовных ласк Революции, если каждая клеточка бедовых ваших тел ненавидит будничную серость, строго охраняемую вертухайско-чиновными выродками, тогда за мной! Не старушку иду убивать. Что возьмёшь со старухи? Их миллионы, всех не удавишь. Не гадину хочу уничтожить. Змея, она тоже Богом ли, дьяволом пущена в мир неспроста. Но, убив старую тварь, я убью себя. Именно так! Убью, и не буду ныть, падать в припадках, как некогда жалкий герой Достоевского. Мой шаг твёрд. Моя поступь верна, цель моя ясна и путь праведен. За мной, братья, к свободе!

Да, иной несмышлёныш или же, наоборот, сверхзаумник ехидно спросит:

– Чего же ты, вождь, взялся описывать свои мысли и действия в дневнике? Напоказ выставляешься? Или трусишь, ищешь поддержки у виртуальных сообщников?

– Ха-ха-ха! – отвечаю вам. Я запросто могу обходиться и без блогов, без дневников. Мои записи – это не просто описание событий, имеющих судьбоносное значение для России. Это новая Библия, это «Майн кампф» для тех, кто пойдёт следом, но пока не решается сделать первый, самый важный шаг. Решайся, брат. Или с нами, или с ними. Или с вождём, или с рабами. Третьего пути нет и быть не может.

Ну, хватит вступлений и прелюдий.

Итак, в начале июля, в чрезвычайно жаркое время, ближе к вечеру, я вышел из своей однокомнатной каморки и решительно направился к Бибикову.

 

2

– Как насчёт горло промочить? – спросил я Бибикова.

– Ты же знаешь, мне нельзя водку.

Это верно. Бибикову нельзя водку по двум причинам. Во-первых, он может сорваться, уйти в затяжной с риском для жизни запой. А во-вторых, после реабилитационного курса в, кажется, баптистском центре «Рассвет» на него, как на будущего пастора, делали ставку братья-христиане этого самого центра. Ну, и следили за ним соответствующим образом. А Бибиков и не против. Он вообще человек крайне интересный. Крайне, от слова «крайности». В антиллигентской среде нашего города за ним закрепилась стойкая репутация, с одной стороны, чернокнижника и масона, даже, как говаривал лидер местной патриотической партийной ячейки: жидомасона, хотя внешне к еврейству приписать Бибикова можно лишь с гигантскими натяжками, а с другой стороны, сведущие люди утверждали, что он шаман, буддист и что-то в этом роде, почти беспрерывно находящийся в трансе, вернее в гашишево-опиумном астрале.

Сам Бибиков называл себя адептом всех религий, и, пожалуй, это было верным утверждением. Во всяком случае, где бы ни был он замечен: в Православном ли храме на Пасху, в мечети ли на пятничном намазе, в кружке кришнаитов, блуждающих по городским переулкам в поисках нирваны, в собрании свидетелей Адонаи восьмого дня, везде Бибиков был своим. Истово осенял себя крестным знамением, истово шептал молитву на арабском, истово делал харю рамой и истово же раздавал журналы «Колючая проволока» хорошеньким девочкообразным пэтэушницам.

– Ты же знаешь, мне водку нельзя, – повторил Бибиков, с мазохистским экстазом выдавливая из себя каждое слово.

– А кто говорит о водке? Я и сам её, родимую, не употребляю. У меня коньячок.

Нет, нет. Я не являюсь бескорыстным пророком, раздающим воду жизни, оформившуюся в дорогие напитки, любому страждущему. И меценатом никогда не был и никогда не буду. Просто от Бибикова мне нужна информация. А легче всего получить эту информацию, изрядно сбрызнув наши с Бибиковым организмы коньяком. Дагестанский, пять звёзд, триста восемьдесят рублей. Для моего, пока ещё не обременённого грузом зелёных купюр кармана, сумма немаленькая. Но ради моей цели я готов на некоторые жертвы.     

Против коньяка Бибиков ничего не имел. Мы выпили по пятьдесят. Закурили. Плеснули ещё по пятьдесят, закусив оливками без косточек. Тридцать пять рублей из тощего моего кошелька.

– Слушай, Бибиков, нужна твоя мудрая консультация.

– Так-так.

– Ты как-то рассказывал, что у тебя был роман со старушкой. Не в падлу будет поделиться подробностями?

– Что, Рома, на стареньких потянуло? Некрофилия – дело грязное.

Рома – это моё имя. Рома. Роман. Роман, хе-хе, Родионович. Ну, посмейтесь, посмейтесь. Мне самому иногда смешно. Фамилия моя, правда, не Раскольников, а самая, что ни на есть банальная. Фомин. Просто Фомин. Ничего пока выдающегося.

– Понимаешь, в соседнем подъезде живёт дама. Пенсионерка, но ещё очень даже ничего. Мне кажется, она мной заинтересовалась.

– Ну, что же, попробуй, попробуй. Советовать не хочу. Брехня, что все они одного поля ягодки. У каждой бабы, будь то писюха четырнадцати лет, дама бальзаковского возраста или пиковая старуха, у каждой свои заморочки в башке. Главное – не обольщаться, не тешить себя сверхмыслью, что понял такую-то или такую-то, раскусил её сущность. Пусть в каждой остаётся хоть маленькая, но загадка, и пусть каждая живёт в уверенности, что эту загадку не разрешить никому.

– Бибиков, ты великий философ. Давай ещё по пятьдесят.

– А то, – ответил Бибиков, то ли соглашаясь, что он великий, то ли разрешая плеснуть в стаканы янтарной жидкости.

– Так что там насчёт твоей старушки, Бибиков?

Здесь нужно сделать пояснение. Адепт всех религий был, ко всему прочему, известным альфонсом. Однажды он целый год жил на содержании одной местной бизнесвумен. Оба, кстати, были весьма довольны, до определённого срока, подобным симбиозом. Но через год Бибикову наскучило и он сбежал к художнице. Про таких говорят: «у них пуля в голове». У этой в голове была не пуля, а ядро от Царь-пушки. Она была крайне деятельна, таскала Бибикова по различным выставкам, теософским собраниям, спиритическим сеансам. Она постоянно была в творческом поиске, жила экспериментом, ничуть не смущаясь неудач, случавшихся частенько. Её вообще мало заботили окружающие события и персоналии, кроме мнения критика Тевтонского, который пока был к художнице благосклонен. Как вошёл в её жизнь Бибиков, как выпал оттуда, да и был ли вообще – пустяки и банальности, не имеющие значения для настоящего искусства. А Бибиков, между тем, уже обитал у хозяйки салона дверей. У этой всё было размеренно и выверено, как толщина филёнки или скрип половицы. Да и в постели вела она себя подобно двери. В нужный миг открывалась и тихо закрывалась, не выражая лишних эмоций. И недельки через три Бибиков через дверь же сбежал к училке. О, это была классная дама, в смысле классного руководства… ну, должность такая. А дама, кстати, не очень уж. Видел я её. Тощая, со складочками между бровями. Так и кажется, что вот-вот начнёт нашпиговывать тебя правилами грамматики и геометрическими теоремами. От неё Бибиков убегал сквозь густые заросли истерик. Но нашёлся спасительный островок. Им была… Стоп! Можно долго рассказывать о похождениях Бибикова, но не об этом сейчас речь. Итак, я задал вопрос:

– Так что там насчёт твоей старушки, Бибиков?

– Честно говоря, дурацкая история. Ну, слушай. Тут как-то в Интернете я просматривал порнушку.

– ?

– Но-но. Все мы не без греха. И первый брось в меня камень. И всё такое. Так вот. Сижу, балдею. Попки, сиськи, киски, всё как положено. И вдруг натыкаюсь на галерею «голые старушки». Почему открыл? Не знаю. Зрелище, конечно, не для слабонервных. Хотел было уже закрывать, но тут вижу ссылку: «Внучок отымел свою бабушку». Открываю. Картинки. Но знаешь, Рома, мне вдруг словно крышу сорвало. Не могу объяснить. В этом внучке себя увидел. Молодого, горячего. И страсть как захотелось попробовать старушку. Ну, правда, что сие такое? Может ли быть секс у парня со старой развалюхой? Понимаешь?

– Понимаю, понимаю. Дальше.

– Что дальше? А дальше непонятки со мной начались. Нет, конечно, с научной точки зрения, психология там, философия, биология, прочая ботаника, моему состоянию есть какие-то объяснения. Психоз, нервоз, навязчивая идея. Всё такое. А по человечески – туман какой-то, Рома. Хочу старушку и всё тут. Ларку свою бросил. А Ларка, скажу я тебе, такая деваха… Звёзды Рублёвки близко не стояли. А в постели… Да ты помнишь ведь мою Ларку.

– Помню, конечно, знатная девочка.

– Вот-вот. Мечта поэта. А я её бросил. Чтобы, понимаешь, заняться какой-нибудь старушенцией. Думал, выбирал, приглядывался. И нашёл-таки объектик один. Это ещё с прежней моей работы.

А надо сказать, что Бибиков иногда работает. И даже официально, с трудовой книжкой.

– Была там у нас одна бабка. Под антиллигенцию косила. Ей давно за шестьдесят, даже за шестьдесят пять. Пару раз мы с ней в общей компании пили. Там все пили, ну, а я тогда как раз в последней перед завязкой нирване был. Помнишь?

Словно я должен помнить все «нирваны» Бибикова. Мне и до самого-то Бибикова дела мало, не то что до его запоев.

– Помню. А как же. Ну-ну.

– Вот. Выпили. Перцовочку, кажется, тогда употребили. Было и винцо, но дамы, коих кроме моей горгоны было ещё три штуки, предпочли то, что покрепче. Ну, вот, я разлил, а старушке меньше всех. Ну, думаю, ещё хватит бабушку Кондратушка по макушке. А она возмутилась, мол, что за дела, чего это мне меньше всех. Все на меня посмотрели, как на личного врага горячо любимого товарища Сталина. Ну и я, чтобы замять ситуацию, сказал, что, дескать, налил мало из уважения. Что обычно если я дамам наливаю много, то потом спаиваю их и начинаю приставать. А она, потаскушка старая, игриво так отвечает, мол, начинай. Ну, выпили и забыли. Ни к кому я приставать, естественно, не стал. У меня тогда студенточка была. Эта, как её… Блин, Рома, у тебя там осталось ещё в пузырьке? Плесни, что-то память хандрить стала.

Вылил я остатки коньяка в стакан Бибикова, себе пару капель, чтоб за компанию. Жду продолжение рассказа. Не коньяк же, в самом деле, я припёрся пить к Бибикову.

Он выпил, не закусывая, взял гитарку, заиграл. Пока не сыграет, чего захотел, подступаться с расспросами, просьбами, чем-либо ещё к нему бесполезно. Даже если бы сейчас из ванной комнаты, призывно улыбаясь, вышла бы совсем нагая Анжелина Джоли, Бибиков, искоса поглядывая на неё, допел бы начатую песню до конца.

Играл, кстати, он неплохо. Даже давал уроки игры на гитаре в местном клубе самодеятельной песни. А ещё занимался репетиторством, сторожил что-то по ночам на водоканале, торговал косметикой и пиратской видеопродукцией. А мог месяцами не работать. Находясь на содержании своих Афродит или просто так, потому что не хочется. Словом, жил Бибиков по кайфу.

Наконец он оборвал игру, положил гитару.

– Коньяк ещё есть?

– Извини, Бибиков, больше ни капли.

– Хрень лысая, – ругнул он пустоту. – Ладно, ничего не поделаешь, придётся вкусить яду и сдохнуть.

С этими словами он полез под диван и вынул бутылку водки.

– Старый загашник. На всякий случай. А случай этот, похоже, наступил. Разбередил ты мне раны, Рома.

Он разлил жидкость по стаканам, не дожидаясь меня, залпом осушил свой. Зажмурился. И так, с закрытыми глазами, продолжил свой рассказ.

– Бабка эта и передвигалась-то еле-еле. У неё пара инсультов была, и под трамвай она попадала. А всё работала. До последнего таскалась на службу, пока совсем ноги не отказали. Сейчас не знаю, что с ней. Может, преставилась, раба Божия. Ну, а когда я выбрал её своим объектиком, она ещё работала, ковыляла, без палочки даже. Кстати, я понял, почему выбрал именно её. Она вечно ходила в зелёном брючном костюме, с вечно расстёгнутой на штанах молнией, отчего обнажался её живот. И ты знаешь, вовсе не безобразный. Хе-хе. И вот, как в той рекламе, где все мысли только о еде, после выбора объекта стал я думать только о своей старушке. Прокручивать в голове, как же это у нас с ней получится. Ты, наверное, думаешь, что я маньяк. А хоть бы и маньяк. Кто мне судья? Ты, что ли?

– Бибиков, не гони волну. Ты меня не первый год знаешь. Я тебе зла в жизни не желал.

– Это верно, Рома. Ты мужик! Классный мужик.

Мы снова выпили. Водка после коньяка – не айс. Я боялся, что он снова прилипнет к своей гитаре, но он, вновь закрыв глаза, продолжил рассказ.

– Много раз во сне являлись мне в моей богатой на события жизни эротические сны. Но те, в которых я был с бабулькой, – вершина порнографии. Вот какие фильмы нужно снимать голливудским акулам, чтобы доводить зрителей до полного исступления. Я и сам всё это время был словно в полуобморочном состоянии и однажды не выдержал. Набрал её номер. Она дома была, в отпуске, кажется, или на больничном. Страшно удивилась моему звонку. Ну, а я, мол, специально звоню, проведать бывшую коллегу по работе. О самочувствии её хлопочу. Не нужна ли помощь какая? Ничего, отвечает, потихоньку. Много, конечно, навалилось, жизнь ныне – не мёд, по телефону всего не расскажешь. Зачем же по телефону? А хотите я к вам по старой дружбе в гости зайду? Посидим, посплетничаем. Правда? А когда? Да хоть сейчас. Адрес диктуйте, я забегу.

Продиктовала. И вот я у неё. Обычная стариковская двушка. С характерными запахами и с двести лет немытыми стаканами в запылённом буфете. Ну, что. Посидели, потрепались, кто, что, с кем, чего. А что, говорю, нет ли у вас, коллега, чего выпить? А как же, есть, говорит, шампанское припасено. Откроешь? Открою, без проблем. Выпили по бокалу. Потом ещё по одному. Она, мол, наливай ещё. Я игриво так, ой, налью и приставать начну. Начинай. А давайте, говорю, на брудершафт. А давай. Выпили. Отставил я бокал и впился губами в её губы. Обнял, к себе притянул, одной рукой по телу прохаживаюсь. Дрожу, понимаешь, от вожделения. Чувствую вдруг, и она дрожит. Оттолкнула вдруг меня. Лицо испуганное. Рот искажён. Нет, задыхаясь, шепчет, не надо, умоляю. Но почему? Не надо. Как это не надо? Для чего же, блин-душа, я припёрся сюда? Она ещё больше испугалась. Вот-вот милицию звать начнёт. А во мне уже кипит всё. Слушай, говорю, ну, чего ты боишься-то? Я всё сделаю по высшему разряду. Ну, хочешь, я разденусь, ты увидишь моё высокое достоинство, подержишь в своих руках. Нет, уже плачет она, не надо, умоляю. Ну, хоть ты, говорю, разденься. Я хоть посмотрю на тебя. Нет! Нет. Нет… И в слёзы. И тут, веришь, Ромка, подкатил к моему горлу такой приступ тошноты. Удержу нет. Сейчас всю кухню, и стол её качающийся, и буфет, в грязи тонущий, и саму её, дуру старую, заблюю. Бросился я в сортир. Еле отдышался. А на смену тошноте ненависть пришла. Да такая, брат, ненависть, что удушил бы несчастную бабку. Бог, наверное, отвёл. Схватил я свои вещички и дёру из квартиры. Домой прибежал и в ванную. Мылом, шампунем, зубной пастой, снова мылом смывал, смывал, смывал с себя следы омерзительного своего свидания. Рвало меня. Я снова мылся. Ох, Ромка, брось ты этих старушек. Ну их к монахам. Поверь, в мире столько классных тёлок. Давай, брат за них выпьем.

– Нет, Бибиков, извини. У меня ещё дела есть сегодня. Я больше пить не буду. Не обижайся.

– А я выпью. Не могу, Рома, разбередил ты мне душу, вскрыл старую рану.

Он выпил, потянулся к гитаре. Я резко встал, попрощался и поплёлся к выходу. Бибиков отложил гитару и пошёл проводить меня до двери. Жалок был его вид. Но мне его не было жалко, и, чтобы добить друга, уже перешагнув порог его квартирки, я спросил, как бы между прочим:

– А что, друг Бибиков, после того случая тебя больше сны про эту бабульку не посещали?

– Нет, – нахмурился мой друг, опустил голову, проглотил комок в горле и выдавил из себя: – Один только раз. Один раз.

 

3

Глупый рассказ Бибикова, между тем, произвёл на меня впечатление странное. В раздумьях брёл я пешком через город по Н-ской улице и К-вому переулку. Лишь на Соборной площади у стихийного рынка замедлил ход. Внимание моё привлекли бабульки, торгующие незатейливым товаром: вяленой рыбой, сладкими петушками на палочках, черешней, мёдом, семечками. Брошенные жизнью на обочину этой самой жизни, какую ценность они могли представлять для меня, например, для Бибикова с его маниакальной идеей греховного соития с полуживым трупом? Любят ли их по-настоящему их изнасилованные бытом дочери, их растлеваемые безнадёгой внучки и внуки? Или за внешней, натянутой привязанностью, вызванной скорее правилами приличия, кроется тайное, жгучее желание скорейшего избавления от этих надоевших, брюзжащих, поучающих правилам жизни, в которой, кстати, сами оказались на дне, тратящих две трети мизерной пенсии на БАДы и прочие лекарства, чтобы любой ценой зацепиться за эту жизнь, просуществовать ещё год, два или пять, охая, брюзжа, ругаясь и поучая.

Вот сидит одна такая. Шея, как у быка, грудь, как две вершины Эльбруса, на ноги-тумбы можно без всяких свай устанавливать статую Свободы. Такую соплёй не перешибёшь. Такую и топором не сразу успокоишь. Такая, не обращая внимание на торчащее из башки, заливаемой кровью и мозгами, лезвие, будет надвигаться на тебя, вцепится в твоё горло и будет душить, сладостно улыбаясь, пока ты, полный сил и талантов, не перестанешь дёргаться в предсмертных конвульсиях в чугунном зажиме её закалённых временем лап. Эх, с каким омерзением глянул я на эту Алёну Ивановну житейских помоек. Какое сильнейшее желание убить её и сидящих в таких же позах её товарок накрыло меня.

Но нет, не время. Глупо из-за одной вонючей торговки рыбой портить мой гениальный план, пачкать мой безупречный манифест. Придёт мой час, наступит моя эра. Мне отмщение, я и только я воздам. Поплатятся они и за Бибикова, который хоть и дурак, но парень неплохой, и за друзей моих студенческих, пущенных премудрыми их жёнушками на изделия из пеньки и капрона. За себя, наконец. Как долго приходилось мне терпеть бабский диктат. В детском саду, в школе, в институте. Мне двадцать восемь лет. Двадцать восемь! Слышите вы? И лишь потому, что у очередного олигарха молодая содержанка хочет новую яхту, что телезвезда, дочь известного политика, каждый месяц приобретает новую иномарку, что любовница депутата требует у народного избранника плату за любовь в виде алмазного колье… Поэтому я, талантливый и умный, молодой и красивый ЧЕЛОВЕК, вынужден прозябать в однокомнатном гробу, питаясь консервами, синтетической лапшой и мёрзлой картошкой, дыша газовыхлопом чужих автомобилей и голосуя за счастье очередного слуги народа!

Я вот давеча сказал, что фамилия моя самая что ни на есть обычная. А вот фиг там! Звучная у меня фамилия. Откройте энциклопедию, полистайте справочники. Фомиными были пионер авиации и авиаконструктор, композитор и два архитектора – отец и сын, режиссёр и художник. А сколько учёных. С мировым именем, между прочим. Математик, физик, химик, книговед. Но только мне, одному мне предстоит обессмертить свою фамилию, вписать её кровью и золотом в скрижали всемирной истории. Я смогу. Я сделаю. Я не тварь дрожащая. Я не стану делать пробу, как когда-то недоучка Раскольников. Я приду, убью и возьму своё. Ужаснитесь, если кто-то ещё не понял величия момента. С вами говорю Я!!!

Так, размышляя, миновал я Соборную площадь и оказался на Т-ской улице. Отсюда начинался частный сектор. Массивные заборы домовладений, между тем, не могли сковать природную ширь росших в садах плодовых деревьев. Яркие, густо налитые соком-кровью крупные ягоды вишни, чёрные, мохнатые, цвета запёкшейся крови плоды тутовника. Мне вдруг страшно захотелось есть. Я рвал горстями лопающиеся в руках вишенки, совал в рот пачкающиеся несмываемыми чернилами тутовые ягоды. Ел, ел, ел. Словно от этого зависела вся моя жизнь. Словно не кисло-сладкие плоды проникали в меня через жаждущую глотку, а воздух в каком-нибудь тёмном и безвоздушном пространстве.

Наконец утроба моя насытилась. Я сладко потянулся и вспомнил вдруг Бибикова. Представил, как стоит он, бедняга, на коленках и трясущимися руками расстегивает пуговки на зелёном брючном костюме старухи. В голове вдруг всплыли строки Пушкина: «Графиня стала раздеваться перед зеркалом. Жёлтое платье упало к её распухлым ногам. Герман был свидетелем отвратительных таинств её туалета…». И тут тяжёлый приступ тошноты чуть не бросил меня с ног на асфальтовую дорожку. Едва переводя дух и плохо понимая, что со мной происходит, вдруг зарычал я утробным голосом кому-то, кажется самому себе:

– Да неужели ж, неужели ж я в самом деле не смогу это сделать? Убить, удушить, растоптать? Взять топор и по голове? Господи, неужели?

Тут к счастью тошнота отпустила моё горло, лёгкие и пищевод. Отдышавшись, я громко, нарочито громко расхохотался, пугая воробьёв, купавшихся в пыли пересохшей лужи. Врёшь! Смогу! И удушу, и растопчу. И топор возьму. Топор? Ха-ха-ха! Какой, ха-ха, топор? При чём здесь топор? Каменный век, право слово. Это вырвалось только. Естественно, я эту тварь дрожащую не топором убивать буду. Криминал мне ни к чему. В тюрягу пусть лохи отправляются. У меня другие планы и цели иные. И тошнило меня не от слабости. Намешал: коньяк, водка, вишни, тутовник, да ещё и на голодный желудок, да ещё и отвратительные подробности бибиковского секса. И Пушкин тут со своей старухой. Ха-ха. А ведь Пушкин-то неспроста так подробно описал туалет старой графини. Видать, тоже имел в голове бибиковский пунктик. А? Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Всё правильно. Всё так. Долой сентиментальности!

Нет, всё-таки, если и есть там, в высших сферах, не на земле, кто-то мудрый и верховный, этот кто-то ведёт меня правильно. Ну, веди-веди меня, мой поводырь. Предаю себя в руки твои. Топор… Ха-ха-ха!

 

4

У иного читателя может сложиться мнение, что вся моя идея сводится к банальной патологической ненависти к женщинам, к женскому полу. Этакий женоненавистник, маньяк, потерпевший ряд поражений на любовном фронте и претерпевший россыпь унижений из-за мужской несостоятельности. Сразу спешу развенчать глупые и ничтожные домыслы. Я нормальный, физически крепкий, здоровый мужчина двадцати восьми лет. С высшим образованием. Интеллектуально развит. Наследственных болезней не имею. Судимостей и родственников-алкоголиков нет. Я привлекательный, можно даже сказать, красивый малый. Женщины меня не отвергают, а кое-кто и сам жаждет со мной отношений.

Я не женат и не стремлюсь. С сексом у меня полный порядок. В моей записной книжке есть пять-шесть телефонов тех, кому достаточно сделать ползвоночка, и они примчатся с любой окраины, чтобы усладить моё добровольное одиночество. Та, кто хоть раз побывала со мной в постели, клялась, что никогда ничего подобного ни с кем не испытывала. Врёт, конечно, я мало обращаю внимания на такую сладкую ложь. Я выработал иммунитет против лести и вранья. Это могло бы помешать в осуществлении моей великой цели. Привязанностей к своим женщинам я тоже не терплю. Влюблялся ли? Ну, а как же без этого? Иногда это даже полезно. Некая энергетическая подпитка, ни к чему не обязывающая. Утром влюбился, в обед забыл, к ужину можно влюбляться в другую. А любовь? А вот это, читатель, оставь для других романов. Любовь – это прежде всего унижение, самоуничижение ради призрачных, придуманных поэтами и богословами идеалов.

Да, в студенческие годы я пытался любить. Её звали Лена. Чудесное имя. Словно далёкая, могучая северная река, втекла она колдовскими струями своих глаз, волос, походки в мои вены. Я потерял покой, по ночам писал стишки, похудел. Я ехал в трамвае и видел, как каштановые её волосы в лучах весеннего солнца разливали вокруг себя золото нимбом. Я молился на неё, как на мадонну. На студенческую стипендию покупал розы, а с огородов в частном секторе воровал нарциссы и тюльпаны. Её комната в общежитии всегда была полна цветов. О, как я страдал, как мечтал, как жаждал. Как был счастлив и несчастен одновременно. И что в итоге?

Мы стояли на кухне, среди тошнотворных испарений кастрюль со студенческим бурлящим варевом. Она, не глядя мне в лицо, зло говорила кому-то, кажется, мне.

– Ты же знаешь, что у меня есть парень. Зачем же навязываешься?

Первый раз в жизни я был так унижен и раздавлен. Нет, любовь больше не посмеет коснуться моего натренированного тела, не ослабит упругость моих мышц, не подкосит крепкие пружины моих ног. Никто не вызовет у меня головокружения, бессонницы, потери аппетита и прочих атавизмов пошлости и низости, называемых громким словом «Любовь».

Ну, а секс? Такая же потребность, как утренняя гигиена, как ужин перед телевизором. Какая тут на фиг любовь? Мой первый секс был прозаичен и банален. Она училась на нашем курсе и была толста. Нет, она была чудовищно толста, чем вызывала тайный сексуальный интерес у большей части мужской половины института, включая профессорско-преподавательский состав. Имя у неё было простенькое. Зина. Как-то не вязалось оно с внешними границами имяобладательницы, и мы стали называть её Изольда. Почему? Не знаю. Кто-то назвал, и прижилось. Так вот, Изольда втрескалась в меня до опупения. Ходила за мною повсюду. В этом, пожалуй, что-то есть. Если бы я не качал мышцы в спортивном зале, мне тогда не надо было бы беспокоиться о личной безопасности. Со мной всегда был собственный телохранитель. Правда, охраняла она меня в основном от взглядов и заигрываний других представительниц пола прекрасного. И это очень быстро стало мне надоедать. Я так прямо и сказал ей:

– Знаешь, Изольда, ты, конечно, девушка колоритная, эффектная, но мне не нравишься. Я не люблю тебя. Не ходи за мной больше.

И знаете, чем она ответила на это? На следующий день она приехала ко мне домой, без предупреждения. Почти оттолкнув меня в двери, прошла в ванную. Я, честно говоря, от изумления изображал, пока в ванной журчала вода, статую командора. Ожил лишь, когда она, точно Венера из пены, явилась передо мной абсолютно голая с влажным и манящим розовато-пышным совершенством роскошного тела. Всё это настолько поразило меня, что ощущений того первого в моей жизни секса память не оставила. Помню только этот её царственный выход, словно под музыку Верди из «Аиды». После этого встречались мы с ней ещё раза три, но без особого удовольствия с моей стороны. Тем более что я уже успел завести романчик со студенточкой музыкального отделения, и с Изольдой было покончено. Поговаривали, что она даже таблетки глотала или что-то в этом роде. Ну, не повезло девочке.

Да. Так что женоненавистником меня вряд ли назовёшь. Не в женщинах как таковых дело. Мне даже жаль их в какой-то мере. Судите сами. Недавно мой шеф по работе просматривал в офисе сайт «Одноклассники». Ему сорок пять, он закончил школу в год, когда я появился на свет. Птеродактиль. Ну, вот, находит он своих одноклассников, а более одноклассниц и прямо писает от восторга.

– Гляди, гляди. Людка Мирошина. Блин, постарела. Какая деваха была. Вся школа за ней бегала. А это кто? Неужели Лариска? Ну, точно! Блин, гляди, гляди, Ромыч, это Лариска Гирилович. Мы с ней в восьмом классе целовались и потом неделю боялись в школу ходить, а вдруг кто видел и нас теперь из комсомола исключат.

Ну, и всё в таком духе. Каждой он сообщение писал. Примерно такое: «Умничка, шикарно выглядишь. Была в школе симпатяжкой, а теперь просто роскошная женщина». А я гляжу. У этой роскошной женщины подбородочек заострился, щёки провалились. У другой лицо припухшее, наверное, от чрезмерного употребления известных напитков. У третьей плечи и живот изуродованы целлюлитом. Шикарно выглядят, нечего сказать. Бедные вы бедные. А ведь три десятка лет назад о вас вдребезги поразбивала похотливые глазки, давясь при этом тягучей слюной, куча мужиков. Физкультурник, подсаживая на брусья, не одни трико перепачкал спермой, как бы ненароком трогая вас за спины и бёдра. Литератор, читая Блока, обращался не к абстрактному слушателю, а к вам, проклиная свой статус учителя, не позволяющий ему никаких вольностей, кроме поэтических. Всё было у вас: и стройные ножки, и пышущие румянцем щёчки, и сорящие страстными искрами глазищи, и попка такая, что рука сама тянется шлёпнуть, и, как в песенке: «у ней такая маленькая грудь…». Время искромсало ваши прелести. Вы более не нужны. Высшей справедливостью было бы учреждение обязательной всемирной эвтаназии для всех лиц женского пола, достигших пятидесяти лет. Чтобы не мучались от многочисленных болячек и от бессильных, напрасных попыток вернуть былую красоту.

Иное дело дамы из богемы. Вот этих-то я действительно ненавижу. Материальные возможности позволяют им внешне замедлить процессы старения. Прогнивая внутри, они, подтянув кожу, закачав кое-куда силикон, мнят себя королевами и самодержицами. Они уверены, что мир принадлежит им. Ради мнимой своей красоты они готовы на всё. Им нужны молодые донорские органы, им нужны стволовые клетки из эмбрионов убитых младенцев.

Нет, я не защитник младенцев, не враг абортариев. Сентиментальность – чуждое мне чувство. Даже наоборот, я сумел выработать в себе достаточное количество цинизма и равнодушия. А по-другому нельзя. По-другому мне никогда не добиться высокой своей цели. История не прощает слабаков.

Однажды на Соборной площади я наблюдал драку. Именно наблюдал. Остановился и с интересом следил, как четверо пацанят мутузили сверстника. Класс, наверное, шестой. Сначала они кидали ему в спину камешки. Затем один разогнался и ногой в эту понурую спину со всего маха. Мальчишка, естественно, упал. Они не стали бить лежачего, подождали, пока поднимется. Окружили кольцом и стали избивать. И всё норовят в лицо или в пах, чтобы побольней. А ещё один их товарищ всё это на телефон снимает. Несчастный малец кровь со слезами размазывает, воет, о сопротивлении не мечтает даже. Думает, наверное, о том, чтобы только не убили. А они в раж вошли. Насмотрелись по телику боёв без правил и воображают себя бойцами. Приёмы на пацанёнке, как на груше боксёрской, отрабатывают. Наконец один из мальчишек заехал ногой жертве в печень. Тот рухнул на землю и хрипит, вдох сделать не может, юшкой кровавой захлёбывается. Они поднимать его не стали, лежачего добивают.

А прохожие, коих немало в это время дня, спешат мимо, словно и не видят ничего. Я один демонстративно так стою, наблюдаю. Только что на телефон не снимаю. Очень уж мне любопытно, добьют или пощадят. Э, да ты отчаянный парень, скажет мне иной читатель, не побоялся, что могут привлечь, как свидетеля. Могут, конечно, в наше время ЭТИ всё могут. Только я тогда не думал о таких мелочах. Мне важно было себя проверить. Смогу ли я спокойно, без эмоций наблюдать убийство. Не киношное, не постановочное. Реальное убийство. Не станет ли между мной и моей идеей пресловутая «слезинка ребёнка». Не стала. Не без гордости заявляю, ни один мускул, ни одна нервная клетка не дрогнула во мне во время этой бойни.

Лишь когда некая «серая шейка» в убогой длинной юбке и блузке китайско-турецкого самого дешёвого пошива вступилась за почти не реагирующего на происходящее пацанёнка, когда она, набросившись на с весёлым визгом рассыпавшихся мальчишек, обратилась ко мне:

– Что же вы стоите? Мальчика убивают, а вы смотрите. Как вам не стыдно!

Ну, и что-то ещё в этом роде. Только тогда я позволил излить из себя эмоциональный порыв:

– Пшла вон, шалава подзаборная!

Она оторопела, посмотрела на меня, как на чудо диковинное, хотела что-то ответить, но вдруг запнулась. Спешно перекрестилась два раза и бросилась от меня прочь, как от чумы.

Это меня, кстати, нисколько не удивило. Я уже сталкивался с чем-то подобным. Однажды, ещё будучи студентом, я с приятелями попал в монастырь. Женский, известный. А что? Любопытно, прикольно. Я даже хотел закадрить там какую-нибудь монашку, чтобы приумножить контингент монашествующих за счёт её богомольного выродка. Но это отдельная история, сейчас не об этом. Так вот, в том монастыре обитала блаженная. Так монашки и посетители именовали немолодую дурочку, сумасшедшую в смысле. Считалось, что она видит будущее и может предсказать людям их судьбы. Мои товарищи ходили к ней за советом. Я не осуждаю. Пусть себе поприкалываются. Между прочим, кое-что из того, что она им напророчила, сбылось после. Без балды. Серьёзно. Шут его знает, какие чертенята у ней там в голове, только разочек и я попался ей на глаза. Просто шли навстречу друг другу. Она вдруг запнулась. Затряслась вся. Пальцем в меня тычет. Крестится и кричит:

– Чёрный человек! Чёрный человек! – Ну, и естественно своё, монашеское: – Господи, помилуй!

Прям беснуется баба. Хотел было я успокоить её, по щекам отхлестать, да куда там. Она от меня, как евреи от Гитлера, помчалась. Бежит и орёт дурным голосом:

– Ой, худо мне. Ой, чёрный человек меня душит. Господи, помилуй!

Ну, сумасшедшая, что поделать. Тут ко мне поп какой-то подбежал, ещё какие-то мужики. Вежливо так попросили покинуть территорию монастыря. Фанатики. Я бы и сам ушёл. Экая невидаль, тем более что закадрить монашку так и не удалось. Все они здесь с чёрными людьми в головах. Ой, помилуй, Господи, хе-хе.

 

5

А теперь, читатель, я расскажу тебе свой сон. Да, сон, а что здесь такого? Ну, как же, возразит мне иной моралист, манифест, идея и вдруг сон. Пошленько как-то. Ну, не хотите – не читайте, а только сон этот представляется мне важным для дальнейшего повествования. Он из тех, как назвал бы Фёдор Михайлович, престранных обстоятельств, которые, будучи в отдельности малозначимы и малообещающи, складываются с другими невзрачными обстоятельствами и мгновениями в подобие мозаики, создают тем не менее полную картину мироздания. Во загнул. Ну, классик, что поделаешь. Не я – Достоевский.

Однако ближе к сути. Снился мне февральский морозный день. Погодка была та ещё. Небо затянуто серым. Снег, спрессованный в подобие градин, но мягких, сыплет изобильно, стараясь повыбивать глаза очумелым путникам. Ветер порывами крадёт остатки человеческого тепла, стаскивая кепки и шапки с плохо экипированных прохожих. Плюс ко всему временами серость над головой прочёркивается зигзагами молний, сопровождаемых раскатами грома. И гололёд, как у Блока. Помните: «На ногах не стоит человек»? И всё это в феврале. Четырнадцатого числа. Почему именно четырнадцатого? Так ведь день влюблённых. Я стою у цветочного рынка. Здесь оживлённо. Непогода непогодой, а цветы для любимых никто не отменял.

Я покупаю цветок. Один. Розу. Алую, как пионерский галстук. Мне посчастливилось не стать пионером. В девяносто первом, когда пионерская организация тихо и мирно отошла в мир иной, мне было всего девять, так что октябрятская звёздочка ещё успела покрасоваться на моих школьных костюмчиках, а вот пионерская атрибутика меня миновала. Но пионерский галстук моей мамы долго ещё пламенел на большой кукле, восседавшей у нас в зале на серванте. Вот цвета этого галстука и была приобретённая мной роза, ну разве самую малость темнее. Роза шикарная. На прочном, малошипастом стебле. Последний стольник за неё отдал. Почему последний? Хорошо помню, что все карманы вывернул. Продавец-кавказец, хитро прищурившись, напутствует:

– Счастья тебе и твоей девушке. Пусть губы её будут такими же алыми и прекрасными, как лепестки этой розы. Хвала влюблённым!

Мне отчего-то неприятен его тон. Какое ему дело до моей девушки? И до того, что я влюблён? Постойте, я влюблён! Не сразу доходит до меня смысл этих слов. Влюблён! Ну, конечно. У меня есть любимая девушка. Прекрасная, как алая роза, как праздник в маете февральской непогоды. Именно к ней я иду сейчас. Вы знаете, как сказал бы, ну, не знаю кто, возликовало сердце моё.

Зашагал я сквозь гололёд, хлопьепад, метель и грозу, держа двумя руками, точно ребёнка или винтовку, алую свою розу. Во внутреннем кармане куртки у меня бутылка вина. Полусладкое, красное. «Коварство и любовь». Любимой девушке, конечно же, надо бы чего-нибудь поизысканней, но за неимением материальных возможностей приходится довольствоваться тем, что имеем.

Светофор на перекрёстке долго грозит красным глазом, особенно чётко вырисовывающимся на фоне мрачного неба. Я не выдерживаю и перехожу улицу, не дожидаясь зелёного разрешения.

Мимо проходят задавленные непогодой и бытом люди. Видят мой цветок. Улыбаются. Влюблённый идёт. Приятно.

Мне уже недолго идти. Я знаю, что сейчас, меж двух девятиэтажек, будет проход, затем пройти по дорожке мимо детского садика, и будет нужный мне дом. И тут внезапный порыв ветра. Да ещё и скользотень невероятная. Уже в полёте, неумело и нелепо пытаясь вернуть равновесие, кричу сам себе: «Цветок!» Падаю грузно, со всего маху, с каким-то фильмоужасовским звуком, вырывающимся с левой стороны груди. Это лопнула, точно бомба, бутылка вина. Я лежу, закрыв глаза. Почему-то боюсь открывать их. Кажется мне, открою и с ужасом увижу гибель своей нежной розы. Слышу над собой голоса:

– Паренёк, ты как? Живой чи шо?

– Смотрите, кровь.

– Скорую надо.

– Эй, парень, ты жив?

Открываю глаза. Надо мной склонились люди. Много людей.

– Жив я, жив. Всё в порядке.

– А кровь?

– Не кровь это. Вино разбилось.

– Тю на тебя. Перепугал бабку до заикоты. Ну, вставай.

Бабка пытается меня поднимать.

– Не надо, я сам.

– Ну смотри, парень. Чи будешь так падать, до дивчины своей не дойдэшь. Как же ты теперь? Весь в вине, будь оно неладно. Не поранился, нет?

Я вынимаю осколки из кармана. Щупаю себя. Ран и порезов нет. Порядок. Мокрый, правда. Но зато роза цела. Держу её надёжно, как винтовку, ну, или как ребёнка. Иду дальше. Вот и проход, и дорожка, и детский садик, и нужный мне подъезд. Домофон? Не нужен сейчас. Дверь в подъезде открыта настежь. Прохожу, поднимаюсь в лифте на нужный этаж. Здесь людно. Дверь в квартиру распахнута. На меня смотрят удивлённо, почти испуганно, расступаются. Я вхожу в комнату. Здесь много цветов. Кто-то плачет, кажется, ребёнок. Зеркало на стене завешено серым покрывалом. Посреди комнаты на трёх стульях покоится гроб. Я ничего не понимаю. Что здесь происходит? Кто эти люди? Зачем здесь плачущий ребёнок? Где, в конце концов, моя любимая? И где мой цветок? А, вот он. Смотрю на него и с ужасом замечаю, как темнеет алая невинность лепестков. Оглядываю присутствующих, словно ища защиты. Кое-кого узнаю. Вот, например, Бибиков в обнимку с похотливо улыбающейся старушкой, вот шеф мой качает головой:

– А Светка-то, Светка Кириллова. Я ей в пятом классе веночки из одуванчиков плёл. Такая симпапулька была. А теперь… Эх, беда-беда.

Я подхожу ко гробу. Боюсь глядеть и всё же, едва владея собой, на в миг ослабевших, подламывающихся ногах, в почти обморочном состоянии заставляю себя заглянуть внутрь.

Пусто. Гроб пустой.

– Так… Это… – шепчу я растерянно. – Кого же хоронят, граждане?

– Не признал чи шо? Тебя, милок, тебя, – подсказывает мне давешняя бабка. – Давай подмогну.

Она вынимает из моих омертвевших рук не винтовку, а безжизненное тельце ребёнка. Последнее, о чём я успеваю подумать: «Наверное, это он плакал». Голова плывёт. Сливаются лица, предметы. Я теряю сознание и просыпаюсь.

Глупый сон, правда? Бессмысленный и престранный. А вставил я его в свой рассказ вот почему: буквально через неделю после этого странного сновидения я и познакомился с НЕЙ. И было это, не поверите, на кладбище.

Хоронили известного в области и даже за её пределами общественного деятеля, успевшего проявить себя и на партийных должностях, и на депутатском поприще, и в правозащитной среде. Похороны были пышные, помпезные. Все крупные учреждения и организации прислали своих представителей, ну, а от нашей конторы шеф решил отправить на такое важное мероприятие меня.

Я её сразу узнал. Во-первых, живёт она в соседнем подъезде, иногда я вижу, как она выкатывается неспешной походкой вдовствующей королевы в поход за покупками в супермаркет, в аптеку, в собес, ну, или куда там спешат обычно пенсионерки в её возрасте. А во-вторых, вынашивая свой великий замысел, я давно уже проводил заочный кастинг вдовушек на роль богатенькой жертвы, и она фигурировала в списке подходящих кандидатур в первых номерах.

Играл оркестр, менялся почётный караул, вился к небесам дымок ладана из кадила, затмевали друг друга торжественные речи, а я стоял напротив неё и с ненаигранным любопытством изучал свой предмет. Почему она здесь? Вряд ли они были дружны с покойным. Скорее всего, в друзьях числился муженёк, а она пришла засвидетельствовать почтение к памяти обоих усопших. Кроме того, дома одной, как известно, скучно, а здесь какое-никакое, а развлечение. Ну и появление в публичном месте – это возможность показать себя. Вот она я, глядите-ка, ещё очень даже ничего. Эй, старички, не зевайте, а то упустите птичку, упорхнёт.

Так смотрел я на неё минут пятнадцать. Сначала она не замечала. Затем, поймав на мгновение мой взгляд, быстро отвела глаза. Ещё через минуту глянула с искоркой любопытства, а ещё через пару минут и вовсе посмотрела с интересом. Так и стояли мы друг против друга. Я в упор разглядывал её, а она отвечала, но не задерживалась на мне взглядом.

Закончилась траурная церемония. Гроб опустили в могилу, закидали землёй, зарыли. Женщина в трауре, очевидно, вдова или дочь от первого брака, я так и не разобрался, пригласила всех помянуть уважаемого… забыл, как его звали. Поминки были генеральскими. С икрой, осетриной и белорыбицей. Нечего говорить, что мы оказались за одним столиком.

– Надежда Викторовна, вас ведь зовут Надежда Викторовна? Вы не будете против, если я немного за вами поухаживаю?

– Откуда вы знаете моё имя?

– Во-первых, мы соседи, живём в одном доме, только в разных подъездах.

– Да-да. Кажется, я вас припоминаю.

– А во-вторых, я когда-то, будучи студентом, проходил практику у вас на телевидении.

– А… Теперь понятно, почему вы так бесцеремонно меня разглядывали.

– Не поэтому, Надежда Викторовна. Просто вы мне нравитесь.

– Вот как. А вам не кажется… э…

– Роман.

– Вам не кажется, Роман, что вы выбрали не самое удачное место для столь откровенного ухаживания?

– Нет. Не кажется. Покойному это не повредит. Нам с вами тоже. Близким? Вы уверены, что все люди, с удовольствием кушающие здесь водочку вприкуску с икрой на тонком хлебушке, искренне скорбят об усопшем? Я не уверен. Ещё десять минут, и кто-нибудь из них расскажет анекдот, а ещё через десять минут начнут петь. Хорошо ещё, если никто не подерётся.

– Вы циник?

– Я реалист. Во всей толпе родных и близких я видел искреннюю скорбь в лицах лишь у двух человек. Вот у той дамы, так и не понял, вдова она или дочь, и у вас, Надежда Викторовна. Вам был дорог покойный?

– Нет. У меня просто особое отношение к смерти. После того как мой муж…

– Вам налить вина?

– Я не пью вино.

– Водочки?

– Коньяк, пожалуйста.

– С удовольствием.

– Вы перебили меня и довольно бесцеремонно.

– Я не хотел вас обидеть. Просто я не знал вашего мужа, и мне он не интересен. Мне интересны вы, Надежда Викторовна.

– Вы ведёте себя не очень-то в рамках приличия, Роман.

– Я ненавижу рамки. Любые. Приличия, траурные, фотографические. Мне интересен конкретный человек, такой, какой он есть. Что же в этом плохого?

– Вы ещё слишком молоды, Роман.

– И в этом я не вижу ничего плохого. Да. Молод, и к тому же недурён собой, здоров. Мне нравится женщина, сидящая напротив. Смотрите, сколько позитива. И главное, я тоже нравлюсь вам, хоть вы пока не готовы в этом признаться.

– Нахал. Я не давала…

– Самую малость. И нахальство моё вам тоже нравится. Давайте, наконец, выпьем.

– Вы алкоголик?

– Что вы. Принимаю, конечно, с друзьями, но норму свою блуду.

– Что-что?

– Блюду то есть. Так говорят.

Она опрокинула в себя рюмку коньяка, хотя я ожидал, что будет цедить напиток мелкими аристократическими глоточками, и это тоже был хороший знак. Словом, когда через двадцать минут кто-то и впрямь затянул «любимую песню покойника», мы успели на пару осушить бутылку, и я слямзил с соседнего столика другую.

Она, кстати, не пьянела. Смотрела на меня с некоторым превосходством и даже вызовом, потому что я, кажется, начинал плыть. Да, други мои, нахрапом её не возьмёшь. Мне вдруг захотелось сказать ей что-нибудь злое и грубое, но я сдержался, затуманенным сознанием помня о своей великой миссии. Лишь разливая очередную порцию напитка по рюмочкам, я томно шепнул:

– Надежда Викторовна, а давайте на брудершафт.

Она помолчала, глядя мне в глаза, и сказала отчётливо:

– В другой раз. А сейчас мне пора. Не провожайте. Я не шучу. Не смейте провожать.

Она встала из-за столика, ровной походкой подошла к дочери или вдове, так и не понял, обняла её, пожала руку и, не глядя в мою сторону, удалилась.

Не провожай. Вы слышали? Никто не смеет указывать мне, что делать. Даже шеф. Он мне не приказывает. Он меня просит. А просьбы я исполняю. Иногда. А сейчас мне приказали. И кто? Старая кляча, смертный приговор которой уже зачитан и лишь ждёт секунды своего исполнения.

Я встал. Однако. Чего-то не подрассчитал мой гений. Надо было закусывать. Теперь уже поздно. Я, слегка шатаясь, подошёл всё к той же вдове или, чёрт её дери, дочери, чмокнул её в макушку, потряс руку, сказал: «Такова жизнь», и поплёлся на трамвайную остановку.

Дверь её подъезда была открыта. Очередные жильцы завозили или вывозили очередную мебель. Я поднялся на её этаж и позвонил в дверь. Она не успела переодеться. Была всё в том же торжественно-величественном платье. Глянула на меня без удивления.

– Настырный. Ну, проходи.

– Мы уже на «ты». А как же брудершафт?

– Будет тебе брудершафт. После.

Квартирка у неё, конечно, шикарная. Евроремонт, хороший кинотеатр, мебель классная, картины, иконы не софринские, поза-позапрошлого века или даже раньше. Она усадила меня на мягкий диван. Достала из буфета коньяк, лучше того, что мы пили на поминках, в особой, фигурной бутылке. Мы говорили о чём-то. Я чувствовал, что всё больше хмелею, и понимал, что пора действовать.

– Надежда Викторовна. Надя. Я хочу тебя поцеловать. Я хочу тебя.

– Без проблем. Вот только выпьем ещё.

– На брудершафт?

– Типа того.

Она налила по полному стакану. Я выпил залпом. Поднялся. И провалился в чёрную пустоту.

 

6

Однажды я шёл по делу к знакомому художнику по К-ой улице. Это было нынешней весной, на первое мая. Вовсю цвела сирень, клумбы пестрели изобилием тюльпанов, а газоны вдоль тротуара были густо вымазаны жёлтой краской радующихся солнцу одуванчиков. Здесь, на К-ой улице, я увидел большую толпу пенсионеров с красными бантами на плащиках, с красными флажками в нетвёрдых уже руках. Формировался митинг оппозиции. Ничего особенного. Они часто собираются. Митингуют, требуют, протестуют. А что им ещё делать? По собесам да по митингам бегать – вот и все развлечения. И властям хорошо. Чем бы старичок ни тешился, лишь бы не вешался. Ну, пошумят, ну, помашут флажками. Делов-то. Потом всё равно разойдутся пить свои фронтовые или, вернее, первомайские двести грамм.

Я бы не обратил внимания на это очередное сборище, если бы ни один прелюбопытный эпизод. Местное телевидение направило группу для съёмки празднования, как он там называется, Дня весны и труда или что-то в этом роде. Молоденький паренёк с микрофоном забрался в самую гущу стариков и ведёт репортаж.

– Сегодня Первое мая. Ярко светит солнце. Цветут цветы. И настроение у людей праздничное и весеннее. Вот и ветераны вышли на свою традиционную маёвку. Давайте спросим, что для них означает праздник Первого мая.

И он протянул микрофон первому попавшемуся дедку, который, между прочим, смотрел на журналиста как-то недружелюбно, не очень по-доброму.

– Что ты мне тычешь своей трубкой. Товарищи, это же провокатор. Его специально к нам подослали, испортить праздник.

– Что вы, я просто хотел…

– Знаю, чего ты хотел. Журналюги продажные. Сионистские прихвостни! Ельциноиды проклятые! Пустите меня. Не держите. Я ему сейчас морду бить буду.

Это при том, что никто, собственно, его и не держал. Да и держать не надо было. Дедок хлипкий, а журналистик ничего так, крепенький. Тюкнул бы разочек старичка по кубышке, и одним ветераном меньше. А ведь и тюкнул бы. Смотрю, глазки у него загорелись. Толпа против него, а он против толпы. И такая ненависть окутала собравшихся густым туманом, что, кажется, подай кто намёк на команду, началось бы на нашей К-ой улице массовое смертоубийство.

Вы думаете, к чему я это всё рассказываю? Да к тому, что Россией, про весь мир я сейчас говорить не хочу, а вот Россией давно и прочно правит не Путин, не Медведев, а густая, липкая, несмываемая ненависть. Все ненавидят всех и каждый каждого. Великий христианский лозунг: «Да любите друг друга» сегодня стал главным девизом лицемерия. Какая такая любовь, скажите мне, друзья-товарищи-господа? Ненависть изредка, подчёркиваю, только изредка, прикрываемая лицемерно ханжеской маской человеколюбия и доброты, – вот основа основ.

У нас этой зимой на трамвайной остановке сдох БОМЖ. Три недели в самые лютые морозы он спал на этой остановке. Люди толпами ходили мимо него. Вы думаете, хоть кто-нибудь, хоть один ребятёночек пожалел убогого? Фиг там. Все. Все как один ненавидели никак не желающую издохнуть тварь. Наконец, он околел. И что? Почти день ещё валялся дохлый в сугробе, пока коммунальные службы не убрали его вместе с мусором.

Все ненавидят всех. Пенсионеры – молодых. Молодёжь – стариков. Женщины – мужчин. Мужчины – других мужчин, более успешных и сильных. Работяги ненавидят работодателей. Работодатели ненавидят налоговиков. Учителя ненавидят детей. Дети ненавидят родителей. Единороссы ненавидят справедливороссов. Коммунисты ненавидят Чубайса. Новодворская и Сванидзе ненавидят коммунистов. Писатели ненавидят писателей. Олигархи ненавидят народ.

Вот-вот, и эта всеобщая, звериная, лютая ненависть вздыбится над сошедшей от ненависти с ума страной небывалым цунами и захлестнёт всех. И гражданская война прошлого века покажется детским лепетом. И вот тогда в ненавидящем, ослеплённом злобой потоке уничтожающих друг друга недочеловеков должен явиться ЧЕЛОВЕК. Вождь. Который скажет им:

«Бейте, громите, жгите, крадите и убивайте. Но с умом. С пользой для себя. Пусть будет хорошо мне. Я – то единственное, ради чего встаёт по утрам солнце, а по ночам высыпают звёзды. Я хочу жрать, пить и трахать баб. И я получу всё это. Кто хочет быть, как я, возьми свою ненависть и следуй за мной. Аминь».

И они, взревев, как стая голодного зверья, побегут вместе со мной, снося на моём пути горы, правительства, армию и полицию.

Но до поры, до нужного часа важно обуздать свою расплёскивающуюся через край ненависть. А это дано не каждому. Это возможно лишь избранным. Таким, как я, например. Да, я люто ненавидел свою Надежду (игра слов, хе-хе). Особенно после этих хреновых похорон. Но я взял себя в руки. Она не победила. Это даже не было разведкой боем, это была пограничная перебранка, прощупывание возможностей противника. И нужно констатировать: эти возможности у неё есть. Тем интересней, тем яростней будет битва. Тем желанней будет победа.

Я заявился на второй день, под вечер. Она открыла на мой звонок. На ней был китайский яркий халат и домашние тапочки. Подозреваю, что под халатом не было ничего.

– А ты настырный, – сказала она. – Ну, проходи. Коньяк?

– Нет, – резко ответил я, даже слишком резко, это минус.

Она усмехнулась. Она, конечно, решила, что я начну оправдываться, мол, не рассчитал в прошлый раз силы, давно не пил, плохо закусывал и прочее. Но я сказал просто, без вызова, как о чём-то заурядном:

– Я не часто пью, но иногда нажираюсь как свинья. Если захочу этого. Сегодня не хочу.

– Чего же ты хочешь?

– Тебя.

– Хам.

– Я же не называю тебя потаскушкой.

– Вдвойне хам. Я выгоню тебя.

– Но ведь пока не выгнала. Впустила же. Значит, тоже меня хочешь. Ведь хочешь же?

Я решительно подошёл к ней, притянул к себе, обхватил сильными руками. И тут же получил довольно крепкую затрещину.

– Пошёл вон, свинья.

– Надежда Викторовна!

– Пошёл вон! Мне что, милицию вызывать?

– Ну, погорячился. Кровь в голову ударила.

– Пошёл вон, сопляк.

– Ну, не буду, не буду больше.

– Я жду. Покинь мой дом.

– И не подумаю.

– Очень хорошо. – Она взяла со столика сотовый и набрала номер. – Милиция? Ко мне в квартиру забрался грабитель. Да. Прямо здесь. У меня в квартире. Диктую.

Она отчётливо произнесла адрес и отключила «трубу». Не блефовала. Я слышал, как на том конце с ней кто-то говорил. Да. Ситуация. Встреча с милицией не сулила мне ничего хорошего. Но отступать я не собирался. Уйду сейчас, и всё. Сражение, так и не начавшись, будет проиграно. Однако просто так сидеть и ждать человека с ружьём тоже глупо.

– Надежда Викторовна, вам не кажется, что у нас темно?

– У нас?

– У вас, конечно, у вас.

– Не кажется.

– А мне кажется. Может, включить свет?

– Темнота – друг молодёжи.

– Логично.

Я встал с дивана, намереваясь приблизиться к своей старушке.

– Сиди, или буду кричать.

Я вернулся на своё место.

– Хорошо. Только включите свет. Мне плохо вас видно в сумерках.

– И так сойдёт.

– Понятно. Фонарщик был должен зажечь, да, наверное, СПИД. Наверное, СПИД, моя радость, но я ни при чём.

– Пошло.

– Ничуть. Актуально.

– Любишь Окуджаву?

– Это сыр или колбаса? Не откажусь.

– Не пытайся выглядеть глупее, чем есть на самом деле.

– Что вы, что вы. Булат Шалвович Окуджава. Известный советский поэт-песенник. Сын репрессированного партийного деятеля. Член КПСС и всё такое.

– Повторяю. Не пытайся выглядеть глупее. Ты и так не шибко умён.

– Да что же это такое, люди добрые? Приходишь в гости к красивой женщине. Оказываешь ей внимание, ничего не требуя взамен, разве только один поцелуй. Невинный. Один.

– Обойдёшься.

– А вместо поцелуев тебя осыпают ругательствами. Откровенно обижают. Хам. Свинья. Пошляк. Сопляк. Дурак. И это всё в течение десяти минут. Да ещё и милицией грозят. Мне кажется, что это перебор.

– А мне кажется, что в самый раз.

– Не понимаю, чем заслужил ваш гнев, мадам? Тем, что влюблён? Но этого мне не запретит никакая милиция.

– Уверен? Потерпи ещё пять минут. Мы это проверим.

– Пожалуйста. Ради одного поцелуя любимой женщины я готов пройти через милицию, через застенки, через ГУЛАГ.

– Ну-ну.

– Надежда Викторовна, ну, право же. Вас в самом деле обидел мой поступок?

– Я не обязана отвечать.

– Я вам так противен? Отчего же? Я сказал: «У нас». Оговорился. Я никоим образом не собираюсь претендовать на ваше жильё. У меня есть своя квартира. Я не претендую на вашу зарплату, простите, пенсию. У меня постоянный и стабильный заработок. Дачные сотки, если они у вас есть, мне не нужны ни даром, ни с доплатой. Терпеть не могу возню в огороде. Мне нужна только вы, Надежда Викторовна. Я стану вашим верным спутником, преданным пажом, добрым слугой. Я, как собачка, буду лежать у ваших ног, на полу, охраняя ваш ночной сон. Я стану водой, чтобы по утрам умывать ваше лицо и шею. Я стану ветром, чтобы дарить вам прохладу в знойный полдень. Я буду пледом, чтобы холодными вечерами укрывать ваши ноги. Не гоните меня.

В её глазах засверкали искорки. Уголки губ слегка приподнялись. Сейчас она начнёт сдаваться.

– А с чего это, Рома, ты решил, что всё это мне нужно? Меня полностью устраивает мой нынешний образ жизни. Плед и кондиционер у меня есть. А если вдруг мне захочется мужской ласки, если вдруг, то поверь, без нормального мужчины я не останусь.

– Это вы про тех старичков, что на похоронах глотали слюни беззубыми ртами, глядя на ваше декольте?

– Снова пошло, и снова глупо.

– Ну пусть. Пусть я глупец. Пусть безумец. Влюбился в женщину ЧУТЬ старше себя. Ну и что? Ведь влюбился же. Разве это преступление? Разве за это судят? Или привлекают в милицию? Нет. Никому, кроме вас, это непозволительно. Никакая милиция, никакие ГБ-ЧК не властны над моими чувствами. И чтобы доказать это, я останусь до приезда вызванного вами наряда, пройду через допросы, унижения, суд, приговор. На суде я так и скажу: «Люблю эту женщину. Попробуйте осудить мою любовь».

Она посмотрела на меня, насмешливо скосив рот и слегка кокетливо покачивая головой. Хороший признак. Нужно продолжать в том же духе.

Но тут в дверь позвонили. Весьма настойчиво.

– А вот и милиция. Сейчас, Рома, мы и проверим ваши чувства.

Она пошла открывать. Вернулась через минуту. Следом шёл милиционер в форме полковника, с белыми островками волос вокруг блестящей яйцеобразной головы.

– Ну-с, Наденька. Кто сей безумный вьюнош? Это и есть твой грабитель?

– Грабитель. И воздыхатель. Уверяет, что влюблён и готов ради этой любви на суд и в тюрьму.

– Ну, это мы запросто ему устроим. Никаких проблем. Тюрьма так тюрьма. Он к тебе приставал?

– Нет.

Я внутренне возликовал. Дело моё перспективное. Нужно только доиграть роль до конца.

– Нет. Не посмел. Но клялся, что станет половичком у моей постели.

– И это мы ему тоже можем устроить. Без проблем. – Он посмотрел на меня, брезгливо кривя губы, вздохнул. – Надюша, а может, пусть катится. Скажу сейчас своим ребятушкам, пусть слегка поучат его уму-разуму, и пусть катится.

– Я, Сёмочка, не кровожадная. Пусть катится. Только впредь пусть оставит меня в покое.

– И не подумаю. Я люблю вас, Надежда Викторовна. Заявляю это при свидетеле, при, так сказать, представителе власти. Он, конечно, может вызвать своих молодчиков. Они могут покалечить и даже убить меня. Но мою любовь они убить не в состоянии.

– Сколько пафоса, вьюнош. Наденька, оставь меня на минуточку с этим молодым нахалом. Мы поговорим. По-мужски.

– Пожалуйста. Я собиралась принять душ. Десяти минут вам хватит?

– Вполне.

Ну, уж нет. Оставаться наедине с ментовским полковником, старикашкой? Увольте, господа. Все мои старания, всё словоблудие, все расчеты летят к чертям собачьим. Она не должна уходить.

– Нет. Позвольте, Надежда Викторовна. Как раз именно сейчас нам нужно кое-что уточнить, – начал я тоном директора банка или депутата Думы, – Этот человек, насколько я понимаю, вам знаком. И хорошо знаком? Не он ли тот самый любовник, о котором вы так неосторожно обмолвились? Если это так, то многое, если не всё, в этой ситуации меняется. Если это так, то здесь, даже по закону, нет полковника милиции, нет представителя власти. Есть мой соперник. Лицо, заинтересованное в моём устранении.

– Чего-чего? За базаром следи, вьюнош.

– Вот. Уже жаргон пошёл. Угрозы. Конечно. Легко угрожать человеку, если на тебе форма и погоны полковника. А что без них? А, Надежда Викторовна? Что без этих погон мой соперник? Готов ли он драться, как я, за любовь этой лучшей на свете женщины. Этой богини, этой повелительницы судеб? Я вызываю вас, полковник, на дуэль.

– Чего-чего?

– На ду-эль! И если в вас есть хоть капля офицерской чести, вы обязаны в присутствии этой царицы, этой нимфы принять мой вызов. Иначе вы не полковник, а старый слизень, недостойный стоять в тени этой женщины.

Она не уходила. Она с огромным, нескрываемым интересом ждала продолжения комедии, глядя на полковника властно и почти требовательно. Полковник взглянул на меня, на неё, опять на меня.

– Вы издеваетесь?

– Ничуть.

– У вас всё в порядке с головой, молодой человек?

– Нет. Не всё. Я люблю эту женщину и готов ради любви к ней взойти на эшафот или встать под дуло пистолета.

– Какой эшафот, какие пистолеты?

– Дуэльных теперь не выпускают, но у вас же есть табельный. Мы будем стреляться по очереди.  Я даже готов уступить вам право первого выстрела, хотя знаю, что вы стреляете в тире. И, наверное, хорошо стреляете. Призы от главка имеете. Так?

– Ну. Постреливаю, конечно.

– Вот-вот. А я пистолет держал в руке только в детстве. Пластмассовый. Шпульками стреляющий. Но это не остановит меня. Дуэль. Непременно дуэль. До смерти одного из дуэлянтов.

Глянул на неё. Она беззвучно хохотала. Она заливалась смехом, глядя не на меня, а на этого Сёмочку. Эка я классно придумал с дуэлью. Полковник ещё раз посмотрел на неё, потом на меня, потом снова на неё. Заметил её беззвучный смех.

– Знаете что? Разбирайтесь-ка вы сами в своих чувствах. Дурдом какой-то, честное слово. Мы, Надежда Викторовна, знакомы много лет. Твой покойный муж был мне другом, поэтому я до сих пор, на правах друга семьи, помогаю тебе иногда. Но вот это переходит всякие границы. Мой возраст и мой чин не заслуживают таких насмешек. Честь имею.

– Семён Порфирьевич. Сёмушка. А как же дуэль?

Тут она не выдержала и расхохоталась в голос. От хохота стала приседать, держась рукой за живот. При этом я совершенно убедился, что под халатом на ней ничего не было. Семён Порфирьевич просто позеленел от такой выходки Надежды Викторовны, буркнул что-то типа: «Ну, знаете…» – и удалился, высоко подняв голову.

Насмеявшись, она перевела дух и посмотрела на меня.

– Ну, а вы, юный дуэлянт, чего ждёте? Ваш противник ретировался, очередь за вами.

– Мы снова «на вы»?

– Ваше поведение, конечно, заслуживает определённого уважения, но не настолько, чтобы дать вам возможность остаться у меня в гостях.

– А этот полковник, он что? Того?

– Чего того?

– Вы с ним в близких отношениях?

– Всё-таки ты хам.

– Пусть так. И тем не менее?

– Я не собираюсь…

– И всё же. Я требую! Я должен знать!

– С этим полковником я не спала. Он друг моего покойного мужа. Да, пожалуй, он был влюблён в меня, но МАЛО ЛИ КТО в меня влюблялся.

Всё-таки я заставил её оправдываться, заметили? Один – один, дамочка, или даже: два – один, ведь ещё раньше я заставил её лгать. И то, что она демонстративно причисляет меня в круг «да мало ли кто», это тоже хорошо. Этим она набивает себе цену. Согласен немножко подыграть.

– В вас, Надежда Викторовна, по-моему, невозможно не влюбиться. Вы поистине роскошная женщина. У вас идеальное тело. Вы меня простите, как я понял, под халатиком у вас ничего нет из одежды, это возбуждает, и очень сильно.

– Я так и думала, что ты маньяк.

– Нет, правда…

– Нет. Правда я сегодня очень устала. Будь так любезен, покинь, наконец, мою квартиру. Я хочу отдохнуть, принять ванну.

Последние слова, как мне показалось, она произнесла с многозначительным ударением. Наверное, всё-таки показалось.

– Так разве я буду вам мешать? Я, помните, собирался стать вашим пледом, вашим половичком, но я могу быть и ласковой, мягкой губкой. Потру спинку, сделаю массаж.

– В другой раз.

– Что? Я смею надеяться? Вы не оговорились?

– Оговорилась.

– Нет. Я точно знаю, что нет. У меня есть надежда. Эта Надежда… Викторовна. И она у меня есть.

– Иди уже, дуэлянт.

– А поцеловать на прощание?

– Обойдёшься.

Она проводила меня до дверей, слегка подталкивая в спину. Начало положено, и это начало осталось за мной. На пороге я обернулся.

– И всё-таки я надеюсь. Люблю и надеюсь.

Я взглянул в её лицо. Клянусь, оно сияло удовольствием.

 

7

Для меня наступило весьма странное и тягостное время. Вернее, не время даже, а безвременье. По природе я человек весьма деятельный, и бездействие, даже в небольших порциях, утомляет и отягчает меня. Я становлюсь раздражительным, злым. Именно в такие минуты я способен на преступление. Да-да. Чего вы удивляетесь? Признаю. Способен на преступление. Могу даже убить. Хоть ещё никого не убивал, но могу. Не из идеи, не тем высоким убийством, каким устроена вся моя жизнь последнего времени, а просто так. Взять бейсбольную биту и молотить, молотить, молотить по чужой черепушке, пока не останется в этой самой черепушке ни капельки мозгов и крови. Что? Ужаснулись? Возгнушались? Да. Я такой. Не из породы слабаков и нытиков. Я пришёл в этот мир не просто заявить о себе, я пришёл подмять этот мир под себя. И для этой цели переступлю через любого. Не тварь я дрожащая, о нет! Имею право.

Кстати, если кто-то подумал о таких пошлых вещах, как помрачение рассудка или там шизофрения, то спешу успокоить: да, я человек с помрачённым рассудком, шизофренией и чёрт-те чем ещё. Хотя ни один психиатр не в состоянии установить мне подобных диагнозов. С точки зрения медицины я абсолютно здоров. Но вот со стороны вонючей морали, по меркам протухших законов нравственности, моя духовная патология превышает все допустимые и недопустимые графики, размеры, пределы и что там ещё. Для ханжи-неудачника, живущего по заповедям Христа или списанного с них морального кодекса строителя коммунизма, я, безусловно, псих. Человек, опасный для общества. Человек, который, если начнёт действовать…

Но пока я бездействую. Вот уже вторую неделю. Стоит небывалая жара. Я хожу по комнате голый, расхаживая взад-вперёд, взад-вперёд, взад-вперёд. Ещё немного, и я озверею. Старая шлюха меня избегает. Принципиально избегает. Тварь. Несколько раз я ходил к ней домой. Стоял под дверью, звонил в звонок. По темневшему «глазку» видел, что она стоит с той стороны двери. Стоит и молчит. Не открывает. Я говорил ей что-то, уговаривал, упрашивал. Тщетно. За кого она меня принимает? Подобное к себе отношение меня бесит. Сломать дверь, что ли? Сука. Ну, ничего. Придёт мой час. Отольются мышке кошкины слёзы.

И вот удача. Я гулял возле нашего дома вечером. К концу знойного, удушливого июльского дня наступает душный, лишённый прохлады вечер. Единственное его преимущество – отсутствие жарящего солнца. В эти часы полуизжаренные обитатели многоэтажных кирпично-блочных жилых печек выползают поближе к звёздному небу. Словно яркие серебряные льдинки в небе могут освежить их ожоги и раны, облегчить страдания души и тела.

Выхожу прогуляться и я. Она не гуляет. Она дичится общества. Она, стерва, выше этого общества. Она не может себе позволить роскошь прогулки по одним аллеям с простыми смертными. Подтянутая, расфуфыренная дрянь. И вдруг, уже ближе к полуночи, когда я подходил к своему подъезду, по-прежнему злой и агрессивный, увидел её. Видимо, всё-таки кирпичное, домашнее пекло заставило и её хоть на некоторое время покинуть квартиру.

Она была в сарафане, обычном русском сарафане, и босиком. Представляете? Этакая барышня-крестьянка среди каменных джунглей спального района крупного города. Меня не увидела. Она вообще не смотрела ни на кого, погружённая в медитацию о самой себе, любимой. О, нужно отдать должное, противник она превосходный. Не то что идиот-полковник. Такую с кондачка не возьмёшь. Тем желанней будет развязка. А она уже скоро. Скоро. Я чувствую это своим звериным нутром.

Вот она подходит к беседке, где сидят утомлённые зноем и пивом безработные недочеловечки пэтэушного возраста.

– Эй, красавица, куда катишься? Давай к нам. Оттянемся вместе.

Она молчит. Она проходит мимо. Она не замечает ни беседок, ни юнцов, ни острот, ни комплиментов. Смотрю на это со стороны. Жду развязки.

– Тебе говорят, красотка, заруливай к нам. Глухая, что ли? Эй.

Парни, почуяв возможность мало-мальского развлечения, вцепились в эту возможность хваткой полудохлого бультерьера на горле несчастной жертвы. Они покинули беседку и окружили мою старушку. Трое. Ещё один остался в беседке. Созерцает. Наверное, старшой.

Ну, вот, пожалуй, и наступил мой звёздный час. Драться, в смысле махать кулаками, я не очень люблю. Хотя в детстве и в юности мне приходилось частенько участвовать в стычках, свалках и побоищах. Кулаками я машу умело, физически, как уже говорил, развит великолепно. Могу уделать многих, если, конечно, мой противник не «каменная башка», не Фёдор Емельяненко и не один из братьев Кличко. Могу, но не люблю. Гораздо большее удовольствие доставляют мне победы, одержанные без битвы. Что называется, на морально-волевых качествах. Это, кстати, очень важный признак настоящего лидера. И более того, вождя. Но сейчас не до дипломатии. Сейчас в её глазах я должен стать Джеймсом Бондом. Мужчина, бросающийся спасать свою даму от шайки головорезов, автоматически превращается в глазах дамы в супермужчину.

Но странное дело, я не спешил. И вовсе не потому, что их было трое, даже четверо, включая оставшегося в беседке, а я всего один. Не потому, что инстинкт самосохранения или там пошлая, банальная человеческая трусость пытались сковать мне ноги. Нет. Вовсе нет. Я расчетлив, но не труслив. И получить пару-тройку чувствительных ударов для меня не кажется чрезвычайной ситуацией. Для дела, для идеи можно жертвовать многим больше. Но тут…

Их было трое. А она одна. Они измучены жарой и пивом, а она отягчена самомнением и гордыней. И, знаете, вдруг страшно, непреодолимо захотелось мне, чтобы надругались они над ней. Чтоб стали бить, порвали сарафан, свалили на землю, изнасиловали извращённо и били, били, били… Пусть бы даже насмерть забили. Пусть бы такой поворот событий спутал все мои карты, повредил бы моей идее. Шут с ним. Я готов был на время пожертвовать идеей. Да, даже так. В конце концов свет клином на моей старухе не сошёлся. Найду другую. Мало ли их, богатеньких вдовушек-пустышек, прячущих за ханжеской маской целомудрия тоску по сильному, молодому, мужскому началу. Ничего. Чуть потерплю. Чуть передвину сроки. Мне двадцать восемь. Время ещё есть.

Но случилось неожиданное. Шпана, очевидно принявшая Надежду Викторовну за припозднившуюся девушку, разглядела её. Конечно, она следила за собой. Кремы, массажи, спа-процедуры, бассейн, но пятьдесят семь – это всё-таки не семнадцать и даже не двадцать шесть. Парни, начавшие было подогретый парами пива флирт, вдруг остановились и даже начали лепетать что-то почти виновато, мол, обознались, извините…

Всё. Сейчас они её отпустят. Она уйдёт. Плакал мой звёздный час. И я рванулся к ним.

– Эй, придурки! Вам говорю, вам. Сейчас же отпустите её. Морды козлиные, пьянь подзаборная. А ну пошли отсюда!

По-моему, такого набора оскорблений достаточно для того, чтобы привести в бешенство не то что троих-четверых пьяненьких юнцов, но и целое стадо буйволов. Интересная мысль. Как бы повели себя буйволы, если бы их обозвали «козлиными мордами»?

И ребятушки не подвели. Разъярились не на шутку. Не стану описывать драку. Скажу только, что несколько моих ударов были особенно удачны. Один из пацанчиков очень быстро присел на травку и заскучал. В боксе это называется – нокаут. Другому я серьёзно повредил нос. Он буквально захлёбывался юшкой. А вот третий и подоспевший на помощь четвёртый принялись за меня убедительно и основательно. Этот четвёртый и верно был у них старшим. Драться умел.

Получая очередной удар в ухо, я успел заметить её глаза. Честное слово. Конечно, было темно. Ночь. Всё такое. Но глаза её сверкали, как у кошки. Клянусь. А может, конечно, хе-хе, это у меня искры из глаз сыпались, освещая всё вокруг, хе-хе-хе. Как бы то ни было, а глаза её сверкали. И это был блеск не восторга, а удовольствия. Ей бы, стерве, на бои без правил ходить. В первый ряд, чтобы лучше видно было, кто кому череп раскроил.

И лишь когда очередным ударом ноги меня свалили  на землю, она вступилась. Не завизжала, не заорала примитивное: «Помогите, убивают, грабят!» и всё такое. Она выкрикивала отчётливо и властно:

– Ну, хватит! Стоять! Стоять, я сказала! В обезьянник захотели? Стоять!!

И ребятки перестали меня мутузить.

– Я майор государственной безопасности, – внятно выговаривая каждый слог, сказала она.

– И что? – с вызовом выдавил из себя весьма разгорячённый третий.

– Хочешь узнать? – спросила она, придвинув лицо как можно ближе к его даже в темноте краснющей харе.

– Ну их, Колян, пойдём отсюда. Вони потом не оберёшься.

И они ушли. Подобрали своих корешей и ушли, бросив мне на прощание дежурное, мол, мы ещё встретимся, мол, ты труп и так далее.

Она помогла мне подняться. Рукой, голой рукой отёрла кровь с моего лица.

– Ладно, заступник, пойдём уж.

Она привела меня к себе, затолкнула в ванную, заставила раздеться до трусов и тщательно обмыла под душем. Бросила полотенце.

– Вытирайся и иди в зал. Лечить тебя будем.

В зале она налила мне рюмку водки, плеснув немного и себе, достала какие-то мази, гели и обложила меня повязками и компрессами.

– Чего это тебе, дурачок, вздумалось лезть в драку?

– Они же к вам приставали.

– С чего ты взял?

– Я видел. Прогуливался перед сном. Духота – мочи нет. И уже хотел идти к себе, но тут вы и шпана эта.

– Герой. Герой.

Она взяла повязку с моего лба, чтобы поменять, а я поймал её руку, поднёс к разбитым губам и потом потянул её за руку к себе.

– Но-но, герой, не очень-то, а то не посмотрю на твои раны.

– Неужели я не заслужил одного маленького поцелуя? Это жестоко.

– Заслужил. Потом-потом. Не сейчас. Ишь, вскочил. Будет тебе поцелуй. Позже. А сейчас спать. Домой я тебя в таком виде не пущу. Есть кто дома, волноваться не будут?

– Я один. Холостякую.

– Прекрасно. Я постелю тебе здесь. Простыни чистые. Бельё мягкое. Утром решим, что с тобой делать.

– Не надо простыней. Запачкаю. Кровь ещё сочится. Я так.

– Я лучше знаю, надо или не надо. Будем спорить?

– Нет. Не будем.

– То-то же. Пересядь-ка в кресло, я постелю.

Итак, господа хорошие, я ночую у неё. План мой работает. Ещё немножко, и птичка будет целиком в моих лапах. И вот тогда, упиваясь победой, я сверну своей голубушке гордую шейку. А пока ещё немного терпения.

Уснул я быстро. У меня вообще с этим делом проблем не бывает. Быстро засыпаю, быстро просыпаюсь, не мучаюсь бессонницей. Серенький обыватель в таких случаях говорит: «Тьфу, тьфу, тьфу». Но я не суеверен. Я просто хозяин этой жизни. Ни больше, ни меньше. Я хочу и делаю. Хочу спать – сплю. Хочу проснуться – просыпаюсь. Хочу видеть сны – пожалуйте. Цветные? Будьте любезны. Эротические? Нет проблем. Героические? Вам костюм Цезаря или Бисмарка?

Вот и у неё я спал тихо и безмятежно. Раны болели, но не настолько, чтобы помешать мне наслаждаться нежным накрахмаленным бельём на мягком чреве широкого дивана. Разбудил меня шум в ванной. Она принимала душ. Очевидно, по расписанию. За окном уже играл рассвет, пели опьянённые единственным часом прохлады утренние птицы. Я сладко потянулся и застонал. Здорово всё-таки ребятишки меня отделали. Ну, и прекрасно. Прикинусь больным. Проваляюсь у неё пару деньков. Она привыкнет ко мне, может, начнёт относиться благосклонней.

Шум воды в ванной прекратился. Я решил не притворяться спящим. Наоборот, нужно сделать вид, что боль мешала мне сомкнуть глаза всю ночь.

Она подошла к дивану. Закутанная в широкое полотенце на голое тело.

– Не спишь? Тогда подвинься.

И она сбросила с себя полотенце.

 

8

Если вы думаете, что после всего случившегося наши отношения стали тихими и безмятежными, вы глубоко ошибаетесь. К полудню она вручила мне вычищенную одежду и буквально вытолкала меня из своей квартиры, как я ни упирался.

И закружилась старая пластинка. Я снова часами стоял под её дверью. Звонил, стучал, даже пел подобие серенад, видя, как после моего звонка темнеет «глазок» с той стороны. Соседи её ко мне успели привыкнуть. Проходят мимо, здороваются, посмеиваются. Смейтесь, смейтесь, уважаемые. Смеётся тот, кто в этом деле последний, как известно. Жаль, зарплата у меня не слишком большая, да и отпускные задерживают. Можно было бы устроить бомбардировку крепости цветами. В студенческие годы я уже однажды брал неприступную девичью крепость таким образом. Но на один хороший букет роз у меня денег хватило. Пышные, белые, слегка мохнатые розы растопят сердце моей недотроги.

Я позвонил и нарочно закрыл глазок букетом. Такого, видимо, она не ожидала. Послышался звук отпираемых засовов.

– В чём дело?

– Наденька, эти цветы отчаянно просятся в твой дом.

– Ах, цветы. Ты не только дуэлянт, драчун и пошляк, ты ещё и врун. Ладно уж, входи. Там в зале есть ваза. Нет, не эта, другая, больше. Поставь цветы. Воду налей в банку, добавь ложку сахарного песка и неси сюда.

– Как скажете, ваше величество.

Покончив с букетом, сахаром и водой, я уселся на приятно знакомый мне диван, ведь и в его объятиях, а не только старой карги я был в то знаменательное утро.

– Надюша, ты жестока со мной. Почему не открываешь, не отвечаешь на звонки? Я тебя чем-то обидел?

– Разве я похожа на женщину, которую можно обидеть?

– Нет. Ты исключительно похожа на женщину, которую нужно хотеть.

– Опять? Рома, ты и в самом деле сексуальный маньяк. Это может для тебя плохо кончиться.

– Да. Именно, в самом деле. Когда это дело касается тебя.

– Меня твои дела не касаются, ты что-то путаешь.

– Не касаются? А как же та ночь, вернее, то утро?

– Я укажу тебе на дверь. Терпеть не могу, когда в мой адрес делаются пошлые предположения. Всё, что тебе там приснилось, оставь при себе.

– Но…

– И хватит об этом, мальчик.

Мы помолчали. Она смотрела на меня чуть презрительно. Я изо всех сил старался скрыть нахлынувшую на меня волну ненависти.

– Так и будем молчать?

– Говори ты. Не я же пришла к тебе в гости.

– О чём бы поговорить? О погоде, о кино, о книгах? Давай о сексе.

– Ты опять?

– Не о нашем сексе, а о сексе вообще. Помнишь, у Достоевского герои играют в игру. Каждый рассказывает историю своего самого гнусного преступления. Эдакий изощрённый вид мазохизма. Так вот, давай рассказывать друг другу о своих самых сильных сексуальных переживаниях, в которых секса как такового не было вовсе.

– Это как? Интересно.

– Ну вот. Я начну. Однажды, года три тому, я шёл на работу. Так же как сейчас был жаркий июль. Помнишь? Естественно, народонаселение нашего города обряжало себя в самые лёгкие и прозрачные одежды. Дышащие. И вот иду я и вижу: впереди меня шествует молодая женщина. Не старше тридцати. А я на работу пешком хожу. Всегда. И зимой и летом. Это кварталов семь, если не больше. Иду себе. Догоняю эту даму. И вот. Случайно. Абсолютно, подчёркиваю и настаиваю на этом, случайно, взгляд мой скользит по спине и ниже незнакомки. И… Шаг мой замедляется. Она идёт вальяжно. Никуда не торопясь. Словно прогуливается перед сном. На ней платье из прозрачного материала. Лёгкое такое. Шут знает, что это за материал. Не помню. Дело не в этом. Просто сквозь платье я вижу пышную, аппетитную спину и узенькие, белые трусики на круглых ягодицах. Очень узенькие. И, представляешь, она делает шаг, и трусики словно слезают с одной ягодички. Второй шаг, слегка обнажается другая. И так постоянно. Понимаешь, идёт красивая, сочная, полуголая женщина и каждую секунду заново обнажается. Я чуть не задохнулся от восторга. Иду за ней, как зомби, и чувствую, что возбуждаюсь. И не просто так, как если бы смотрел фривольные картинки в Интернете. У меня башню срывать начало. Веришь, бросился бы на неё. Недаром говорят, что многие жертвы сексуальных насилий сами провоцировали маньяков. В тот миг я был таким маньяком. И ведь совсем забыл, где я и кто я. Понимаешь? Брюки-то на мне летние. Лёгкие брючки-то. Ну, и оттопырилось на определённом месте. Прохожие морщатся, отворачиваются, посмеиваются. А я не замечаю. Иду за ней. Глаз не могу оторвать от этих дразнящих наготой, пышных ягодиц…

Потом она свернула куда-то. А я ещё с полчаса, наверное, сидел на автобусной остановке, пытаясь прийти в себя. Вот видишь, без всякого секса, а такие сильные переживания. Глупо, да? Зря я тебе это рассказал? Ну, спасай положение. Расскажи свою историю.

– Вот ещё. Не дождёшься. Ты в своих воспоминаниях копался и задохнулся, весь бедняжечка, слюной изошёлся. Что же будет, если я тебе расскажу что-нибудь. Пожалуй, ты изнасилуешь меня.

– А разве ты не хочешь этого?

– Пошёл вон.

– Хочешь. По глазам вижу, что хочешь. Так я помогу.

Я встал и сделал шаг в её сторону.

– Стой на месте, идиот. Убью.

Только сейчас я заметил в её руках пистолет. Самый настоящий пистолет. Не игрушечный, не стартовый, не мелкокалиберный. Дуло этого пистолета скалилось мне в лицо.

– Что? Так вот как? – закричал я с плохо скрываемой злобой.

Ай да тихоня. Ай да вдовушка. А не при помощи ли этой самой штуки ты отправила в мир иной покойного муженька? Ну ладно, Надежда Викторовна, сыграем в вашу игру. Вы, кстати, значительно упрощаете мою задачу. Или усложняете, чёрт вас дери. Мысли крутились в голове ураганом. А ведь выстрелит. Сука. Или на испуг берёт? Проверяет. На вшивость испытывает. Нет. Меня на вшивости не поймаешь.

Я сделал ещё один шаг в её сторону. Ещё один. Я не глядел на пистолет. Я глядел ей прямо в глаза. Наверное, они сверкали азартом и ненавистью одновременно.

– Ещё шаг, и я стреляю. Поверь – это не шутка.

– Какие уж тут шутки. Ну, стреляй. Стреляй! Всю душу ты мне наизнанку вывернула. Или убей, или перестань издеваться.

Она вдруг рассмеялась. Навела пистолет мне в лоб и сделала губами: «Пух». Потом опустила оружие, отвернулась и сказала устало:

– Пошёл вон. Ты мне надоел.

– Вот как? Надоел. Значит, не любишь?

Она не ответила. Она глядела куда-то в угол отсутствующим взглядом.

– Значит, не любишь? – повторил я твёрже и настойчивей.

– Далась тебе эта любовь. Детский сад, ей-Богу.

– Любишь или нет?

– Может, и люблю.

– Кого? – опешил я.

– Может, и тебя.

– Так, значит…

– Пошёл вон. Ничего это не значит.

– Хорошо. Я уйду. Но… Когда же мне можно будет…

– Когда-нибудь.

Я медленно пошёл к двери. Она всё также равнодушно, словно на автопилоте, двинулась следом, провожать. В прихожей я обернулся.

– Значит, хоть немного, но любишь?

– Пошёл вон.

Она подошла, притянула меня за рубашку к себе и впилась губами в мои губы.

Давненько не было у меня такого секса. В постели она, несмотря на возраст, кудесница. Что же, интересно, вытворяло её похотливое тело в пору комсомольских безобразий? Я даже мысленно завидовал тем обкомовским и горкомовским деятелям, которые прошли в своё время через её объятья. Но не думайте, что огневые ласки старой потаскушки разбудили во мне рудиментное понятие «жалость». Ничуть не бывало. Я по-прежнему ненавижу её, гнушаюсь её возрастом, статусом и судьбой. Б… она и есть б… Какими бы одеждами и купюрами ни прикрывалась. Всё равно я убью её. При помощи её же пистолета или без него. Какая разница. Вариантов много. Главное не в этом. Главное, что она выходит за меня замуж. Это важнейшая часть моего плана. Я буквально заставил её согласиться.

– Ладно, – сказала она после долгих и настойчивых уговоров. – Не понимаю только, зачем тебе это нужно. Но если ты так настаиваешь, давай распишемся. Только без свадеб, гостей и музыки.

– Дурачок, – говорила она мне в другой раз. – Страсть пройдёт. Наступит реальность. А реальность такова, что я старше тебя на тридцать лет. Я старуха. Лет через пять ты будешь брезговать смотреть в мою сторону.

– Ерунда. Я тебя люблю. Это главное. И потом, зачем говорить о том, что будет через пять лет? Давай проживём эти пять лет на полную катушку. Пусть станут для нас они медовыми.

– Кстати, откуда у тебя пистолет? – спросил я как-то, в перерыве наших ласк. – Ты что, в самом деле майор госбезопасности?

– Майор? Какой майор? С чего ты взял?

– Ну, помнишь, когда на тебя напали те малолетки, ты им крикнула, что служишь в госбезопасности.

– Ха-ха-ха! Крикнула первое, что пришло в голову. Лет двадцать пять назад, кстати, это срабатывало безупречно. Удивительно, но сработало и сейчас. А пистолет – это подарок мужа.

– Ты и в самом деле выстрелила бы?

– Конечно. Ты разве не понял, я всё делаю очень серьёзно. Серьёзно ненавижу, серьёзно люблю.

Он властно схватила меня за… и притянула к себе.

– Надюша, – шептал я ей, отдышавшись. – Давай поедем куда-нибудь в свадебное путешествие.

– Поехали. А куда?

– Ну, в Крым, например.

– Лучше в Америку.

– Что?

– Это я так.

– В Америку? Нет, Надюша, на Америку у меня средств не хватит.

– У тебя и на Крым не хватит.

– Ну, на Крым как-нибудь наскребу.

– Ладно тебе, скребок. Пусть наше путешествие будет моим свадебным подарком. Деньги у меня есть. И на Крым, и на Америку.

– Нет. Я люблю Крым.

– Хорошо. Пусть будет так.

Ну, вот, господа. Подходит к концу мой рассказ. Мы расписались. Было только несколько свидетелей. В том числе Бибиков и ментовский полковник, с которым я хотел стреляться. Помните? Завтра мы едем в путешествие. Ялта, Форос, Мисхор. Осталось описать самое главное. Как я убью эту старую мразь, эту ничтожную шлюху, эту напыщенную маразматичку. Мою жену. План мой работает безупречно. Не тварь я дрожащая. Я право имею. За мной, господа.

 

9

Маршрутка сделала крутой поворот, обогнув причудливо ощетинившуюся каменными зубами гору, юркнула в межскальный проход, и теперь перед глазами во всю ширь горизонта раскинулось море. Синее, спокойное, манящее, обещающее, И сразу легко стало на душе. Сентябрь на Южном крымском берегу – это ещё лето. Тёплое, щедрое и не знойное, как в июле. Лучшее время для медового месяца, лучшее место для свадебного путешествия, лучший шанс для воплощения моей идеи.

Я никогда фанатично не любил море. Наоборот, даже побаивался его в детстве. И моря, и всего, что связано с большой водой. Мама привела меня в восьмилетнем возрасте в секцию плаванья в центральном городском бассейне. Как раз был сентябрь. В бассейне, как сейчас помню, было всё чисто, блескуче. На потолках играли отражённые от водной глади солнечные блики. Нас раздели, обмыли под душем и передали на руки тренеру – молоденькой девчушке, в прошлом спортсменке. На балконах бассейна в тот день собралось достаточно народа. Здесь были не только родители, бабушки и дедушки юных пловцов. Оказывается, тренировка была показательной. Собрались ответственные работники контролирующих и вышестоящих организаций. Даже телевизионщики производили съёмки.

Тренер командовала, водила нас по кругу, заставила поприседать, попрыгать, похлопать в ладоши, помахать руками. Всё это я проделал шутя. У меня была вечная «пятёрка» по физкультуре. А вот плавать я не умел. Мы, конечно, с родителями бывали у водоёмов. Но я, чаще всего с надувным кругом, плескался у самого берега. Поэтому команду: «В воду!» воспринял не очень весело. Но смотрю, все попрыгали в бассейн. Нормально. Никто не утонул. Ладно, думаю, была не была. Прыгнул. Вода у бортика мне по грудь. Даже чуть выше. Так глубоко в воду я ещё никогда не заходил. Тренер тоже в воде. Командует. Мол, руками надо так, ногами эдак. Теперь, говорит, сделаем два шага от бортика. Руки над головой, ладошка к ладошке и на воду. Плывём! Веселей! Веселей, ребята!

А какой там веселей? Сделал я два шага от этого самого бортика, вода мне уже к подбородку подходит. А дальше ещё глубже. Дно под уклон уходит. С той стороны бассейна трамплины и вышки для прыжков, а плавать я, между прочим, товарищ тренер, бывшая чемпионка и нынешняя студентка института физкультуры, по-прежнему не умею. А тут ещё ребятишки, которые таки поплыли, ногами по воде забарабанили. Волны, брызги. Мне в лицо. Ну, и заорал я диким рёвом. Ору. Пошевелиться боюсь. А зрители смотрят. Проверяющие заметки делают. Телевидение снимает.

Тренер ко мне подгребает, мол, чего испугался, давай, мол, я тебе помогу. А мне кажется, что никакая она не тренер, а морская, вернее бассейновая змея. Вот-вот утащит меня в самую что ни на есть синюю бездну. Я её ладошками, ладошками. По лицу, по шее, по голове. Ору, не переставая. Даже когда меня выволокли из бассейна, я всё ещё продолжал орать. Теперь-то я знаю, что это называется истерика, а тогда мне не до таких тонкостей было. Тогда это у меня называлось «обида». Больше никому в своей жизни так обижать себя я не позволял.

И вот теперь наступает время рассчитаться за все мои обиды, обидочки и обидушечки со всем миром, пусть пока символично, в лице одной моей стервы-жёнушки.

Мы, кстати, великолепно проводили здесь время. Я был великодушен. Ей ведь предстояло стать искупительной жертвой, а жертву перед закланием всегда холят, лелеют и кормят от пуза. Мы ходили на пляж, лазали по скалам, это, кстати, очень хорошо, куча свидетелей есть, что прогулки в скалах были привычными в нашем дневном распорядке, до полуночи сидели в барах, пили шампанское и коньяк. И ещё марочные крымские вина лучших сортов, хоть вино она в принципе не пьёт. Танцевали в ночных клубах. И потом, придя в номер, занимались, занимались, занимались любовью. Я не ожидал, что она окажется такой страстной. Как извивалась, как билась она, встречая оргазм, в крепких моих объятьях. Как целовала меня, зацеловывала и обцеловывала. За эти две недели в Крыму мы стали действительно близки. Мне даже немного, самую малость, жаль её убивать. Даже идиотская мысль, что-то, кажется, из того же Фёдора Михайловича, промелькнула однажды во мне: «Разве могут её убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Её чувства, её стремления по крайней мере?».

Но, отдышавшись от очередной любовной ласки, я гнал такие мысли прочь. Да, Наденька, да, Надюшенька, несмотря ни на что, ты умрёшь. Так надо. Ничего личного, как говорят в американских фильмах. Не ты, так была бы другая. Но обязательно такая вот. Опытная, расфуфыренная, знающая себе цену, богатенькая. И обязательно вдовушка. И старуха.

При слове «старуха» я вновь делался мрачным, замкнутым, отворачивался к стене и делал вид, что засыпаю. Это со мной, кстати, впервые в жизни, обычно я засыпаю сразу, как только захочу этого. Но не сейчас. Сейчас я вновь ненавидел мою законную дрожащую тварь и вновь мечтал удушить, раздавить и растерзать эту полуразложившуюся, покрытую плесенью падаль.

А с утра снова был пляж, прогулки, экскурсии, бары, рестораны, дискотеки и любовные соития.

Так дни шли за днями. Подошло время «Ч». Я нарочно придумал, что убью её не в начале и не в конце нашего путешествия, а на исходе второй недели, в самый разгар медового месяца. Я заранее выбрал эту скалу. Ещё дома. Через Интернет. Трудный подъём, узкая площадка, обрыв и захватывающая дух пропасть. У любого нормального человека может закружиться голова, стоит лишь взглянуть в бездонные глаза этой пропасти.

Завтра. Уже завтра я приведу её сюда, чтобы исполнить приговор. Мы будем тяжело дышать после сложнейшего подъёма. Я приобниму её, слегка, еле заметно подталкивая к краю бездны.

– Не бойся, любовь моя, – скажу я ей. – Я держу тебя крепко. Надёжно. Моя Надежда, я твоя Надёжа (хороший каламбурчик, именно так и надлежит ей сказать).

Я возьму её за тали… простите, за то, что когда-то было талией. Крепенько возьму и скажу:

«Раскинь руки. Как в ″Титанике", помнишь? Испытай блаженство свободы и полёта. Не бойся».

Она раскинет руки, последний раз в жизни раскроет объятья, чтобы принять в них смерть. Может быть, даже заиграет музыка. С мобильника. Для большей романтики. Тёплое, незнойное сентябрьское солнце и лазурное безбрежие крымского неба будут умильно наблюдать эту священную сцену, где я – жрец Смерти и вестник нового мира, буду вершить свой жертвенный обряд.

Я толкну её. Сильно, едва удержавшись на уступе сам. Я крикну ей вслед:

– Это тебе за всё! Тварь! Тварь! Тварь!!

Или не крикну. Вдруг кто-нибудь услышит. Глупо подставляться. Я просто толкну её. И всё.

Это будет завтра. Днём. В полдень. Завтра я, наконец, в полный голос провозглашу свой великий манифест. Осталось недолго. Всего одна ночь. Какая тихая и ласковая эта ночь. Как благоухает она крымскими, щедрыми ароматами цветущих деревьев, спелых плодов и умиротворённого, отдыхающего моря.

К чёрту сантименты. Спать. Завтра. Всё будет завтра. За мной, мой дорогой читатель!

 

Без номера

Итак, я толкнула его в пропасть. Он не оказал и малейших признаков сопротивления, а падая, издал звук, похожий на крик павлина. До самой своей смерти он так и не понял, что жертвой в этой игре была не я, а он сам. Я следила за его полётом. Видела, как коснулось тело каменного выступа на скале, перевернулось в воздухе, точно мешок, и, пролетев ещё метров пять, упокоилось на россыпи булыжников.

Я убила его. Убила хладнокровно, расчетливо, как и планировала. Да. Всё это было спланировано мной от начала до конца, ещё до того как мы встретились с Романом на похоронах. Мальчик просто подвернулся мне под руку. Вовремя подвернулся. Я, кстати, делала изначально ставку на другого. И тут вдруг такой случай. Молодой жеребец, одержимый идеей власти над человечеством. Я просчитала его уже тогда, когда, несмотря на мой запрет, он явился ко мне домой, пьяный, жалкий, ничтожный; когда я налила ему стакан коньяка и он вырубился у меня на полу. А знаете, что мычал этот идиот в пьяном бреду?

«Убью. Убью гадину. Раздавлю…»

Разве могла я упустить такой шанс? Живо включившись в игру, не в его, в мою игру, я изображала интерес к его пошлым ухаживаниям, тупым россказням, я изображала страсть в постели. О, это последнее давалось мне нелегко. Представьте секс двух люто ненавидящих друг друга, желающих партнёру смерти людей. А что? В этом есть нечто диалектическое и даже сакральное. И потом, это была моя месть. Всем похотливым, слюнявым самцам, которые пользовали меня в комсомольской сауне. Изнуряя Романа любовными ласками, я отводила душу за свой прошедший, но оставшийся во мне позор. А он, дурачок, думал, что я без ума от его мужского начала. О, как презирал он меня в эти минуты. Изображая оргазм, я видела, между тем, как накрывали его волны тошноты и бессильной злобы. Он готов был в любой миг задушить меня и не мог, ведь это разрушило бы всю его идиотскую идею, весь его жалкий манифест.

Я убила его. Бог, как говорится, мне судья. Кто из людей осудит меня, да будет проклят. Я убила его только раз, но сделала бы это снова и снова, как убивала эту тварь каждую ночь в своих снах и грёзах. Я убила его, а вместе с ним я убила прежний свой страх перед всеми этими сытыми, довольными жизнью, гордящимися отменным здоровьем выродками, которые искалечили меня в саунах, начальственных кабинетах, на мягких диванах и на рабочих столах. Всю жизнь я боялась и ненавидела их. Как ненавидела мерзавца мужа, торговавшего мной ради собственной карьеры, как ненавидела телевизионных боссов, считавших меня дешёвкой, на которую можно купить новое кресло в новом кабинете. Я терпела. Плакала. Насквозь прокусывала губы от страха, бессилия и стыда. И ждала. Надеялась. Мечтала отомстить. И отомстила. Эта падаль упокоилась на дне пропасти.

Я устроила ему пышные похороны. Как когда-то ублюдку-муженьку, которого придушила подушкой во время очередного сердечного приступа. Помню, он хрипел:

«Помоги, Наденька…»

Я помогла. Сдох, сволочь, лишь ножкой два раза дрыгнул напоследок. И всё же мне было этого мало. Разве могла я получить желанное наслаждение, видя, как издыхает немощный старик? Нет. Мне нужно было видеть, как умрёт на моих глазах убитый мною, моей рукой, молодой жеребчик.

И я торжествовала. Я испытала сотню, тысячу не испытанных в загубленной юности оргазмов, когда тельце Романа шарахнулось о скальный выступ, когда из расколотой головы брызнули мозги. С восторгом упала я на колени, едва не потеряв от наслаждения сознание. Вам не понять. Да и не нужно вам понимать, вам, рассуждающим, как о чём-то обыденном, простеньком, о жизни и смерти, о преступлении и наказании. Откуда вам знать о моих наказаниях, если все вы, все, читающие эти строки, сытые, здоровые, живые, все вы и есть части моего преступления. Живите. Пока. Ваш час ещё не пробил. Хотя…

Вместо диалектики наступает жизнь, и в сознании должно выработаться что-то совершенно новое. Ещё не все осыпались каштаны. Надену платье. То самое, которое надевала на похоронах, и пойду на Соборную площадь. Собирать урожай.