Праздные мысли о русском духе, политкорректности и американской матрице (продолжение)0

(окончание. Начало в №5-6/2021)

О произвольности партийных платформ

Человеку, свалившемуся в США с планеты Марс или хотя бы Kazakhstan, многое в политической жизни США может показаться странным. Кажется, что две доминирующие партии представляют собой не выверенные платформы, а некий эклектический набор положений. Партийные платформы республиканцев и демократов формировались исторически, в ходе давления электората, представляющего пестрые социально-географические слои. Как результат сложного стохастического процесса, напоминающего компьютерную игру в захват территории, партия и формирует свой электорат, и подстраивается к нему.

В ходе этого сложного процесса партия формирует пакет «принципиальных» положений, которые она отстаивает с пеной у рта, не замечая, что пакет состоит из весьма разнородных элементов — разнородных как с логической (скажем так, марсианской) точки зрения, так и стилистически: часто объединяя архаику с модерном.

Так, республиканцы традиционно против вмешательства государства в частное предпринимательство, ну и, разумеется, в частную жизнь. Казалось бы, что может быть более частным, чем планирование семьи. Интересно, что в США под планированием семьи понимают исключительно практику абортов. Под этим эвфемизмом скрываются соответствующие частные клиники (family planning clinic), и только по пергаментным лицам ставших насмерть пикетов из высохших в безмужии христианских активисток можно догадаться, что происходит за занавешенными окнами. Тут, понятно, такая отмазка: государство не может вмешиваться, но ведь есть Бог?! Мы за жизнь (pro-life), против всякой нежити и нечисти. Стоп! Но разве государство не отделено от церкви? В этом вопросе республиканцы трещат по швам: все же религия — консервативная ценность.

Конечно, мой пример подставной фигуры марсианина (или марсианки), который, дескать, прилетит и начнет дивиться на якобы противоречивую программу республиканцев, несколько искусствен. Давайте возьмем реальный персонаж: Ayn Rand (Алиса Зиновьевна Розенбаум), эмигрировавшая в Зазеркалье из коммунистической России в 1925 году. Будучи ярой противницей коммунистической уравниловки и защитницей предпринимательского духа, она поддерживала республиканцев. Те от нее шарахались, как ягнята от серого волка: воинствующая атеистка, в сущности нигилистка, презирающая буржуазные ценности. Безуспешно стучалась она в их наглухо запертые двери и дивилась их глупости.

Про произвольность программы республиканцев много чего можно сказать. Она объединяет и темные религиозные массы, и богатую аристократию; тут тебе и независимость от государства, и преклонение перед частным интересом, и смертная казнь, и запрет абортов. Консервативные ценности, что бы под ними ни понималось (whatever that means).

Ну а что с демократами? Тут тоже полный разброд, и слава богу, что нет единой линии. С одной стороны, identity policy, affirmative action, попытка обеспечить равенство результатов (социалистическая утопия, размывающая стандарты), а не равенство «на старте» (что, кстати, тоже утопия — капиталистическая).

С другой стороны, именно в либерально-демократической кузнице выкованы наиболее передовые компьютерные и прочие технологии. Давайте подсчитаем, кто из определивших наиболее революционные технические инновации в США был не либерал. Наверное, никто. Скажут — ну ты открыл Америку! Ясный пень, ты что хотел, чтобы консерваторы придумали интернет, айфон и в космос запустили автомобиль на электрическом ходу? Да разве по самому своему определению консерваторы могут желать столь радикальных перемен? Тогда они не были бы консерваторами.

Конец подписки на National Review

Первые пять лет в Америке (1995–2000) я регулярно читал журнал National Review — рупор высокообразованной части республиканцев. Сначала читал по принудительной и бесплатной подписке одного моего американского друга и благодетеля — человека консервативного образа мыслей. Потом платил уже сам, из скудных студенческих сбережений.

Читал не без удовольствия и, кстати, вынес оттуда много причудливых английских слов и выражений. Например, uxorious, nonchalant, eschew. Несмотря на то, что я подвергался ежемесячному промыванию мозгов, республиканцем я не стал, хотя некоторое время числился «персональным другом» Ньюта Гингрича. У меня и значок имелся с соответствующей надписью. Дружба с Гингричем обошлась мне недорого, примерно в 10 долларов. А читать National Review мне нравилось по нескольким причинам.

Во-первых, NR — это такой высоколобый журнал. Тон там задавали его основатель, породистый и надутый аристократ Вильям Бакли, и другие авторы с не менее богатым словарным запасом. Последнюю страничку, «Уголок мизантропа», вела остроумнейшая пожилая дама, южанка, лет уже более 90. Она курила сигары, пила кентуккский Бурбон и поливала ядовитой слюной «клинтоноидов». Понятно, она была женщиной (или, кажется, еще девицей) консервативных взглядов, но и о своих убеждениях писала со своеобразным сухим юмором. Например, мне запомнилась фраза о том, что во времена её юности для девушки считалось неприличным знать, как складывать дроби с разными bottoms (то есть, знаменателями). Одной из наиболее удачных её заметок была уничижительная характеристика надутого павлина Ала Гора (изобретателя глобального потепления). Она остроумно сравнила его с одним своим ухажером (молодцом из довоенных времен). На свидание он пришел разодетый, в костюмчике и пестром галстуке. Пошли в парк, и там возле “Merry-go-round” (крутящихся по кругу лошадок) он вдруг неестественно изогнулся, опустив лицо до пола, и аккуратно сблевал в щель, туда, где чернели кишочки, приводящие в действие чудной механизм. Чистоплюй-ухажер был пьян мертвецки, хоть и держался павлином.

Во-вторых, демократы были у власти, и всегда приятно, когда шельмуют сильного (в данный момент).

В-третьих, по уровню агрессивности и нетерпимости авторы журнала (не скажу про всех республиканцев) сильно напоминали советскую печать. А я в первые американские годы очень скучал по нетерпимости и находил успокоение в филиппиках NR.

Но вот республиканцы сменили демократов в Белом доме (начался первый срок Буша-младшего), и продолжать чтение журнала стало уже совсем невыносимо.

Во-первых, умерла естественной смертью автор «уголка мизантропа». Во-вторых, переехав в Вирджинию (the state for lovers) из несколько диковатого Делавэра, я уже начал привыкать к южной мягкости нравов, и отсутствие хамства воспринял как норму жизни. Однако решающим было то, что, представляя правящую партию, авторы NR уже потеряли всякое понятие о рамках приличия. Яд сарказма в адрес клинтоноидов сменился потоком патоки, расточаемой во здравие Буша и его недалеких близких. А восхвалять Буша высоколобым снобам из NR было очень непросто, ведь Буш не мог и двух слов связать. По крайней мере, он не был знаком с половиной слов, бывших в ходу у авторов передовиц. Что делать?

Появились глубокомысленные рассуждения, что «устами младенца…». Автор одной статьи с умилением описывал, как Буш-младший, следуя усвоенным с детства фермерским традициям, рано ложится спать и рано встает. Он, оказывается, как Ипполит Матвеевич Воробьянинов из «12 стульев», на все грозившие затянуться за полночь выездные торжества приходит с надувной подушечкой-думкой. Побыв для приличия с публикой, он делает всем ручкой (дескать, завтра рано вставать, много дел), находит себе уголок и укладывается на кушетке с подушечкой, не снимая сапог, словно генералиссимус Сталин. Потому, что думу думает о народном благе. Ну, если не думает, то хоть отдыхает, пока клинтоноиды предаются разврату.

В общем, подписку на NR я прекратил. Дружба с Ньютом тоже оказалась недолговечной.

Географические новости

Покончив с тенденциозным National Review, мы решили подписаться на более нейтральный журнал и пару лет выписывали National Geographic. Первое слово в названии журналов совпадало, так что переход казался мне довольно плавным и безболезненным.

NG был куда более познавателен, чем NR. Оттуда мы узнали про разные диковинные страны, их флору и фауну. В журнал писали профессиональные путешественники и ученые-естественники, сыпавшие специальными терминами, за которыми приходилось лезть в словарь не реже, чем когда я читал умников из NR. Если мне было лень разбираться с текстами, я просто разглядывал фотографии, на которых встречалась то самка человекообразных обезьян с детёнышем, то человеческая самка из африканской страны с отвислыми молочными железами и легкой набедренной повязкой. Аналогичное фото с фестиваля охальниц Луизианы подверглось бы справедливой цензуре со стороны редакции журнала. Однако поскольку в NG речь шла о людях, находящихся еще в первобытной стадии развития, невинность искупала срам.

Впрочем, иногда внимание журналистов NG привлекали места вполне современные, хотя не менее отдаленные, чем Африка. Так, из одной статьи я узнал о совместном проживании американских астронавтов и российских космонавтов на орбитальной станции. Как сенсация сообщалось то, что мне давно было известно из собственного опыта. Оказывается, русским наплевать на технику безопасности, их гораздо больше заботит прием пищи. В отличие от организованных американцев, русские сходу набрасываются на «хавку», и пока их американские партнеры считают ворон, мигом все сгребают. Те пробовали их пристыдить: как же так, давайте делить поровну. А русские космонавты им: «v bolshoy semie eblom nie shelkai». Налетай и хватай! Такие вот географические новости.

Но пришел новый редактор и сказал: довольно экзотики, хватит нам пялиться на африканские сиськи, давайте лучше присмотримся к нашей собственной физиономии. Хорошо ли мы знаем свою страну?

И вот появляется статья какого-нибудь Джона Смита, напоминающая известную нам благодаря Ильфу и Петрову «Одноэтажную Америку». Правда, автор статьи не располагал автомобилем и перемещался методом hitchhiking, останавливая траки, и таким образом пересек страну с Восточного побережья до Западного. Дикость и запустение, которые он увидел и описал, поразили даже искушенное воображение читателей NG. Журналист побывал в городах и сёлах, где большая часть населения давно потеряла работу (после закрытия бесперспективного производства) и разговаривала на языке, который потребовал от меня совсем иных словарей. Оказывается, в Америке на расстоянии плевка от среднего класса проживают, непонятно как и зачем, люди еще менее нам известные, нежели не знакомые с купальниками африканки из племени «Мумбо-Юмбо». В NR про такое мне читать не доводилось.

Так что от подписки на журнал National Geographic тоже пришлось отказаться, поскольку он наводил еще большую тоску, чем National Review.

А недавно, после почти двадцатилетнего перерыва, мы возобновили подписку на NG. Все-таки сын растет, что-нибудь полезное он там наверняка почерпнет. К тому же мы с удовлетворением убедились, что фото обнаженной натуры в журнале не сыскать, как мы с сыном ни старались. И вообще, уровень политкорректности в NG заметно вырос. В одном из последних номеров была большая статья про постепенное изживание уродств, связанных с проклятым прошлым (так называемая “cancel culture”). Будущих археологов позабавит фото памятника герою Гражданской войны в США (со стороны Конфедерации) генералу Ли, «отредактированного» членами BLM. В примечании объясняется, что вкрапления f-слов, видимые на оригинале, «были нейтрализованы при помощи стандартного метода тонирования изображения в целях соблюдения правила журнала — не использовать это слово в текстах или фотографиях». Такое вот двойное редактирование Истории. Отличная работа!

Западные «ценности»

В компании мне сразу дали почитать свод корпоративных «Правил», подобно тому как в воровской шайке сразу покажут лезвие ножа. Там записаны всякие корпоративные нормы и правила поведения — например, четко оговаривается, в каких случаях, услышав в частной беседе нечто крамольное о нашей компании, нужно немедленно уходить (leave immediately), не ввязываясь в бессмысленную дискуссию.

Особо выделены слова “our values”. Я специально посмотрел русский вариант «Правил», перевод прост: «Наши ценности». Прочитав, инстинктивно хлопнул себя по карману, на месте ли кошелёк.

Вспомнил, как несколько лет назад американский генерал в телевизоре сказал — мол, «мы» пошли куда-то (уже не помню, в Сербию, Боснию, а может даже и в Ирак) не за деньгами или территорией, а for values («за ценностями», или из-за ценностных соображений). Если сказать то же по-русски, вроде ясно: не из соображений материальной выгоды. А какой выгоды, духовной что ли? Нет, материальное тут следует противопоставить не духу, а идее — то есть, по идейным соображениям. Но это тоже не то. Скажем, ради «русской идеи» давайте завоюем Украину, пролив море братской крови. Или, может, идею следует понимать в смысле «идеала»? Скажем, Платонова идея, выстраданная западной цивилизацией, — это, пожалуй, близко к value. Но в таком случае “value” — некая абстракция, теоретический конструкт, в реальной практике не наблюдаемый.

Нет, тут другое — скорее, более точный перевод мысли генерала такой: мы воевали «из-за принципов». То есть, по принципиальным соображениям. Но по-русски так тоже не очень получается: из принципиальных соображений можно отказаться от взятки, но не начать войну. Да и эти наши русские «принцЫпы» какие-то твердолобые. Нет в них западной гибкости и рациональности. В русском пересказе «принцип» — нечто вроде базаровского самодурства (говорят, он «пошел на принцип»).

А, ну конечно, как я сразу не догадался! Мы пошли войной из-за убеждений, “our values” — это «наши убеждения»! Еще лучше! «Убеждения» — это по-русски почти что «вера». Вон крестоносцы тоже из-за веры пошли добывать (или добивать) Гроб Господень, ну и по пути немного пограбили: где «духовная ценность», там, глядишь, и материальная в карман просится.

Нет, западные “values” нам не разгрызть. Русским умом их не понять, аршином нашим не измерить.

О местоимениях в русском и английском языках

В английском языке, как известно, притяжательные местоимения играют куда бóльшую роль, чем в русском: мой, моё, моя. Скажем, англичанин не станет есть просто завтрак, ему подавай «его» завтрак (I was eating my breakfast …). По этому поводу есть стандартная шутка из учебника английского языка для начальных классов, в которой англичанин, увидев русского аристократа, чистящего сапоги, замечает ему, что «у нас благородные люди не чистят свои сапоги», на что русский наивно отвечает: «что, в самом деле не свои? а чьи же?».

Американцы будто нарочно подыгрывают этой языковой особенности и немного переигрывают, ставя на одну доску «мой метаболизм», «моя религия» (перестаньте высмеивать мою религию!), «мои месячные» (у меня начались мои — а не чьи-то — месячные), «мой квадратный корень», “my P-value” (а не твой).

Абстрактные понятия как будто кастомизируются и умножаются на число пользователей. Общие свойства и предметы, окружающие индивида, «приручаются» и, как мухи, попавшие на клейкую ленту, навечно застывают на его теле. Хотя, если подумать, не навечно. Метаболизм можно поменять посредством диеты, как, впрочем, и религию, и даже пол. Да и мы не вечны.

Секреты Виктории

Всякий раз, когда я прохожу мимо магазина Victoria’s Secret и смотрю их рекламу, спрашиваю себя: кто их целевая аудитория? Судя по всему, женщины, заинтересованные в приобретении нижнего белья. Но имеют ли они в виду всех женщин или только лесбиянок? Если нет, то почему они представляют женщин в нижнем белье как сексуально привлекательные объекты?

Возможно, это потому, что большинство людей, покупающих нижнее белье, на самом деле мужчины. Таким образом, реклама нацелена на мужчин, которым, естественно, нравится видеть женщин в нижнем белье, если правила приличия не позволяют сделать еще один шаг. Но это явно сексистская идея. Подразумевается, что женщина должна полагаться на мужчин, чтобы покрыть свои первичные нужды. Почему же феминистки не требует прекратить столь откровенную объективацию женщин?

Могут возразить, что ситуация симметрична. Мужское нижнее белье также рекламируется путем объективации мужчин как потенциальных секс-игрушек. Разумеется, это так. Каждый раз, покупая нижнее белье, я чувствую себя униженным. Потому что, сколько бы я ни занимался спортом и ни сидел на диете, я все равно далек от идеала. Конечно, мне всего 54, возможно, еще через несколько лет я приду к совершенству.

Трамп как сексуальный преступник

Нашел свои старые записи по поводу скандала с открывшейся аудиозаписью Трампа (непосредственно перед выборами 2016 года). Как мне тогда показалось, было что-то тревожное во всей этой суете вокруг ленты 10-летней давности. Приведу то, что я тогда писал в Фейсбуке.

Сразу же раздаются обвинения Трампа в сексизме и женоненавистничестве, на что старикан отвечает, что, напротив, он искренне любит женщин (как обычно, выдавая желаемое за действительное). Теперь сделаем простой мысленный эксперимент: Трамп на самом деле является бисексуалом и делится со своим приятелем чудесной мыслью, что человек, имеющий достаточно высокий социальный статус (как, например, Трамп), может хватать за гениталии лиц обоих полов, и ему ничего за это не будет. Что же мы скажем на это? Раз он так поступает, то, стало быть, он равно не уважает как мужчин, так и женщин? Ясно, что тут что-то не так. Не проще ли будет сказать, что он похваляется в частной беседе своей (предположительно, имевшей место) сексуальной удалью?

Что я слышу при прослушивании трамповской ленты?

Он любит прихвастнуть.

Он хвастает доступностью вещей, недоступных людям с более низким социальным статусом.

Его секс-драйв в определенной степени связан с насилием.

Последнее является признаком, который, к счастью или несчастью, был присущ особям мужского пола — как животного, так и людского племени (чтобы помочь выжить сильнейшим), а в наше время подавлен у большинства цивилизованных людей. Тем не менее, у некоторых эта черта еще присутствует и, если она проявляется, это происходит не потому, что они верят в сексизм или какой-либо другой «изм», а только потому, что у них секс-драйв в некоторой степени связан с насилием (степень эта может варьировать: от «начального шага» — в надежде получить согласие на секс — до фактического принуждения партнера к нежелаемому акту, караемого уголовным кодексом).

Надо откровенно сказать, что вышеперечисленные (и довольно неприглядные) трамповы черты 1, 2 и 3 меня не заботят, покуда не проявляют себя в каких-либо действиях или в публичном дискурсе. Заметим, что раскрытие частной беседы (как в нашем случае) столь же уместно, сколь и предание гласности того, что люди говорят во сне или в дУше (да хоть бы и в душЕ).

Нам скажут — тут важно еще и то, что Трамп и его собеседник не просто обсуждали абстрактную женщину, а говорили о конкретной женщине, с которой они собирались встретиться и иметь деловые отношения. Да, я могу представить себе, что заключенному, который мастурбирует, вдохновляясь фотографией реальной женщины (скажем, знаменитой актрисы), может быть предъявлен иск за оскорбление её лично и, возможно, даже за использование ее образа для «объективации» женщин как класса (говоря философски, общее-в-индивидуальном). Посему, не лучше ли мастурбировать, используя портрет анонимного персонажа, вроде Моны Лизы? Но это уже слишком тонкая для меня материя.

Почему Русский мир не питает любви к Американскому?

Недавний опрос общественного мнения россиян показал, что из всех народов они меньше всего любят американский. Позже еще один опрос показал, что из всех руководителей русского народа россияне больше всего любят Иосифа Сталина. Вероятно, эти оценки как-то связаны между собой.

Какие претензии у бывших советских граждан к Америке? В целом их можно свести к трем группам (мотивам):

Зависть и скорбь по утрате статуса. Раньше нас сравнивали с США, мы были супердержавой. Теперь мы «в жопе», и это все из-за них. Это они кричали — перестраивайтесь, будете как мы. Мы перестроились, а они нас обманули, они просто не хотят видеть нас сильными — неважно, в рамках какой идеологии, социалистической или капиталистической. Разочарование в американцах, оказавшихся с близкого расстояния корпоративными обывателями, а не бородатыми Хемингуэями. Мы думали, там хиппи, свободомыслие, а там — абсолютное мещанство, политкорректность и какая-то лакированная под современность, дремучая религиозность. О чем с ними говорить, скучными людьми? Они даже не знают, кто такой Чарли Чаплин. Американцы задолбали своими двойными стандартами и лицемерием.

Вдруг обвинения «америкосов» в двойных стандартах и патологической неискренности посыпались, как горох. Положим, есть основания. Впрочем, подобный иск можно предъявить любому другому народу.

Почему же все зациклились на американском лицемерии? Почему никто не говорит о русских «двойных стандартах» — разве что спросив в баре двойной «Русский стандарт»? А потому, что в русском репертуаре есть много чего другого, кроме банального лицемерия. Например, патологическое неуважение к личности как таковой. Для русского человека другое лицо — говно, пока действием не докажет обратное.

О хвастовстве русских и американцев

Хвастовство в Америке не приветствуется и считается признаком дурного тона. Многие бывшие советские люди с детства привыкли чем-нибудь похваляться и продолжают это делать в Америке, несмотря на закатывание глаз их собеседников и собеседниц.

Кроме успехов на служебной лестнице и в постели, советский человек хвастал:

выгодным географическим положением места жительства (например, проживанием в столице, в крупном городе) национальными и культурными особенностями (например, национальной кухней: «наша еда получше ихней») материальным достатком (откровенно говоря — сколько получал, плюс премиальные, плюс что смог «унести» с работы) успехами в спорте успехами детей, родителей и прочих родственников (кроме родственников жены) своей честностью и порядочностью («я взяток не беру»), равно как и отсутствием оных научными достижениями (реальными и мнимыми) обладанием средствами передвижения, предметами роскоши и дефицита; способностью игнорировать то, что обычному смертному не под силу, например начальника («я его на х.. вертел») посещением стран, недоступных многим жителям СССР способностью сразу много выпить, не закусывая способностью съесть (на спор) огромное количество еды связями в разных учреждениях, блатом способностями, позволявшими добиваться всего «без блата».

Приведенный список относится к периоду до девяностых, то есть до появления пресловутых «понтов». В 90-х кое-что отмерло за ненадобностью (например, научные достижения), остальное разрослось уже вовсе в чудовищных размерах.

В США я ничего подобного не видел (а если видел, то в исполнении своих соотечественников), поэтому бывшие русские невысокого мнения об американцах, считают их людьми мало на что способными: ведь они даже похвастать как следует не умеют — видно, нечем.

Впрочем, предчувствую возражения: как это американцы не хвастают! Еще как хвастают, почитайте их «резюме», часто изобилующие преувеличениями, или корпоративные «досье» для представления к повышению и наградам. Помню, один мой наставник рассказывал, что в свои бедные годы подрабатывал грузчиком, помогая переезжать своим более зажиточным согражданам. Позже он так отразил этот опыт в резюме: «обеспечивал общее руководство процесса транспортировки новых арендаторов, осуществлял согласование их ожиданий с затратами времени и средств при минимальных потерях и порче их имущества».

Верно, тут есть некоторое преувеличение заслуг, но хвастовство здесь «институализировано», облачено в рамки и преследует четко поставленную цель. Правильно ограненное бахвальство излучает мерцание изумруда, подобно хорошо спрессованному дерьму. Вероятно, поэтому американцы и называют его bullshit (бычьи лепешки).

Об отсутствии общности в американском обществе

В СССР общность нации (скажем, образованной её части) во многом искусственно поддерживалась наличием ограничений, давлением государственной машины, а также узостью канала, по которому в общество поступал кислород.

Например, в советские годы выходила «Литературная газета», ее все читали, знали последнюю остроту вымышленного обитателя 16-й страницы Евг. Сазонова или обсуждали очередную статью Евг. Богата по острым общественно-политическим вопросам.

В годы перестройки эта общность в чем-то даже усилилась — все читали одни и те же перестроечные журналы и одновременно окунались в одно и то же дерьмо. Приходили на службу с красными от ночного чтения глазами и обсуждали пьесу Шатрова про Ленина или очерк Гавриила Попова про административно-командную систему.

В Америке куда больше каналов информации (того же телевидения), что, с одной стороны, создает необычайное богатство и разнообразие интересов, а с другой — некоторое равнодушие: если от тебя ничего не прячут, то зачем рыскать с голодными глазами по публичным библиотекам.

Это пугает бывшего советского человека. Он ищет общности. Но её нигде нет.

Об авторитарности

Кажется, постсоветский человек на порядок более склонен к авторитарному мышлению, чем его западный брат (покуда не заразил им последнего).

В каком же смысле «авторитарному»? Понятно, не в том, что скучает по сталинизму или брежневизму. Речь пойдет не об авторитаризме как о политической практике, и не о подавлении ближнего в быту, и не о «форме политического сознания, которая характеризуется признанием безусловного, бесспорного и неограниченного авторитета персонифицированной власти и служит социально-психологической основой авторитарного и тоталитарного режимов» (из Википедии), — а об авторитарном сознании в несколько ином смысле.

Попробую выделить признаки этого зверя по наблюдениям над знакомыми мне (лично или заочно) персонажами, включая — что греха таить — и самого себя (хотя за 25 лет жизни в США зубы мои несколько стерлись).

Низкая степень толерантности к «другим»: тем же геям, гейшам, просто людям, мыслящим иначе или не мыслящим вообще. Потребность ненавидеть кого-то столь же сильно, сколь другого — любить. Первобытная симметрия любви и ненависти. Ясное дело: какая любовь без ненависти? Помню, писателя Чаковского спросили на творческом вечере (в 70-х), в чем состоит для него роль партии? Он на несколько секунд задумался и потом сказал примерно следующее: роль партии — не просто руководить социально-экономическим строительством, она должна помочь «нам» разобраться, кого на данном этапе строительства коммунизма мы должны любить, а кого (тут он сделал театральную паузу и сверкнул очками) — ненавидеть. Я, кажется, был уже тинейджером, и меня резануло: как это он так с чувством, неожиданным в уже пожилом человеке, сказал — «ненавидеть!». Вера в существование некой «магистральной» линии по любому вопросу, «нормы». Вероятно, это как-то связано с коллективным воспитанием, а также со скудостью культурного ландшафта. Хоть ты трижды инакомыслящий, все диссиденты читали одну и ту же диссидентскую литературу. Интеллигенты помягче читали «Литературную газету» — как цементирующий элемент гражданского общества. Это создавало искусственное единство. Понятно, в Америке есть свой мейнстрим, поп-культура, спорт. Например, все (кроме меня) знают, кто такая Мадонна. Но в целом в западной культуре никаких «байкало-амурских магистралей» не проложено. Никто, придя на службу, не спрашивает — «читали последнего Евтушенко»? Эту наивную веру в монолитность культуры советский эмигрант вывез с собой за пределы родины. Я спрашивал у одного московского приятеля о сегодняшней России, он говорит, что всё уже не так, как прежде: люди разбрелись по мелким кластерам. То, что интересно одному, вообще не существует для другого, хотя все «с высшим образованием». То есть, «дайверсити» (многообразие) растет. А вместе с ним — и рассредоточение людей по разным группам. Скажем, попав на лекцию или представление, которые тебе чужды или неприятны, просто уйди, как переходят из одного бара в другой.

Кстати, о посещении лекций. Однажды известного поэта и литературного критика Льва Лосева, соединяющего тонкий лиризм с не менее тонким ироническим отношением к действительности, угораздило попасть на лекцию Мишеля Фуко. Не знаю, о чем там разглагольствовал Фуко — известный болтун, многотомный писака и «один из самых влиятельных мыслителей XX века» (если верить Википедии), но дождавшись его смерти (от СПИДа), Лосев пишет замечательное стихотворение-некролог под названием «Фуко», в котором называет последнего «нагловатым уродцем», «долихоцефалом», «ученым идиотом» и, наконец, научным термином “idiot savant” (понятно, что эти слова я вырезаю из контекста; возможно, на своих местах они были уместны и не выглядели очень уж оскорбительными). Ай да Лосев!…

Тут мы подходим к важнейшему пункту.

Склонность «к переходу на личность» и неуважение личности «как таковой», то есть заурядной (негероической) личности. Это отголосок первобытной культуры: чтобы заслужить уважение, требуется пройти обряд «инициации». А человек, чем-то не угодивший, уже тем самым и виноват. Очень показателен ответ Иосифа Бродского на вопрос про колхозы: «Если Евтушенко против, я — за». Понятно, это афоризм, метафора, шутка поэта, но о чем-то она говорит. Евтушенко в конечном счете оказался менее авторитарен, чем Бродский. Ему в самом деле хотелось «поэтов хороших и разных». Что он и доказал, издав на закате жизни угрожающе полный пятитомник русской поэзии, в котором каждому нашлось место (разумеется, и самому Евтушенко).

Привычка в любом споре незаметно перейти от рассмотрения существа вопроса к объяснению происхождения позиции спорящего, а затем, как правило, и к прямому его оскорблению как личности (например: «не случайно ты так думаешь, известное дело — поповский выкормыш»). То есть включить «субъекта» в «объект». Карл Поппер считал этот переход от рассмотрения существа дела к мета-объяснению, по какой причине оппонент заблуждается, характерной чертой дискуссий в сообществе авторитарного типа. Тем самым критике подвергается даже не «очевидное» заблуждение оппонента, которое можно абстрагировать от личности, а сама суть человека, вся его подноготная, которая должна выйти на свет Божий. Поэтому издревле на Руси беспристрастная истина замещается правдой, которую иной раз приходится не без пристрастия добывать из-под ногтей жертвы. Она же — подлинная (линёк — короткая смолёная верёвка с узлом на конце, служившая на судах для телесных наказаний матросов).

Интересно, что в своей известной книге «Открытое общество и его враги» Поппер широко противопоставил в западной культуре Платоновское мышление (авторитарное) Сократовскому (неавторитарному). Назвав Платона основателем «эссенциализма» (веры в сокрытую от непосредственного наблюдения сущность — essence), Поппер ввел и некий новый взгляд на природу «авторитарного мышления». Для того чтобы им обладать, вовсе не требуется быть сторонником авторитарного режима.

Готовность обо всем судить с некой центральной точки — понятное дело, совпадающей с собственной точкой зрения. Отсутствие ясного понимания своих границ. Неспособность признать себя некомпетентным по многим вопросам, а там, где компетентен, допустить возможность своей предвзятости. Американцы часто говорят: «У меня по этому вопросу предвзятое мнение (I am biased). Доверять не советую. Но свои два цента добавлю. Выслушайте и делайте что хотите». Авторитарный человек обо всем имеет мнение — положительное или отрицательное. То есть, для него возможно только два варианта. У не авторитарного ума есть третий, «нулевой» вариант. Это как воздержаться при голосовании: «не знаю», «нет мнения», «некомпетентен». “I am not in a position/qualified to judge” (Я не вправе об этом судить), — говорит американец, пытаясь уйти от назойливого вопрошателя. Этих выражений нет в словаре авторитарного человека.

Удивительно то, как и Солженицын, и Бродский, получив Нобелевку, вошли в роль литературных судей — по существу, копируя осточертевших им председателей Союза писателей, с легкостью выходя из зоны компетентности: «этого печатать, а того — нет». Скажем, зачем Бродскому судить о прозе, если он в ней мало что понимает (если верить Васе Аксенову и Саше Соколову)? Или зачем Солженицыну судить о поэзии, да еще столь категорично? Забавен текст, в котором он мамонтом проходится по сборнику стихов Бродского, отмечая, что там хорошо, а что плохо (потому что у автора произошел «отрыв от почвы»). Бродский и сам мог одним словом припечатать любого автора, и это не в порядке шутки или метафоры. Метафора в соединении с реальной властью многого стоит.

Авторитарный ум не способен воспринимать чужое суждение «феноменологически», просто как данное извне. Скажем, как рукопись, найденную в бутылке. Кем-то когда-то она написана, запечатана и брошена в пучину морскую, кем и когда — неизвестно. Возможно, автор давно умер. Есть некий текст, который можно либо принять к сведению, либо бросить назад в пучину. Он существовал до того, как мы его подобрали, и будет пребывать во Вселенной, где ничто не исчезает бесследно, независимо от нашей на него реакции. Напротив, для авторитарного сознания все существует в актуальном пространстве и времени (актуальном настоящем), сосредоточенном в нем, и любой «вызов» извне требует немедленной критической реакции сверху, словно только что написанный ныне здравствующим юзером на ленте фейсбука. Вынув из бутылки и прочитав послание, авторитарное лицо немедленно начнет писать ответ незримому оппоненту, объясняя, в чем тот заблуждался. Авторитарный ум склонен считать очевидным, что все явления (как естественные феномены, так и артефакты) подразделяются на интересные (заслуживающее публичного внимания) и неинтересные (банальные). Казалось бы, фраза «это неинтересно» есть сокращенный вариант «это мне неинтересно» (кому-то другому, может быть, и интересно). Понятно, что трудно привести рациональные аргументы, почему нечто неинтересно вообще — так сказать, онтологически. Хотя некоторые мыслители (Шопенгауэр, Голосовкер) писали об интересном чуть ли не как о философской категории, объясняя, почему нечто бывает интересным или неинтересным с точки зрения массовой культуры (скажем, почему лихо закрученный детектив заведомо интересней, чем трактат Шопенгауэра «О четверояком корне закона достаточного основания»). Но, кажется, они ограничивались областью искусства и литературы, да и речь там шла, скорее, об интересном с точки зрения массового сознании. Авторитарный ум (российского разлива) склонен смешивать этику и эстетику. Неслучайно, «некрасиво» по-русски означает — плохо с моральной точки зрения. Скажем, человек, не способный восторгаться Рафаэлем или Шопеном, — неправильный человек, способный на любую подлость. Готовность видеть в оппоненте либо морального урода, либо идиота. Если не идиот, как же он не видит очевидного? Наверное, притворяется. Значит — негодяй. Эта риторика знакома каждому, изучавшему труды Вл. Ленина. Лёгкость перевода отвлеченного спора на «моральные рельсы» вообще свойственна нашим недалеким предкам. Иосиф Сталин довел эту логику до физического конца, следуя цепочке рассуждений: данный аргумент кажется мне логически ошибочным => этот аргумент морально ущербен => тот, кто использует этот аргумент или верит в него, является «объективно» (то есть независимо от своей воли и сознания) морально ущербным, даже порочным, индивидуумом => такой человек является потенциальным преступником => ТЫ — ПРЕСТУПНИК!

Критика языка

Недавно Михаил Эпштейн выступил в «Снобе» с интересной идеей критики языка. То есть, языка в целом, как инструмента, а не языка какого-то автора, им злоупотребившего.

Этот анализ в целом следует приведенной им (и широко известной) цитате из Набокова о трудностях перевода «Лолиты» с английского на русский. Новое тут — в утверждении (вмонтированном им в статью «вспомогательного» автора, Бориса Мельца) о том, что демагогические языковые конструкции, вроде речей, написанных для Брежнева-Горбачева, только и возможны на русском:

Отсюда страшное словоблудие, извержение звуков без смысла и толку. На английском были бы невозможны такие «ораторы», как Брежнев или Горбачев, которые ухитрялись говорить часами, ничего не сказав. А народ их слушал, потому что вроде речь идет по правилам, слова склоняются, спрягаются, согласуются — уже хорошо. Это, собственно, были не речи, а такие своеобразные песни, где повторялись одни и те же припевы, с маленькими различиями. По-английски нельзя так тянуть, переливать из пустого в порожнее.

То, что русская научно-техническая литература изобилует лишними конструкциями, отпадающими за ненадобностью при попытке перевода, известно не только Набокову, Эпштейну или Мельцу, а любому, когда-либо предпринимавшему такой перевод. Однако есть тут и элемент наивности цитированного выше автора, вероятно, не знакомого с богатой традицией генерирования демагогических текстов на поджаром английском. Это относится и к политическому, и к корпоративному дискурсам.

Прежде всего отметим принципиальную переводимость «демагогического» дискурса на английский, отмеченную в книжках Оруэлла («мир — это война» и проч.). А иначе как бы он написал свои тексты на английском?

Однако и сам английский язык, несмотря на то что в нем, вроде, «нет ничего лишнего», способен порождать массу бессмысленных демагогических дискурсов. Вот несколько элементов, способствующих словоблудию по-английски:

Нарочитая tentativeness с массой оттенков неопределенности. Важный элемент английского языкового менталитета: неопределенность в моих мозгах и неопределенность в самой реальности сплавляются в единое целое (поэтому, как нас учили в школе, там, где русскоязычный говорит: «Я думаю, это неверно», англоязычный скажет: «Я не думаю, что это верно). Вот свежий улов с недавнего корпоративного заседания: “I am not sure that I necessarily have an answer”. По-русски: «А фиг его знает». Обилие «абстрактных» и модальных глаголов позволяет клепать конструкции, состоящие из нагромождения бездействующих глаголов. Недавно я услышал, как одна дама на телевидении призналась: “I never dared to allow myself to believe that I had ambition that I should be a writer”. По-русски эта фраза выходит несколько жеваная: «Я никогда не смела позволить себе поверить в то, что у меня есть достаточно решимости для того, чтобы стать писательницей». Или вот многообещающая фраза из корпоративного обихода: “to facilitate bringing the process to the next level, which would enable the users to help their customers help themselves” (от перевода воздержусь). У этих глаголов нет ясного действующего лица. Способность легко формулировать абстрактные отношения между субъектами, как бы отчуждаемые от их носителей, что помогает слушателю воспринимать дискурс, в котором любой аспект жизни представляется как взаимодействие заданных от века механических частей. «Примат абстрактного» создает иллюзию, что всё на свете есть реализация (instantiation) готовых шаблонов (templates) или классов («классов» не в смысле Маркса, а С++). В сочетании с административно-командной системой (если мысленно «упразднить» демократические институты) эта языковая традиция вполне может породить свои тоталитарно-бюрократические дискурсы, не менее чудовищные, чем нечленораздельная, как мычание, русская речь. Эвфемизация языка. Замена дурно пахнущего конкретного — обтекаемыми абстрактными терминами. Например, вместо “used cars” будем говорить “preowned cars”. Или, скажем, вместо obscene можно употребить verbose, за этой подменой угадывается последовательность замен: obscene => explicit => graphical => verbose. Культура преувеличения, вмонтированного в повседневную речь, использование превосходных степеней для описания тривиального: fantastic, phenomenal, или неизменное добавление greatest вслед за latest. Обесценивание простых слов, обозначающих эмоциональную вовлеченность субъекта — например, гангрена всеобщего возбуждения: “I am excited”. Прогрессирующая девальвация языка.

Двойная жизнь русских субъектов и объектов

В России даже телеграфный столб не просто выполняет функциональное назначение, а ведет еще какую-то тайную вторую жизнь. А уж о березках нечего и говорить. Они стоят и заговорщически помахивают друг дружке головами. Домашние животные не просто стерегут хозяина и его добро, а еще и пребывают в более широком пространстве, в котором хозяина как бы вовсе нет («собачка мается в сенцах», по меткому наблюдению героя Высоцкого). Да и русский камень не просто так лежит себе, где его положили с каким-то умыслом да забыли, а размышляет, отчего под него вода не течет. Наличие «двойной жизни» есть основа русского пантеизма, объединяющего и камень, и животного, и человека.

Дело не в привычной для русского человека работе на две ставки или на двух хозяев и не в изъезженном западным умом дуализме: день-ночь, душа-материя, реальность-магия. А в том, что предмет, созданный для определённой, якобы, цели, вскоре забывает про эту цель и начинает вести себя так, будто никакой цели у него вовсе нет. То есть, речь идёт не о многофункциональности, а о «нефункциональности» (dysfunctional).

В нефункциональности русского ландшафта есть особая индивидуальность, отсутствующая в американском ландшафте. Российские пейзажи (как сельские, так и городские) узнаваемы и парадоксально содержат некую персональность, несмотря на типовую застройку, высмеянную в бессмертном фильме Рязанова. Именно поэтому все русское вызывает у меня эмоциональное притяжение или отторжение, но не оставляет равнодушным.

Нефункциональность русского мира — это не просто брак по злому расчету или из-за ошибки создателя, и не просто черта русского быта, но основа русского бытия, его внутренней свободы и самосознания. Человек не желает, чтобы его бытие разлагалось на сумму заданных функций. Это унижает его достоинство. Даже будучи игрушкой слепых сил, он обретает покой и равновесие в своей, якобы, самодостаточности. Предпочитая тайную жизнь любой определенности.

Тут отрицание самой концепции причинности как целеполагания. Событие не происходит в силу своего предназначения, а случается в силу сцепления обстоятельств. Ветер раскачал телеграфный столб, и он упал на проходящего мимо мужика. Отчего мужик проходил мимо и зачем столб на него упал? А так, «на всякий случай», как поется в известной русской частушке. Ведь в русском мире постоянно должно что-то происходить, чтобы народ не погрузился в вечный сон и не потерял бдительность («Бди» — гениальный завет К. Пруткова).

Концепция причины как действия скрытых пружин — основа русского параноидального сознания. Западный мир, привычный к телеологической концепции причинности, подозревает, что русская паранойя состоит в том, что Запад будто бы поставил себе целью уничтожить Россию. Чтобы опровергнуть эту нелепую идею, предоставляются документы, раскрывающие истинные цели западных государств. Например, прорыть канал или поставить вдоль дороги телеграфные столбы. А русский человек знай себе посмеивается. Он не сомневается, что рано или поздно в канале затонет русская подводная лодка, а телеграфный столб по неизвестной причине упадет на проходящего мимо мужика. Такова уж наша судьба — служить игрушкой для западных экспериментов.

Соединенные Штаты как карнавал

В России рабство не было в достаточной мере театрализовано, потому что господа не додумались вымазать рабов чёрной краской. Ну, быть может не все тело, а, скажем, только правую руку. А вот американцы додумались. При всей трагикомичности российской действительности с её революциями, двойными и тройными шпионами вроде Азефа, — этого нам еще не хватало. Это привело бы к тотальной карнавализации. Как в кошмарном сне, белые против черных. Ну, вот тебе, бабушка, и Соединенные Штаты.

В России потомки рабов смешались с потомками недобитых дворян или с недобитыми потомками дворян и живут себе как могут, притворяясь нормальными. В США помеченность рабов создала мощнейшую карнавальную составляющую тутошней жизни. Говоря математическим языком, в США действует неэргодическая Марковская цепь, не обеспечивающая достаточного перемешивания, дабы выйти из порочного круга.

В России все же можно по неуловимым признакам отличить потомка аристократа от крестьянского правнука. Ну, например, по тому, как подносится рюмка водки ко рту. Потомок аристократа держит локоть параллельно столу и, поднимая рюмку, немного отставляет мизинец. Будто он таким вырос.

 

Американская матрица

Американская культура представляется мне некой мифологической решеткой, ячейки которой образуются пересечением двух типов, казалось бы, плохо взаимоувязанных, если не противоположных, принципов или установок. Принципы первого типа — по строкам (A,B,C), а второго — по столбцам (a,b,c).

 

Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer7/lipkovich/