(продолжение, начало в № 97, 107-108, 109, 110)
Вставной текст
Наступила темень и глухая ленинградская осенняя ночь. Почти вся компания разъехалась. У Дани в двух комнатах оставались самые близкие друзья. Да и те с подругами парами разбрелись по кроватям и кушеткам/диванам. Данина мама - экономист заводского цеха -была послана профсоюзом по беплатной путевке отдыхать и лечить нервы в Кисловодск. Все в те годы любили отдыхать бесплатно и лечить расшатанные нервы. У Дани образовалась свободная хата (комнаты) почти на месяц. Конечно же, все узнали о свободной хате, и, в первую очередь, Димка Бонч и Борька Рябинкин. Был среди гостей и приятель по медицинскому институту Рудик Ефименко, говорун и шутник. Он пришел с двумя дивами из Дома Моделей, где царствовал в те годы модельер Зайцев. Перед тем как улечься, Даня Раев обошел комнаты. Все угомонились и спали парами или поодиночке, как случай распорядился. Моя кушетка была занята. В темноте я разглядел, что на кровати, оперевшись на подушки, полусидят/полулежат манекенщицы, которых привел Рудик Ефименко. На краю кушетки сидел Рудик и страстным шепотом в чем-то убеждал манекенщиц, показывая, что между ними остается довольно много места, чтобы и он поместился. Они меня не видели и вполне разместились. Рудик продолжал рассказывать им что-то очень веселящее. Так что, несмотря на смешные штуки, которые слушали манекенщицы, и которые я бы тоже послушал с удовольствием, сказано все было таким заговорщицким шепотом, в расчете на то, что мне надоест вслушиваться. Так и было. Мне надоело, и я убрался в квартиру, где жил Борька Рябинкин (через площадку от моей), чтобы досыпать. Утром, когда я вернулся к себе, почти все ночевавшие проснулись и гоняли чаи за столом. Рассказывали анекдоты, девушки приводили себя в порядок. Рудик с лихвой пересидел всех и теперь мирно спал в окружении прекрасных манекенщиц.
Никакой опыт не проходит даром. А что, если существует в природе «обратный опыт»? То есть ты проживаешь вперед то, что по времени еще не подошло к сюжету твоей жизни. Я пересидел Мишу-офицера. Я обладал Маринкой! Не только ее губами, которые я изучил за многие годы игры в бутылочку, но теперь всей этой прекрасной молодой женщиной, которую я любил и страстно желал с отроческих лет и до юности, которая вот-вот шагнет в молодость взрослеющего мужчины. Словом, цель моей жизни была достигнута. Как ни странно, Маринка тоже была девственницей. Я был девственный мальчик-первокурсник. Она девственная аспирантка в лаборатории токсикологии, руководимой Абрамом Борисовичем Бурштейном. Я не видел Марину несколько дней после той знаменательной игры в бутылочку. Не дождавшись Марины больше трех дней, я бросился к Бончам, вскочив в трамвай номер 18 на углу улицы Льва Толстого и набережной речки Карповки. «Звеня и подпрыгивая», как тот деепричастный пятак из всех на свете грамматик, трамвай высадил меня неподалеку от дачки Бончей. В доме был истинный переворот. Какие-то не знакомые мне люди деловито замеряли ширину и высоту деревянной винтовой лесницы на второй этаж, ставили временный стол в гостиной, заносили в дом из подъехавшего грузовичка складные стулья. И варили, пробовали, обсуждали разнообразные блюда. В том числе, и популярнейший студень/холодец из копытцев теленка, треску по-гречески, заливную рыбу и всякие виды колбас, копчений и сыров. На меня никто не обращал ни малейшего внимания, включая бабушку Димки и Маринки. Словно я был обыкновенным знакомым, соседом, а не… Я не знал, к какому положению в доме Бончей, после произошедшего между мной и Мариной, я приравниваюсь. Мне казалось, что случилось самое важное из того, что записано в Книге Судеб, если поверить в правду, излучаемую Священными Книгами моего народа. Я так и стоял у основания винтовой лестницы, не зная, у кого спросить, что происходит. Голос Марины вывел меня из состояния ступора, в которое начал впадать от недоброго предчувствия. Голос Марины вернул меня к реальности: «Даня, поднимись ко мне. Нам надо поговорить». Я поднялся. Марина села на кровать, а мне жестом показала на стул. «Марина, что происходит в вашем доме? - спросил я. - Почему ты не в институте? Я заходил в лабораторию. Абрам Борисович сказал, что ты взяла несколько дней в счет отпуска. И Димку нигде не мог найти». «Даня, пойми меня, как может понять только родной человек. Я выхожу замуж за Мишу-офицера». Я молчал, подавленный новостью. Идиотской. Неожиданной. Трагической. Потому что произошедшее между мной и Мариной в моем представлении оценивалось шекспировскими категориями («Ромео и Джульетта»), а здесь на фоне комического затаскивания в дом складных стульев и лезущей во все щели гостеприимства мещанской кулинарии вспоминались куски из Зощенко, Ильфа-Петрова и раннего Заболоцкого («Столбцы»). «Ты с ума сошла, Маринка? Скажи, ты шутишь, и все эти столы-стулья, холодцы и ватрушки — дурацкий розыгрыш? Но кого и кто разыгрывает. Скажи, Маринка, или я сам сойду с ума?!» «В том то и дело, Даня, это не розыгрыш, а подлость, на которую я пошла после того, что между нами было. Но все-равно я тебя больше всех люблю, Даник». Я продолжал молчать. Да и что я мог сказать? Это, как солнце, если бы оно перестало светить. И началось всеобщее вымирание. Марина поняла мое молчание. «Даник, мне показалось тогда, что ты… Мы оба были неосторожны. Я страшно испугалась. Ведь ты еще мальчик, а если я окажусь беременной... В общем, прости меня, Даня, за подлость или хитрость, или еще за что-то, в чем виновата не я, а общепринятая мораль, я пообещала Мише-офицеру, что приеду к нему. Кончилось тем, что я приняла его предложение». Я слушал эти откровения Марины с каким-то ужасом. По-другому я не мог назвать произошедшее между мной и Мариной, а потом - между Мариной и Мишей-офицером.
Зачем же говоришь банальности, ведь ты словарь оргинальностей?!!
Все произошло и начало развиваться в традициях классического романа конца 19-го века. Марина приняла на себя роль жены моряка, ушедшего в дальнее плаванье, богато расшитое темно-фиолетовыми цветами бурь и алыми цветами океанских закатов. Нечто подобное произошло и на самом деле, только в советском трагикомическом изложении. И как в банальном ходе сюжета, Мишу-офицера направили на подводную лодку, которая отправлялась в плаванье с особо секретным заданием государства Израиль. И еще через несколько месяцев Марина получила похоронку - зеленый бланк, на котором было написано, что ее муж, капитан-лейтенант военно-морской медицинской службы - Михаил Евграфович Лапин погиб смертью героя при выполнении важного задания командования военно-морским балтийским флотом. Хоронить было нечего. Ни урны, ни карты с изображением места на море (или в океане), где погиб Миша-офицер, Марине не сообщили. Марина была беременна. Оставалось три с небольшим месяца до родов. Меня грызли сомнения, справедливо ли будет, если родится ребенок, которому дадут фамилию Миши-офицера — Лапин или Лапина (если родится девочка).
Конечно, мы с Димкой Бончем когда-то были самыми близкими друзьями. Но он был далеко в ссылке или, правильнее сказать, в месте поселения, а затем — отсидки в одном из лагерей ГУЛАГа. Однажды я встретил Марину, и мы договорились пойти вместе перекусить в кафе «Снежинка» на площади Льва Толстого. Она сразу же согласилась. Марина все так же волновала меня, как в подростковые годы. И, конечно, в тот роковой период, когда я дьявольски ревновал ее к каждому встречному и поперечному. И когда зародилась новая жизнь, о которой одна только Марина могла с определенностью сказать, что она или он - мальчик или девочка - не мишины, а мои. Неожиданным оказалось, что, применяя самый банальный глагол, я мог абсоютно точно признаться, что я люблю Марину и что она волнует меня по-прежнему. Она стояла на пороге «Снежинки», а за миг до этого красивая молодая женщина верхом на большом голубом воздушном шаре выкатилась из таксомотора и подплыла из глубин московского городского океана ко мне. Я обнял и понес ее вместе с голубым шаром и с мальчиком внутри (несомненно, мальчиком! Хотя, и девочка хорошо!), который был готов вылететь в земную жизнь с мамой Мариной и папой Даней. С этого мгновения никаких сомнений не было ни у нее, ни у него. Скоро, вот-вот народится мальчик Петенька у мамы Марины Бонч и папы Даниила Раева.
Они зашли внутрь «Снежинки». Заказали традиционные в этом кафе сосиски «московские» с тушеной капустой, а потом кофе с крыжовниковым пирогом (фирменное блюдо этого заведения) и по большому бокалу грузинского вина «Мукузани». Решили завтра же пойти в ЗАГС и стать мужем и женой. Вскоре родился Петенька Раев, и о Мише-офицере напрочь забыли. Возможно ли это? А тут еще всплыла почти что легенда о Димке Бонче.
Самым главным, как оказалось на деле, было найти Димку Бонча и его семью, и вернуть их в Москву.
Вспомнился случай, произошедший с моим дядей, полковником медицинской службы, видным хирургом Израилем Соломоновичем Шифманом. Он вернулся с войны руководить кафедрой госпитальной хирургией в Винницком мединституте. Но в конце сороковых началась оголтелая антисемитская кампания, закончившаяся убийством Михоэлса и делом врачей. Дядя Израиль уехал в Сибирь руководить кафедрой хирургии в Новокузнецке. Постепенно слава его превратилась в местную легенду (Новокузнецк, Омск, Таганрог).
Дорогие маринка и даня не удивляйтесеь неожиданному письму и телеграфному стилю вполне в духе раннего эренбурга и позднего сапгира и еще и еще раз не обижайтесь за молчаниее, затянувшееся в десяок лет и за многие разговоры, которые предстоят нам когда я приеду в москву, можем ли мы остановиться не более чем на полгода у маринки или у раевых? жизнь моя и моей семьи претерпела множество приключений будет рассказов на книги, но ни книг, ни жалоб не пишу дам знать, когда и где нас встречать ваш бонч.
Конечно же, Даня и Марина тотчас вспомнили о загадочном полугодовой давности госте - бывшем вице-прокуроре Камчатки. Он собирался поступать в доктурантуру при кафедре юриспруденции Московского университета. Никакого Льва Давидовича Локшина - вице-прокурора Камчатки там не оказалось. Что касается будущего (Даню и Марину обнадежили), то не исключено, что Л.Д. Локшин приступит к доктурантуре в начале будущего учебного года. Вполне понятно, о нынешней судьбе Вадима Сергеевича Бонча и его семьи (Марии Леонидовны Цыплаковой и Сережи Бонча) никто им вразумительно не отвечал. В одном лишь ответе на запрос было замечено, что из места предыдущего поселения они уехали. Но куда? Было бы самым логичным предположить, что в Петропавловск-Камчатский.
Марина и Даня сидели в своем излюбленном уголке на кухне перед телевизором, купленным еще профессором Сергеем Владиславовичем Бончем. По странному стечению обстоятельств нынешнего повествования, последним местом экспедиции профессора был один из действующих и проснувшихся ко времени выбора маршрутов вулкан. Профессор Бонч глубже других сотрудников экспедиции спустился в кратер вулкана. Лава изверглась раньше, чем предполагалось. Профессора не удалось спасти.
«Знаешь, Мариночка, если Димка получил разрешение вернуться в Москву, то он обязательно вначале отправится на розыски могилы отца - того именно кратера». «И что, по-твоему, Даник, должны мы делать сейчас? Ведь Димка запретил его разыскивать». «Я бы на нашем месте отправился к этому вулкану, - предположил Раев. - Димка наверняка там. Не может он возвращаться в Москву, пока не разыщет могилу отца». «Все это правильно, Даня, если Димка на свободе». «И ко всему этому приложил дружескую и даже родственную руку вице-прокурора Камчатки, наш таинственный гость и даже родственник по моей линии — Лев Давидович Локшин», согласился с Мариной Даня. «Откровенно говоря, мы должны отправиться на Камчатку вместе, - сказала Марина. - Но с кем оставить Петеньку?» Так на семейном совете решено было, что на Камчатку отправятся Даня и Марина. Мы, как всегда бывает в либеральных семьях, взяли с собой Петю.
Странные обстоятельства встречаются каждому. Не успела Марина войти в лабораторию, как Абрам Борисович пригласил ее в свой кабинет. - Есть важные новости, Марина: Дима переехал с с семьей на Камчатку. - Что, снова на поселение? - ужаснулась Марина. - Нет, на этот раз совершенно по своей воле. Он открывает там научную лабораторию по изучению терапевтических свойст воготала - экстракта из грибов-галлюциногенов.
Словно бы подготовленный к потрясающей новости, что вице-прокурор Камчатки и одновременно мой родственник Лев Давидович Локшин не зря к нам приезжал: - А, Маринка? - Согласна! Ты полугений, Даник, потому что гений - мой брат Вадим Сергеевич Бонч!
А дома, начисто забыв о Бонче и оборвав серьезный разговор, Даник привлек к себе Марину и начал играть пальцами на клавиатуре небесной гармоники, когда одежда начиная с кнопочек- клавиш кофточки, сотканной из разноцветных геометрических фигур, начинает постепенно разгоняющуюся, столь знакомую и каждое соитие разнообразную прелюдию оргазма. Они перебрались из крохотной комнаты-библиотеки, превращенной в музей памяти отца, в свою комнату. Дом был еще пуст. Оставалось пару часов до того, как няня -Капитолина (отчества ее никто не знал, равно как и адреса/телефона) приведет Петеньку с детской площадки. Они перебрались в спальню. Сколько раз они менялись местами в душе, смывая следы спермы, смешанной с шампанским ненасытного влагалища! В конце концов, этот самый искренний и самый чувствительный во всей природе компьютер сказал им: - Поезжайте в Петропавловск-Камчатский. Там все и откроется.
Я помню отчетливо тот день и час, когда в ответ на нашу телеграмму вице-прокурору Камчатки, который когда-то приезжал в Москву и феерически одарил нас множеством самых дефицитных консервов, немедленно пришел ответ:
«Что с вами, Даня? И что с Мариной? Очень рад вашему решению. Приезжайте немедля, пока я не изменил местожительства, согласно моему плану. Ваш Локшин, Л.Д.»
«У вас вид, как у марафонца, заждавшегося пистолетного выстрела. Стартового, разумеется! Конечно, немедля берите билеты до Петропавловска». «А Петя?» — слабо сопротивлялась Марина. Но тут я решил проявить мужскую волю: «Наука требует жертв!» Петю решили взять с собой. Тем более, что Димка в самом прямом смысле пожертвовал свободой ради получения воготала.
«По-моему, никакая даже самая радикальная мысль не стоит человеческой жизни».
«Стоит, если это абсолютная истина, - возразил доктор Бурштейн. И добавил: - Думает ли он и теперь, что это истина?» Я ответил: «У нас появился шанс повидаться с Димкой, а, может быть, помочь ему выбраться к нам». Маринка и Абрам Борисович немедленно с этим согласились. - И больше никаких игр в бутылочку! Отказаться даже от воспоминаний об этом гениальном инструменте для создания Димкиных социальных схем! - и вы и он откажетесь навсегда! - Тем более, что при Димке - бдительный цербер (по описанию нашего камчатского родственника) - жена Мария Леонидовна Цыплакова.
«Вблизи бухты Авачинской действующий вулкан, - театрально произнесла Марина (Бонч), размахивая географическим справочником, как будто томиком избранных сочинений именитого сибирского автора. - Там погиб наш отец».
Тут кстати вставить в текст романа давнишнюю жестокую историю, относящуюся к моим студенческим годам в ленинградском медицинском институте. К молодым сочинителям, принадлежавшим к нашему кругу, относились также и их поклонники - глашатаи новой поэзии. Каждому или каждой было около 20-25 лет. Казалось, что трубадуры знали больше, чем сами поэты о том, что и кем к тому времени написано и, главное, - что и как будет написано. Одним из самых преданных молодой ленинградской поэзии был Эмик Штернберг - аспирант отдела сейсмологии ленинградского Горного института. Две музы владели душой и разумом Эмика - муза огня и муза гармонии. Именно поэтому, я не сомневаюсь, Эмик мгновенно слышал и фиксировал в своей полифонической памяти любую фальшивинку в настроении и построении прочитанного стихотворения и, одновременно, силу звуковой волны камушка, подброшенного или уроненного под колеса автором прочитанного стихотворения. К нему на первое прослушивание шли как к многомерному камертону-сейсмографу. С другой стороны, Эмик Штернберг был предан своей горняцкой профессии и физическим наукам. Он разрабатывал гипотезу возможности использования энергии извержения вулкана, научился собирать в аккумуляторы солнечную энергию, энергию ветра и волн. Давняя гипотеза Эмика заключалась в возможности аккумулировать энергию действующих вулканов. Нужно было только разработать приемник для этой энергии вроде пьезо кристалла и сконструировать модель для «вживления» этого пьезокристаллического приемника внутри кратера. Подходящий для такого приемника материал — вот что искал Эмик Штернберг.
Каждую весну Эмик улетал с группой судентов-горняков на Камчатку, чтобы «изнутри» наблюдать за созревавшим к извержению или начавшим извергаться Авачинским вулканом. Замеры выполнялись, главным образом, на склонах вулкана вблизи от кратера. В редких случаях по приказу Эмика (начальник экспедиции) канатная лестница опускалась внутрь кратера. На конце лестницы закреплялись фото - и кинокамера и даже магнитофон, чтобы записать нутряные рокоты изергающегося вулкана. Время от времени Эмик с одним из студентов тоже спускался внутрь кратера. Замеры велись при относительно спокойном вулкане. Но однажды научное нетерпение взяло верх. Извержение набирало силу. Несмотря на уговоры соучастников по экспедиции Эмик опустился глубоко внутрь кратера. Извержение развивалось. Он не отвечал на условное подергивание каната, к которому привязывал себя. Канатную лестницу вытащили с привязанным к ней изуродованным телом Эмика. Вероятнее всего, он был убит камнями, извергавшимися из кратера.
Представим себе, что жизненная история профессора геологии - отца нашего Вадима Сергеевича Бонча повторилась в судьбе Эмика Штернберга.
- Надо ехать в Петропавловск-Камчатский немедля! - сказала Марина. - Мне почему-то кажется, что в окрестностях вулкана Авачинского мы встретим Димку. - С Богом! - отозвался Абрам Борисович. - Пойдемте оформлять командировочные и заказывать билеты до Петропавловск-Камчатского.
Еще до полного официального освобождения от принудительного поселения доктора Бонча и его семьи было решено, что на первое время они поселятся в окрестностях Авачинского вулкана. Место врача-терапевта было приготовлено для Бонча. И поблизости от сельской больницы - изба, где поселились Бончи. В одном из крыльев избы размещалась клиническая лаборатория, где Бонч исследовал воготал.
(продолжение следует)
Давид Шраер-Петров (David Shrayer-Petrov) родился в Ленинграде в 1936 году. В детстве был в эвакуации на Урале. Народная жизнь и незамутненная речь вошли в его прозу и стихи сюжетами, соприкасающимися с таинством воображения, и словарем, насыщенным фольклором. Рано войдя в литературу как поэт-переводчик, Шраер-Петров написал много стихов о любви, которые, преимущественно, были знакомы публике по спискам ("Ты любимая или любовница"; "Дарите девушкам цветы"; "Моя славянская душа"), постепенно входя в его книги стихов и антологии. В 1987 г. эмигрировал в США. Оставаясь приверженцем формального поиска, ввел в прозу жанр "фантеллы". Его эссе "Искусство как излом" развивает парадоксальность работы Виктора Шкловского "Искусство как прием". Шраер-Петров опубликовал двадцать книг: стихи, романы, рассказы, мемуары. В России стал известен его роман "Герберт и Нэлли", изданный в 1992 в Москве и номинированный на Русского Букера в 1993 (длинный список). Роман "Савелий онкин" (2004) был в числе претендентов на Русского Букера-2004 (длинный список). В США в 2003 г. вышла книга его рассказов "Иона и Сарра" ("Jonah and Sarah") в переводе на английский язык.
