1.
Телефон зазвенел под ухом. На съемной квартире была доступна эта опция — длинный провод, и мы ставили аппарат прямо у кровати. Родители в Уфе серьезно болели и мы были готовыми к тревожным известиям. Но звонок не междугородний, московский, оказалось — тоже из тех, что мы подсознательно опасались. Митя Шушарин — в шесть утра. Что случилось? По его проспекту в сторону центра идут танки…
Я уже рассказывал в других текстах о том, как мы прожили три дня в августе 91-го, здесь просто соберу вместе разбросанные детали, может быть, обозначу скрытые пружины. Предыстории постараюсь избежать — она есть и в непридуманной повести «Действительный залог» (полностью опубликована в моих книгах и в журнале «Заметки по еврейской истории», №№ 222–225), и в очерке о Глезере «Ветер, вей!» (тоже в книгах и в журнале «Семь искусств», № 102). Сначала — об этих днях тридцать лет назад, 19–22.
Позвонил редактору Саше Глезеру, к моменту открытия отделения банка, где был его счет, с которого мы тратили деньги на издание «Русского курьера», надо было быть у дверей и успеть снять с него все, пока самозваные власти (а для чего еще на улице оказались танковые колонны, как не для захвата власти и установления диктатуры?) не объявили незаконным все независимое. Не было ясно пока, сможем ли мы издавать газету, но попытаться — обязаны.
К 10 утра уже появились первые декреты путчистов, стало ясно, что опасения обоснованы, но деньги Сашины не были заблокированы. Успели! Пока мы с ним обсуждали у дверей Краснопресненского отделения Сбербанка (лингвистический новояз, характерная смесь реалий разных идеологий), как будем работать в подполье, Люба, как наш представитель в парламентской прессе, пошла к близкому Белому дому, видела разворачивающиеся танки вокруг него. Попала на окончание выступления Ельцина перед журналистами, пошла за кулисы зала. Из его коридоров она и вышла вслед за Ельциным к стоящему у подъезда танку и стала свидетелем революционного выступления президента России в защиту президента СССР и демократических завоеваний граждан страны.
Мы подошли вслед за Любой, она показала записанный текст, теперь понятно, с чего должны начинаться наши прокламации. Вопрос — как их напечатать? Мы издавались по новой тогда технологии, компьютерной. Выводили листочки А-4 в информационном центре «Панорама», ведущем свою родословную еще с самиздата, потом склеивали по формату А-3 и везли в типографию, где нам с оригинал-макета печатали тираж. Большой, больше ста тысяч. Типография любая теперь под контролем путчистов, но попробуем решать задачу постепенно.
Сначала — чем заполнить страницы, кроме ельцинского воззвания? Было около одиннадцати, у Белого дома бродили стайки довольно растерянных людей, у парапета над набережной группка анархо-синдикалистов под красно-черным флагом уже стаскивала в кучку крупногабаритный мусор, первая баррикада. Рядом в сандалиях на босу ногу прибаутками организовывал людей на подобное дело Илья Константинов, лидер питерского Народного фронта, на волне перестройки попавший в депутаты. Он же пытался завести разговоры с экипажами тех шести танков, что выставлены были у резиденции парламента претендентами на диктатуру: Илья объяснял, что армия не должна участвовать в политике.
Люба, Володя Кузьмищев, Наташа Славуцкая, Леша Шишов, Митя Шушарин, Андрей Быстрицкий, Леня Радзиховский — подтянулась почти вся редакция, и штатная, и нештатная, начали собирать материал для экстренного выпуска «Русского курьера», Саша Глезер пошел в близкое грузинское представительство договариваться о поддержке, а я связался с «Панорамой». Ребята не отказались, хотя их маститые коллеги из «Московских новостей» и других официальных изданий, перешедших на сторону официально объявленной перестройки, в это время обсуждали, надо ли трепыхаться или лучше не спорить с новоявленными запретами.
Мы собирали все: интервью с диктофонов, пресс-релизы, репортажные зарисовки и комментарии действующих лиц, в этот, как привыкли уже выражаться, переломный момент любой слух (даже казавшийся нам нелепым, но распространенный, а потому — влияющий на обстановку. Впрочем, тогда сбывались и нелепые предположения…) и любая картинка были отражением того, о чем обязана рассказывать газета. И не уходили от выражения собственных мнений, под своими именами и фамилиями, не думали отсидеться.
Вокруг нас, вокруг Белого дома были тысячи людей, которым не сиделось. Из дома выходили депутаты, активисты при общественной должности, другие активисты, знакомые нам по разрешенным митингам и неразрешенным собраниям последних трех лет, прояснили толпе, что надо делать, ранее неизвестные нам молодые люди поясняли, как стоит организовать оборону «территории свободы». В принципе, в первый день никто не угрожал, но было ясно, что попытаются.
Пошел к Сашиным грузинам, когда-то он переводил их поэтов и остались связи, которые он поддерживал и в эмиграции. Скажем, Звиад Гамсахурдиа был членом редколлегии «Русского курьера», но потом отказался, извинившись — его избрали президентом становившейся самостоятельной республики. Но постпредство еще не называлось официально посольством, хотя известной экстерриториальностью уже обладало. К тому же оказалось владельцем прекрасного мощного ксерокса — и стало производственной базой нашей редакции, сюда приносили собранные материалы, здесь же мы решили и размножать экстренные выпуски газеты. Но для начала надо склеить листы, с которых будем копировать, и эти листы надо набрать (из полусырых заметок) и смакетировать.
И вперед, куда-то в спальный район, в малометражку на базу «Панорамы». Тамошние орлы-диссиденты, привыкшие к самиздатской службе, посматривали на меня с легким пренебрежением: ишь, профессионал-журналюга. Но требуемое исполняли, дополняя глубинным знанием технологии — и компьютерной, и политической. Анатолий Папп, Саша Верховский, Володя Прибыловский имели свое мнение по поводу происходящего, и имели полное право на это мнение и на иронию по поводу Ельцина (изгнанному из номенклатурного рая бунтарю), но в данный момент мы все были союзниками, поскольку партийно-гэбистские идиоты выглядели самым худшим вариантом.
К вечеру вернулся к грузинам и Глезеру, отксерили четыреста экземпляров, но не развозить же их по киоскам! И все мы взяли наши партизанские листовки и отправились расклеивать их по людным местам — от заборов до метро. Все — это и наши с Любой дочки, Лизе было 17, Маше — 15. Которые как раз в этот день приехали из Уфы. Ни я, ни, самое удивительное, Люба в этот момент не захотели поберечь девчонок от весьма возможных эксцессов…
А редакторы «Московских новостей», «Известий», «Независимой газеты» и «Московского комсомольца» в это время еще обдумывали, стоит ли обходить запреты ГКЧП…
На ночь вернулся к Белому дому.
2.
Газетные заботы отступили. Можно было подумать о происходящем. Точнее, почувствовать. Поинтуичить. Слабый дождь, но сидеть на камнях мокро и холодно, поэтому Люба сидит у меня на коленях. Нет ощущения, что все пропало, что надежды, которые нас воспитывали более двадцати лет, оказываются пшиком. Но нет и необходимости взывать к каким-то чудесам, вполне устраивает настроение упертости, неуступчивости. Оно не только у меня, оно у всех вокруг, без экстатического бодрячества и иступленного самоуговора. Дело не только в нас, дело в том, что такого бессмысленного и беспощадного отступления не может быть. С таким тупым, неадекватным врагом, который кроме прописей из 50-х годов не способен придумать ничего одушевленного.
Люди молча ходят, кто-то знакомится, кто-то принес поесть и зонтики, кто-то ушел в себя. При малейших признаках внешнего давления, движения со стороны Садового кольца все встают рядом, берутся за руки. Приятно, что многие прочитали наш спецвыпуск, цитируют. На глаз — пара десятков тысяч в кольце вокруг резиденции российской власти. Мы не ее защищаем (она пока не успела доказать свою полезность), не Ельцина, мы поддерживаем тех, кто решился поддержать нас: мы же сами, безо всяких еще призывов, решили стоять на площади и звать на нее людей. Мы возмущены явным обманом и тем, что без нас, без граждан страны, решили избавиться от руководителя, которого страна себе избрала (практически, впервые в истории). И решили все те же номенклатурные сволочи, кто всегда нас в грош не ставил и ставить не собирается.
Ну да. А нет ли здесь элементарной досады: мы впервые оказались в выигрыше после десятилетий приспосабливания, в выигрыше не потому, что попали в масть, а потому что заставили играть по нашим правилам. Потому что наши правила показались честнее большинству. И вот теперь — опять к подкидному или вообще к «домино», к черным костям с маленькими белыми пятнышками, которые сосчитать может и дебил, к правилам подворотни и черного хода в «гастроном». И что? Если и этот элемент присутствует, то в нем нет ничего нечеловеческого, а «соввласть» уже не может предложить ничего естественного. Судя по уродцу ГКЧП — скопцы, алкоголики, вырожденцы, судя хотя бы по их пресс-конференции. Дело даже не в той или иной идеологии (хотя Глезер и продолжает проклинать коммуняк), дело в исчерпанности любого внятного варианта у противной стороны…
Поздно вечером вернулись на квартиру, поспали — и обратно. Люба попыталась пройти в Белый дом по своему удостоверению парламентского корреспондента, уже не пускали, напряжение чувствовалось острее. Народу уже раза в три больше, многие пришли после пресс-конференции (или наших прокламаций?). Опять накопление материала, водоворот лиц и мнений, поездка в «Панораму», свежий выпуск газеты.
…Три дня деятельной свободы — целая отдельная жизнь, со своей рутиной и своей неповторимостью, новой интенсивностью проживания, связью с прошлым и отрывом от него, с открывающемся в новом наполнении будущим. 20 августа запомнилось из-за последующей ночи. Мы услышали отголоски выстрелов на мосту через Садовое кольцо, там, где кончалась «вставная челюсть» Калининского проспекта (еще не Нового Арбата?). Трое ребят, которые там погибли, принесли себя в жертву, показав, прежде всего нам, что можно до конца противостоять любой диктаторской машине.
И примерно в это же время над головой стоявших с тыла Белого дома (и моей в том числе, я остался ночевать в кольце) прочертили темное небо трассеры. Нас пугали? Провоцировали? Страха не было, была готовность непонятно к чему. Делай что должно, но что — решаешь ты сам, замеряя внутри себя сопротивление действительности, сверяясь с тысячами людей, которых ни раньше, ни потом не знал.
Ну конечно, небольшая карнавальность была в том, как вышагивал пузатый генерал-полковник Кобец, свеженазначенный министром обороны РСФСР. Он шел впереди маленькой процессии депутатов, вышедших дозором вслед за своим дядькой Черномором из гаражных дверей (из волн морских?) и совершивших магический круг под приветствия десятков тысяч. Впрочем, все правильно: добровольцы должны видеть тех, кто от греха подальше заперся в доме. Солидарность, говоря по-польски… В группе депутатов России был и мой друг, депутат союзный Виталий Челышев, удалось протиснуться к нему и поговорить — живое слово в следующий выпуск. (Кстати, за эти дни мы выпустили четыре спецвыпуска, скорее всего, они сохранились только в моем московском архиве.)
Все решилось 21-го. Они посыпались, их уже не слушали в Москве и Питере, разве что в провинции голословно поддержали. Когда 19-го встречали дочек, поразились, как равнодушны приехавшие поездом уфимцы к событиям, о которых мы говорили, от понимания их. Поэтому нам с Любой казалось важным передавать по телефону заметки в наши уфимские газеты. Муртаза Рахимов, ставший в том числе при моей устной и письменной поддержке и союзным депутатом, и председателем Верховного Совета Башкирии, верноподданнической телеграммой одобрил ГКЧП. Кстати, выступление путчистов, их претензии к тем, кто «разваливает Союз» имели к нему непосредственное отношение: это депутатская группа «Союз», куда входил Рахимов, старалась торпедировать Ново-Огаревские соглашения, это они требовали приравнять автономные республики к союзным, на что, понятно, союзные были не согласны…
На балкон как раз перед нами, с тыла Белого дома, вышел Борис Николаевич, его прикрывали бронежилетными полотнищами Коржаков и другие охранники от вполне вероятных снайперов. Говорил о том, что за Горбачевым послан самолет в Крым. То есть, уже какие-то переговоры с самозваной верхушкой продвинулись, раз самолет вылетел из госаэропорта, но снайперов все равно опасались. Вообще, многое происходило за вполне прозрачными кулисами, как до этого — интриги вокруг Горбачева и Ельцина, которых тот же Челышев на съезде народных депутатов СССР ранее назвал «двумя крыльями перестройки». Несколько наивно для человека, знакомого с номенклатурной грызней, но по сути верно.
Без Горбачева не было бы никакого Ельцина перед глазами удивленного народа, хотя «выдвиженец» и поливал, местами справедливо, Горбачева за непоследовательность. Да и большинство тех, кто протестовал сейчас против незаконного отстранения избранного президента, больше года выходили на митинги с требованием его отставки. Но — отставки, а не многозначительного отстранения «по состоянию здоровья», что вызывало не только недоверие, но и опасения за его жизнь. Поэтому люди, готовые уже и под пули встать — в том числе и в защиту недавно проклинаемого лидера, удовлетворенно радовались, когда узнали о его благополучном возвращении в Москву.
22-го начался уже «отходняк». Снова с балкона говорил Ельцин, но уже без импровизированных щитов, объявлял всякие наши достижения и праздники, над Белым домом подняли флаг России, а площадь, на которой мы отстояли эти дни, назвали площадью Свободной России. С флагом оказались и представители нового для всех нас мира: Константин Боровой и его товарищи с товарно-сырьевой биржи пришли, держа на руках над собой огромное трехцветное полотнище. Флагов вообще было много, и не только российских: чеченские, грузинские, украинские. Все это внушало надежду на дружбу свободных народов, но она не учитывала закономерности самоутверждения национальных элит. Включая сюда и элиту российско-имперскую, освободившуюся от вялой идеологии ЦК КПСС…
Побежденные паниковали, на самоубийство министра внутренних дел из ГКЧП Бориса Пуго чернь ответила надписью на близком заборе: «Забил заряд я в тушку Пуго». Хотя с этими самоубийствами не все было ясно: полет из окна Николая Кручины, управделами ЦК КПСС, явно был более практическим свидетельством перетрясок номенклатурного калейдоскопа, чем снос памятника Дзержинского. Лубянка так и осталась Лубянкой, а международные счета «золота партии» перешли от Старой площади под контроль переобувшихся хозяев старой Лубянки. Кстати, не один Путин тогда примкнул к Собчаку, помню нескольких гэбистов, прилепившихся к «ДемРоссии»…
3.
«Ну и чего вы добились?» — скажет любой из тех приверженцев справедливости и демократии, которые за давностью лет и забытой тогдашней трусости готовы признавать достижения развитого социализма и клеймить — в основном, с безопасной дистанции, — нынешних «наследников Ельцина». Мы добились тогда, чего тогда хотели, в ту минуту, которая случайно оказалась зависимой от нас. А то, что получилось потом, — это результат взаимодействия всех остальных, ну и нас — вместе с ними.
Сразу скажу, что ни в какие организации, закрепляющие связи тех трех дней, я не вступил. Иллюзий не было, лавров не ждал. Газету пришлось закрыть — инфляция съела подписные деньги. Денег не оказалось у большинства жителей новой России, зато вскоре в магазинах появились продукты — и давно забытые, и прежде не виданные. А у нас появились проблемы с работой, с оплатой съемной квартиры. Но довольно скоро разрешились (лет за двадцать сменил тринадцать мест работы), как, между прочим, и у многих жителей России, нашедших деньги на новые магазины.
Были ли у нас иллюзии, что и все остальное «устаканится», что установившийся курс на подъем не сменится отвратительным падением? Были, но не слишком развитые… Впрочем, они влияли на наш оптимизм, да и сейчас не хочется кричать: «Шеф, все пропало!» хотя бы потому, что и шефа никакого над собой не видим, что, несмотря на возможные экстраполяции нынешнего дерьма, нет полного ощущения исчерпанности России. Как, впрочем, и всего остального человечества. В любом случае, ни на секунду мы не пожалели о своем поведении в те три дня.
Конечно, мы и тогда видели нехватку идей и понимания действительности у тех, кто пытался установить новые правила жизни: Аганбегяна, Петракова, Юрия Афанасьева, Гайдара, Явлинского, Хасбулатова — и прочих полит-экономистов. Но думали, что их конкуренция приведет к чему-нибудь цельному. Но не учли академической, через губу, обидчивости одних и пророческий гонор (не обеспеченный реальным взглядом) других. В результате практик Ельцин рискнул сделать ставку на теоретика Гайдара, но ему не хватило трезвой (!!!) практичности удержать наверху Черномырдина, Немцова и того же Гайдара.
Ревизия подсказывает: а зачем было разрушать то, что хорошо работало? По-горбачевски «Улучшить, углубить…» А что работало? Военно-промышленный комплекс — и тот в реальности не слишком продуктивно и совсем не экономично. А нужное для жизни поступало «через трубу», на которую и уселась новая элита. И вот если бы тогда подумали — что именно надо было не разрушать, чтобы сохранить средства на немногие наработки в образовании и здравоохранении? Только не говорите про сельское хозяйство с его «стопудовыми урожаями».
Да и не все было плохо сходу. «Купецкий капитализм», мешочники с турецкими и китайскими товарами паразитировали на дефиците, но не все на этом остановились. Мой друг Борис Родионов, лишившись перспектив в научно-практической конторе с характерным названием «Тантал», поначалу торговал бельгийскими коврами, потом купил на знакомой фирме списанный станок — через несколько лет в Калининграде построил крупнейшую в Европе ковровую фабрику, куда со всей Прибалтики автобусы с латышскими и литовскими номерами привозили работников. А Михаил Ходорковский, начав с комсомольской посреднической конторы НТТМ, собрал нефтяную империю «ЮКОСа» (при поддержке Черномырдина). На заводе в Новокуйбышевске, когда Ходорковского уже упекли за строптивость, но «ЮКОС» еще не до конца разломали, мне рассказывали работники — и рядовые, и среднего звена — как новая команда наладила четкое управление, позволившее изничтожить воровство. Все это позволяло надеяться на лучшее, но до той поры, пока вечные бездельники-«попутчики» не оседлали финансовые потоки — и от трубы, и от бюджета.
Понимали ли мы двоякодышащую опасность перемен? Кожей. Жабрами — как нехватку воды и воздуха, отравленных «социалистическим производством» Вот стихотворение, которое я, для объективности, привожу из тех лет:
Чужой сон
Это город районных ночей,
межэтажных дрожащих мембран,
разделяющихся частей,
головных лишь по вечерам,
когда общемагнитная боль
давит лапой пустоты во лбу,
ноет косточкой мозговой,
оглянувшейся на толпу.
Это город коричневых луж,
поражения очагов,
очаги поражения душ
разъедают тоннели голов.
Я въезжаю в застеночный сон,
наяву незнакомый огонь:
это женщины избы палят,
проникают из темноты,
повторяют случайный пожар:
в годовщину ужаса — смех!
Год назад убегали, крича,
а теперь поджигают детей…
Это удаль, как страсть палача,
это плечи в ожогах плетей,
не синдром, а истерикодром:
пряча пьянку, сжигают дома,
над поминочным длинным столом
над кутьёю — тоски кутерьма,
тратят медные смерти свои
на дешевый холопий галдёж,
тратят мелкие деньги любви
на чужую блестящую ложь…
Это ночь потерявшихся дней,
это оттепель без холодов…
Я проснусь. Над рукою моей
сон, который я знать не готов.
Однако новогоднее настроение 1991 года не имеет отношения к поведению в три дня августа того же года. Чувство обязательности сопротивления, накопленное за сорок лет советской жизни, было сильнее. Наивность? Разве что в отношении к «попутчикам» из явно и неявно враждебных контор и движений. Была хозяйственная вера: все сгодится, чтобы свалить «гегемона». Люди слишком недоверчивые, отталкивающие не вполне чистые силы, вызывали насмешку — такие, как Лера Новодворская…
От тех дней, от митингов в Лужниках и на Манежке, от уфимских народных толп 90-го года осталась вера в силу непосредственной демократии, в справедливость Агоры. Всем миром решим… Но вот в Киргизии (Грузии, Армении…) всё решают-перерешивают, а в Киеве после оранжевых революций перемена, наконец, пришла нормальным избирательным путем. А в России дело до нормальных выборов так никогда с 90-го года и не доходит, все мешают разные служивые технологи и их обстоятельства. Впрочем, теперь и нормальных митингов не предвидится благодаря тем же заботам…
Ну а чего мы ждали от нашей большой неповоротливой страны? Не думаю, что столетия отрицательного отбора фатально сказались на населении, и оно стало полностью соответствовать уродам, алкоголикам и вырожденцам «элиты», есть же места, не только в Сибири и на других окраинах, но и в московских спальных районах, где появляются самородки. Видимо, дело в том, что пусть и не должны самые лучшие идти во власть, что дорога им — в творчество и создание нового, просто власть надо попробовать устроить так, чтобы она не мешала, не обкрадывала самых лучших. А в идеале — вообще никого.
Вот такие смутные большие идейные цели видели мы перед собой, отвлекаясь от более ясных, бытовых, экологических, личных: свобода от произвола, четкие законы, достаток без унижения — когда решали стоять до конца на площади, которую потом авансом назовут площадью Свободной России.
27 июля 2021 года
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer8/igalperin/
