Зарисовки из жизни настройщика фортепиано, или Как я не стал музыкантом*+1

От автора

 

Я никогда не писал рассказов. Тем более, о себе. Не было никакой потребности писать, что явно говорит об отсутствии таланта к этому виду человеческой деятельности. Кроме того, детали моей биографии, а вернее сказать, жизни, никогда никого не интересовали. Правда, периодически разные люди спрашивали меня, как становятся настройщиком, нужно ли быть для этого музыкантом или почему я выбрал тубу в качестве основного инструмента. Я считаю себя человеком абсолютно не «публичным»: не помещаю объявлений в газетах, не имею своего веб-сайта, не состою ни в каких сетевых сообществах. Но недавно мои чудесные старые друзья из Филадельфии, уважаемая чета Айзенбергов (кто же не знает Айзенбергов из Филадельфии!), убедили меня открыть страничку на Фейсбуке. Им это далось нелегко, и заняло более двух лет. На Фейсбуке я познакомился с очень интересным человеком с экстраординарным чувством юмора, пианисткой из Ростова-на-Дону Наталией Сапуновой. Выяснилось, что она давно обо мне знает и ее очень интересуют подробности моей творческой жизни. Наталии удалось убедить меня в том, что я человек достаточно интересный не только для себя самого, но и для других, и она явилась катализатором этого небольшого рассказа. Он ни в коем случае не претендует на роль автобиографии или мемуаров. Это всего лишь зарисовки некоторых эпизодов, которые я счёл достойными внимания. Язык повествования может кому-то показаться излишне тяжелым, временами витиеватым, но я уже предупреждал, что не писатель. Кроме того, я нахожусь в известном эмигрантам промежуточном состоянии, когда русский язык уже забыл, а английский ещё не выучил. Я думаю, что жанр этого опуса можно определить, как письмо к старому другу, с которым не виделся лет сорок. Рассказ, может быть, прольёт некоторый свет на мою судьбу. А, может быть, наоборот, ещё больше всех запутает. Я бесконечно благодарен моему доброму другу из Сиэтла Галине Закашанской за бесценную помощь в работе над этим рассказом.

А. Маркович

Зарисовки из жизни настройщика фортепиано,
или Как я не стал музыкантом

Когда меня спрашивают, где я родился, я отвечаю: «Мы с Чеховым родились в Таганроге». Не то чтобы хотелось погреться в лучах чужой славы, а из чисто практических соображений. В мире гораздо больше людей знают, кто такой Чехов, чем где находится Таганрог.

Мой дед со стороны мамы был ювелиром, но семья жила очень бедно, потому что он стеснялся брать деньги за свою работу. Зато он умел играть на многих музыкальных инструментах. Похоже, обе эти черты я от него и унаследовал. Жаль, что я его не застал — он рано ушёл в мир иной.

Со стороны отца музыкантов в роду не было. Он сам был главным механиком военного завода. Мой интерес к устройству различных механизмов явно от него. Как и многие южные города того времени, Таганрог был городом музыкальным. Музыка постоянно звучала на площадях, стадионах, в парках. Танцы под духовой оркестр были привычным явлением. Музыка постоянно звучала и у нас дома. Хорошо помню наш старый патефон с металлическими иголками.

Мой первый серьёзный интерес к музыке проявился в три года, когда я, выскользнув из-под недремлющего ока бабушки, ушёл на близлежащий стадион, чтобы послушать духовой оркестр. В то время я ещё не знал, что стадион может иметь несколько ворот. И я, конечно же, вошёл в одни, а вышел в другие. Меня искали с милицией до 11 часов вечера, когда нашли на коленях какой-то старушки, которой я безуспешно пытался объяснить, что живу там, где трамвайчики ходят.

Я научился читать в два с половиной года, причём вверх ногами. Этому есть объяснение. Дело в том, что в это время стали учить грамоте моего семилетнего брата, а я сидел с противоположной стороны стола. В три года я читал газеты неграмотным старушкам во дворе. К четырём годам овладел методом скоростного чтения, который изобретут лет через сорок. А к пяти я прочитал практически все книги, которые были в доме, включая медицинские книги моей мамы. Мама, обнаружив это, их немедленно спрятала, но было поздно. Могу сразу сказать, что дерматология мне не понравилась. Зато сильно заинтересовала книга под названием «Акушерство и гинекология». Я никогда не спрашивал родителей, откуда я взялся. Я точно знал. И когда я начал думать, кем стану, когда вырасту, я решил стать врачом-гинекологом, поскольку имел достаточно глубокие познания в этой области. Кроме того, это было бы приятно моей маме, которая хотела, чтобы я пошёл по ее стопам и стал врачом.

Но тут мне купили баян. Почему баян? Дело в том, что мои родители считали, что любой культурный человек (которым, разумеется, я непременно стану) должен уметь играть на пианино. Но пианино «достать» не удалось, поэтому, на первый случай, купили баян, и к нам с братом два раза в неделю начал ходить преподаватель. Через полгода я сыграл свой первый концерт на публике.

А когда мне исполнилось семь, я попытался поступить в музыкальную школу имени П.И. Чайковского по классу баяна. Первое в жизни разочарование — я не прошёл по конкурсу. Зато меня отправили в пионерский лагерь на Чёрном море. В лагере, в красном уголке, стояло старенькое пианино. Улучив момент, когда никто не видел, я пробрался туда и немедленно, в течение одной минуты подобрал популярную в то время песню «Бухенвальдский набат». Как я понимаю, это была любовь с первого взгляда. И когда я приехал из лагеря, то потребовал, чтобы мне купили пианино. Родители сумели найти какие-то каналы и через своих знакомых, переплатив вдвое, купили пианино. Теперь к нам с братом стал ходить преподаватель фортепиано.

Я довольно быстро прогрессировал, что дало повод преподавателю на первом же концерте класса во Дворце культуры завода «Красный котельщик» назвать меня восходящей звездой. Я поверил в свои силы и подумал, что теперь уж я наверняка поступлю в музыкальную школу. Не тут-то было! Моя очередная попытка окончилась полным провалом. Я не мог понять, почему. Ведь все шло так хорошо на экзамене. Учительница попросила меня подойти к пианино и отвернуться. Затем она нажала одну клавишу и спросила:

— Сколько звуков?

Я ответил. Затем она нажала две и опять спросила:

— А сколько сейчас?

Я опять ответил. После этого она сказала:

— А теперь спой на «ля», и нажала ноту «ля». — Я спел:

— Ля-а-а. — Затем она нажала «фа-диез». — Я спел:

— Фа-а-а дие-е-е-з. — Она меня остановила и сказала:

— Я же тебя просила спеть на «ля». Я ответил:

— Ну да, вы сначала сыграли «ля», а теперь это «фа-диез». Я и пою «фа-диез».

Она спросила:

— Мальчик, а откуда ты знаешь, что это «фа-диез»?

Я ответил, что не знаю откуда, но это точно «фа-диез».

Тогда она нажала три ноты и попросила назвать их. Я назвал. Потом она попросила меня подождать, и привела двух молодых учительниц. И мы начали играть в игру-отгадайку. Я им отгадал все ноты в интервалах и аккордах и на закуску спел песенку про весёлое звено. Мы расстались лучшими друзьями!

На следующий день мой старший брат пошёл узнать результат и, не найдя меня в списках принятых, произнёс историческую фразу: «Ну, если уж моего братика не приняли, то кого они вообще сюда принимают?» (Через много лет я встречусь с одной из учительниц, которые были на этом экзамене и спрошу, как можно было не взять явно неординарного ребёнка в музыкальную школу, и она ответит, что они долго это обсуждали, но никто не знал, как такого ребёнка учить. Решили не рисковать.)

И опять меня отправили в пионерский лагерь на Чёрном море. Там со мной произошёл случай, который положил начало серии совпадений, коренным образом повлиявших на мою судьбу. Дело было так. Меня в лагере распределили в седьмой отряд, соответственно возрасту. Как-то раз лагерный баянист случайно оставил у нас в отряде свой баян. Мне захотелось поиграть. Я, взяв баян, сел к окну и начал играть какую-то песню. Мимо проходила старшая пионервожатая. Она остановилась и спросила, можно ли ей послушать. Я, конечно, разрешил. Когда я закончил, она спросила, могу ли я играть «Польку-тройку». Я тут же сыграл. Потом она попросила сыграть «Па-Де-Грас», какой-нибудь вальс и марш. Я и это сыграл. Она спросила, не хочу ли я работать в лагере помощником баяниста. Я ответил, что хочу. Тогда она попросила адрес моих родителей и написала им письмо с просьбой разрешить мне остаться в лагере до конца лета бесплатно. Родители разрешили.

Меня перевели из седьмого отряда в музыкальную команду (в пионерском просторечии «музбанду»). Руководителем музкоманды был известный в Таганроге музыкант-духовик Фёдор Васильевич Бегунов. Вся его семья состояла из музыкантов. Жена, Ольга Агеевна Демидина, руководила педагогической практикой студентов-пианистов в Таганрогском музыкальном училище, а дочь (имя, к сожалению, не помню) преподавала фортепиано в музыкальной школе. И вот, когда лето закончилось и все вернулись в город, дочь рассказала маме, что в школу пытался поступить талантливый мальчик, а его не взяли. Мама сказала, что было бы хорошо его найти. И тут Фёдор Васильевич вмешался в разговор и сказал, что у него в музкоманде был похожий мальчик, и принёс фотографию лагерного оркестра. Меня тут же «вычислили».

Моя мечта сбылась, я начал учиться на фортепиано на отделении педагогической практики. Особенность педпрактики в том, что тебя учат студенты под руководством педагога. Ольга Агеевна была блестящим педагогом. Она хорошо знала традиции и методы русской фортепианной школы и в то же время была в курсе всех новшеств. Но студенты, которые меня учили, не всегда понимали важность педагогической практики для их последующей карьеры. Я их понимаю. Как и они, я тоже мечтал стать солистом. Но ввиду этих обстоятельств, мой прогресс был не таким значительным, как хотелось бы. Кроме того, я поздно начал и не мог соперничать с ребятами, занимавшимися с пяти-шести лет. Поэтому, когда пришло время поступать в музыкальное училище, мы с Ольгой Агеевной приняли совместное решение выбрать теоретическое отделение.

И тут возникает вопрос: причём же здесь туба? Когда я гляжу на свою творческую жизнь как бы со стороны, она мне все больше напоминает пучок параллельных линий, которые, однако, вопреки постулату Эвклидовой геометрии, иногда пересекаются.

Туба появилась в пятом классе средней школы. Многие меня спрашивают, почему я выбрал именно тубу. А я не выбирал. У меня просто не было выбора. Однажды, проходя по школьному коридору, я увидел объявление о наборе в школьный духовой оркестр. Я остался после уроков и пошёл записываться.

Был страшно удивлён, увидев там хорошо мне знакомого Фёдора Васильевича. Я сказал, что хочу играть в оркестре. Он сказал, что это похвально, но все инструменты уже разобраны другими ребятами. «Это всё, что осталось», сказал он, указав на свернувшийся печальным жирным удавом в углу огромный медный, изрядно поржавевший геликон. Оказывается, объявление уже висело три дня, просто я его не видел.

Делать было нечего. В оркестре играть хотелось. Я всегда поражался, как можно на трёх клавишах сыграть любую мелодию. После трёх дней чистки геликон приобрёл некоторый блеск, и я стал регулярно приходить на репетиции.

Следующим летом меня опять пригласили работать в пионерский лагерь баянистом на тех же условиях, что и в прошлый раз, но мой статус существенно повысился. Теперь я ещё играл и в оркестре на тубе. Круг моего общения моментально расширился, и у меня появилось много друзей. На танцевальной массовке, где чередуется игра оркестра и баяниста, я всегда мог увеличить минут на пять-десять ту часть, где играет один баян, чтобы дать возможность ребятам сбегать в соседний лесок покурить. За это меня уважали безгранично.

Как руководитель лагерного хора я также пользовался большой популярностью. В моем хоре хотел петь весь лагерь без исключения. А как можно заставить советского пионера петь в хоре под баян? Никак! Заставить невозможно. Пионера нужно стимулировать. Стимул был простой: тех, кто хочет петь в хоре, я освобождал от тихого часа для репетиции. Первый час мы действительно репетировали, а на второй час я их вёл на море, где они могли купаться не по пять минут и десять человек за один заход, а весь отряд сразу и целый час. Не удивительно, что все хотели петь. Сейчас, когда я представляю, как двенадцатилетний мальчик ведёт двенадцатилетних же детей купаться на море, у меня мороз по коже.

Этот организационный опыт я быстро перенёс и в свою школу. К тому времени я уже довольно ловко научился аккомпанировать на пианино. Наш директор школы оказался большим любителем музыки. Но ещё больше он хотел, чтобы о его школе говорили в городе. Он поставил задачу побеждать во всех районных смотрах художественной самодеятельности и бросил на это все силы. Он назначил меня ответственным за художественную самодеятельность и предоставил неограниченные права репетировать столько, сколько нужно и в любое время. Если мне нужны были люди для репетиции, я имел право забирать их с любого урока. Можно только себе представить, у скольких учеников проявлялся невероятный талант к пению во время контрольной работы по математике. Любовь директора школы к музыке оказалась несколько избирательной. Почему-то он страшно невзлюбил ансамбль «The Beatles», который стремительно набирал популярность. Однажды утром он встретил школьников на пороге школы с огромными ножницами в руках и у каждого, кто хоть немного смахивал на Пола Маккартни, выстриг клок волос. Затем такой школьник направлялся в парикмахерскую «для дальнейшей обработки». Удивительно, но никто из родителей никуда не пожаловался.

Первый серьёзный конфликт с этим директором у меня возник, когда он потребовал, чтобы я сыграл Бетховенскую «Аппассионату» на смотре художественной самодеятельности, посвящённом дню рождения В.И. Ленина. Никакие мои объяснения о том, что я не готов играть такое произведение и максимум, что я могу сыграть, это первые 13 тактов, не помогли. Ответ был простой: «Сыграй 13 тактов!». Выхода не было, пришлось перейти в другую школу.

Умение играть на баяне приобрело более ощутимый практический смысл, когда мне исполнилось 14 лет и лагерь назначил мне небольшую зарплату, а также, намного позже, когда понадобится вывозить маленькую дочку к морю, а путевку купить невозможно. Приходилось наниматься на работу и брать ее с собой.

Пригодился баян и в эмиграции. По пути в Нью-Йорк мы остановились в Вене. Я, недолго думая, пришёл с баяном на площадь у собора Святого Стефана и начал играть. Собралась толпа эмигрантов из СССР, туристов и местных жителей. За час я заработал 11 шиллингов — сумму, немыслимую для меня. Я никогда в жизни столько не зарабатывал. Проблема была в том, что наши эмигранты начали советовать, что здесь нужно играть, а что нельзя. Это было естественно, ведь они приехали из страны «советов». Через короткое время они начали спорить на эту тему между собой. Спор грозил перейти в рукоприкладство. На меня уже никто внимания не обращал. Я сложил баян и ушёл. И больше никогда туда не приходил.

Чтобы закончить баянную «линию», нужно сказать, что в последние несколько лет у нас с друзьями в Нью-Йорке сложилась традиция собираться компанией в Новогоднюю ночь, пить столичную и петь песни советского периода под баян. Кто-то может усмотреть в этом элемент мазохизма, но я так не думаю. Как в известном анекдоте про Зигмунда Фрейда, иногда банан — это просто банан.

***

Итак, меня приняли на теоретическое отделение Таганрогского музыкального училища. Туба была забыта. Нужно было концентрироваться на изучении гармонии, сольфеджио, музлитературы. Нельзя было забывать и о фортепиано, умение владеть которым для музыковеда так же важно, как и умение говорить. Поэтому уроки фортепиано у теоретиков вели преподаватели отделения специального фортепиано, а моим педагогом была даже зав отделением.

Теоретическое отделение Таганрогского музыкального училища считалось очень сильным и держалось практически на одном человеке — Ирене Израйлевне Малиновской. Человек широчайшего кругозора, безупречного музыкального вкуса, прекрасная пианистка, она отличалась очень высокой требовательностью к студентам. Достаточно сказать, что на первый курс к ней поступили девять студентов, а окончило училище всего четыре, и все были приняты в консерваторию.

Кроме того, она обладала невероятной прозорливостью. Как-то, уже на четвёртом курсе, она мне сказала: «Саша, ты очень крепкий теоретик, и мог бы быть хорошим специалистом в этой области. Но не будешь. Ты будешь кем угодно: баянистом, пианистом, тубистом, фортепианным настройщиком, но не теоретиком». Когда я спросил, почему она так думает, она просто пожала плечами и сказала: «Мне так кажется».

Почему она упомянула профессию фортепианного настройщика в числе других? Дело в том, что ещё на первом курсе я узнал, что для студентов пианистов ввели обязательный курс настройки фортепиано, который вёл училищный мастер Ашот Михайлович Парсегов. Ашота Михайловича я знал давно — он регулярно настраивал пианино у меня дома. Хоть я и не был пианистом, но мне было любопытно, как работает механизм фортепиано, и я попросил дирекцию разрешить посещение этого курса. С этого момента началась новая жизнь. Рояль оказался очень интересным внутри. Настолько интересным, что мне стало не хватать одного урока в неделю, и я попросил учителя позволить мне наблюдать, как он ремонтирует рояли в классах. Мы стали ходить по классам вместе. Он мне многое объяснял. Иногда просил настроить несколько унисонов или интервалов. Иногда давал возможность что-нибудь исправить под его руководством.

И вот настал день, когда он попросил меня полностью настроить пианино в классе без всякой помощи. Воскресным утром я пришёл в означенный класс и начал настраивать. Неожиданно выяснилось, что процесс, казавшийся таким простым со стороны, невероятно сложно осуществить самостоятельно. Я никак не мог свести вместе квинтовый круг в середине клавиатуры. После девяти часов непрерывной работы я взял аккорд и ужаснулся. Мне показалось, что пианино звучало даже хуже, чем до того, как я к нему прикоснулся. И я позорно сбежал из класса настройки.

Две недели я успешно избегал встречи с учителем, пока наконец не столкнулся с ним нос к носу в коридоре. Он обеспокоенно спросил, не заболел ли я. Я ответил, что мне очень стыдно, но, видимо, я человек бездарный в данной области, потому что не сумел настроить пианино. Он удивлённо сказал, что он так не думает, и на этом пианино вполне можно играть. Я не согласился и сказал, что у меня есть уши, а он просто хочет меня подбодрить. После этого Ашот Михайлович произнёс монолог, из которого я понял, что с первого раза настроить фортепиано невозможно, по крайней мере, этого за всю историю человечества пока не случалось. Он добавил, что его собственный первый опыт был куда хуже и что человек, который настраивает всего три месяца, не может настраивать так, как человек с тридцатилетним опытом. В заключение он попросил меня вернуться в его класс.

Я, конечно же, вернулся. А через полгода, уже после окончания этого курса, учитель направил меня настроить и подремонтировать десять пианино во Дворце культуры завода «Красный котельщик». По иронии случая это оказался тот самый дворец, где меня на концерте много лет назад педагог представил, как восходящую звезду. Несмотря на то, что эта работа дала гигантский толчок моему мастерству и принесла серьёзный доход, я, тем не менее, никак не мог представить себя настройщиком фортепиано. Я это рассматривал скорее, как своеобразное приключение. Как ни странно, но теоретиком я себя тоже не чувствовал. Лучше сказать, я не был без ума от этой профессии. Мне никогда не доставляло наслаждения разделение гениального произведения на элементы с последующим анализом каждого из них.

Тем не менее, я глубоко благодарен судьбе за то, что у меня была возможность изучить музыкальные формы и стили. Позже это окажет мне неоценимую помощь в исполнительской карьере. Не отрицая важность интуиции при исполнении музыки, нужно заметить, что умение анализировать и осмысливать музыкальный материал поднимает музыканта на другой уровень.

Но это будет потом. А сейчас нужно было углубляться в изучение различных музыкальных жанров, включая, между прочим, и джаз. Ведь это были годы расцвета советского джаза. Появилось большое количество грамзаписей советских исполнителей. Проводились многочисленные джазовые фестивали в разных городах под эгидой ЦК ВЛКСМ.

Как натура увлекающаяся, я немедленно «встрял» в джазовый квинтет, который был приглашён на три летних месяца на работу в ресторан. Самой большой проблемой для меня оказалось брать деньги с посетителей за исполнение заказанных произведений (привет от моего дедушки).

Успешно закончив музыкальное училище, я попытался поступить в Московскую консерваторию. Но не взяли. Я уже так привык, что меня куда-нибудь не берут, что даже не расстроился. Просто собрал вещи и приехал в Ростов-на-Дону. Без особого труда поступил в Ростовский государственный музыкально-педагогический институт (ныне консерватория имени Рахманинова). Решил взяться за ум и стать хорошим теоретиком. Но это похвальное, казалось бы, желание сыграло со мной злую шутку.

В это время мы начали изучать инструментовку, и я, будучи прилежным теоретиком, почувствовал необходимость не только изучить правила инструментовки, но и послушать, как сочетания тембров звучат в оркестре. Набравшись храбрости, я подошёл к дирижёру студенческого симфонического оркестра Соломону Борисовичу Куцовскому и сказал, что мне нужно послушать оркестр изнутри, и нельзя ли мне для этого поиграть в оркестре, ну хоть на металлическом треугольнике. Он посмотрел на меня удивлённо и сказал: «Треугольник? Нет, треугольник не нужен… Мальчик!!! А ты на тубе, случайно, играть не умеешь? Очень нужна туба!». Я ответил, что могу попробовать. Тут же подошёл к преподавателю тубы и тромбона Владимиру Михайловичу Гузию и попросил дать мне пару уроков игры на тубе, потому что мне нужно играть в симфоническом оркестре, прибавив, что я уже знаю, какими пальцами брать ноты. Он скептически посмотрел на меня и сказал: «Ну, для симфонического оркестра пары уроков может и не хватить, но вы приходите».

Мне выдали со склада старую, изрядно помятую немецкую тубу, и я начал ходить к нему на уроки. Дела, судя по всему, шли неплохо, и через два месяца Владимир Михайлович предложил мне подать заявление на совмещение двух факультетов, что я и сделал.

У Гузия было учиться непросто. Он был невероятно организованным человеком, фантастически требовательным к самому себе и ко всем без исключения окружающим. Он обладал отличным музыкальным вкусом, умением подметить проблемы в исполнении и одной меткой фразой их ликвидировать. Так, однажды он мне сказал: «Шкварки хороши с кашей, но не с тубой», что навсегда исправило мое «звукоизвлечение». Владимир Михайлович настолько хорошо знал научную методологию, что мог руководить научной работой практически в любой области человеческой деятельности. Но он никогда не играл на тубе. А поскольку я был тубистом, в общем-то, начинающим, то простое указание или даже копирование исполнения преподавателя безусловно помогло бы. Вместо этого мы занялись поисками эстетически красивого звука, и через некоторое время нашли совместными усилиями звук, который представлял собой нечто среднее между звуком тромбона, виолончели и валторны. А поскольку туба, как и все инструменты, играющие в крайних регистрах, инструмент маловыразительный, то Владимир Михайлович настоял на использовании вибрато, как дополнительной краски. Как я узнал намного позже, туба, как и кларнет, обычно играет прямым звуком, без вибрации. Моя манера звукоизвлечения обратит на себя внимание жюри, когда я буду участвовать во Всесоюзном конкурсе, и, неожиданно для меня, всем очень понравится. Но об этом дальше.

Незадолго до окончания первого курса мне передали, что главный дирижёр симфонического оркестра Ростовской филармонии Леонид Семёнович Кац хотел бы со мной встретиться. Выяснилось, что тубист оркестра вышел на пенсию, и я оказался единственным в городе тубистом с хоть каким-нибудь академическим образованием. Мне предложили постоянную работу, и я, конечно же, согласился, ни на секунду не подумав, каким это образом я буду одновременно находиться утром на репетиции и в то же время сидеть на лекциях. Проблема разрешилась проще, чем я думал. Из филармонии позвонили в институт, и мне было позволено пропускать лекции при условии сдачи вовремя зачетов и экзаменов.

Был ли я готов к работе в оркестре? Объективно — нет. Оркестр Ростовской филармонии в то время представлял собой довольно-таки разношёрстный коллектив. Наряду с выдающимися музыкантами, лауреатами конкурсов, яркими солистами, в оркестре работали весьма посредственные музыканты. Но все они, в отличие от меня, имели опыт оркестровой работы.

Такой опыт складывается из многих компонентов: от элементарного понимания руки дирижёра до готовности безоговорочно принять и воплотить чужую интерпретацию, от простой дисциплины до умения находить баланс динамики с другими инструментами. А также многое другое. Мне предстояло всему этому учиться.

И вот мой первый в жизни симфонический концерт. Премьера фресок «Петр Первый» композитора Андрея Петрова для оркестра, хора и солистов. Приехала Академическая капелла им. Глинки из Ленинграда, а также солисты Кировского (ныне Мариинского) театра. Приехал даже сам композитор. Зал филармонии не смог вместить всех желающих, и концерт перенесли в здание драматического театра им. Горького. Пришло все руководство города.

К моей радости, я обнаружил, что композитор написал сольную фразу для тубы в середине произведения. Маленькую такую фразочку. Всего два такта. Зато сольную. Туба не считается сольным инструментом, поэтому такие оказии бывают редко. Я эту фразу репетировал целую неделю, и на концерте блестяще ее сыграл. Без единой помарочки! Я был чрезвычайно доволен собой.

После концерта ко мне подошёл человек в смокинге с бабочкой и спросил: «Скажите, это Вы играли на тубе?» Я с гордостью ответил: «Я!» Тогда он сказал: «Я пою в хоре в группе баритонов. Мы должны были вступить сразу после Вашего соло. Вы его очень красиво сыграли. Но дело в том, что Вы его сыграли на два такта раньше. Хорошо, что мы знаем партитуру и не вступили, а то была бы проблема». То, что я почувствовал в этот момент, описать трудно. Помню, что в один миг покрылся холодным потом, затем пробормотал что-то извинительное и отошёл в сторону. День уже не казался таким ярким. Я сделал немедленный вывод о том, что считать паузы иногда гораздо важнее, чем играть. На следующий день я попросил бас-тромбониста, который сидел рядом со мной в оркестре, помочь мне с паузами. Мы сошлись на бутылке водки в неделю.

И тут судьба поставила передо мной серьёзную задачу выбора профессии. После успешного окончания второго курса института, где я совмещал два факультета и при этом ухитрялся работать в симфоническом оркестре, я решил попробовать свои силы в игре на фортепиано. Предварительно подготовившись, я явился на консультацию к блестящему педагогу и прекрасной пианистке Римме Григорьевне Скороходовой. Я решил, что изучать фортепиано я буду только с ней. Войдя в класс, я был сражён наповал. Среди абитуриентов, пришедших на консультацию, была девушка, от которой я не мог оторвать взгляда. А когда она начала играть Четвертый концерт Бетховена, я понял, что она должна стать моей женой. Ее понимание Бетховена было полностью идентично моему. Мы мыслили, как один человек. В класс Скороходовой я не попал по причине его перегруженности. Зато начал встречаться с этой девушкой, которую звали Ирина, и через полгода сделал ей предложение. Вот и говори после этого, что стрел Амура не существует.

Женившись, я понял, что в сутках недостаточно времени, чтобы вместить все, чем я хотел заниматься. Надо было что-то бросать. После некоторых колебаний я пошёл к Гузию посоветоваться. Он сказал: «О чем вы думаете? Вы посмотрите на эти толпы голодных музыковедов! А у вас есть уже постоянная работа, где вы можете заработать на кусок хлеба с маслом и колбасой». Колбаса перевесила, и я оставил посреди года теоретический факультет и окончательно перевёлся на оркестровый. Правда, колбаса через год исчезла из магазинов и никогда больше не появлялась. Масло стали давать по талонам — 200 граммов на человека в месяц. А потом и талоны исчезли.

При переводе на другой факультет я получил хороший урок об отношениях в коллективе. На первой же лекции по истории русской музыки преподаватель Александр Яковлевич Селицкий, будучи моим старшим товарищем по теоретическому факультету, очень удивился, увидев меня в группе духовиков. Затем он сказал, что тема сегодняшнего семинара — «Пиковая дама» П.И. Чайковского. Он спросил, не хочет ли кто-нибудь выйти к роялю и с клавиром в руках рассказать об этой опере. Я, конечно, сразу вызвался. «Пиковую даму» я любил и хорошо знал. В течение двух часов мы с ним увлечённо анализировали музыку, прослеживали лейтмотивы, говорили о стиле. Это, в общем-то, скорее напоминало соревнование «Кто больше знает». Но к концу второго часа я вдруг заметил, что остальная группа пребывает в скорбном молчании. Мне подумалось, что это не к добру.

Предчувствие не обмануло. После семинара группа оттеснила меня в угол, и я получил строгое предупреждение о том, что если я ещё один раз открою рот на семинаре, то буду об этом жалеть весь остаток своей недолгой жизни. Нужно ли говорить, что рта я больше никогда не открывал. Известно, что с духовиками шутки плохи.

Мне всегда трудно давались общественные науки. Ещё в училище мне поставили тройку по атеизму, потому что я так и не смог убедить преподавателя, что бога нет. На вступительном экзамене в институт по истории мне достался единственный билет, который я знал, об истории первобытного общества, но засыпался на дополнительном вопросе: гнали ли самогон в первобытном обществе. Я ответил, что нет, а оказалось, что да. Когда начали изучать Научный коммунизм, я пришёл в ужас. Я ничего в этом не понимал и, главное, совершенно не хотел в этом разбираться. На мое счастье, преподаватель по Научному коммунизму оказался большим любителем симфонической музыки. Несколько билетов на симфонические концерты обеспечили автоматическую пятёрку, причём, не только мне, но и другим духовикам с моего курса, которые уже работали в оркестре. Меня иногда разбирает любопытство: о чём же всё-таки был этот предмет?

Поговаривают, что я научился играть на тубе, чтобы, когда придёт пора идти в армию, попасть в военный оркестр вместо регулярных войск. Это, конечно, не так. В армию я вообще идти не собирался. Мне и в голову не приходило, что молодой человек призывного возраста, у которого мама работает заведующей поликлиникой, должен почему-то идти в армию. И когда я получил повестку в военкомат сразу после окончания института, то ни о чем не волновался. История болезни уже была приготовлена, и я принёс ее в военкомат. Любой, заглянувший в неё, мог бы удивиться, как я вообще дошёл до военкомата своими ногами. Но военный комиссар, пожилой полковник, смотреть бумаги не стал, а посоветовал мне употребить их по назначению, налево по коридору, за углом. Он сказал:

«Мальчик мой! Я получил бумагу из Штаба Краснознамённого Северо-Кавказского военного округа за подписью командующего войсками, генерал-полковника Беликова с предписанием доставить тебя лично завтра в 9 часов утра в штаб. Я такой бумаги ещё в жизни не получал. Поэтому я доставлю тебя туда живым или мертвым, а там ты уже расскажешь, что у тебя болит. Кру-у-гом! Шаго-о-ом марш!!!»

Оказалось, что в штабном оркестре только и ждали, когда я закончу институт. Служба в армии началась с курьёза. На складе не нашлось сапог моего размера. Почти три месяца я ходил в летних сандалиях, пока это не заметил начальник оркестра. Сапоги появились на следующий день.

Но до того, как появились сапоги, произошло одно событие, которое я не могу забыть. В Ростов-на-Дону приехал на гастроли Минский оперный театр. На следующий день случилось чрезвычайное происшествие. После первого спектакля внезапно заболел тубист. Где можно летом в Ростове найти тубиста?

Только в нашей родной Советской Армии, нашей «плоть от плоти».

Областное управление культуры обратилось к руководству штабного оркестра с просьбой о помощи. И, как ни странно, помощь прибыла вовремя. Меня немедленно направили закрыть грудью амбразуру. Но был один нюанс. Мне разрешили в течение месяца играть только в спектаклях. О репетициях и речи быть не могло. Я никогда до этого не играл в оперном оркестре и не знал, что в этой работе есть некоторая специфика. Оказалось, что наши замечательные вокалисты, которых мы боготворим на оперной сцене, имеют ряд характерных особенностей. Они могут, например, забыть часть своей партии. Или вступить на несколько тактов раньше. Или вообще пропустить своё вступление (в этом случае оркестр может повторить проигрыш). И много чего ещё они могут. Поэтому главная задача оркестра во главе с дирижёром — их каким-то образом «ловить». Кроме этого, оказывается, каждый постановщик оперы почему-то считает себя более гениальным, чем композитор, который эту оперу написал, а посему переставляет целые фрагменты музыкального материала с конца на начало, с середины на конец, и вообще вымарывает так называемые лишние на его взгляд такты. Следовательно, хотя бы одна репетиция необходима для простого ознакомления с материалом. Надо ещё добавить, что чтение с листа не входит в список моих сильных сторон. Поэтому для меня играть в течение месяца каждый вечер разные оперы без единой репетиции оказалось невероятно сложно. Зато через месяц я почувствовал, как будто окончил ещё один институт.

Однажды на построении старшина скомандовал: «Настройщики фортепиано, два шага вперёд!» Я сделал два шага и обнаружил, что стою один перед строем. Старшина обратился ко мне:

«Ты получаешь важное задание. В офицерском клубе стоит пианино, которое не играет. Если через три дня оно не заиграет, поедешь в Буйнакск хвосты ишакам крутить!»

Придя в офицерский клуб, я увидел старое немецкое пианино. Когда я его открыл, меня охватил ужас. Большая часть суконных прокладок была съедена молью. А у меня в руках только настроечный ключ, отвёртка и плоскогубцы. Срочно нужен был материал для замены съеденных частей. И тут я вспомнил, что когда-то слышал про солдатскую смекалку. Оглянувшись по сторонам, я увидел огромный бильярдный стол, выстланный зелёным английским сукном великолепного качества. Нет-нет, я не прыгнул на этот стол и не начал сдирать с него сукно. Я понимал, что за порчу военного имущества последует наказание, по сравнению с которым кручение хвостов буйнакским ишакам покажется невинной детской забавой. Вместо этого я решил слегка изменить дизайн стола. Найденным тут же бритвенным лезвием вырезал ровные полоски сукна по периметру с наружной стороны. Стол заиграл новыми красками, а я получил материал для ремонта. Задание было выполнено. Могу побиться об заклад, что на этом пианино до сих пор играют.

Моё музыковедческое прошлое также пригодилось в армии. Со мной в оркестре служил рядовой срочной службы, который имел незаурядный талант художника. Особенно хорошо у него получалось выжигание по дереву. Однажды он закончил большой проект. Он выжег 10 портретов выдающихся композиторов. Старшина приказал дополнить картины изречениями этих композиторов. И меня вместе с оркестровым пианистом, с которым мы в армии подружились, отправили на целый день в библиотеку на поиски. Мы переоделись в гражданскую одежду и вышли из расположения части. Проходя мимо пивного бара, мы решили туда на минутку заглянуть. И после четвёртой кружки почувствовали себя настолько умными, что решили в библиотеку вообще не ходить. Остаток дня мы провели в сочинении умных фраз, которых эти композиторы никогда не произносили, но вполне могли бы сказать. За каждую удачную фразу произносился тост. Некоторая трудность возникла с написанием изречения М.И. Глинки. Ничего толкового мы придумать не смогли, поэтому мне пришлось записать по памяти его собственное выражение, которое я помнил из курса музыкальной литературы о том, что музыку, оказывается, создаёт народ, а композиторы ее только аранжируют.

К вечеру мы принесли результат нашего тяжёлого умственного труда нашему старшине. Он был в восторге и приказал увековечить всю эту мудрость на деревянных полированных табличках, которые тут же прикрепили под портретами. Любой человек, посетивший сегодня репетиционную студию штабного оркестра, может все это увидеть своими глазами.

После армии я вернулся в родной симфонический оркестр. Зашёл и в свой Alma Mater — институт, чтобы встретиться с моим любимым педагогом Владимиром Михайловичем Гузием. Он обрадовался, увидев меня, и тут же известил о том, что через год состоится Всесоюзный Конкурс Исполнителей на Медных Духовых Инструментах. Следует сказать, что последний конкурс такого рода состоялся в Советском Союзе почти двадцать лет назад. Можно себе только представить, какой сейчас поднялся ажиотаж. И у нас с Гузием состоялся такой разговор:

— Саша, а почему бы Вам не поучаствовать во всесоюзном конкурсе в Таллинне?

— Ну куда мне, Владимир Михайлович? Там Москва, Ленинград, союзные республики…

— А Вы когда-нибудь были в Таллинне?

— Нет, не был.

— Ну вот, посмотрите красивый город за счёт филармонии. Вам понадобится хороший концертмейстер. Я уже переговорил с Димой Дайчем, и он согласился.

Дима Дайч! Великолепный пианист с прекрасной школой, интеллигентнейший человек, любимец публики (особенно ее женской части). Неужели это возможно? Поехать бесплатно в Таллинн и поиграть вместе с Димой Дайчем! Против меня была использована тяжелая артиллерия. Мог ли я отказаться?

Выбирая программу, мы решили восстановить несколько произведений из моего студенческого репертуара, наряду с новыми, обязательными для исполнения, пьесами. Программу третьего тура было решено вообще не трогать, ввиду нулевой вероятности прохождения на него. В самом начале подготовки мы неожиданно столкнулись с серьезной проблемой. Дима был замечательным солистом. Но в данном контексте солистом-то должен был быть я. Однако, через несколько репетиций нам удалось найти баланс соло и аккомпанемента.

И каким же чутким аккомпаниатором Дима оказался! С ним играть было невероятно легко. Он подхватывал и развивал любую мысль, которая у меня возникала. Играя с ним, я ощущал полную уверенность и надежность.

И вот мы в Таллинне. Слов недостаточно, чтобы описать Таллинн тех дней. Только что закончилась Олимпиада 1980, часть которой проходила и в Таллинне. Старый город был весь капитально отремонтирован и ярко раскрашен. Мы, как всегда, должны были показать всему миру преимущества социалистического строя. Правда, торжества были несколько омрачены бойкотом Олимпиады шестьюдесятью шестью странами — результат вторжения Советских войск в Афганистан. Было, однако, немного странно видеть дома с датами, относящимися к двенадцатому веку, выглядевшими, как будто были построены вчера. Гостиницу «Olümpia», в которую нас поселили, закончить к Олимпиаде не успели, поэтому участники всесоюзного конкурса были в ней первыми посетителями. Это был отель международного класса со скоростными лифтами, которые, начиная опускаться, заставляли некоторых дам взвизгивать. У нас сложилось полное ощущение, что мы попали за рубеж, что на самом деле было не так уж далеко от истины.

Сам конкурс оказался огромным по размерам. Одно только жюри состояло из тридцати восьми ведущих музыкантов оркестров и профессоров консерваторий со всех концов нашей, тогда ещё необъятной, Родины.

И вот первый тур. Все участники играют одинаковую программу, как и было продиктовано условиями конкурса. Мы с Димой, можно сказать, «откатали обязательную программу» как будто бы неплохо. Но что это? Не успели мы выйти со сцены, на Диму набросилась группа незнакомых людей с поздравлениями. Причина скоро выяснилась. Дело было в том, что при переложении оркестровых партий для фортепиано в две руки, аранжировщики пытаются втиснуть в партию фортепиано как можно больше музыкального материала, чтобы максимально приблизить к оригиналу. При этом они совершенно не думают о том, что это будет трудно, а подчас и невозможно сыграть. Концертмейстеры же, с другой стороны, пытаются облегчить себе жизнь, и просто пропускают то, что сыграть трудно. Дима концертмейстером не был и естественно не знал об этой уловке. Он сыграл все, что было написано в нотах. Это и вызвало такую реакцию концертмейстеров, которые и не подозревали, что это физически возможно.

Мы были несколько удивлены, увидев мою фамилию в списке прошедших на второй тур. На следующий день Владимир Михайлович пригласил нас на репетицию. В середине пьесы он меня останавливает:

— Вы приехали в прекрасный город…

Я смотрю и недоумеваю.

— Живёте в шикарной гостинице…

Я всё ещё не понимаю.

— Вкалывать надо!!!

Пришлось приналечь на занятия.

Второй тур было решено проводить в помещении оперного театра «Estonia», монументального красивого здания в центре города. За день до начала второго тура нам дали получасовую акустическую репетицию. Когда мы начали играть быструю часть старинной виолончельной сонаты, сразу выяснилось, что чересчур живая, идеальная для оперных голосов, акустика совершенно не подходит для сольного исполнения. Было принято стратегическое решение — замедлить темп вдвое. Музыканты знают, как трудно за день до концерта кардинально замедлить темп, сохранив при этом характер пьесы. Не удивительно, что на фоне нервного стресса за минуту до выхода на сцену у меня перестали браться ноты. Дрожащими губами я не мог извлечь ни одного звука. Я говорю Дайчу: «Дима, я на сцену не пойду. У меня не берутся ноты.» «Как это, не пойдёшь? — говорит Дима. — Очень даже пойдёшь!» Сильным движением он выталкивает меня на сцену. Как ни странно, но это меня успокоило. Ноты стали браться. Думаю, что я никогда в жизни так хорошо не играл. Ни до этого, ни после.

Когда второй тур закончился, ко мне подошёл председатель жюри, легендарный музыкант и педагог Тимофей Александрович Докшицер. Он сказал: Мне очень понравилось, как Вы играли. Как Вам удалось добиться такого звука?» Я объяснил, что мы его долго искали, но, когда я услышал других музыкантов на конкурсе, я подумал, что мой звук какой-то неправильный. Он засмеялся: «Ну что Вы! Когда Вы начали играть, то жюри, которое уже было стало засыпать, вдруг проснулось». Он пожелал мне успехов, и мне подумалось, что, может быть, зря я не готовился к третьему туру.

И, как выяснилось на следующий день, зря. В списке прошедших на третий тур, наряду с двумя другими, была и моя фамилия. Пора было серьёзно браться за ум.

Передо мной стояла непростая задача. Предстояло повторить современную пьесу из моего студенческого репертуара и выучить новый концерт для тубы с оркестром, который был обязательным произведением для третьего тура. Хорошей новостью было то, что у меня в запасе целая неделя. Жюри не успевало прослушать всех участников, и конкурс несколько затягивался. Правда, положение осложнялось тем, что автор этого обязательного концерта, известный тубист Большого театра, профессор Московской консерватории А.К. Лебедев сидел в жюри. И даже хуже: одним из моих соперников на третьем туре был его студент.

Лебедев, как было всем известно, страдал алкоголизмом. На конкурс вместе с ним приехала его сестра специально за ним наблюдать. Но не уберегла. Минут за пять до моего выхода на сцену он отпросился в туалет. А через двадцать минут его нашли упавшим со стула в театральном баре, уже в невменяемом состоянии. Поскольку он не слушал моего исполнения, то и обсуждать он его, естественно, не мог. Я думаю, что этот фактор повлиял на расстановку сил. Меня признали победителем, а моего аккомпаниатора Диму Дайча удостоили диплома лучшего концертмейстера конкурса. Такое непредсказуемое, а скорее предсказуемое, поведение профессора Лебедева, поставило жюри в сложное положение. Согласно установке министерства культуры, первое место планировалось для студента Московской консерватории. После долгих споров решили первую премию никому не присуждать. Вторую премию в размере 200 рублей присудили мне, а третью, сторублевую, разделили между остальными. Все эти премии были тут же употреблены по назначению в ближайшем ликёро-водочном магазине.

Когда мы вернулись в гостиницу, в дверь номера постучала корреспондент Эстонской центральной газеты «Rahva Håål» и попросила разрешения взять у меня интервью. Это заняло около часа. Как только мы распрощались, тут же зазвонил телефон. Мне сообщили из регистрации, что ко мне в номер поднимается группа представителей Эстонского телевидения. Я говорю Дайчу: «Давай быстрее переодеваться, к нам идёт телевидение». Он говорит: «Я думаю, что ты должен надеть смокинг и бабочку», что я и сделал. Сидим, ждём. Никого нет. Минут через двадцать я начал беспокоиться, и предположил, что их, может быть, внизу не пропускают с аппаратурой. Решили спуститься вниз. Спрашиваю администратора, не видел ли он здесь группу людей с телевизионными камерами и аппаратурой освещения. Он не видел. Я взглянул недоуменно на Диму и вижу, что его глаза стали необычайно хитрющими. Я, конечно, знал, что у Димы прекрасное и тонкое чувство юмора. Просто не знал, до какой степени. Я разъярённо говорю: «Димка, это твоя работа?». Он тут же признался. Оказалось, он попросил дежурную по этажу сделать этот звонок, предварительно написав на листке бумаги то, что она должна сказать.

Посмеявшись вдоволь, мы вернулись обратно в номер. И вдруг телефон звонит опять. Я Диме: «Это опять ты?» Он пожимает плечами. Я беру трубку, и в ней раздаётся: «С Вами говорит профессор Лебедев.» Я думаю: «Ну, Димка!..» Не знаю, что удержало меня не послать звонящего как можно дальше. Но через несколько секунд я понял, что это действительно профессор Лебедев. Он поздравил меня с победой и попросил передать в Москву какие-то ноты.

Расслабляться было рано. Предстояло участвовать в заключительном концерте лауреатов, где я должен был играть пресловутый концерт Лебедева, но уже с Эстонским филармоническим оркестром. На репетиции я с изумлением узнал, что автор решил «улучшить» свой концерт, дописав к нему несколько тактов вступления, причём в стиле, абсолютно не соответствующем остальному материалу. Я решил, что мне терять нечего, и попросил дирижёра эти такты пропустить. На концерте, который транслировался по радио и телевидению, мне устроили овацию, пришлось несколько раз выйти на поклон. Частично я приписываю это тому, что я был не из Москвы. Известно, что к Москве у эстонцев особое отношение.

Когда я вернулся в Ростов, в филармонии меня встречал огромный, во всю стену, плакат: «ПОЗДРАВЛЯЕМ ЛАУРЕАТА ВСЕСОЮЗНОГО КОНКУРСА АЛЕКСАНДРА МАРКОВИЧА», на что уборщица тётя Маша тут же отозвалась: «А фамилия его как? Уж фамилию-то могли написать!» Пришлось ей объяснить, что это такая у меня странная фамилия.

Первая программа оркестра после моего возвращения с конкурса включала Пятую симфонию Прокофьева. Дирижировал Юрий Ильич Николаевский, человек чрезвычайно требовательный, который беспрерывно останавливал оркестр на репетициях, чтобы что-нибудь поправить. Эту въедливость, впрочем, музыканты ему прощали, потому что с ним любил играть великий Рихтер. А в Пятой симфонии, между прочим, тубе есть что поиграть. На первой же репетиции в середине первой части симфонии он остановил в очередной раз оркестр и сказал: «Туба!» Мгновенно воцарилась мертвая тишина. После небольшой паузы он продолжил: «Я понимаю, почему Вы победили во Всесоюзном конкурсе. Играем дальше».

Через некоторое время я получил письмо от московского композитора Татьяны Смирновой, известной своей музыкой для духовых инструментов. Оказалось, что кто-то рассказал ей, что я удачно сыграл произведение, которое было специально ею написано для Всесоюзного конкурса и разослано участникам за месяц до первого тура. Она попросила меня сыграть премьеру ее нового произведения «Концерта-симфонии для тубы с оркестром». Главный дирижёр оркестра С.А. Коган положительно отозвался на это предложение. Премьера прошла на ура и, что меня особенно удивило, собрала почти полный зал. Советские композиторы, к сожалению, не привыкли к полным залам.

С Тимофеем Александровичем Докшицером я неожиданно ещё раз встретился через год после конкурса, в Ленинграде, куда меня пригласили поиграть в концерте на Всесоюзной конференции духовиков. Мне не следовало принимать это приглашение. За два дня до моего предполагаемого выступления заканчивалась изнурительная поездка Ростовского камерного хора, где я недавно начал петь, на Фестиваль старинной музыки во Владимире. Это значило, что мне предстояло из Владимира ехать прямо в Ленинград и практически без подготовки играть виртуозную сонату с чужим концертмейстером и на чужом инструменте. Но возможность выступить перед такой образованной аудиторией выпадает нечасто, и я решил рискнуть.

Когда я приехал в Ленинград, то буквально набросился на тубу после недельного перерыва в занятиях. На удивление, туба звучала хорошо, да и технически все получалось. Тут бы мне и остановиться, но я так соскучился по инструменту, что продолжал заниматься. Так незаметно прошло часа четыре, и вдруг я почувствовал, что жутко устал. Было ясно, что я перезанимался.

На следующий день я вышел на сцену играть. Сначала все было в порядке. Но к середине четвертой части я совершенно выдохся. Кое-как, на чистом энтузиазме, доиграл до конца и, невзирая на шквал аплодисментов, вышел в коридор проклиная себя за вчерашнюю глупость. Вдруг вижу, как по совершенно пустому коридору ко мне направляется Докшицер. Первая мысль была: «Ну почему люди не умеют проваливаться сквозь землю? Мне бы это сейчас очень пригодилось». Он подошёл, протягивает мне руку, улыбается, а у меня чуть не слезы из глаз. Я ему говорю: «Тимофей Александрович, я бросаю тубу. У меня ничего не получилось». «Если Вы говорите о небольших помарках, — сказал он, — то от них никто не гарантирован. А играть Вы должны. Бросать Вы не имеете права. Разве Вы не слышите, как они все играют?!»

А через короткое время В.М. Гузий, который только что приехал с очередного Всесоюзного конкурса, где он заседал в жюри, рассказал мне историю, которую я воспринимаю, как величайший комплимент, полученный мною за всю жизнь. Обычно конкурс заказывает специальное произведение у какого-нибудь молодого композитора и рассылает участникам ноты за месяц до выступления. Композитор не всегда бывает талантливым. И вот, после того как тубисты отыграли программу и жюри начало обсуждение, кто лучше это произведение сыграл, Докшицер, который был председателем жюри, встал и сказал: «Я предлагаю это произведение не обсуждать». На вопрос «почему», он ответил: «Лично я в этом произведении ничего не понял. И здесь, к сожалению, нет Саши Марковича, который мог бы нам показать, как его нужно играть». Не знаю, насколько я это заслужил, но ради таких минут стоит жить.

Меня иногда посещает мысль, могу ли я считать свой статус повышенным до уровня Лауреата международного конкурса в связи с тем, что Советский Союз распался на множество государств? И увеличат ли мне премию?

Мои творческие контакты с Гузием не прервались после конкурса. Как-то при очередной встрече он мне сказал: «Я не понимаю, как Вам удалось получить институтский диплом. По моим подсчетам, у Вас не сдано два технических зачета. Это первый и, я надеюсь, последний случай в моей практике! За Вами долг. Приходите и сдавайте Ваши сорок этюдов». Никакие мои доводы о том, что я лауреат Всесоюзного конкурса и вообще уже закончил институт, не возымели никакого действия. Пришлось приходить и сдавать. Но из сорока этюдов Владимир Михайлович принял только два. На остальные у меня не хватило мастерства.

***

Я раньше никогда не любил петь. Даже в ванной. Мой голос мне никогда не нравился. Но когда Лёша Снапков, концертмейстер группы тромбонов и обладатель уникального голоса basso profundo, сказал мне, что Ростовский камерный хор набирает хористов в группу басов и баритонов для подготовки к конкурсу в Италии, я не смог устоять. Понятно, что ключевым словом было слово «Италия».

Мы вдвоём пошли на прослушивание к руководителю хора Юрию Ивановичу Васильеву. К моему удивлению, нас обоих взяли. То есть не удивительно, что взяли Лёшу, но я-то… Когда мы начали репетировать, то неожиданно это меня увлекло. Оказалось очень интересным петь на несколько голосов. Все своё свободное время я проводил за изучением хоровой музыки, ходил на обязательные уроки вокала. Началась новая жизнь — жизнь артиста хора с многочисленными репетициями, концертами, гастролями на последующие девять лет. Правда, эта жизнь была лишь дополнением ко всему остальному, и проблема была только в одном — где найти время.

В Италию меня не взяли. В последний момент Областной комитет партии (коммунистической, естественно) заменил десять человек из хора на, так называемых, молчаливых солистов. Поэтому поехал только костяк хора — люди с опытом. Судьба мне компенсирует эту поездку, забросив меня в Италию на долгих четыре месяца, но это будет потом. Камерный хор вернулся из Италии лауреатом. А как ещё могло быть! Ведь Ю.И. Васильев — большой мастер и может сотворить шедевр даже из таких, как я. И было ещё много концертов, поездок по стране на различные фестивали. Были и зарубежные поездки в страны ближнего зарубежья. Под словом «ближнего» имеется в виду не расстояние, а идеология. Мне лично больше нравится выражение «страны социалистического лагеря». Умри — лучше не скажешь! В этих зарубежных поездках мы видели, как живут люди, и становилось обидно за нашу страну.

Не обошлось и без курьезов. В Германии нас пригласили спонсоры на ужин в нашу честь. На столе стояла еда, которой не только вид, но и названия мы уже стали забывать. Ведь у нас в стране практически начинался голод. После многочисленных закусок и великолепного пива нам подали чудесные свиные отбивные размером с подошву моего ботинка (а у меня сорок пятый размер). И в конце было мороженое, пирожные и кофе. Мы съели все, что было на столе, не подумав о том, что наши желудки уже давно отвыкли от такого количества еды. Результат не замедлил сказаться. Концерт на следующий день пришлось отменить, потому что хор не мог отойти от гостиницы дальше, чем на десять метров.

Меня восхищает преданность людей хоровому делу. Хор состоял из людей различных профессий, которые отдавали своё свободное время искусству.

А ведь у каждого была своя жизнь, у многих были семьи. Но то, что они получали взамен, не имеет цены. Счастлив и я, что мне повезло соприкоснуться с шедеврами хоровой музыки, порой незаслуженно забытыми.

***

А куда же делась настройка фортепиано? А она никуда не делась. Пока я беззаботно пел в камерном хоре, в моей другой жизни произошли некоторые события. Я к этому времени уже подрабатывал настройщиком в институте на полставки, все ещё рассматривая это как хобби, которое, впрочем, приносит некоторый доход. И тут в город приехал Дмитрий Александрович Башкиров.

Легенда советской фортепианной школы, профессор Московской консерватории, он приехал не один. С ним приехали четверо его студентов. Приезд Башкирова всегда был событием, независимо от того, приезжал ли он с концертами, с лекциями или просто провести мастер-класс. На этот раз был запланирован его сольный концерт, а на следующий день концерт его учеников. Билеты были проданы за полгода вперёд, но как артист оркестра, я имел право прохода на любой концерт. Правда, слушать иногда приходилось стоя. Так было и на этот раз.

И вот Башкиров начал играть. Но что это? Минут через пять рояль начал расстраиваться, причём довольно сильно. Вдруг пианист остановился, не доиграв фразу, затем встал из-за рояля и ушёл со сцены. В зале ропот, все ждут, что же будет дальше. На сцену вышел старенький филармонический настройщик и начал настраивать. Минут через сорок он закончил. Башкиров выходит опять на сцену и начинает играть. На этот раз он играл несколько дольше — минут десять. Рояль опять расстроился. Тогда он остановился, вышел к авансцене и сказал:

«Я прошу у всех прощения, но рояль расстроен. Я должен был бы остановить концерт. Однако я буду продолжать, потому что знаю, что вы ждали моего выступления, и я за это вам благодарен».

Затем он продолжил играть, хотя не сыграл ни одного произведения на бис, как публика его ни просила.

На следующее утро мне звонит директор филармонии, мой старый товарищ по институту. Даже не поздоровавшись, он говорит: «Саня, выручай!» Оказалось, что после концерта Башкиров вызвал его в гримёрную и сказал, что если для концерта его студентов будет настраивать тот же настройщик, то концерт не состоится. Я сказал, что могу попробовать, если филармонический настройщик мне позволит. Разрешение было получено.

Рояль оказался не без проблем, что потребовало изменения техники настройки. Башкиров лично пришёл проверить рояль перед концертом. Он изрядно его поколотил и проверил каждую ноту на клавиатуре. Рояль стоял, как вкопанный. После этого он повернулся ко мне и, улыбаясь сказал: «Где Вы были вчера? Вы должны здесь работать!» После этого он строго поговорил с директором филармонии, и меня взяли на работу обслуживать концертный рояль.

И все же, настройщиком я себя не ощущал. Туба занимала главенствующее место и требовала регулярных занятий. И вот сижу я как-то в одно из воскресений вечером в подвале филармонии, занимаюсь. Вдруг прибегает дежурная вахтерша и говорит:

— Там звонит какой-то сердитый, требует начальство. Ты не мог бы с ним поговорить? Иду наверх, беру телефонную трубку. Голос в трубке:

— Это пианист Григорий Соколов. С кем я разговариваю?

Я отвечаю:

— Это настройщик фортепиано. Мне очень приятно. Я даже не мечтал разговаривать с вами.

Он говорит:

— Вы понимаете, я прилетел в аэропорт, а меня здесь никто не встречает.

Я ему:

— Где Вы находитесь?

Он говорит:

— Около справочного бюро.

Говорю:

— Никуда оттуда не уходите, я буду через 15 минут.

Хватаю такси, еду в аэропорт, привожу Соколова в гостиницу «Интурист», где, по его словам, ему забронирован номер. В гостинице пожимают плечами. Они не имеют понятия, о чем мы говорим, и свободных мест нет. Что делать? В отчаянии звоню оркестровому литавристу, у которого, по моим сведениям, были кое-какие связи. Он сказал, что ничего не обещает, но попробует помочь. Через 10 минут к нам подошла администратор и пригласила к стойке. Она сказала, что мест в гостинице действительно нет, но директор распорядился отдать Соколову комнату, предназначенную для отдыха работников гостиницы.

Но главное было на следующий день. Администратор, которая забыла встретить пианиста и обеспечить гостиницу, организовала ему пять концертов: один в зале филармонии, один в музыкальной школе города Новочеркасска и три концерта в детских садах. Соколов почему-то играть в детских садах категорически отказался. А в Новочеркасской школе ему пришлось играть на рояле, возраст которого свыше ста лет, и который никогда не подвергался ремонту. Администратор была уволена, а Соколов торжественно поклялся в этот город больше никогда не приезжать. Эту клятву он с блеском выполнил.

***

Когда филармония начала использовать Дворец спорта для эстрадных и джазовых концертов, меня начали направлять и туда. Я видел вблизи популярных артистов, которые пользовались всенародной любовью. Моя репутация росла, потому что я, подумать только, разговаривал лично с Валерием Леонтьевым. Приходилось мне настраивать и для глубоко мною уважаемой Аллы Борисовны. Но случайно услышанный мною ее разговор со звукорежиссёром я здесь привести не могу по соображениям цензуры.

***

Наша страна в те времена была удивительной. В ней могли происходить события, которые нигде в мире больше происходить не могли. Однажды, незадолго до нового года, ректору музыкально-педагогического института пришло письмо из местного отделения КГБ с просьбой одолжить на несколько дней рояль для проведения концерта, посвящённого Дню чекиста. Но было одно условие — рояль должен быть красного цвета. Мы с главным настройщиком института Германом Сергеевичем прошли по классам и выбрали новый Weinbach с красиво подобранным деревом чудесного вишневого цвета. Через несколько дней нас известили, что на финальный прогон концерта пришёл генерал и сказал, что рояль недостаточно красный. Было приказано его перекрасить. Нужно ли говорить, что этого рояля мы больше никогда не видели?

Ещё один невероятный случай произошёл вскоре после открытия института в начале 70-х годов. Эта история начиналась, как плохой детектив. Одним прекрасным утром к зданию института подъехал крытый грузовик. Из него вышли восемь крепких мужчин, одетых в рабочую униформу. Они вошли в здание, прошли в концертный зал, упаковали стоящий на сцене новый концертный рояль фирмы Bluthner, вынесли его через центральный вход и погрузили на грузовик. Никто у них не спросил причину такого действия — раз вывозят, значит так надо. Через некоторое время спохватились и начали рояль искать, но найти так и не смогли. Прошло почти двадцать лет. Однажды утром на репетиции симфонического оркестра бас-тромбонист обратился ко мне с необычной просьбой взглянуть на загадочный рояль. Дело было в том, что он недавно женился на женщине, которая работала директором театра имени М. Горького, крупнейшего в городе. Она ему пожаловалась, что на сцене театра очень давно стоит рояль, который не числится в инвентарной книге, и никто не знает, откуда он взялся. И поскольку он занимает много места, театр бы хотел от него избавиться. Когда я пришёл в театр и увидел в куче старых декораций новенький концертный Bluthner, то сразу понял, что произошло. Этот рояль, скорее всего, был привезён в театр для одного из городских праздничных концертов, посвящённых очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, и его просто забыли вывезти. Чтобы проверить свою догадку, я встретился с главным бухгалтером музыкально-педагогического института и у нас состоялся совершенно замечательный разговор, который я привожу здесь почти дословно.

— Валентина Васильевна, не могли бы Вы проверить, есть ли у нас рояль с таким-то серийным номером?

Взглянув в инвентарную книгу, она ответила:

— Такой рояль у нас был, но 15 лет назад он был списан с баланса, разломан на части и сожжен в присутствии девяти членов комиссии. Вот акт об уничтожении с подписями.

— Валентина Васильевна, наш рояль жив! Он находится в театре Горького и его нужно срочно забрать!

— Мы не можем, потому что в соответствии с документами его не существует.

— Скажите, а не может ли он восстать из пепла? Такие случаи в истории уже бывали…

— Нет, не может.

— Что же мне с ним делать?

— А моё какое дело? Делайте что хотите!

Я понимаю, что главный бухгалтер поступила в точном соответствии с инструкцией, но я неожиданно оказался собственником концертного рояля.

Привезти его домой я не мог — он занял бы всю полезную площадь нашей маленькой квартиры. Я рояли, конечно, люблю, но не до такой степени, чтобы под ними спать. Недолго думая, я позвонил своему однокашнику по институту, который работал директором музыкальной школы, где училась в то время моя дочка, и спросил, не хочет ли он заменить развалину, которая стоит у него на сцене на новый импортный концертный рояль. Он печально ответил, что стыдно смеяться над бедной музыкальной школой. Тогда я попросил его отправить в театр грузовую машину с крепкими мужиками. В качестве пароля они должны были назвать мою фамилию. До самого последнего момента, когда рояль привезли на сцену музыкальной школы, директор не верил, что такое возможно. И правильно. Я бы тоже не поверил. Из всей этой истории я сделал один очень важный вывод: оказывается, очень приятно дарить концертные рояли. Не верите? А вы попробуйте!

Нужно заметить, что увлечение дарить концертные рояли не такая уж редкость. Известный пианист Вэн Клайберн все последние годы своей жизни ездил по Америке, покупал концертные рояли и дарил их университетам. Кроме того, в мире существует традиция донорства. Многие богатые люди дарят рояли различным концертным залам, университетам, симфоническим оркестрам. Такие благие деяния поощряются государством, которое разрешает донорам списывать стоимость подарков с налогов.

А тем временем в Советском Союзе случилась Гласность. Все обрадовались: теперь можно говорить что хочешь, кому хочешь, и, главное, тебе за это ничего не будет. И тут я зачем-то занялся общественной работой. Меня избрали председателем профкома оркестра. Я начал думать, что хорошего можно было бы сделать для коллектива.

В это время в городе был построен Дворец Здоровья — современное высотное здание, оборудованное по последнему слову медицинской науки с коллективом самых квалифицированных врачей. Главным его предназначением было обслуживание спортсменов. Но так как спортсмены болеют нечасто, если не считать травмы, то в основном там обслуживалось партийное руководство и городское начальство. Руководил этой клиникой Заслуженный врач РСФСР Борис Львович Утевский, широко известный специалист в области спортивной медицины. И у меня возникла идея приравнять коллектив симфонического оркестра к партийному руководству. Ведь лечиться в обычных поликлиниках становилось всё труднее: не хватало врачей, очереди были громадными.

Я набрался нахальства, пришёл на приём к Утевскому и объяснил ему, что бы мне хотелось сделать для оркестра, прибавив при этом, что не знаю, чем оркестр мог бы быть полезен Дворцу Здоровья. И вдруг он говорит: «У меня есть мечта всей моей жизни — выйти на сцену и сыграть концерт для фортепиано с оркестром». Оказалось, что в своей далёкой молодости он играл на фортепиано и даже закончил музыкальное училище. Я пообещал поработать над его мечтой и пошёл прямиком к главному дирижёру оркестра.

Семен Аркадьевич сопротивлялся недолго. Сыграл свою роль аргумент о том, что здоровье и счастье оркестра стоят десяти минут позора. Колесо закрутилось. В качестве концерта для фортепиано с оркестром выбрали Поэму о Любви талантливого молодого ростовского композитора Игоря Левина.

Итак, у нас был солист, был оркестр, но не хватало третьего ингредиента, причём самого важного: кто же все это будет слушать. Тогда Утевский, недолго думая, созвал в Ростове-на-Дону Всесоюзную конференцию спортивных врачей. Приехало около тысячи человек.

Огромный зал окружного Дома офицеров почти полон. Открывается занавес. На сцене большой симфонический оркестр с роялем посередине. Выходит организатор конференции, но вместо произнесения приветственного слова участникам садится за рояль и начинает играть. Последующая буря аплодисментов и полные счастья глаза солиста подтвердили правильность этой задумки, а оркестр получил медицинское обслуживание высшего класса.

***

К этому времени я, безусловно считал своё положение достаточно стабильным. Солист Ростовского симфонического оркестра, фортепианный настройщик Ростовской областной филармонии и музыкально-педагогического института, артист Ростовского камерного хора, профсоюзный лидер… Что нужно ещё? Однако не давала покоя мысль, что это всё-таки провинция. Не совсем, конечно, провинция, но и не центр. Хорошо понимая, что в Москву и Ленинград мне путь заказан, я решил обратить своё внимание на Киев. Тем более, что там жила моя тёща, и моей супруге очень хотелось быть поближе к маме.

Незадолго до этого в Киеве открылся первый в Украине и второй в мире Детский музыкальный театр. Это событие стало настолько важным для культуры республики, что артистам были обещаны квартиры и прописки. Это дало театру возможность объявить открытый конкурс на вакантные места по всей стране. Я понимал, что квартиры были предназначены исключительно для солистов оперы и балета, но меня вполне устроила бы просто прописка. И я решил испытать свои силы, подав заявление на вакантную должность в оркестре этого театра. Желающих побороться за место тубиста набралось около двадцати. Я должен был играть третьим по списку. Конкурс проводился несколько необычным образом. После исполнения претендентом двух разнохарактерных пьес главный дирижёр театра Е. Дущенко подходил к музыканту поближе, ставил на пульт несколько трудных оркестровых партий и просил исполнить их под его дирижёрскую палочку. Дирижировал он в нарочито свободной манере, постоянно меняя темп. Но после многих лет работы в оркестре под управлением С.А. Когана мне никакой дирижёр был не страшен! После того, как я по его просьбе сыграл партию тубы из вступления к опере Вагнера «Нюрнбергские Мейстерзингеры», он подошёл к двери, высунул голову в коридор и объявил: «Все остальные могут идти домой». После этого вернулся ко мне, чтобы обсудить условия контракта.

Однако, радоваться было рано. Через месяц Е. Дущенко позвонил мне и, будучи человеком глубоко порядочным, откровенно сказал, что на его просьбу о моей прописке им был получен в Министерстве культуры Украины следующий ответ: «У нас тут своих жыдив выстачае». Перевод на русский язык мне не понадобился. Однако он добавил, что категорически не согласен с такой постановкой вопроса и ему бы очень хотелось, чтобы я играл в его оркестре. Единственным решением проблемы, которое он мог себе представить, был бы фиктивный брак с киевлянкой. Немного подумав и посоветовавшись с женой, я согласился.

Несколько месяцев ушло на то, чтобы найти фиктивную невесту и оформить фиктивный развод с моей супругой. Однако, за два дня до предполагаемой свадьбы невеста, что называется, сбежала из-под венца, посчитав эту процедуру не очень-то законной. Пока я решал, что мне с этим делать дальше, взорвалась атомная электростанция в Чернобыле, поставив жирную точку в этой истории.

Тем временем гигантская Советская империя медленно подползала к своему концу. В магазинах все исчезало, трудно было купить продукты.

Как-то подходит ко мне второй дирижёр нашего оркестра Роман Григорьевич Каспаров, просит настроить пианино его соседке и говорит: «Есть одна существенная деталь. Эта соседка — директор Ростовского колбасного завода. Только я вам ничего не говорил!» Что может быть лучше легендарного колбасного завода? Я все ещё помнил очаровательный вкус Невской колбасы холодного копчения, которую ел в последний раз лет пятнадцать назад. Тут же я отменил все запланированные мероприятия и побежал на Самую Важную Настройку.

Прихожу. Пианино почему-то стоит на кухне. Начинаю настраивать. Хозяева в соседней комнате смотрят телевизор. И тут я решился заглянуть в огромный холодильник, ожидая увидеть там несметные богатства. Разочарованию не было предела. Там было две бутылки лимонада «Буратино» и начатая пачка маргарина. И это всё. Ну, думаю, ошибся наш второй дирижёр. И всё же решил спросить хозяйку. Начал как бы издалека: «Скажите, а это правда, что Вы…» Не дождавшись, пока я закончу вопрос, она ответила: «Да, это правда». Я обрадовался: «Так Вы можете продать мне немного колбасы?» «Нет, — засмеялась она, — я колбасу не продаю, я её делаю. Но я могу послать колбасу в конкретный магазин, а Вы придёте и заберёте».

Прихожу в окраинный продуктовый магазин. Пытаюсь, как положено, пройти через заднюю дверь (а как же ещё?). Грозный окрик из-за прилавка: «Куда прешь?!!» Называю фамилию. Отношение немедленно меняется. Меня ведут в подсобку. Дальше началось в точности по Жванецкому: «А это хотите?.. Сколько? А, может, Вы ещё это хотите?» При этом назывались вещи, название которых я когда-то слышал, но не знал, как они выглядят. На всякий случай, взял всё, что предлагалось. С трудом дотащил домой две огромные сумки, и подумал: «А может, это и не так плохо — быть настройщиком».

К сожалению, такого больше не повторялось, а жизнь становилась всё хуже.

Из страны начали уезжать люди. Когда мой близкий друг, талантливый математик, подал документы на выезд, я у него впрямую спросил: «Может быть, и мне нужно уехать?» Он долго смотрел на меня, затем сказал: «Нет, тебе не нужно». «Но почему? — спросил я. — Ведь ты же уезжаешь?» «Да, — ответил он, — но я же не спрашиваю». И он объяснил мне, что если я ещё могу оставаться в этой стране, то лучше остаться. Уехать в чужую страну, в полную неизвестность решаешься только тогда, когда понимаешь, что здесь жить больше не можешь. А в то время люди уезжали без всякой надежды увидеть когда-нибудь родных и друзей, которых они оставляли позади. Поэтому прощанье зачастую напоминало похороны.

На прощальном вечере мой друг попросил всех гостей оставить какую-нибудь запись с пожеланиями в специальной книге, которую он собирался взять с собой в Америку. Я никогда особой скромностью не отличался, поэтому написал: «Передай мистеру Стейнвею, что я скоро приеду».

Итак, решение было принято, и мы начали собираться в путь. Наша дочка Светланка восприняла новость об отъезде на удивление спокойно, по-взрослому. Видимо она понимала, что происходит вокруг неё намного лучше, чем нам казалось. Прежде всего нужно было учить язык. Мы пригласили преподавателя, и, когда через три месяца наш попугай Петруша слетел к нам на стол и сказал: «Ноу проблем!», мы поняли, что готовы ехать.

С работы меня уволили, как только я подал заявление на выезд. Как изменников Родины, нас всех троих автоматически лишили гражданства. Гражданство оказалось дороговатым: пришлось за эту процедуру заплатить десять моих месячных зарплат. Хотелось устроить вечер прощания с оркестром, но партийный комитет дружески посоветовал артистам на этот вечер не приходить. Пришло пятеро самых смелых. Фамилии, на всякий случай, называть не буду — мало ли что!

Сбор вещей не занял много времени. Поскольку количество багажа было ограничено, мы сконцентрировались на приобретении вещей, которые можно было задешево продать в Италии, чтобы обеспечить себе существование. Список пользующихся спросом товаров был известен: один фотоаппарат «Зенит», две пары часов «Командирские», несколько наборов постельного белья, янтарные бусы, а также деревянные ложки и всевозможные матрешки. Особым спросом в Италии пользовались советские резиновые изделия номер 2 производства Баковского завода, которым острыми на язык эмигрантами было присвоено название «Анти-бамбино». Удивительно, но итальянцы понимали, о чём идёт речь.

Итак, всё, за исключением тубы, было уложено в чемоданы. Моя жена Ирина была назначена Главной Тубоносицей (новое слово, только что придумал). Остальной багаж пал на мои хрупкие плечи, которые я, впрочем, неплохо натренировал, посещая полгода до выезда секцию тяжёлой атлетики. Если бы не чрезвычайные обстоятельства, я никогда бы в жизни не доверил женщине носить тубу по причине ее (тубы) солидного веса.

К тубам у меня отношение особо нежное. Их было у меня довольно много, и каждой присваивалось женское имя. Так, например, туба, на которой я играл на всесоюзном конкурсе, была мною куплена с рук за две бутылки водки, и звали её Маруська. Другая туба, которую я привёз из города Горький в огромном полосатом мешке, звалась Джильдою (оперное прошлое не давало покоя). Старую немецкую тубу я назвал Мартой. Правда, туба, на которой я сейчас играю, имени не имеет. Нет, вру. Я ее иногда называю моим Роллс-Ройсом. Ее сделали в Швейцарии по моему заказу. Когда я ее покупал, то в счёт оплаты отдал мою старую тубу, привезённую из СССР. Неожиданно эта старая ленинградская туба оказалась моим лучшим вложением денег — я в своё время ее купил за сумму, равную в эквиваленте шестидесяти американским долларам. Дилер в Балтиморе предложил мне за неё 1800. Кабы знал, привёз бы больше туб и меньше матрёшек.

Стандартный путь эмигрантов в то время состоял из трёх этапов: Австрия, Италия, США. Как говорили остряки: Венская сказка, Римские каникулы, Американская трагедия, что показывало некоторое их знакомство с литературой и кинематографом. Ну что ж? Для многих это так и оказалось. Совсем не просто приехать в чужую страну с чужим языком и обычаями.

После короткого пребывания в Вене нас перевезли на четыре месяца в Италию, в небольшое курортное местечко в окрестностях Рима. Сезон уже закончился, и цены на квартиры сильно упали. Пособия, которое нам давала общественная организация, едва хватало, поэтому эмигранты пытались устроиться на любую работу.

Когда хозяин квартиры, которую мы снимали, бывший полицейский, узнал, что я умею настраивать пианино, он похвалил меня по-русски: «Сашьа, ти жьоппа!» — и тут же развил бурную деятельность. Вскоре весь городок знал, что приехал знаменитый Russo Accordatore. Вот это я понимаю! А то всё настройщик да настройщик. Хозяин довольно успешно продавал мой труд, беря себе при этом две трети дохода. Но даже то, что оставалось, было свыше моих ожиданий. Кроме того, каждый мой новый клиент устраивал обед в мою честь, что также очень помогало с бюджетом семьи.

Но верна поговорка «Не все коту масленица». Однажды утром я пришёл настраивать инструмент к брату хозяина. Около одиннадцати часов утра, когда я почти закончил, клиент подошёл ко мне и спросил, не хочу ли я пообедать. Я был ещё не голоден, но решил на всякий случай поесть впрок, тем более что из кухни доносились совершенно изумительные запахи. Я сказал, что могу сделать перерыв, и он повёл меня в кухню. Мы прошли через кухню, вышли в столовую, и дальше через гостиную во двор, где стояла его машина. «Неужели он ведёт меня в ресторан», — подумалось мне. Но увы, посадив меня в машину, он привёз меня к моему дому и спросил, когда за мной приехать. Мне ничего другого не оставалось, как сказать, чтобы заехал через час, и зайти домой к безмерному удивлению моей жены, у которой обед ещё не был готов.

***

Четыре месяца пролетели незаметно, и вот мы наконец в Америке. Первая мысль: «Зачем мы сюда приехали, почему не остались в Италии?» Страна находится в глубокой рецессии, количество рабочих мест стремительно сокращалось.

Забавно, что через несколько лет мне расскажут историю, которую сочинили в Ростове-на-Дону, о наших первых днях в Америке и которая не имеет никакого отношения к действительности. Чья-то фантазия сотворила красивый рассказ, который, тем не менее, звучал очень правдоподобно для тех, кто меня знал. Было, например, известно, что я очень часто опаздывал на репетиции. Так вот, история эта очень короткая. Якобы мы приземлились в Чикаго, я оставил семью в аэропорту, а сам с тубой побежал играть конкурс на место тубиста в Чикагском симфоническом оркестре. Прошёл по конкурсу. На следующий день опоздал на репетицию, и меня уволили. Конец истории. Но всё было не так, и в Чикаго я первый раз попал только через несколько лет, когда нужно было настроить рояль для записи Чикагского оркестра под управлением Д. Баренбойма с китайским пианистом Ланг-Лангом. До этого будет много других событий.

А пока мы уже три месяца в Нью-Йорке. Благотворительное пособие заканчивается, и у нас есть выбор: либо подавать на государственное пособие, либо устраиваться на работу. Сидеть на шее у государства казалось унизительным, и я, набравшись смелости, пришёл в Стейнвей-холл.

Было впечатление, что я попал в музей. Мраморные колонны главной ротонды восходят к высокому куполу, расписанному фресками. Всюду картины маслом и старинная мебель. Неужели я когда-нибудь буду здесь работать? На своём ломаном английском я спросил, могу ли я поговорить с директором. Директор вышел ко мне. Я объяснил, что я настройщик и ищу работу. Он был крайне удивлён и сказал, что у них не только свободных мест нет, но компания только что уволила около шестидесяти работников в связи с плохой экономической ситуацией. Тогда я сказал, что всё понимаю, но прошу дать мне тест, чтобы в будущем они могли иметь меня в виду. Он пригласил главного концертного настройщика Франца Мора, который настраивал рояль В. Горовицу и несколько лет назад приезжал с ним в Москву. Франц привёл меня в одну из комнат, указал на рояль и попросил его настроить.

Не прошло и десяти минут, как я начал, вдруг приходит Франц и просит разрешения проверить. Я сказал, что только успел настроить среднюю октаву. «Ничего, — сказал он, — я посмотрю среднюю октаву». Он проверил интервалы, сказал: «Продолжайте», — и ушёл. Вдруг прибегает ко мне один из настройщиков фирмы, молодой парень из Ленинграда, которого взяли на работу как раз перед рецессией. Он взволнованно говорит: «Слушай, они оформляют твои документы!» Я говорю, что этого не может быть, и он, наверное, ошибся. «Нет, — говорит он, — я видел своими глазами».

Когда я закончил, пришёл Франц и попросил меня следовать за ним. На мой вопрос, не хочет ли он проверить мой рояль, он ответил: «Нет такой необходимости. Я уже видел все, что мне нужно». Затем он привёл меня в кабинет директора, который спросил: «Когда вы можете приступить к работе?» Я ответил: «Вчера!» Они оба улыбнулись, и директор сказал: «Сейчас конец рабочего дня, компания через час закрывается. Завтра национальный праздник День Памяти. Приходите после праздника». «Нет! — сказал Франц. — Он сейчас пойдёт в отдел кадров. Мы не можем себе позволить потерять этого человека!»

Через час я уже был работником фортепианной фирмы «Steinway & Sons», лучшей фирмы на планете. Когда я приступил к работе, я понял, что мне нужно ещё очень многому учиться. При всей внешней схожести с другими роялями, американские рояли Стейнвей имеют принципиальное отличие. Они звучат в полном соответствии со сложившимися на американском континенте звуковыми традициями. Это не значит, хорошо или плохо. Это по-другому. Не обязательно такой звук будет приемлем, скажем, в Европе или в Азии. Естественно, методы достижения такого звука существенно отличаются. Но мне было у кого учиться. В компании работают лучшие в мире мастера.

***

Меня часто спрашивают, с какими известными пианистами мне приходилось работать. Я думаю, что легче было бы перечислить пианистов, с которыми мне не приходилось работать. Были интересные встречи, были любопытные ситуации. Многим ли настройщикам, например, приходилось настраивать рояль на крыше 90-этажного небоскрёба? А мне приходилось. Когда задумывался фильм об одном из выдающихся джазовых пианистов мира, французском пианисте Мишеле Петруччиани (Michel Petrucciani), режиссёр решил снять одну из сцен на крыше небоскрёба, на фоне Манхэттена. С трудом затащили на крышу рояль, я его настроил. И только начали снимать первый дубль, как появляется наряд полиции, и всех просят предъявить документы. Оказалось, что кто-то из небоскрёба по соседству заметил необычную активность на крыше и подумал, что это террористы. Да-а-а… Хотелось бы, чтобы террористы приносили с собой рояли вместо бомб.

Очень интересной оказалась моя первая звукозапись. Записывался необычный пианист Джон Бэйлесс (John Bayless), который имел невероятную способность фантазировать на рояле на любую предложенную тему в любом предложенном стиле. В давние времена это должен был уметь делать каждый профессиональный музыкант, но в наши дни это искусство кажется забытым, если не считать области джаза и, пожалуй, органного исполнительства. Органистов, оказывается, как и джазовых музыкантов, даже учат этому искусству. По крайней мере, пытаются учить, а там — как получится.

В ночь перед началом записи я плохо спал. В голове всё время крутилась знаменитая ария Каварадосси из оперы Тоска, бог знает, почему. Бывает так, что прицепится какая-то мелодия и никуда от неё не денешься.

Подходя утром к концертному залу, я очень явственно услышал эту же самую мелодию. Я подумал, что у меня начинаются галлюцинации. Когда я подошёл ближе, то понял, что это пианист так разыгрывался перед началом записи. Я человек не суеверный, но, знаете ли, это уже слишком!

Проект назывался «Puccini Album». Перед пианистом ставили клавиры опер Пуччини, и он должен был превращать темы арий в развёрнутые парафразы. Звукорежиссёр был поставлен в трудное положение, потому что пианист не мог два раза повторить одно и то же. Каждое повторение эпизода отличалось по характеру и по длительности. Поэтому замечания режиссера были такого рода: «Здесь чуть многовато Шопена, а тут добавь немного Листа». После окончания записи пианист попросил моего разрешения поставить мое имя на обложку компакт-диска, которое тут же было получено.

***

Мое многолетнее сотрудничество с Лондонской пианисткой японского происхождения Мицуко Учидой (Mitsuko Uchida) началось со скандальной ситуации. За неделю до её концерта в Карнеги Холле был уволен настройщик, с которым она обычно работала. Он был мастером высокого класса, но нарушил субординацию и хозяин его уволил. Добро пожаловать в капитализм! Никто из «старослужащих» не захотел его заместить. Все знают, что Мицуко Учида славится высокой требовательностью к роялям и настройщикам, а также своим крутым нравом. Поэтому направили меня. Когда я пришёл в Карнеги Холл, она уже была на сцене и явно раздражена. Без всяких предисловий она начала: «На этом рояле невозможно играть! У него отсутствует левая педаль». На самом же деле, педаль там, конечно, была, но не работала правильно. Я сказал: «Дайте мне пять минут». «Пять минут!!! — взревела она. — Не хотите ли Вы сказать, что можете это исправить за пять минут?!

Я спокойно говорю: «Ну, семь». Неисправность, на самом деле, не была такой уж серьёзной. «Я даю Вам десять, — отрезала она. — Если через десять минут рояль не будет исправен, концерт не состоится!»

Ровно через десять минут она пришла на сцену, села за рояль проверить и буквально через минуту вскочила из-за инструмента и начала прыгать по всей сцене, приговаривая: «У меня есть настройщик!», чем меня безмерно удивила. И не только меня. Ее менеджер из артистического агентства наблюдал за этим с вытаращенными глазами, затем сказал: «Я с Мицуко работаю уже двадцать лет, но никогда не видел ее скачущую…»

Работая с Учидой на протяжении некоторого времени, я обратил внимание на то, что она всегда выбирает для концертов американский Стейнвей. Обычно пианисты из Европы просят поставить на сцену рояль, сделанный нашим Гамбургским отделением. Это им более привычно, и не надо приспосабливаться. Я задал ей вопрос, который, может быть, не нужно было задавать. Как говорят англичане, любопытство убило кота. Я сказал: «Мицуко, я знаю, что у тебя в домашней студии стоят три гамбургских концертных Стейнвея и в Европе ты всегда играешь на гамбургских роялях. У нас здесь есть какое-то количество роялей немецкого производства. Почему же ты выбираешь американский?» «Ты знаешь, Алекс, — ответила она — гамбургские рояли в Америке звучат не так, как в Европе.» «В чём же разница?» — спросил я. Она сказала: «Не могу объяснить, но ты должен поехать в Гамбург и послушать».

Через несколько месяцев меня вызывает в офис вице-президент компании и говорит, что на меня поступил запрос из Гамбурга. Нужно ехать в начале февраля на две недели в Академию концертных настройщиков фирмы Стейнвей для повышения квалификации. Я сразу понял, откуда ветер дует и какие могут быть последствия. Поскольку я был ассистентом главного концертного настройщика, а запрос послали, не обсудив это с ним, то налицо была конфликтная ситуация.

Я попытался от этой поездки отвертеться. Я привёл массу аргументов, почему мне не нужно туда ехать, в числе которых были такие, как плохая погода в феврале в Гамбурге, невозможность уехать на две недели без жены, мое желание жить в отеле Марриотт, который достаточно дорог, и, наконец, сказал прямо, что первым должен поехать мой начальник, а то он обидится. Вице-президент объяснил, что англоязычная группа есть только в феврале, моей жене компания оплатит эту поездку полностью, Марриотт — это тоже не проблема. По поводу начальника, он объяснил, что запрос поступил на меня, а начальник подождёт до следующего раза. Делать было нечего, пришлось ехать.

***

Фирма Steinway & Sons на самом деле не такая маленькая, как об этом обычно думают. Две фортепианные фабрики в Нью-Йорке и Гамбурге, тромбоны Conn и King, трубы Vincent Bach, ударные инструменты Ludwig, саксофоны Selmer — это всё мы. Также есть несколько заводов, которые выпускают части для роялей.

Нью-Йоркская фабрика — это путешествие в прошлое. Заводские корпуса, которым более 150 лет, станки, которые использовались в XIX веке и до сих пор работают, преобладание ручного труда. Гамбургская фабрика, напротив, кажется пришельцем из будущего. Кажется, что попал внутрь межпланетного космического корабля или химической лаборатории: люди в белых халатах, станки с компьютерным управлением, всюду стерильная чистота. На протяжении десятилетий эти две фабрики были негласными соперницами в споре, чей рояль лучше. Оказалось, что ничей не лучше. Несмотря на принципиальную разность в звучании, они оба одинаково хороши, и вопрос только в предпочтении пианиста. Нужно ещё заметить, что рояли американского производства не продаются в Европе, а немецкие не продаются в Америке по соображениям торговой политики компании.

***

Итак, я в Гамбурге. Стейнвеевская Академия здесь является частью фабрики. Инструктором нашей группы из трёх человек был назначен известный мастер Георгес Амманн, который самими настройщиками признан лучшим в Европе. В Америке подход несколько другой — все хотят быть настройщиком номер один. Я себя считаю настройщиком номер два, потому что настройщиков номер один очень много, и для меня уже места нет.

Когда я впервые услышал правильно подготовленный гамбургский рояль, я сразу понял, что имела в виду Мицуко Учида. А когда началось детальное изучение методов подготовки, то понял и причину того, что гамбургские рояли по-другому звучат в Америке. Причина была в том, что при подготовке гамбургских роялей мы использовали те же методы, которыми мы пользуемся для американских. И ввиду огромной разницы в плотности фетровых молоточков, эти методы давали противоположный результат.

По окончании Академии я вернулся в Нью-Йорк и подготовил рояль по-другому. Учида его немедленно выбрала и с тех пор никогда больше не играла на американских роялях. Мой визит в Гамбург имел ещё один позитивный эффект. Европейские настройщики заинтересовались американским роялем. Первым, конечно, был Георгес Амманн. Он попросил руководство компании направить его в Нью-Йорк для изучения американской технологии под моим руководством, что немедленно было выполнено. Эта история достойна внимания.

Незадолго до его приезда нам предстояло выбрать рояль, который было бы не жалко, если эксперимент закончится неудачно. Мой босс, который Амманна недолюбливал по понятным причинам, принял решение отдать на растерзание рояль, который был возвращён на фабрику из Техаса, потому что пианисты отказывались на нём играть. Георгес оказался очень талантливым учеником.

После его отъезда босс с изрядной долей скептицизма подошёл проверить его рояль. И по мере того, как он играл хроматическую гамму, я видел, как менялось выражение его лица. Были тут же вызваны грузчики, и через два часа этот рояль уже стоял на сцене Карнеги-Холла, где и провёл последующих девять счастливых лет. А вскоре после этого состоялся международный саммит по интонировке фортепиано, где мне было доверено представить американскую методику, а моему ученику, или скорее учителю Георгесу Амманну — немецкую.

Сразу после саммита компания направила меня на международный музыкальный фестиваль в Мальборо, штат Вермонт, где музыкальным директором была Мицуко Учида. Об этом фестивале ходили легенды. Было известно, как трудно было попасть на него начинающим музыкантам. Из всех ансамблевых фестивалей в мире он считается самым престижным. Начинается он традиционно с читки с листа. Все участники собираются вместе и формируют симфонический оркестр. Им раздают ноты, которые они никогда не видели — обычно какой-нибудь концерт для фортепиано с оркестром и классическая симфония. Этот оркестр играет без дирижёра. Что же тут необычного, скажете вы, ведь все оркестры на первой репетиции читают с листа. Да, это так, но есть одна существенная деталь. Второй репетиции у этого оркестра никогда не будет. Все это действо происходит в форме концерта при полном зале слушателей. На протяжении последующих восьми недель все участники фестиваля образуют всевозможные ансамбли. В каждом ансамбле один из участников — известный музыкант, как говорят в хоккее, играющий тренер. Эти ансамбли конкурируют между собой, и лишь лучшим повезёт участвовать в публичных концертах.

И вот я еду на фестиваль в горы Вермонта. С собой я взял попугая Петрушу (не с кем было оставить), любимую жену (тоже не с кем было оставить), различные стенды для Петруши, чтобы было где ему играть и восемь декоративных деревьев бонсаи, которые требуют ежедневного внимания. Дорога на машине заняла более шести часов. Приехали к вечеру в гостиницу, разгружаем вещи. И вдруг я обнаружил, что не хватает моего жизненно необходимого чемоданчика с инструментами. И тут я вспомнил, что ещё дома я поставил этот чемоданчик за диван. Ситуация серьёзная. Ещё одну поездку туда и обратно я не выдержу, а на следующее утро у меня назначена встреча с местными настройщиками, которым я должен показать, как работать с роялем. Признаться им в том, что забыл инструменты дома, я не мог: это бы стало причиной насмешек на последующие десять лет. Немедленно звоню дочери в Нью-Йорк и прошу выслать мне мой чемоданчик.

Оказалось очень непростым делом в воскресенье вечером найти компанию, которая к следующему дню могла бы привезти в горы посылку. Наконец, нашлась компания, обещавшая попробовать, но без всякой гарантии — сами понимаете, горы. Однако триста долларов взяли.

Утром я встретился с настройщиками и начал свой рассказ. Я рассказал о различии подхода к окраске звука в разных странах, о моей поездке в Гамбург, обо всех моих встречах с артистами, о тяжелой жизни настройщика в России. Не забыл рассказать и несколько неприличных анекдотов, которые, кстати сказать, в переводе на английский звучат довольно бледно. К полудню я остановился. Я им рассказал всё, что знал, и больше мне рассказывать было нечего. После несколько затянувшейся паузы один из настройщиков сказал: «А почему бы нам не пойти к роялю?» Я сказал: «Да, да, конечно», — и на дрожащих ногах медленно повёл их в концертный зал. Надо было как-то выходить из положения.

Когда группа заняла места вокруг рояля, я сказал: «Прежде всего нужно рояль развинтить. У кого есть отвёртка?» Дали мне отвертку. Медленно откручиваю винты, и вижу, что они как-то странно переглядываются. Смотрю на часы: кажется, я спасён, по крайней мере на некоторое время. «Ребята, — говорю, — через три минуты будет обед. Продолжим потом». Во время обеда мы весело беседуем, но мне совсем не до веселья. Мысль гложет: что же я буду делать дальше. Вдруг из офиса мне приносят сообщение о том, что на мое имя пришёл пакет. Отлегло от сердца. На этот раз пронесло.

Прихожу в офис за пакетом, а там звонит телефон, просят меня. На телефоне мой босс: «Алекс, у нас проблема!» Я сразу подумал: «Откуда он может знать о моей проблеме», — но отбросил эту мысль, как нелепую. Босс говорит: «В Гамбурге заболел настройщик, который назначен обслуживать фортепианный конкурс имени Бузони в Италии. Они просят тебя помочь, поскольку ты знаешь гамбургские рояли. Ты имеешь полное право отказаться, потому что нужно ехать уже через месяц». Последняя его фраза, конечно же, была намёком, если не прямым указанием, что мне следовало сделать. Но я предпочёл этого не заметить, и сказал, что с удовольствием выручу друзей.

***

Конкурс имени Бузони традиционно проводится в Больцано, маленьком городке на севере Италии в провинции Южный Тироль. Расположенный в живописной долине среди Альпийских гор, этот город имеет древнюю историю, на протяжении которой он многократно переходил от одного государства к другому. Этим объясняется разнообразие языков, на которых говорят жители города, а также то, что этот город имеет ещё и немецкое название Боцен, которое равноправно с основным.

Уникальность очередного конкурса Бузони была в том, что впервые в истории европейских конкурсов участники могли выбирать между американским и гамбургским Стейнвеем. Большинство пианистов никогда не видели американского рояля, поэтому для первого тура его выбрали всего двенадцать человек из пятидесяти трёх. Когда же послушали американский рояль со стороны, его звучание многих заинтересовало. Хотя в верхнем регистре он несколько уступает гамбургскому, зато это с лихвой перекрывается басом невероятной глубины и красивой теноровой секцией. И многие решились выбрать его для второго тура. Таким образом, из двадцати четырёх, прошедших на второй тур, двенадцать уже играли на американском. К третьему туру осталось шестеро, четверо из которых выбрали американский. И, наконец, к финалу остались трое, из которых только один играл на гамбургском, и он занял третье место. Лауреаты первой и второй премий играли на американском рояле.

Этот рояль решили оставить в Европе. Из Италии его перевезли в Берлин, где состоялся очередной конкурс. Но там его ни один конкурсант не выбрал. У меня есть сильные подозрения, что местный настройщик решил его улучшить и, ввиду недостатка информации, использовал неправильные методы интонировки. Жаль. Дальнейшая судьба этого рояля сложилась неудачно: наши европейские коллеги решили заменить американские части механики на немецкие. В результате они получили гибридное звучание, малопригодное для исполнения музыки.

Вернувшись в Нью-Йорк, я получил предписание на обслуживание джазовой звукозаписи. В бумаге стояла фамилия музыканта — Эдди Гомез ((Eddie Gomez). Я никогда не слышал о пианисте с таким именем. Как обычно, с утра я настроил рояль. Пришёл пианист, попробовал, похвалил. Я обратил внимание на его точное и аккуратное прикосновение к клавиатуре. Запись заняла целый день и получилась на славу.

На следующий день один из моих коллег спросил, как вчера играл Чик. «Какой ещё Чик? — спросил я. — Вчера записывался Эдди Гомез». «Ну да, Эдди Гомез играл на контрабасе, — сказал он, — а на рояле был Чик Кореа (Chick Corea)». Боже, какой конфуз! Я провёл восемь часов с легендой джаза и понятия не имел, что это он. Если бы кто-то мне сказал заранее, я бы хоть автограф попросил!

***

С Женей Кисиным у нас давняя дружба. Впервые о нем я услышал ещё в Советском Союзе. О Жене говорили, как о мальчике-вундеркинде. Но мало ли было вундеркиндов, из которых впоследствии ничего хорошего не получалось. И когда в журнале «Музыкальная жизнь» появилась статья Дмитрия Башкирова, в которой он необычайно высоко отзывался о Кисине, я, зная невероятную требовательность его к музыкантам, решил спросить, на самом ли деле он так думает или просто нужно было написать такую статью. Он сказал: «Это действительно какой-то феномен. Мне в жизни такого ещё не встречалось».

Мы с Женей познакомились в Нью-Йорке, когда он пришёл в знаменитый стейнвеевский бейсмент (попросту — подвал) выбирать рояль для концерта. В этом подвале, как говорят, однажды ночевал Владимир Горовиц, и есть сведения, что здесь он репетировал Третий концерт Рахманинова, в котором партию оркестра на втором рояле играл сам Рахманинов. Женя пришёл не один. С ним была его бессменная учительница Анна Павловна Кантор. Они оба были удивлены увидеть в таком месте кого-то, кто говорит по-русски. Мы быстро подружились, я стал бывать у них в гостях и, конечно, настраивать рояли для всех концертов и домашних занятий.

Любопытный случай произошёл однажды, когда я пришёл к ним настроить домашний рояль. В это время Женя разучивал ми-бемоль мажорную (Большую) сонату Гайдна, которую я когда-то играл на четвёртом курсе музыкального училища. И вот, настроив рояль, я решил тряхнуть стариной и начал играть эту сонату. Не успел я сыграть и трёх тактов, как из кухни донёсся вопль Анны Павловны: «Женя!!! Почему так неровно?!!!» Как хотите, а я рассматриваю это как комплимент. Значит я не так уж плох, если мою игру на рояле приняли за игру Жени Кисина! Но Анна Павловна, почему-то была несколько сконфужена.

Другой интересный случай произошёл на Женином концерте в Карнеги Холле, когда он как раз перед антрактом порвал басовую струну. Настройщики с собой басовых струн не носят, ввиду чрезвычайной редкости таких инцидентов. И я в перерыве бегом понёсся в Стейнвей-Холл за струной. Поверьте, никогда в жизни я так быстро не бегал. Рецензия, которая вышла на следующий день в газете «Нью-Йорк Таймс» была озаглавлена «Шопен настоящего виртуоза: сложность, многообразие настроений и порванная струна».

***

На протяжении многих лет мне приходилось также встречаться и с исполнителями на других музыкальных инструментах. Не всегда такие встречи бывали приятными. Однажды в нашем департаменте вечером зазвонил телефон, и раздраженный женский голос сообщил, что выдающийся скрипач Ицхак Перльман отказывается играть с роялем, который мы прислали, и кто-нибудь срочно должен приехать для разрешения проблемы. Я хватаю такси, еду в концертный зал. Перльман, явно не в настроении, выходит из-за кулис и задаёт мне вопрос: «Как Вы думаете, какой строй у этого рояля?» Я проверяю по камертону, и с ужасом обнаруживаю, что его средняя нота «ля» всего 439 герц вместо 440. Но я, пытаясь как-то сохранить лицо компании, говорю: «Почти 440». Он строго взглянул на меня и произнёс: «Почти — это сколько?» Пришлось сказать, как есть. Тогда он сказал: «439 — абсолютно неприемлемо. Мне нужно «ля» — 441. Я обрадовался и говорю: «Это невозможно! Чтобы изменить строй, мне нужен, как минимум, час, а у Вас через полчаса концерт, и за дверью уже полно публики». «Ничего, — сказал он, — они подождут за дверью!» — и распорядился задержать концерт. Когда я закончил, он опять вышел, нажал ноту «ля», удовлетворенно кивнул и ушёл за кулисы. С тех пор я с ним больше не встречался. Но самое интересное произошло позже.

Прошло больше десяти лет. Я был с Женей Кисиным в Канзас-Сити, где должен был настраивать рояль для его очередного концерта. Мы приехали на день раньше, и вечером делать было нечего. Женя предложил пойти на концерт местного симфонического оркестра, в программе которого был и скрипичный концерт Моцарта, в котором солировал Перльман. После концерта Женя захотел поздравить скрипача, с которым был хорошо знаком. Мы пошли за кулисы, я отошёл подальше в угол, чтобы не мешать. Они начали разговаривать. Вдруг Перльман посмотрел в мою сторону, затем повернулся к Жене, и говорит: «А ты, видно, разбогател, если позволяешь себе привозить настройщика из Нью-Йорка!» Тут уж я подошёл и высказал своё изумление по поводу того, что он меня помнит, ведь мы встречались всего один раз и прошло много лет. И я тут же, как настоящий бизнесмен, предложил свои услуги в настройке его скрипки. Он сказал: «Нет-нет, я уж, как-нибудь, сам справлюсь. У меня на это просто не хватит денег». Конечно же, он лукавил: все знают, что Ицхак Перльман — один из самых богатых музыкантов мира. Кроме того, понятно, что он ответил шуткой на мою шутку.

***

Марта Аргерих, блистательная, сиятельная, примадонна от рояля (никаких слов не хватит) — редкая гостья на концертной эстраде. Даже те нечастые, но всегда желанные для публики свои концерты она внезапно может отменить без объяснения причин. Однажды она отменила концерт в Карнеги-Холле за два часа до прихода публики. Но на этот раз, похоже, концерт должен был состояться.

Выбирать рояль она пришла вместе с группой профессоров из очень престижной консерватории «Manhattan School of Music» во главе с деканом фортепианного факультета. Известно было, что Марта предпочитает немецкие рояли, поэтому мы поставили для выбора пять гамбургских Стейнвеев — все, что у нас было в наличии. Она попробовала один и говорит: «Он мне нравится». Попробовала другой: «Этот тоже нравится». После того, как она поиграла на всех пяти, на ее лице появилась некоторая нерешительность. Она сказала: «Они мне все нравятся, но я не знаю, какой выбрать для концерта. Не будет ли кто-нибудь так любезен поиграть на них, чтобы я могла послушать со стороны?» И тут я вижу странную картину — знаменитые профессора начали пятиться назад и сгруппировались в углу комнаты. Надо было что-то делать, и я, набравшись нахальства, сказал: «Марта, я не пианист, но могу сыграть пару нот». Затем сел поочередно за каждый из роялей и сыграл по кусочку из того, что ещё помнил. «Теперь ясно, — сказала она, — я выбираю номер три». На следующее утро мне позвонил ее менеджер и передал сообщение от Марты, что ей понравилось, как я играл. Я понимаю, что это был жест вежливости — ну какой из меня пианист?

И был интересный концерт. А интересен он был ещё и тем, что Марта играла Третий концерт Прокофьева с оркестром под управлением ее бывшего мужа Шарля Дютуа (Charles Dutoit). Играла, как всегда, гениально, но не покидало ощущение, что они в своё время чего-то не договорили, о чем-то недоспорили, и продолжили этот спор сейчас, на виду у толпы людей. Финал концерта превратился в настоящее соревнование, в котором, конечно, победила великолепная Марта Аргерих. Она пришла к финишу на полтакта раньше.

***

Неожиданная встреча произошла у меня с Дм. Башкировым в Нью-Йорке. Он сам рассказывает об этом в третьей серии передачи «Дмитрий Башкиров. Формула мастерства» на телеканале «Культура». Правда, Дмитрий Александрович не совсем точно описывает нашу первую встречу в Ростове-на-Дону, о которой я рассказывал раньше, называя меня почему-то гобоистом. Но это простительно: он не обязан помнить детали маленького эпизода его многогранной концертной жизни, тогда как для меня это был поворот судьбы. Башкиров приехал на гастроли в Америку после длительного перерыва. Менеджер Карнеги Холла позвонил мне и попросил его встретить в Стейнвей-Холле и помочь с комнатой для занятий. У нас была очень тёплая встреча, он меня вспомнил и был безмерно рад, что я теперь работаю в такой компании. И, конечно, он попросил меня настроить рояль для его концерта в Карнеги Холле.

***

Через некоторое время судьба одарила меня ещё одной встречей. В Америку приехал редкий гость Григорий Соколов. Этот пианист не нуждается в эпитетах. Сколько бы я не сказал хороших слов, их будет недостаточно. Мы встретились, как старые друзья. Он, конечно, помнил, что произошло в Ростове-на-Дону в день его приезда. К моему удивлению, его концерт в Нью-Йорке был запланирован в небольшом, хотя и достаточно престижном зале. Оказалось, что функционеры Карнеги Холла отказались предоставить ему зал для концерта. Они посчитали, что программа, составленная из музыки эпохи барокко и ренессанса, не соберёт достаточно слушателей. Соколову было предложено поиграть прелюдии Рахманинова или, скажем, вальсы Шопена. Но Григорий, на мой взгляд справедливо, счёл это оскорблением и отказался. У меня сложилось впечатление, что администрация Карнеги Холла никогда не слышала имени Соколова, и, тем более, не знала, что он играет только то, что сам хочет играть, и никогда — то, что просят. Билеты на концерт, конечно, достать было невозможно, но мне, как настройщику, удалось получить два места. Второй его концерт был назначен в небольшом городке на севере штата Нью-Йорк. Приехав туда, я был поражён. Большая группа людей прилетела из Европы специально на его концерт, потому что шанс послушать его в Европе для многих равен нулю. Через несколько лет сменилась администрация в Карнеги Холле. Новые люди оказались более образованными и прислали Соколову приглашение выступить с любой программой и в любое, удобное для артиста, время. Он отказался. Известно, что Соколов обид не прощает. Ну что же, имеет полное право.

***

Музыкальная жизнь Америки проходит не только в концертных залах или музыкальных театрах. Большой популярностью и всенародной любовью здесь пользуются музыкальные фестивали. В своем большинстве они проходят в летнее время на открытом воздухе где-нибудь в горах. Некоторые из них огромны, как например, фестиваль в Танглвуде (Tanglewood), который собирает до 57 00 слушателей одномоментно. Другие же, небольшие, как фестиваль в Мальборо, не менее важны. Проводятся фестивали и зимой в городах, но они, как правило, тематические. Я люблю работать на фестивалях. Здесь есть, где разгуляться настройщику! Под словом «разгуляться» я имею в виду серьёзную работу. Ведь музыкальные инструменты находятся на открытом воздухе и подвержены влиянию атмосферных явлений. Поэтому, с одной стороны, нужно больше времени для их подготовки, зато, с другой стороны, есть неограниченные возможности для экспериментов. Для меня фестивали — это некая лаборатория.

Интересный фестиваль классической музыки проводится на Багамских островах. Ввиду особенностей климата, он проводится в помещениях с кондиционером. Часть концертов проводится в королевском дворце, а остальные — в разных небольших залах. Создаётся впечатление, что музыка — это лишь небольшая часть фестиваля. Главное же — это человеческое общение. Люди приходят часа за два до концерта. Всем предлагается бесплатное шампанское и лёгкие закуски. Концерт, как правило, начинается минут на сорок позже. И правильно — некуда спешить. В антракте, который иногда затягивается до часа, продолжается вечеринка с шампанским. А кто не допил, берут с собой в зал. Молодой пианист из Москвы, который не знал местных порядков, жутко нервничал и чуть не плакал. Устав ждать слушателей после перерыва, он в отчаянии сказал: «Одно из двух: или я сейчас начну играть, или пусть мне тоже нальют!»

Я люблю музыкальные фестивали. Творческая атмосфера, которая там царит, вдохновляет и заряжает невероятной энергией. Но фестиваль в Мальборо для меня особенно ценен. Уже более двадцати лет я ежегодно провожу там две-три недели. Общепризнано, что директор этого фестиваля пианистка Мицуко Учида является одним из лучших интерпретаторов музыки Моцарта в мире. Однажды мне пришла в голову шальная мысль поиграть Моцарта с Учидой.

Как-то в разговоре с ней я, набравшись духу, поставил условием моего следующего приезда на фестиваль наше совместное с ней музицирование Моцарта. Я понимаю ее естественные сомнения в успехе этого мероприятия, поскольку ей никогда до этого не приходилось играть дуэт с тубой. Но после некоторого сопротивления она согласилась. В качестве «жертвы» я выбрал Второй концерт Моцарта для валторны с оркестром и выучил его наизусть.

И вот настал день, когда мы пришли с ней в пустой концертный зал. Без слушателей я играть не хотел: должен же кто-нибудь быть свидетелем такого уникального эксперимента. В качестве публики я пригласил мою семью в полном составе: жена, дочка и трёхлетняя в то время внучка Наташка. Играть с мастером мирового уровня было одно удовольствие. Но мою внучку Моцарт почему-то сильно напугал. Придётся на последующих моих концертах вешать надпись: «Дети до шестнадцати лет не допускаются».

Не прошло и года. Я в Кливленде готовлю рояль для репетиции местного оркестра. Подходит ко мне человек с валторной в руках и говорит: «От имени группы валторн Кливлендского симфонического оркестра я хочу сказать, что мы тебя ненавидим». Я в шоке: ненависть — это сильное чувство, а этого человека я вижу первый раз в жизни. За что же он меня может ненавидеть? И не только он, но и вся группа валторн весьма уважаемого оркестра. На мой естественный вопрос он отвечает: «Ты — единственный в мире, кому Мицуко аккомпанировала Второй концерт Моцарта. Ни один из нас не удостоился такой чести, хотя мы все мечтаем». Я не нашёл ничего лучшего, кроме как перед ним извиниться.

***

На оркестровом фестивале Юрия Башмета в замке Мохонк в Кэтскильских горах (Catskills) мне удалось побыть всего два дня. На третий я получил сообщение из моего офиса, что на следующее утро должен лететь в Санкт-Петербург. Я, было, подумал, что имеется в виду наш флоридский Санкт-Петербург, где я люблю бывать и где находится чудесный музей Сальвадора Дали. Но оказалось гораздо хуже. Меня направляли на неделю в Россию, где я не был уже пятнадцать долгих лет. Оказалось, что Валерий Гергиев, будучи в Нью-Йорке, выбрал два концертных рояля Стейнвей для строящегося концертного зала Мариинского театра. Рояли-то были куплены, но как их обслуживать, местные настройщики не знали. Не удивительно. Как я уже упоминал, американские рояли в Европе не продаются, и о них нет никакой информации. Когда я увидел цену шесть тысяч долларов на авиабилете первого класса, я рассердился на администрацию: могли бы дать деньги мне, а я бы уж как-нибудь добрался до Санкт-Петербурга.

Поездка была оплачена Мариинским театром, и приём был оказан по высшему классу. Шикарный лимузин встретил меня в аэропорту и доставил в гостиницу «Астория» — лучшую гостиницу Ленинграда. Там мне вручили специальную карточку, которая покрывает все, чем я захочу пользоваться в гостинице. Правда, администратор меня доверительно предупредил, что массаж и девочки только за дополнительную плату. Жаль. А я, было, губу раскатал. Кроме этого, мне был вручён мобильник с неограниченными международными звонками.

Я понимал, что мне нужно как можно быстрей приступить к работе. Но когда мне, после нескольких неудачных попыток, удалось дозвониться в театр, дежурная сообщила, что театр закрыт, все уехали в Царское Село чего-то там праздновать, и посоветовала мне тоже туда съездить, потому что там хорошо. Вместо этого я решил лечь спать, и проснулся в 3 часа. Правда, не было понятно, ночи или дня, потому что на улице было совершенно светло. Оказалось — ночи. Кое-как дождался утра и спустился в буфет позавтракать, чем Бог послал.

Для того, чтобы перечислить, что послал Бог в это утро на завтрак, нужна отдельная книга. У самого входа красовалась во льду бутылка шампанского (как же ещё можно начать день, если не с шампанского?). Дальше начинались «станции»: мясная, рыбная, овощная, омлетная, свежесоковыдавливательная (если есть такое слово), кондитерская и прочие мелочи, как, например, икра. Вопиющее изобилие! Грешным делом подумал: «Неужели наконец-то построили коммунизм?» Нигде и никогда я не видел ничего подобного. После такого обильного завтрака решил для компенсации поглощённых калорий идти в театр пешком. Старая истина гласит, что особенность уроков истории в том, что их никто не учит. Забыл и я о том, что случилось с Ростовским камерным хором в Германии после обильного ужина. Опуская пикантные подробности, скажу только, что театральный туалет мне сразу удалось найти по запаху. Немного удивило, что там не только не было туалетной бумаги, но даже не было места, где оная теоретически могла бы притулиться. И это в двадцать первом веке! Старая надежная «Комсомольская правда», как всегда, не подвела. Вспомнилась та гордость, которую, бывало, испытывал, когда идёшь по городу с рулонами туалетной бумаги на верёвочке через шею, и все встречные спрашивают, где «достал».

Купленные в Нью-Йорке рояли поместили в разных местах. Один временно поставили в оркестровую яму, другой — в фойе третьего этажа. К тому, который в фойе, был приставлен круглосуточный охранник. На мой вопрос, зачем роялю охранник, Гергиев разъяснил, что, когда наш человек видит что-нибудь красивое и блестящее, у него рука сама тянется нацарапать что-нибудь из его богатой ненормативной лексики. Я решил начать с этого рояля. Часа через три вижу, как по коридору шествует Гергиев со своей свитой. Подходит ко мне и спрашивает, как продвигается работа. Я отвечаю, что все идёт по плану. Тогда он говорит: «Саша (надо же, запомнил мое имя!), Вы, конечно, придёте сегодня на сольный концерт Рене Флеминг с оркестром Мариинского театра?». Я отвечаю: «Конечно, нет, Валерий Абисалович, так как все билеты проданы год назад!» Он медленно повернул голову и выразительно посмотрел на одного из сопровождающих. Тот стремительно подскочил ко мне: «Пожалуйста, подходите к семи часам вечера к двери номер одиннадцать, Вас будут ждать». Вечером подхожу к двери номер одиннадцать. Слышу привычное: «Что надо?!!» Называю фамилию. Отношение тут же меняется на 180 градусов: ко мне подходят две длинноногие красавицы (и где он их только находит?), хватают меня под руки и доставляют прямиком в Царскую ложу. Достаю телефон, набираю Нью-Йорк. Когда жена узнала, где я нахожусь, визгу-то было!

Оба рояля оказались с проблемами. Клавиатура была чересчур лёгкой, и пианист Ефим Бронфман, который должен был играть концерт с оркестром, жаловался, что он с этой клавиатуры улетает. Пришлось всю ночь перевешивать клавиши. Когда я окончил свою миссию в Санкт-Петербурге, то настоял, чтобы оба театральных настройщика приехали на две недели ко мне в Нью-Йорк для обучения, что и было выполнено.

***

Я обычно не люблю спешить. В тех редких случаях, когда мне приходится что-то делать быстро, результат, как правило, оставляет желать лучшего. Так было и в этот день, когда я опаздывал на настройку в одном из театров Линкольн Центра в Нью-Йорке. Мне дали всего сорок минут — время достаточное, чтобы немного подправить рояль, но не полностью настроить. Когда я проверил настройку рояля, отлегло от сердца — нужна была лишь небольшая корректировка. Открываю чемоданчик и вижу, что там нет настроечного ключа, я его в спешке забыл в офисе на рояле. Возвращаться за ключом не было времени. Обнаружил в чемоданчике запасную головку для ключа, зажал ее в фиксирующие плоскогубцы и начал настраивать. Хорошо, думаю, что меня никто не видит — позору не оберёшься!

Вдруг начинается какая-то фантасмагория. Из темного угла сцены медленно выходит высокий человек с огромной кинокамерой на плече, подходит ко мне и направляет объектив на мои руки. Я ему: «Стойте! Немедленно прекратите! Что Вы делаете?!!» Он говорит: «Это гениально!» Я, грешным делом, подумал, что гениально настраивать рояль плоскогубцами. С этим я, пожалуй, мог бы согласиться. Оказалось, он имел в виду себя. Он сказал:

«Я снимаю фильм об известном пианисте. Мне пришла в голову гениальная идея, как начать этот фильм. Представьте — приходит настройщик, настраивает рояль, затем приходит пианист и начинает играть. Как Вам эта идея?»

Я отвечаю: «Идея совершенно ужасная!» «Но почему?» — обиженно спросил он. Я ему говорю: «Пообещайте мне, что кадры, которые Вы сняли, в фильм не войдут, а я вам расскажу, почему». Он пообещал, и мне пришлось объяснить, что, если люди увидят в кино, чем настраивают рояли настройщики всемирно известной фирмы, эти рояли просто перестанут покупать. Я до сих пор мучаюсь загадкой, вставил он эти кадры в фильм или не вставил.

Возникает естественный вопрос: неужели я, потратив столько времени и энергии на освоение тубы, совсем ее забросил? Как говорят в Одессе, «не дождётесь»!

Нью-Йорк не имеет в мире аналогов по интенсивности концертной жизни. Здесь каждый вечер проходит такое количество концертов, спектаклей, различных шоу, что для слушателя проблема выбора превращается в неразрешимую задачу. Было бы стыдно в городе с богатейшей музыкальной культурой оставаться от этого в стороне. Кроме того, я так привык ходить на репетиции в Ростовском симфоническом оркестре, что если я не делаю этого здесь, то через три дня у меня начинается ломка, как у наркомана. А в моём городе есть где поиграть.

Помимо большого числа профессиональных оркестров, в которые очень трудно попасть на работу, в Нью-Йорке есть несметное число любительских. И некоторые из них вполне могут посоперничать с профессиональными. Ведь в них играют музыканты, ушедшие на пенсию, наряду со студентами различных консерваторий, которым нужна оркестровая практика. А также люди, которые ранее учились музыке, но, в связи с жизненными обстоятельствами, вынуждены были сменить профессию, как, например, ваш покорный слуга. Репертуар таких оркестров достаточно амбициозный. Здесь и Пятая Малера, и Шестая Прокофьева, и Восьмая Шостаковича, и Девятая Бетховена. Кроме того, довольно много современной музыки. Я уже много лет играю в двух таких оркестрах: New York Repertory Orchestra и New Amsterdam Symphony. (Замечу в скобках, что Нью-Амстердам — это старое название Нью-Йорка, которое не имеет отношения к голландскому Амстердаму. А то могут подумать, что я летаю на репетиции самолётом). Первый коллектив посильнее второго, но во втором собрались такие энтузиасты, что только держись! Понятно, что все оркестры такого рода не оплачиваемые, и люди приходят на репетиции только потому, что не могут не приходить.

***

Карьера музыканта в Америке не относится к разряду лёгких. Предложение на рынке труда значительно превышает спрос. Быть талантливым и образованным ещё ничего не значит. Послушайте музыкантов, которые играют на станциях метро, и вы многое поймёте. Чтобы стать востребованным, вам нужен хороший менеджер. Кроме того, слово «удача» тоже ещё никто не отменял. Музыкантов, эмигрировавших из разных стран, здесь автоматически направляют на курсы программистов. Логика проста: у музыкантов хорошая координация пальцев. Однако есть немало случаев, когда наши музыканты не хотят смириться с такими изменениями в их карьере и решают идти тяжёлым путём. Мне далеко за примером ходить не надо. Моя жена Ирина была тоже направлена на такие курсы. Однако, за день до их начала она приняла трудное в нашей ситуации решение остаться в музыке. Ее путь был без малейшего преувеличения тернистым. Но сейчас Ирина преподаёт в двух консерваториях — Queens College и Mannes College of Music на подготовительных отделениях, и счастлива, что не стала программистом.

Я знаю много таких примеров, но об одном из них мне хотелось бы рассказать подробнее, потому что это ещё и подтверждает мысль о том, как тесен мир. Однажды я работал в Нью-Джерси над роялем для концертного пианиста Владислава Ковальского, который приехал из Ленинграда в начале 90-х, и в это время готовился к поездке на гастроли в Россию. Я, естественно, поинтересовался, где он собирается выступать. В числе других городов он назвал Омск, где он должен был играть концерт с оркестром. Назвав имя дирижёра Семёна Аркадьевича Когана, он предположил, что я уж вряд ли его знаю. Я, напротив, уверил его, что я хорошо знаю Семёна Аркадьевича. Даже, может быть, слишком хорошо. И попросил передать от меня привет. Через две недели Ковальский возвращается обратно и, встретившись со мной, в полном изумлении говорит: «Семён Аркадьевич сказал, что Вы — лучший тубист, с которым ему когда-либо приходилось играть, и вообще лучший тубист в Европе». Мне пришлось ему объяснить, что музыканты, которые играют с Коганом, не могут быть лучшими в Европе. Они, безусловно, лучшие в мире, а то и во всей Вселенной. На самом же деле мне было очень приятно, что Семён Аркадьевич, которому я доставил много неприятных минут, будучи председателем профкома, помнил только хорошее.

Я, все-таки, наверное, чувствую себя музыкантом и жалею о том, что сольную деятельность мне пришлось сильно ограничить в силу особенностей основной профессии. На серьёзные занятия времени не хватает, а играть кое-как не могу себе позволить. Изредка играю на фестивалях сольные программы средней степени сложности. Но у меня есть мечта. Нельзя же жить без мечты, правда? Мне очень хочется сыграть с оркестром валторновый концерт No 2, Моцарта. Октавой ниже, конечно, но в хорошем темпе. Я знаю, у меня получится. Но осуществить этот грандиозный проект мне удастся не раньше, чем через несколько лет, когда выйду на пенсию и смогу посвятить нужное время занятиям на инструменте, по которому я скучаю безмерно.

***

Прочитав эти заметки, иной сочтёт мою жизнь сумбурной, наполненной метаниями из стороны в сторону. Пусть так. Зато я всегда делал то, что мне хотелось и меня интересовало. На мой взгляд, для человека нет хуже наказания, чем заниматься делом, в которое ты не влюблён. В своей книге «Семь навыков высокоэффективных людей» Стивен Кови отмечает, что многие люди упорно карабкаются по лестнице успеха, и, лишь достигнув самой высшей ступеньки, вдруг понимают, что лестницу прислонили не к той стене. Я благодарен судьбе, что мне удалось этого избежать. Но здесь моей заслуги нет.

Я это целиком приписываю стечению обстоятельств и людям, меня окружающим.

Нью-Йорк, 2017 год

 

Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer8/markovich/