* * *
Золотая лихорадка. Ждет машина у дверей.
Недостатки, неполадки, время кончилось — скорей.
Споры, сборы, сказки, были — вековечная игра,
что сложили, что забыли, время кончилось — пора.
Там дорога, как отрада, сладкой тягою в груди —
звездопады, камнепады, водопады впереди.
Там знакомый, но рисковый серпантинчик грозовой,
там и коршун тростниковый низко ходит над травой,
там базальтовые глыбы нависают над водой,
независимые рыбы мирно плавают с тобой.
Там пятнистые олени имитируют испуг,
там полуденные тени бродят с севера на юг,
Золотая лихорадка — наши лучшие года,
только жаждою богатства не болели никогда.
Ветер, плотный и упругий, путь один и жизнь одна,
и в глазах твоей подруги нежность, радость, тишина.
Мы придем к своим заботам — льготы, квоты, доктора,
будет бедная тойота бить копытом у двора.
Дальний гул автомобиля. И в последней тихой мгле —
что ж мы все-таки забыли? Что забыли на земле…
* * *
На обратном пути — по прибрежной фонтанской дороге,
чуть подсвеченной снизу неровной прибойной каймой,
отраженной вверху, где разбойничий месяц двурогий
тянет тонкий, небрежный, прерывистый след за кормой.
Позади за спиной разогретая глина обрыва
посылает вдогонку за нами избыток тепла,
и отгонные ветры над черным сияньем залива
убирают морщины, разглаживают зеркала.
Повторяется все, и двоится — не ждите, не скоро —
через тысячи лета аргонавтов литые следы
принесет на песок легковерным потоком Босфора
и угонит в Элладу глубинным уходом воды.
Прочтено и записано. Смыто и снова забыто.
Этот берег оплыл и под гуннским копытом зачах.
Да и как угадать, что ушедшая рыба-бонито
и дельфиний плавник словно парус возникнут в ночах…
* * *
Дорогая, ты знаешь, на глинистом берегу
до сих пор под утренним ветром дрожат оливы.
Серебристые узкие листья небрежны и торопливы—
ты прочтешь их попозже. А я уже не смогу.
На холодном песке — ты же помнишь, как он горяч, —
утихая, уляжется траурной темной каймою
все, что грозною ночью добудет и выловит море,
принесет и оставит — добычу для наших удач.
Это груды ракушек, медуз голубая слюда,
и рыбачьи шары, и зеленые нити агара,
и стеклянные капли из августа и от загара…
Ибо море не знает, что мы не вернемся сюда.
* * *
Облачко колеблется, робея,
средь прибрежных маленьких зыбей —
то ли море неба голубее,
то ли небо моря голубей…
Ничего в любви не понимая,
только вниз по склону торопясь,
вниз по склону, глаз не поднимая,
вниз по склону, за руки держась,
к морю, к небу, к облачку добраться,
до нескромных, но укромных скал,
целоваться — и не отзываться,
кто бы и зачем бы ни искал.
Покушение
Валентине Голубовской
Государь император Николай Павлович, как принято было его называть,
прекрасно знал, кто его отец, а тем паче — кто его мать.
Но уже с бабушек-дедушек начинаются бред и мрак,
И любой, кто вспомнит об этом, несомненно — враг.
Государь император спокойно странствовал через Пензу в Тамбов
в окружении приближенных лиц и еще сорока лбов.
По дорогу он думал: житель Пензы — Пензианец? Пензюк? Пензяк? —
хорошо бы спросить, но кого ни спроси — разболтает, и станет враг.
Николай Павлович любил порядок, распорядок и строгий строй.
Не любил вспоминать двадцать пятый год, а также двадцать шестой.
И когда офицер прибегал на развод, а под шинелью — фрак,
это значило — он один из них, и безусловно враг.
Он из тех, по коим плачет Сибирь, Шлиссельбург, и стонет петля…
В это время раздался ужасный треск, и кругом пошла земля.
Государь император рухнул в кювет, ( как потом он назвал овраг),
у немецкой коляски лопнула ось. И это орудовал враг.
Николай Павлович не разбился насмерть, но ключицу успел сломать.
И всердцах форейтору объявил, что близко знал его мать.
Начальник охраны был сослан в полк — изучать строевой шаг.
Очень сильно болели рука и плечо. И доктор, казалось, был враг.
Свита, как обычно, искала виновных — а кем был предложен тамбовский тракт?
Хотя в России любая дорога — сама по себе терракт.
Государь, конечно, и прежде догадывался о том, что в стране кабак,
а вся эта свора — как не вор, так дурак, а как не дурак, так враг.
Но зато в Тамбове — порядок, покой, никто не лез на рожон,
государь помахивал здоровой рукой, приветствуя горожан.
Вокруг ликование без границ, военный оркестр, императорский стяг,
тамбовское выражение лиц — не угадать, где враг…
Государь император Николай Павлович был строен, высок и хорош собой.
Он был замечательный семьянин и вполне приличный плейбой.
Он умер сам, проиграв войну, отдав последний приказ.
А вот сын его, Александр Второй, был убит. На седьмой раз.
* * *
В покинутом доме хлопнула дверь, зажегся свет и погас.
Учетчикам наших поздних потерь легко обойтись без нас.
Им наши удачи — до фонаря, а наши долги — не в честь.
И поиски эти затеяны зря — потеряно было не здесь.
Не здесь — во мхах, и не там — впотьмах, не в ворохе прелой листвы,
не там, где, сердит, неотрывно следит немигающий глаз совы.
Недвижна вода ночного пруда, забвением дышит пруд.
Из каждых двоих не узнать своих, а чужих не бывает тут.
Над темным прудом — покинутый дом, и шелест — снов или крыл? —
и вход паутиной оброс как стыдом, а двери ветер открыл.
И вспыхнул свет и погас во мгле, в хрипеньи ночных простуд.
Там книга лежит на темном столе. Но вряд ли ее прочтут.
* * *
Летний сон. Полночная прохлада. Мягкий звук — во сне иль наяву?
Ты не бойся — там, во мраке сада, абрикосы падают в траву.
Мерный, соразмерный гул прибоя медленно колеблется вдали,
словно предназначен нам с тобою краткий промельк жизни и любви.
Зыбкими, мерцающими снами мир и сад качаются в стекле.
Ты не бойся — это было с нами. Может, только с нами на земле.
Ничего другого мне не надо, пусть приснятся — если доживу —
сонный сад. июль, во мраке сада абрикосы падают в траву.
* * *
Пять тысяч верст от мысли и до мысли.
Беспутный князь, он был, конечно, прав.
И над страной столетьями нависли
невежество и злоба. Крепкий сплав.
Дистанция от мысли и до мысли.
А хорошо б отправиться домой,
пока еще дороги не раскисли —
зимой иль летом? Лучше бы — зимой.
По речке, на санях, и льды зеркальны,
и ветер в спину. Прошлое не в счет.
Горизонтальны реки, вертикальны —
империя. Все к полюсу течет.
По суше — вязких, непроезжих, подлых —
хотя б пять верст за сутки одолеть.
На сих широтах жить, наверно, подвиг,
здесь триста лет учить, лечить, жалеть…
Пять тысяч верст. Да хватит ли веков
на эти беспросветные печали?
Еще в лесах не вывели волков,
ан в городах собаки одичали.
Бессилие.Вы были правы, князь.
Империя невежества и злобы.
И в октябре бессилие и грязь.
И в феврале бессилье и сугробы.
Пять тысяч верст. Родные даль и ширь.
Река. Дорога. Птица-нетопырь.
И умирать глубоким стариком,
как Вяземский, не помня ни о ком.
* * *
И век тяжел, и веки тяжелы,
и вязок воздух.
Степные пустоглазые орлы
недвижны в гнездах.
Короткий край крыла, укол, упрек,
трава подмокла —
последнее, что видел мой сурок.
И флейта смолкла.
* * *
Можно медленно жить, постепенно уходя в полутьму налегке,
как морская веселая пена растворяется в темном песке.
Побережье, мы все — побережье, и куда бы нас ни занесло,
мы, где прежде, и с теми, кто прежде окунал в эту вечность весло.
Не судьбою — о нет! — сам собою на рыбачьем откосе пустом
ритм дыхания с ритмом прибоя совпадает, не помня о том.
Не ищи — мы следов не отыщем, это врезано в нас поделом
то ли греческим лодочным днищем, то ли чаячьим острым крылом.
Не спеши — здесь нельзя торопиться. Это небо в сплетеньи ветвей,
этот берег, и камни, и птицы — стоят крови. Но только своей.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer8/mihajlik/
