(продолжение. Начало в №6/2021 и сл.)
Меня отвезли на улицу принца Альбрехта, провели по длинному коридору и определили мне комнату с кроватью, умывальником, письменным столом и чернильным прибором. Явился молодой человек в форме СС с чёрной свастикой на рукавной повязке. Он налил свежих чернил из бутылки в чернильницу.
— Сегодня Вам придётся писать несколько дольше обычного…
На другой день Ильзе пыталась увидеться со мной, но тщетно. Только через неделю, после ежедневных допросов, со мной разобрались и отправили в «Абвер».
После бесед на улице принца Альбрехта я понял, что Сталину меня не выдадут, несмотря на очень тёплые отношения между ним и Гитлером. Да и Сталину преследовать немца в период такой откровенной любви с Германией нет смысла.
Окончательно меня освободили только через месяц. Всё это время я был почётным заключённым. Меня прекрасно кормили, позволяли курить, читать, гулять во дворе, допросы не длились больше сорока минут в день. Мне показалось, что во всей Германии, кроме меня больше нет ни одного такого привилегированного заключённого. Наивные вопросы мне задавать боялись. Я смеялся над ними. Скоро меня перевезли в «Абвер».
В «Абвере» служили неплохие ребята. Я был среди них своим. Им нравился мой прекрасный немецкий язык. Поскольку моё прошлое корнями уходило в ГБ, в первую очередь их интересовало наличие любопытных русских на немецких военных предприятиях. Отдел, который занимался мной, назывался «Отдел борьбы с иностранной агентурой в военно-промышленном комплексе».
Всё меньше и меньше различий видел я между молодой Советской Республикой и Национал Социалистической Германией.
Поскольку предприятие «Карл Цейс» в числе прочего занималось производством сложной оптики для «Кригс Марине», ребятам из «Абвера» вначале казалось, что меня вдруг это заинтересует, но я развеял их опасения. Что до приобретения необходимой оптики для Советской Государственной Цензуры — это большим секретом не было и выглядело довольно примитивно, настолько примитивно, что я перестал интересовать «Абвер» и после того, как там установили, что я ничего не слышал о шифровальной машине «Энигма», меня отпустили, но поселили в специальную шикарную бесплатную гостиницу и продолжили за мной наблюдение. Я смог встречаться с Ильзе.
Однако через десять дней мне пришёл пакет от адмирала Вильгельма Канариса с пятью сургучными печатями, с предложением, при надлежащем ходатайстве от Бальдура фон Шираха и после соответствующего экзамена, получить право участвовать в конкурсе на получение должности консультанта в отделе борьбы с иностранной агентурой.
Кто ему внушил эту мысль, я и по сей день не знаю.
Это была хорошо оплачиваемая должность и я оказался в затруднении.
Здесь требуются пояснения:
Дело в том, что к этому времени я уже два раза виделся с моим другом Бальдуром фон Ширахом и он знал от меня, и из источников «Абвера», что в случае моего возвращения из Германии, меня бы ждало повышение в звании. Я должен был стать старшим майором ГБ. А такое звание при Комиссариате Внутренних дел СССР означало, что моё воинское звание соответствовало бы по меньшей мере званию общевойскового полковника. Это высокое звание сильно повышало как престиж молодёжной организации Гитлерюгенд, так и авторитет самого Рейхсюгендфюрера. Иметь старшего майора ГБ в своём подчинении было бы для него очень заманчиво.
Несмотря на идеологическую и духовную несовместимость двух стран, Национал-Социалистическая Германия и Коммунистическая Россия для всех зарубежных стран представлялась в то время одним большим политическим злом.
Тем временем конкурс за определение моего будущего, выиграл Бальдур фон Ширах. Он предложил мне управленческую административную должность и неофициальное звание оберштаммфюрера.
Но на самом деле я должен был быть его другом и телохранителем. Это и было причиной моего затруднения. Я чувствовал себя «Буридановым ослом»* (Голодное и одновременно страдающие от жажды животное, которое не может сделать выбор , что ему раньше делать, есть или пить. Прим. ред.). Это положение долго продолжаться не могло, потому что у меня складывались с Бальдуром фон Ширахом самые прекрасные отношения.
Он любил говорить со мной по-английски. Он владел им прекрасно. Кто-то из его родителей, кажется, был американцем.
Во время одной нашей встречи, он вдруг спросил, насколько хорошо я знал печальной памяти, исчезнувшую во время поездки в СССР, Её Высочество Принцессу Марию Гессенскую. Я очень напрягся, взволновался и не смог скрыть своей растерянности. Но он, видя это, успокоил меня. Он сказал, что узнал меня, потому что много лет назад мы встречались в Нью-Йоркском доме, за столом Принцессы Марии Гессенской. Он вместе с его матерью был там в числе приглашённых.
Лучших доказательств моему прошлому и приверженности Германии мне и не снилось. Проверка подтвердила, что я говорил правду. Мы стали настоящими друзьями. Бальдур фон Ширах сообщил об этом эпизоде Генриху Гиммлеру, будущему Рейхсфюреру СС и он предложил встретиться всем вместе.
К этому времени я переехал жить к родителям Ильзе. Её отец был фанатично предан идеям НСДАП. Все, кто не восхвалял партию, были его личными врагами. Когда случилось, что в Австрии на съезде профсоюза каких-то работников в Виенерштадтхалле был арестован видный член НСДАП, который там присутствовал и нелегально пытался выступать, с пропагандной речью, отец Ильзе вызвался ехать в Вену и громить там полицейские участки. В его немолодые годы он был смешон и похож на Дон Кихота из Ламанчи. Но тем не менее его приговорили к шести месяцам тюрьмы, потому что в Австрии НСДАП была тогда ещё запрещена, и это происходило до «аншлюса»* (Аншлюс — включение Австрии в состав Германии, состоявшееся 12-13 марта 1938 года. Прим. ред.)
Генрих Гиммлер скучал по тихой частной жизни. Его дни были слишком переполнены парадами, речами, встречами и церемониями. Он предложил организовать встречу у меня в квартире. Он во всём избегал официальной огласки и сводил все, что можно, к обыкновенным персональным отношениям, которые не требовали афиширования. Но поскольку мы жили рядом с районом Шпандау, скрыть его посещение от соседей было довольно трудно.
Я безумно понравился Рейхсляйтеру. Он не мог налюбоваться моим шрамом на виске. Он не сомневался в его дуэльном происхождении настолько, что забыл спросить об обстоятельствах дуэли, на которой я его получил.
Он признался, что видел во мне собирательный образ Тевтонца и я создан для того, чтобы пополнить ряды «Преторианской гвардии», так он называл СС.
Несмотря на то что я был блондином, я был отнюдь не гренадерского роста и был абсолютно не похож на чьего-нибудь телохранителя. В то время телохранителями вождей были боксёры, мясники, цирковые борцы с гипертрофированными ушами или просто знаменитые уличные хулиганы. Рейхсляйтеру же хватило бы одного моего шрама. Он считал, что один мой шрам может украсить всю его личную охрану.
Но я достался не ему, хоть он и торопил меня. Он искренне считал, что для меня счастливое будущее — это его охрана.
Тем временем меня не оставляла мысль о том, что огромная сумма денег из Имперского Банка может попасть в руки Гестапо и тогда об этом узнают в Кремле. Это были деньги, помещённые в банк по приказу Народного Комиссара ГБ Николая Ежова и они предназначались для уплаты за изготовление перископов на заводах Карла Цейса в Йене. О них по-прежнему никто не знал. Но меня могли довольно легко опознать агенты Николая Ежова. То, что теперь среди знакомых офицеров охраны меня звали Луи Веноста, было слабой защитой.
В те годы сто тысяч рейхсмарок были фантастическими деньгами. От мысли о такой сумме у меня потели ладони и пересыхало в горле. Я понимал, что если бы задумал присвоить эти деньги и куда-нибудь исчез с ними, то, кроме Луны, меня бы везде разыскали люди Николая Ежова. Какой конец меня ждал, мне было известно. Но пока я не прикасался к этим деньгам, моя безопасность не была под вопросом.
Чтобы понять моё бесстрашие, нужны пояснения. Отношения между Сталиным и Гитлером в то время были исключительно дружескими. Настолько, что их можно было считать шоколадными. Никакой войной между СССР и Германией в воздухе ещё не пахло и всё, что могло натолкнуть на мысль о её неизбежности, тщательно ретушировалось при помощи взаимных одолжений, тостов, поздравительных телеграмм, искренних заверений в дружбе, огромного количества газетных статей и бесчисленных банкетов с участием старших офицеров. Военных авиаспециалистов и танкистов из Германии готовили в Казани, Харькове, Липецке, Орле, Курске. Советские и германские офицеры вместе пили бочковое пиво на улицах Берлина, Мюнхена и Вюрцбурга.
Однако я знал, что рано или поздно, люди Николая Ежова или кто-нибудь из ГБ, узнает, что я стал настоящим перебежчиком и надеждой, что меня простят, я себя особенно не тешил. Хотя моя «легенда» репатрианта, придуманная в ГБ, какое-то время могла бы меня охранять.
Я немного сожалел, что не выбрал службу у Рейхсляйтера Генриха Гиммлера. При его охране, вооруженной до зубов, у меня был шанс выжить в случае нападения агентов Николая Ежова.
Но я был счастлив от того, что моё сердце было рядом с немецкой молодёжью и с Бальдуром фон Ширахом.
Кроме вышеописанных опасений, моя жизнь ничем больше не была омрачена. В мои обязанности входило сопровождение Бальдура на выступлениях, на банкетах, во время купания и поездок по стране. Его праздная жизнь была частью моей жизни. Из-за моего имени и шрама на виске я не опасался встречи с моими крайне немногочисленными соседями и старыми знакомыми из моего городка, Рауэнталя или Рюдесгейма, которые, возможно, ещё оставались в живых. Через столько лет они меня ни за что бы не узнали. Встреча с настоящим маркизом Луи Веноста была маловероятна. Я её не искал, но и не боялся, памятуя его решение считать меня своим названным братом. Конечно, он бы меня не выдал.
Постепенно у меня появились важные связи с очень влиятельными людьми.
Расскажу об одной из них.
Профессиональный музыкант Руперт Штейнау был своеобразным романтиком, но очень сильно пропитанным алкоголем. Объём его культурного развития был необременительным даже для музыканта из оркестра городских пожарников. Весь его романтический литературно-музыкальный багаж состоял из персонажей музыки Вагнера, мрачную личность которого он так и не сумел отделить от его гения. Зигмунд, Зигфрид, Альберих, Брунгильда, Фафнер, — его сознание было густо населено героями из «Кольца Нибелунга». Конечно, ему, проводящему жизнь в обществе придуманных, примитивных героев, пришлось немало попотеть, сдавая экзамены на выпускника Берлинского музыкального училища, но кое-что он всё-таки заучил, хотя смысл понимал едва ли.
Своей огромной квартире в Берлине он под сильным влиянием алкоголя и музыки композитора Вагнера, дал романтическое название «Валгалла»* (Валгалла — в германо-скандинавской мифологии небесный чертог в Асгарде, куда попадают после смерти павшие в битве воины. Прим. ред.).
Нужно не забыть сказать о коридоре его дома, украшенного стоя́щими в нишах статуями великих Германцев. Он был вечно пустым и было непонятно, как живые люди пользуются им.
Единственный портрет над входом в квартиру Руперта принадлежал уродливому, маленькому черноволосому мужчине с длинным носом. Это был еврей, Людвиг Геер. Отчим, а может быть и тайный отец маэстро Рихарда Вагнера.
Руперт Штейнау сказал мне, что это единственный неисправленный портрет еврея Людвига Геера. Его очень не любит Фюрер. Все остальные портреты Фюрер приказал поправить так, чтобы Людвиг Геер стал арийцем.
Я встречал Руперта Штейнау на парадах, потому что он, как и я, обожал барабанный бой и подобные сборища. Там мы примелькались и познакомились друг с другом. После парадов я стал заходил к нему домой закусить, а он — чтобы выпить и закусить. Как-то я спросил его:
— Удивляюсь, как тебе удаётся содержать такую дорогую квартиру?
— Мне помогает содержать её мой Фюрер, — серьёзно ответил он.
Я не понял его.
Но однажды, когда мы зашли после небольшой прогулки по Унтер ден Линден немного передохнуть, зазвонил телефон, Руперт поговорил с минуту и озабоченно сказал:
— Сейчас здесь будет Фюрер, тебе нужно уходить.
Я не поверил, подумав, что Руперт шутит, и немного замешкался, чтобы допить пиво, потом встал и уже собрался уходить, но было поздно. В квартиру вбежал офицер и, быстро пробежав по комнатам, заглянул во все углы и проверил мои документы. В это время навстречу мне уже подымался сам Адольф Гитлер. Он посмотрел на меня доброжелательным взглядом, улыбнулся мне и сказал:
— Никуда не надо уходить, теперь Вы всегда будете с нами.
Я знал, что Фюрер был неравнодушен к военной выправке офицеров, тем более с «дуэльными шрамами», как у меня, а также к тому, как сидела форма на этих офицерах, и я понял, что Фюрер был очарован моим внешним видом. Не скрою, мне это льстило.
Музыкант Руперт Штейнау был заурядным человеком и имел одну пренеприятную черту характера. Он был ужасно чванлив. Я же делал вид, что этого не замечал. Как известно, чванство — это гордость людей, которым нечем гордиться. Естественно, его примечательность состояла только в том, что он был школьным товарищем Адольфа Гитлера. Приблизительно один-два раза в месяц у его подъезда останавливался серебристый «Хорх», из него выскакивал офицер в парадной форме, увешанный крестами, и быстро взбегал по ступеням на бельэтаж. Как я уже говорил, обычно за ним в квартиру медленно поднимался по ступенькам сам Фюрера с неизменными перчатками из кожи шевро в правой руке. Его встречал у дверей музыкант Руперт Штейнау, лишённый на этот момент всякой иронии и чванства. Он был сама любезность.
Фюрер проходил в прихожую, здоровался с Рупертом и подавал ему свою фуражку, Руперт брал её и подставлял Фюреру, а тот бросал в неё свои перчатки, трепал его за ухо и щипал за щеку. Потом они музицировали. Руперт дурачась играл на рояле, Фюрер хохотал, вспоминал детство, хлопал в ладоши. Всё это время дежурный гауптман сидел в прихожей и делал вид, что дремал, дожидаясь Фюрера. На улице ждала охрана из шести человек. Они сидели в крытой машине, впереди стоял серебристый «Хорх» Фюрера.
Получив приглашение от Фюрера, я стал чаще появляться у своего приятеля. В дни дежурства у Рейхсюгендфюрера, я приходил несколько позже. Я был ведом только лишь любопытством, но меня не покидало чувство, что моя близость к Фюреру стала не нравится Руперту.
В конце концов случилось так, что Фюрер пригласил нас обоих в замок Нойшванштайн, послушать музыку Вагнера. Я кое-что знал о маэстро Вагнере, но не любил его с тех пор, как его музыку на казённом патефоне по вечерам слушала матушка Машеньки — моей оставшейся в СССР супруги.
Я испросил позволения Рейхсюгендфюрера отсутствовать три дня, чтобы присоединиться к Фюреру и моему приятелю Руперту, и мы все отправились в путь.
Помню, как при приближении к замку Нойшванштайн, несмотря на конфетный вид знаменитого замка, меня вдруг охватило чувство торжества, величия и гармонии. Это не имело никакого отношения к личности маэстро Вагнера, но Фюрер, заметив моё возбуждение, понял всё по-своему и почти прослезившись сказал:
— Ещё одна честная немецкая душа причислила себя к сонму обожателей этого гения! Дорогой Луи, осталось недолго ждать до встречи с духом Людвига Баварского и Рихарда Вагнера. Их дух обитает здесь, — с неподдельным пафосом сказал Фюрер.
— Не знаю, хватит ли моего терпения дождаться этого, мой Фюрер, — ответил я.
На самом деле, я довольно сильно проголодался и думал о столовой в замке, и о Брауншвейгских сосисках с капустой — грубой еде тех, кто решил посветить себя служению Великой Германии.
В столовой Фюрер обратился к Руперту:
— Дорогой друг, мне сообщили, что у доктора Геббельса на письменном столе стоит статуэтка работы Барлаха из Гюстрова: «Человек в бурю». Как ты думаешь, не относится ли эта статуэтка к дегенеративному искусству?
Руперт замялся, он не знал, что ответить. Не знал и я.
— А как Вы думаете, дорогой Луи, — спросил Фюрер?
— Я знаю эту статую. Безусловно, это дегенеративное искусство, — ровным безапелляционным тоном, без запинки, уверенно ответил я.
Я уже научился догадываться по началу сказанной фразы, что хочет услышать Фюрер.
Фюрер торжествующе повернулся ко мне:
— Я так и знал! Старина Бальдур не станет приближать к себе кого придётся!
Дальше он разговаривал только со мной.
— Еврей утверждает, что антисемитизм немца понятен и оправдан, потому что это реакция на умственное превосходство семита, — сказал Фюрер. — Так ли это?
— Где же было это умственное превосходство, когда они потеряли завещанную им Богом землю? — с жаром и азартом возразил я ему. Но поспешив перевести это в шутку, сказал: — Вы, мой Фюрер, здесь вступаете в некое противоборство с самим собой. Расовая теория, созданная Вами, прекрасно демонстрирует то, что этот народ не способен к самоуправлению!
— Великолепно! — Воскликнул Фюрер. — Я думаю, что Вы не забыли, кто создатель этой расовой теории?
— Простите мне мою уверенность, мой Фюрер, если быть честным, — бесстрастно сказал я, — мне безразлично, кто её создатель, но я подпишусь под её каждой буквой.
Фюрер был в восторге.
— А что Вы скажете по поводу человеческой глупости? Сейчас поговаривают о том, что глупость страшнее воровства?
Я опять разгадал манёвр Фюрера. Он ненавидел тупиц.
— Мой Фюрер, — сказал я, — глупость действительно страшнее воровства. Глупость разрушает материальные ценности, а воровство — нет. Просто украденное переходит в более надёжные руки. Что поделаешь, такова философия воровства.
Здесь я в точности процитировал моего покойного крестного Шиммельпристера. Фюрер не мог скрыть своего удовольствия.
Он сказал:
— К Вам, уважаемый маркиз Веноста, надо внимательно прислушиваться. Похоже, нам всем есть чему у Вас поучиться.
Когда мы вошли в пустой концертный зал, небольшой оркестр под управлением Герберта фон Карояна, замершего с дирижёрской палочкой над головой в ожидании Фюрера, заиграл фрагменты из «Кольца Нибелунга». Фюрер наклонился ко мне и лукаво улыбнувшись, сказал:
— Дорогой Луи, Вы уже знакомы с теорией еврейского происхождения Вагнера, придуманной нашим другом Рупертом? Он обожает музыку Вагнера, но почему-то считает его евреем. Он пришёл к выводу, что те мерзкие черты, которыми был наделён Вагнер, у немца начисто отсутствуют. Как Вам это нравится?
Я же считаю, что Вагнер стопроцентный Тевтонец и его крайне нетерпимое отношение к евреям должно стать нормой для каждого немца! Вагнер в своей ненависти к евреям прекрасен.
У меня над кроватью, в спальне висит картина неизвестного баварского художника, из наследства вдовы Рихарда Вагнера Козимы: «Ариец, возвращающий деньги, взятые в долг у еврея». Нам очень важно, чтобы молодёжь понимала, что несмотря на немецкую честность, теперь возвращать деньги, взятые в долг у еврея, немцу не пристало. Немец уже вернул еврею этот долг с лихвой, за то, что еврей поселился среди нас.
Музыкант Руперт Штейнау имел очень конкретные точки зрения по поводу некоторых важных спорных вопросов, но зная психологию общества, в котором он пребывал, не спешил высказывать их вслух.
Он очень сожалел, что для многих до сих пор было секретом, кем был на его взгляд великий композитор Вагнер, потому что это обстоятельство прекрасно объяснило бы людям отвратительные черты характера великого композитора. Сам же музыкант Штейнау в еврействе Вагнера был уверен абсолютно: «Быть таким гадким, мелочным лживым человеком, немец физически бы не смог».
Это мнение музыканта Штейнау возникло не на песке. Ему казалось, что доказательств у него было больше, чем нужно.
Музыкант Штейнау считал, что сейчас Вагнер стал главным вдохновителем немецкого гения, результатом которого вот-вот явится общечеловеческая бойня. Он с удовольствием повторял слова Фюрера о том, что евреи навязывают немцам войну.
Я же всегда был поражён тем, как далеко простиралось дьявольское влияние еврея Вагнера.
Я знал, что Вагнер действительно ненавидел одарённых, талантливых евреев, но он нуждался в них и это было оправдано тем, что он вынужден был постоянно одалживать у них деньги. Из-за этого он считал своих кредиторов-евреев настолько отвратительными, что называл крысами и рекомендовал уничтожать их при помощи ядовитого газа. Конечно, последовательности и рассудка в этом было немного.
Отделить гений еврея Вагнера от его злодейства, музыканту Штейнау было нелегко.
Главными и неопровержимыми аргументами Руперта Штейнау в пользу еврейства Рихарда Вагнера было то, что Вагнер родился в еврейском госпитале, в еврейском квартале города Лейпцига и, после смерти отца, до четырнадцати лет носил еврейскую фамилию постоянного любовника своей матери — Людвига Геера — друга отца, еврея из Дрездена. Целомудрием мать Рихарда Вагнера не отличалась. Морганатический и формальный её муж, рогоносец Карл Фридрих Вагнер умер, когда композитору было шесть месяцев. Таким образом, национальная принадлежность великого композитора Рихарда Вагнера для музыканта Штейнау не была тайной.
И потому, что композитор и его отчим, оба были удивительно небольшого роста, соседи также всегда считали коротышку Вагнера внебрачным сыном Людвига Геера.
Вторым серьёзнейшим аргументом было то, что мать Вагнера, в девичестве Джоанна Розина, была дочерью булочника, а не мельника. (Но об этом позже.)
Глубоко верующей лютеранкой мать Вагнера назвать было нельзя, поскольку всё сладкое она «несла мимо жертвенника в рот», и такое её качество, как похотливость и супружеская неверность, ставило её в ряд со всеми остальными евреями, считал Руперт Штейнау.
Про себя проницательный ум музыканта Штейнау установил, что еврейка Джоанна Розин стала дочерью мельника, христианина, только с подачи Гитлера. На самом деле её отец был рождён булочником с длинными пейсами и всю жизнь продавал субботнюю халу.
Наверное, Гитлер, полюбивший Вагнера до безумия, знал, что мельниками могли быть только христиане, и никак не евреи. Евреи быть ими не могли, потому что мельницы вращали свои огромные лопасти в святую субботу, если, конечно, дул ветер. А это евреев не устраивало. Поэтому и булочников, и пекарей среди них всегда было сколько угодно, но только не мельников.
Но раз Гитлеру захотелось, чтобы еврей Рихард Вагнер стал немцем и христианином, что ж, пусть будет так, считал музыкант Штейнау.
Музыкант Штейнау где-то узнал, что в детстве школьники называли маэстро Вагнера жидёнком — дети любят унижать других детей, но сами острее взрослых чувствуют национальные обиды.
Хотя дети могут придумать всё, что хочешь. Но это обстоятельство тоже поступило в копилку аргументов в пользу еврейства Вагнера.
Физической силой и ростом Вагнер, как и все евреи, не обладал, поэтому уже в детстве он начал готовить тайный «еврейский» музыкальный реванш за свои унижения.
Эта мысль была приятна музыканту Штейнау.
Всё же на отвратительном карлике Миме еврей Вагнер попался. Поэтому что Миме у него пел свою партию с еврейским акцентом. Шила в мешке не утаишь. Видимо, композитор, тайно любящий евреев, здесь не устоял. Ведь все остальные герои «Кольца Нибелунга» удобно разместились в бессмертном произведении маэстро и пели свои партии на чистом верхненемецком языке.
Однако первая жена Вагнера была галахической еврейкой, а они прожили вместе тридцать лет и это говорило об очень, очень многом.
То, что деньги, взятые в долг у знакомых, Рихард Вагнер всегда пытался не возвращать, тоже говорило в счёт его еврейства.
Не возвращать долги, с точки зрения примитивного антисемита музыканта Руперта, было очень еврейской чертой.
Именно для этого композитор намеренно устраивал ссоры и скандалы с кредиторами, что позволяло ему временно прекращать отношения с ними и поэтому не платить долги. Когда же наступало примирение, друзья боялись напоминать ему о долге. Слишком хрупка была дружба со своенравным и свирепым гением. Кончилось тем, что однажды, будучи в Риге, Вагнер одолжил у разных людей довольно большие суммы денег и тайно от них покинул город.
Итак, крохотный чернявый еврейчик Геер (Геер — это разносчик розничных товаров, типичная для еврея фамилия), по желанию Фюрера превратился в обыкновенного рыжего немца, по фамилии Гайер (Шут). Естественно, лучше быть шутом, чем евреем.
Так состязались друг с другом два товарища…
Но вдруг грянул гром.
Я всегда с беспокойством думал, что будет, если мне вдруг потребуется угодить Руперту в вопросе национальности Вагнера? Смогу ли я это сделать? Наверное, смогу. Но как одновременно угодить Фюреру? Это было намного важнее и сложнее.
В один момент отказаться от своего мнения в угоду Фюреру было бы делом не простым. Но у меня другого выхода не было.
Однако, если быть честным, то для меня Вагнер уже превратился в изрядного мерзавца и я думал о нём с отвращением.
За один присест прослушать «Кольцо Нибелунга» никому ещё не удавалось. Вечером, после очередного концерта, когда мы опять сидели в столовой, Фюрер спросил у меня:
— Мог ли кто-нибудь, кроме Тевтонца, написать Кольцо Нибелунга? Отвечайте прямо!
Мой ответ был:
— Я утратил право ответить на Ваш вопрос, мой Фюрер.
— Любопытно, каким образом?
— Ещё недавно я думал, что гений Вагнера имеет еврейское происхождение. Мой друг Руперт сумел убедить меня в этом и я, сделав его точку зрения своим мнением, был ему благодарен. Теперь же я, склоняя голову перед Вашим могучим интеллектом, признаю, что был неправ и готов признать своё заблуждение публично. Но я всегда помню, что это также дискредитирует авторитет моего друга Руперта, с которым я был ещё вчера согласен. Я очень боюсь внутреннего конфликта интересов в моей душе, ибо это весьма мучительное и болезненное состояние для честного немца. Я бы предпочёл уклониться от ответа на Ваш прямой вопрос, мой Фюрер. Пожалуйста, позвольте мне это великодушно!
Фюрер задумался на миг и сказал:
— Позволяю. Вы сейчас продемонстрировали нам урок высшей немецкой дружбы и одновременно дипломатии, сумев никого не обидеть. Этого часто не хватает нашим политическим алхимикам, а мне порой не хватает друзей с такими прекрасными чертами, как Ваше остроумие.
Я думаю, что проводя время в качестве телохранителя старины Бальдура, вы занимаете чужое место. У Вас есть другие, более интеллектуальные способы послужить Великой Германии. Но, здесь я умолкаю, — сказал Фюрер, — решение остаётся за Бальдуром. А Вам, дорогой Луи Веноста, пора серьёзно заняться своей карьерой. Вы восходящая звезда новой немецкой морали!
Я не знал, что на это ответить и скромно сказал:
— На переправе лошадей не меняют, я уже состою в личной охране Рейхсюгендфюрера.
На что Фюрер предложил шутливый тост: «За самую древнюю профессию»!
Тогда я, чтобы разбавить ужин хорошей немецкой шуткой, сказал: «Что ещё оставалось первобытной женщине, сидевшей поодаль от первобытного мужчины в ожидании, пока он насытится и запустит в неё остатками хобота мамонта, как не вспомнить о своей древней профессии»?
Это была шутка из репертуара профессора Кукука.
— Блестяще, Вы прелесть, — сказал Фюрер. — Позвольте задать Вам один формальный вопрос. Правда ли, что Вы в своё время состояли на службе безопасности у моего «геноссе» Сталина?
— Не совсем так, мой Фюрер, я отвечал за службу Государственной Цензуры в ВЧК.
— Ай-яй-яй! Какой стыд! А теперь Вам не нашлось такого же места в Германии?
Мы с Рупертом рассмеялись. Ужин закончился на весёлой дружеской ноте. Фюрер был доволен.
Я заметил, что будучи беспристрастным, говоря время от времени нелицеприятную правду даже тем, кому другие бояться её говорить, можно приобрести авторитет и репутацию очень справедливого и очень смелого человека.
Когда на следующий день мы опять вошли в пустой концертный зал, дирижёр Герберт фон Кароян уже ждал нас с высоко поднятой дирижёрской палочкой. Он готовился взмахнуть ей, чтобы началась следующая часть «Кольца Нибелунга» — гениальная «Валькирия».
Фюрер сидел между нами и на этот раз задал вопрос Руперту:
— Дорогой Руперт, этот вопрос в твоей компетенции. Скажи, будут ли использовать за сценой в «Гибели Богов» обычные тридцать девять наковален, для имитации работы кузнецов, кующих мечи, звук, который обычно использовал гениальный Вагнер? Здесь же совершенно нет свободного места! Неужели нет музыкальных инструментов, которые способны имитировать звук наковален за занавесями? Мне кажется, что наш гений в своё время перестарался. А как Вы находите, дорогой Луи?
Я всегда быстро считал в уме. А теперь ещё решил вдобавок использовать мои знания в области вооружения, приобретённые на военных парадах.
— Из тридцати девяти наковален, необходимых для замысла маэстро, можно отлить двенадцать стволов пушек, десять гаубиц или пять крупнокалиберных мортир типа «Шкода», мой Фюрер. Я исхожу из расчёта, что одна наковальня весит 87 килограмм.
Фюрера нельзя было узнать.
Он топал ногами, потирал руки и забыв про оркестр, громко кричал:
— Вундербар! Вундербар! Вундербар! Вы гений, Луи! Вы были цензором, но кто научил Вас мыслить такими высокими военными категориями!?
Да! Нам нужны мортиры и миномёты и нам нужны такие люди, как вы! В следующей войне мы будем стрелять навесным огнём! Мы превратим города этих варваров в груду развалин!
Дорогой Луи! Ваше место в «Вермахте»!
Фюрер умел радоваться, как ребёнок.
Вдруг его речь стала спонтанной и он без всякого перехода сказал:
— Евреи ошибочно считают себя частью человечества, но человечество с этим справедливо не согласно…
Однако господа, вернёмся к «Валькириям», фон Кароян уже соскучился.
За столом, во время обеда Фюрер опять был возбуждён.
— Я всегда был противником фашизма, но что я могу сделать, если его создали еврейские теоретики? Маргерита Сарфатти, учительница Муссолини, была еврейкой.
— А что евреи не создали? — заметил я. — Мир уже привык к этому. Только вряд ли они понимали, что они делали. Они даже не знали, что распяв своего Христа, они обрекут себя на вечное прозябание.
— Какое зрелое понимание мировой истории, — торжественно и раздельно произнёс Фюрер.
Раз в месяц два человека из охраны Бальдура, переодевшись в альпийских скалолазов, с вещевыми мешками за спиной с ледорубами за поясами, в ботинках с рубчатыми подошвами и в штанах чуть ниже колена, пересекали границу Швейцарии. Назад, отдохнув два-три дня, они возвращались пешком, неся на себе запах альпийских лугов. Я заметил, что из этого маскарада никто секрета не делал. Они отвозили рюкзаки, набитые рейхсмарками, в Швейцарские банки. Возможно, это были партийные взносы. Конечно, если бы они захотели, достаточно было бы сдать эти рейхсмарки в любой Германский банк, уплатить налог и дальше перевоз денег был бы обычным делом инкассаторов. Но их это почему-то не устраивало. Наверно таким образом они избегали налогов.
Я не очень был озабочен и не ломал себе голову над тем, что происходило вокруг меня. Среди моих друзей теперь был сам Фюрер. Что могут сделать человеку с такими связями? Я чувствовал себя человеком, который вытащил счастливый билет. Я всё чаще думал о спящих деньгах Николая Ежова.
Вскоре начали циркулировать упорные слухи о том, что Имперский Банк перейдёт в прямое подчинение Фюрера.
Среди лиц, которые имели доступ к деньгам Ежова, могли быть имена людей, знавших меня, и мне бы очень не хотелось, чтобы Фюрер узнал о моих финансовых возможностях, когда эти люди попадут в «Гестапо». К этому времени меня уже звали «Партайгеноссе Луи Веноста», а быть слишком богатым для члена рабочей партии НСДАП было неприлично. Так же, как было неприлично членам Коммунистической партии декларировать своё дворянское происхождение и былое богатство. Как много общего было у этих двух совершенно различных партий!
Я предвкушал, какая великолепная карьера ожидает меня в будущем.
Однажды один из «альпинистов», фенрих Шнайбе, был в отсутствии, по причине болезни его супруги и заменить его выпало мне. Мне предстояло перейти границу Швейцарии с рюкзаком и пропуском альпиниста.
Но сначала я решил посетить Швейцарию, абсолютно легально, приехав на поезде в Цюрих, где в его Американском филиале, Блаженной памяти Её Высочество, Принцесса Мария Гессенская много лет назад открыла мне счёт. До сих пор деньги из штата Мичиган, за аренду лётного поля, поступали туда же. Я решил узнать на месте, смогу ли я лично регулярно присовокуплять к этому счёту некоторые суммы денег. Я планировал доставлять туда из Имперского Банка, постепенно, небольшие суммы, начиная с нескольких тысяч рейхсмарок.
Поэтому наступил день, когда я оказался удобном кресле, в красивом помещении банка в Цюрихе.
— Чем я могу быть для Вас полезным, господин Веноста, — снимая скользкие чёрные шёлковые нарукавники, спросил старший кассир Гагемюллер.
— Я бы хотел видеть всё, что произошло с моим счётом за последние десять лет, и узнать, возможно ли добавить к моему счёту ещё определённую сумму денег, непосредственно здесь.
— Вы в Швейцарском банке, господин Веноста. Десять лет здесь — не большой срок, — улыбнулся старший кассир Гагемюллер. — А в какой валюте вы желаете добавить?
— Это рейхсмарки.
— Я так и предполагал.
— Вам кто-то сообщил об этом?
— Сейчас все так поступают. Деньги с Вами?
— Нет.
— Тогда пока заполните эту маленькую форму, здесь базовая информация о Вас, а я скоро вернусь. Если меня всё ещё не будет, в этой коробке сигары, сигареты и американская жвачка. Есть также леденцы и свежие газеты. Вы уже читали речь Гитлера на съезде агрономов?
Через полчаса старший кассир Гагемюллер появился в сопровождении мужчины лет пятидесяти-шестидесяти.
— Карл Умбрыжко, обер-детектив сыскной полиции объединенных Швейцарских банков, — представился он. — Простите, что заставил Вас ждать.
— Оберштаммфюрер Луи Веноста, специальное подразделение Рейхсюгендфюрера.
— У нас в Швейцарии банковское дело приносит львиную долю доходов от экономики нашей страны, поэтому мы относимся к нашей сыскной полиции очень серьёзно, — сказал обер-детектив Карл Умбрыжко, очевидно желая придать больше веса своей персоне.
— Не понимаю, чем я могу быть Вам полезен, — сказал я.
— Сейчас поймёте. Я это говорю к тому, чтобы Вы, Феликс Круль, не удивились, когда узнаете, что я с Вами уже давно знаком.
— Интересно, как давно? — спросил я
— Как давно? — с хищным выражением лица, иронично переспросил он. — С тех пор, как её Высочество Принцесса Гессенская, подавшись Вашему обаянию авантюриста, открыла для Вас счёт в Американском отделении Цюрихского банка.
— У Вас хорошая память, обер-детектив.
— Этого требует моя служба. С тех пор я могу рассказать о каждом Вашем шаге. У меня всё документировано. Я слежу за Вами очень много лет!
— И что же Вам удалось узнать?
(продолжение следует)
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer8/djlevin/
