Настоящая публикация представляет собой вступление и начальную экспозицию романа «Мастер без Маргариты»
Будучи искренним и тем более пламенным приверженцем теории ленинизма (без марксизма), он не упустил ни одной актрисы, игравшей молодую Крупскую (в том числе в самодеятельных театрах).
Из разговора 30 мая 20.. года.
Начиная свои повествования, греческие и римские поэты, равно как и их позднейшие европейские последователи, в большинстве случаев (хотя и не всегда) взывали к благосклонности некоей абстрактной Музы. Я же взываю к твоей благосклонности, о нынешний читатель, избалованный и пресыщенный в стельку не только всевозможнейшим интеллектуальным чтивом разных сортов, но и всяческой там из кожи вон лезущей развлекухой. Надежду на таковую благосклонность внушает мне уже само по себе то обстоятельство, что ты соблаговолил бросить свой взгляд и обратить свое внимание на повесть с довольно вызывающим названием «Мастер без Маргариты». Скорее всего, внимание твое привлекла такая милая, наивная, а также самонадеянная наглость этого названия, вызванная, по-видимому, избытком скромности. Я ведь решил и решился поставить свое творение в один ряд не только с восхитительной булгаковской эпопеей, которая запрягла в одну колесницу норовистого плотоядного коня Диомедового[1], рождающегося в своих собственных и в чужих муках недокоммунизма, и трепетную лань благостного евангельского предания. Ради вызывающего контраста я решил и решился поставить свое творение в один ряд с почти современным булгаковской эпопее романом-симфонией Томаса Манна о трепете волшебных крылышек души-бабочки. Я решил и решился поставить свое творение в один ряд даже не только с величайшим светилом европейского духа, отблесками которого вспыхнули полтора века спустя оба вышеупомянутые шедевра российской и германской словесности. Я имею в виду, конечно же, «Фауста» Гете, включая не только роскошнейшую библиотеку ученого-затворника и лейпцигские пивные погребки, но и великолепнейший готический замок-дворец над столь чтимой мною византийской Мистрой и столь любимой мною древней Спартой: именно туда собирался увезти мой Фауст мою Маргариту подальше от ее увлеченности «породой лошадиной» (по выражению певца «Дедушки Мазая и зайцев») и смесью английского с нижегородским. Я дерзнул поставить свое творение в один ряд даже с повестью о Фаусте полусказочных раннехристианских времен — с повестью о святом Киприане (Антиохийском) — повестью, по всей вероятности, столь же мало известной дню нынешнему, как и мое творение, которое может вполне остаться неизвестной и дню завтрашнему.
Несмотря на все ныряния моего многословного зачина в глубины как относительно недавно минувших дней, так и в преданья старины глубокой, творение мое — ткань, сотканная на современный манер и на современный же сюжет. Выкинуть такой финт вдохновила меня моя муза, моя Маргарита, сжалившись (о, порой она даже слишком жалостлива без разбора!) над моими столь приятными мне рапсодийными стараниями. Рапсодийные старания — старания буквально «песенно-портняжные»: это старания по сшиванию тканей из различных исторических эпох, приправленных в силу такого обстоятельства россыпями интеллектуального нафталина. Взывая к твоей благосклонности, о потенциально благосклонный читатель, я все-таки заручился необходимой дозой вдохновения от конкретной моей музы, от моей Маргариты, а потому видал абстрактную музу если и не в белых тапках, и не в белых пуантах Терпсихоры, то в белых кроссовках фирмы «Le coque sportif», а благосклонность, к которой я взываю — благосклонность исключительно твоя.
Итак, я намереваюсь предоставить тебе полотно не полностью, а, так сказать, наполовину на современный лад, с вкраплениями из старины. Если у меня хватит сил, это будет что-то вроде булгаковского «Мастера»: отсюда и весьма скромное, хотя и достаточно претенциозное название «Мастер без Маргариты». Поскольку же булгаковский «Мастер» в свою очередь, в особенности через ту же Маргариту, — это подобие гетевского «Фауста», читатель найдет здесь кое-что и от того, подлинного «Фауста». В частности, булгаковские Мастер и Йешуа слились для меня воедино и вернулись на полтораста лет назад к гетевскому протагонисту, а затем уже в наши дни и стали Фаустом наших дней, получив при этом свое исконное римское имя — Faustus Фавст. Слово это значит «счастливый, благоприятный»: если угодно, это почти аналог греческому εὐδαίμων, то есть «счастливый, благодаря божеству». Естественно, моего Фавста (не путать с Фавном, как сделала одна из почитательниц моего скромного таланта!) не следует отождествлять ни с героем Гете, ни с его проекцией — героем Томаса Манна, сохранившим его римское имя в первозданности, хотя некоторые черты сходства все же имеются: само имя не случайно и обязывает. Однако «Какая ж песня без баяна?», вопрошает риторически русская песня, а арабская пословица вторит ей еще удачнее: «Ученый без ученика что облако без дождя», и потому благосклонный читатель может, естественно, воскликнуть: «Какой же Фауст без Мефистофеля?»
Будет тебе, благосклонный читатель, и Мефистофель, но не поджарый дух отрицанья, «часть вечной силы, всегда желавший зла, творившей лишь благое», не сверкающий очами мачо XVIII века, воплощать которого на сцене в опере Шарля Гуно вызывали бакинского Орфея Муслима Магомаева, и не интригующий легким немецким акцентом Воланд из эпохи нэпа с целым квартетом подручных, включая проходящего третью стадию антропогенеза кота Бегемота. Нет, благосклонный читатель, поскольку у каждой эпохи свои герои, а наша эпоха — декаданс, но не изящный и до смерти соблазнительный, как лет сто назад, но буквально глобальный (надеюсь, не совсем еще глобалистский). Как сказал Иоанн Богослов в «Апокалипсисе»: «Горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех Ангелов, которые будут трубить!», что в переводе на советское мировосприятие звучит примерно как: «Комсомольцы двухтысячных позавидуют нам…». Антигерой моего не Фауста, но Фавста, дополняющий и отрицающий оного, — батюшка-профессионал, который работает на 76% ставки настоятелем в некогда без малейшей иронии славной (чуть было не написал, но вовремя остановился «христианской») обители, а на оставшуюся почти четверть ставки массовиком-затейником на той же службе. Зовут его отец Киприан (имя это, как мы увидим ниже, дано ему не случайно), и он искушает мирян тремя этикетками от трех настоявшихся веками в монастырских погребах фирменных напитков — «благонравия», «целомудрия» и «воздержания». Впрочем, вернемся к Фавсту, и, как гласит римская (точнее перво-римская[2]) формула, открывающая новый год и желавшая ему всяческих благ: quod felix, faustum fortunatumque sit!
* * *
Действие нашего действа происходит в месте совершенно фантастическом. Чтобы попасть туда, читатель должен отправиться на один из железнодорожных вокзалов Третьего Рима (только не на Курский!), сесть в электричку, отправляющуюся в сторону преславного Посада, и ехать, ехать, ехать, ехать, ехать, ехать, пока у железнодорожного полотна не возникнет вдруг, словно из-под земли, некое подобие статуи Командора, грозно простирающего десницу к тебе, благосклонный читатель, словно ты — Дон Жуан. «Ты согрешил с донной Анной, батенька!» — воскликнет беззвучно обычно лукаво прищуренный, но на этот раз не-до-шуточный взгляд Командора, горящий, как у красноармейца с плаката: «Ты записался добровольцем?!!!» Но ты, благосклонный читатель, не бойся. Ты спокойно, как ни в чем не бывало, притворись белым и пушистым агнцем невинным, скажи ему (тоже без звука): «Не я…», а затем сойди с электрички, трижды плюнь через левое плечо и возьмись за пуговицу. Тогда чары развеются, и ты увидишь, что это вовсе не Каменный Гость, а вождь всего прогрессивного человечества и заодно лучший друг детей, и десницу свою простирает он вовсе не к тебе, чтобы покарать за посмертное прелюбодеяние с его вдовой (с донной Анной, конечно же, а не с Наденькой, подобно моему другу из эпиграфа), но указуя прогрессивному человечеству прямо на светлое будущее. Та же часть человечества, которая придерживается принципа, что лучше синица в руке, чем журавль в небе, знает, что длань указует на потусторонний гастроном, то есть на гастроном по ту сторону железнодорожного полотна. Эта часть человечества весьма и весьма немногочисленна и вообще близка к нулю: если не считать нескольких ездунов, сошедших, подобно тебе, с электрички, здесь царит почти полное безлюдие. Безлюдие было бы здесь полным, если бы не было усатой грузинки по кличке Комар-Жоба, которая продает узбекские дыни «с удивительным благоуханием» и китайский чеснок без малейшего благоухания, а также таджикских извозчиков-лихачей, которые, словно Диогены в пифосах, подремывают философски на козлах полуразвалившихся «Москвичей» и «девяток». Это местные Будды, решившие по большому счету все земные вопросы, в том числе и вопросы, терзавшие почти два века назад гоголевских мужиков: доедет ли колесо или не доедет…. Впрочем, третьеримские также по совместительству и местные Хароны, поджидающие мертвые души, чтобы взять с них обол (по нынешнему курсу Банка РФ 100 рублей) и доставить их с окраины царства живых в царство мертвых. Здесь, у серебристой статуи вождя всего прогрессивного человечества штамповки 1950-х годов от Р.Х. привольно раскинулась зажатая между гоголевской романтикой и гоголевским же раздолбайством деревня с несколько, если не весьма, странным названием Testamenta Novissima (Новейшие Заветы).
Преодолев испуг перед серебристой статуей и отвращение к философски дремлющим Харонам, от которых разит… (здесь я умолчу, благосклонный читателей, из жалости к твоему эстетическому чувству и обонянию), войди в одну из их колымаг и скажи уверенным голосом заветно-волшебное слово: «Обитель»! А чтобы Харон знал, что ты — воробей стреляный и палец тебе в рот не клади, добавь небрежно: «На улицу Коммунаров…» Промчавшись мимо двух распутий, у которых останавливались некогда в раздумье богатыри, не в силах разобрать надписи на «распутных» камнях, минут через 10 колымага остановится на улице Коммунаров, 26 (столько их было убиенных в славном городе Баку). И тогда ты поймешь, что теперь ты воистину в потустороннем мире: потустороннем не только по отношению к гастроному и прочим утехам за железнодорожным полотном, но и потустороннем по отношению к миру живых людей (во всяком случае живых и со здоровой психикой). Перед тобой — Обитель Заветная.
Вошедший в нее попадает даже не в алексее-толстовский Город Дураков, а прямо в его прообраз такового — в Страну Развлечений пизанского сказочника папы Карло с псевдонимом Коллоди, где, после трех месяцев блаженного безделья у насельника сначала вырастают ослиные уши, а затем он превращается в осла полностью. Это сказочное место и есть Обитель Заветная. Насельники Обители Заветной в течение трех месяцев могут заниматься чем угодно, а именно: кататься на самокате по двору Обители, а на велосипеде даже по ее окрестностям, играть в баскетбол, бадминтон, бильярд и теннис, париться в третьеримской бане, наращивать пузо, как у нынешних классиков третьеримской литературы, и греть его на берегу соседней речки или озера, смотреть телевизор, духовно общаться с батюшкой Киприаном, повышая тем самым уровень своего «благонравия», «целомудрия» и «воздержания» и, наконец, забивать козла (не отпущения)… Впрочем, к чему перечислять все утехи Заветные? Жизнь насельников Обители Заветной завидна и изобретательно-многообразна в скудности своей, как и жизнь большинства общин, существование которых имеет своей целью некое повышение материального уровня ее организаторов и понижение умственного уровня организуемых.
В конце концов насельник покидает Обитель Заветную, пройдя более или менее удачную ослофикацию точь-в-точь как в Стране Развлечений, и возвращается в мир живой для пополнения категории человекоослов. Если, благосклонный читатель, возникло и у тебя искушение пойти в насельники Обители Заветной, гони это искушение прочь! Если ты думаешь, что выйдешь из Обители чем-то вроде осла шекспировского (из «Сна в летнюю ночь») или апулеевского (называемого «Золотым»), то ошибаешься самым радикальным образом. Ибо, как учит батюшка Киприан:
«Как если есть человеки телесные, душевные и духовные, так и ослы есть телесные, душевные и духовные».
Не повторить тебе судьбу спутника Одиссея, которого Цирцея превратила в животное для удовлетворения своей похоти, а затем вернула ему человеческий облик. Быть тебе в лучшем случае осликом Иа-Иа из «Саги о Вини-Пухе и его друзьях» и получать на день рождения уже лопнувший резиновый шарик.
Не забывай, благосклонный читатель, что мы «посетили сей мир в его минуты роковые», великое множество ослов духовных циркулирует в нем, а пророк Исайя возгласил о временах, подобных нашим:
«И демоны будут встречаться с ослокентаврами, и будут взывать один к другому, и будут покоиться там ослокентавры, ибо нашли они там покой».
Не поддавайся, благосклонный читатель, на искушения Обители Заветной, исходящие якобы из Третьего Рима, но в действительности из Светлого Града на Холме, не становись ослом, даже если будут к услугам твоим самокат, велосипед, третьеримская парная баня, баскетбол, бадминтон, бильярд и теннис, а также все услуги ткачихи, поварихи и сватьи бабы-бабарихи. Все равно не становись ослом!
Таков зачин моей повести, благосклонный читатель. Теперь, которая я ввел тебя в общих чертах в атмосферу Обители Заветной и набросал смысл существования оной, я представлю тебе резюме ее апогея.
* * *
Сюжетный апогей (он же кульминация) повествования находится в точке, когда прекрасная Маргарита требует если не распять, то хотя бы заставить покаяться Фавста, который известен с прозвищем Pestifer (Чумной), поскольку очень желательно, чтобы все его сторонились, поскольку в отношении его к основному языку общения насельников Обители Заветной с внешним миром, птичьему,[3] Пестифер пребывал в состоянии полнейшего его пренебрежения, да и явного презрения. А заставить каяться Пестифера Маргарита желала, поскольку саму ее обвиняли, что она с ним регулярно спала. Спать Маргарите позволялось с кем угодно (только не с Пестифером!!!), а именно:
1) с нотарием, т.е. мелким писарем из администрации принцепса (то есть императора) Третьего Рима Деметриусом Импотентием, который катал ее на своей колеснице, сколоченной на фирме VOLVO, на озеро и в другие места;
2) с верховным фискалом (то есть доносчиком на языке Первого Рима) Игорем VI, который пустопорожними конверсациями своими старался выведать у Маргариты всю правду, но пуще того — всяческую неправду о каждом из насельников Обители, именуемых «лауреатами»[4];
3) с Иваном Ибрагимычем Кайафой, который, кроме официальной своей должности верховного судьи и Тестикулярного Советника, исполнял также роль активного полового попрошайки, перманентно предлагая Маргарите, как и всем прочим особям прекрасного пола, «незабываемый массаж»;
4) с прокуратором Понтием (не Пилатом!), самозабвенно льнувшим к прелестям Маргариты, проявляя, выражаясь математическим языком, неизменную тенденцию tangens, стремящегося к cotangens, когда Понтий охватывал и верхние и нижние полушария относительно экватора Маргариты, скользя по ним своими верхними конечностями во время церемониальных танцулек…
Итак, спать Маргарита могла со всеми вышеупомянутыми особями, а также в принципе
5) со многими другими, кроме своего окольцованного Амфитриона[5], и даже
6) с катавшимся на самокате математиком Чебурашкой.
Впрочем, со всеми перечисленными персонажами спать Маргарита только могла, в эвентуальном, так сказать, модусе. Однако — увы! — к вящей досаде всех вышеупомянутых особей спала Маргарита, несмотря на всю свою славу Магдалины, исключительно с Фавстом Пестифером. Как показывали прикладные в буквальном смысле исследования верховного фискала Игоря VI, регулярно становившегося в ночную пору в позу латинской буквы Z (начертанной наоборот, «слева направо») и прикладывавшего ухо к замочной скважине двери Маргариты, спала Маргарита исключительно с Фавстом. О постельной эксклюзивности Пестифера свидетельствовали раздававшиеся за дверью кельи Маргариты таинственные звуки — некий ритмичный стук, напоминавший процесс производства масла в традиционной деревенской маслобойне, — то ли ход больших настенных часов, то ли стук кровати о стену, то ли променад призрака отца Гамлета по крыше Эльсинорского замка, то ли какой-то художественный храп. За два месяца своих скрупулезных ухо-прикладных исследований странных ритмических звуков верховный фискал Игорь VI так и не сумел определить, в какой же системе следует измерять curriculum vitae Маргариты — в храпометрах или в трахометрах[6], — однако в результате его наблюдений были неопровержимо установлены:
1) полная силенциарность[7] и отсутствие акустических признаков всяческой жизнедеятельности в келье насельника Фавста и
2) наличие странной храпотрахательной акустики в келье насельницы Маргариты, что давало основание поставить диагноз на языке первого Рима pornia regularis intensivitatis undarum furiosarum incertae misurae, а на языке третьего Рима «регулярный высокочастотный бурно волновой блуд неопределенного измерения».
Итак, отличаясь особой жалостливостью и живя по формуле «всем сестрам по серьгам, а всем братьям по чему-то сладостно-заветному», но тем не менее не согласившаяся на «незабываемый массаж» Ивана Ибрагимыча Кайафы блудница Маргарита («блудница», кстати только эвентуальная) решила ради (ну, хотя бы морального) удовлетворения Великого Тестикулятора потребовать, чтобы Фавст покаялся перед Иваном Ибрагимычем Кайафой, а заодно и перед нотарием, то есть писарем, Деметриусом Импотентием, прокуратором Пилатом и еще черт знает перед кем.
И вот Фавста ведут на судилище. Судилище находится в церкви с витражами и всяческими архитектурными финтиклюшечками, где прокуратор Понтий для убоя времени и отгона невеселых мыслей в перерывах между церковными праздниками устроил вполне пристойную пиццерию «Caliga». На третье-римском языке «Caliga» значит «сапог». Прототипом этой церкви-пиццерии послужила добротная псевдо-итальянская харчевня в Риме — естественно, Третьем — на Малой Пироговке «La scarpetta»[8], что значит «носок», а в кулинарном контексте «съесть все, да еще и тарелку вылизать»: поскольку же римляне носков не носили, церковь-пиццерия и получила название «Caliga». Во избежание дополнительных расходов на смену вывески, а также для защиты от налоговой инспекции церковь-пиццерию освятили в честь Калигулы, который стал таким образом святым Калигулой с собственным храмиком на улице Коммунаров.
Итак, Фавста ведут в церковь-кафешку, где временно располагается судилище. Перед судилищем стоит серебристая статуя штамповки 1950-х годов от Р.Х. — точно такая же, как на железнодорожной станции колхоза Testamenta Novissima, с тем, однако, различием, что здесь в простертой деснице у статуи молния: этот атрибут, с одной стороны, представляет некую ипостась Юпитера Громовержца, а с другой — Ильича, то есть сына Ильи Пророка, который, как известно, связан с грозой.
Одежда Понтия может быть произвольной, но обязательным компонентом являются дорогие и очень большие (как у шведской проститутки на острове Родос в августе) очки. До службы в армии в Таврическом легионе (у поселка Краснознаменное Бахчисарайского района), где, состоя в должности секретарши, он сумел написать диссертацию на тему: «К вопросу о семантической дифференциации квази-омонимов на «пи» в крымско-татарском языке и способы повышения благосостояния местной администрации (на материале колхоза «Тормоз коммунизма»)». «Почему же на «пи»?» — может спросить благосклонный (еще?) читатель. Дело в том, что научный руководитель грядущего прокуратора, проработав всю жизнь в упомянутом колхозе агрономом и будучи ярым поклонником дедушки Мичурина, ратовал за скрещивание везде и всюду, в том числе и в самых разных отраслях наук. С его легкой руки в гремучую смесь лингвистики, криминалистики и экономики попало и число «пи» из математики. Название этого числа упало в диссертации Понтия на благодатнейшую почву, и он воспел со всей страстной подозрительностью своей натуры пару квази-омонимов на «пи» (звуковое различие между ними состояло только в ударении), один из которых являлся синонимом к глаголу «трындеть», а другой — синонимом к глаголу «тырить» (между этими синонимами тоже наблюдается некое подобие, хотя и не столь явное). Став прокуратором, Понтий усиленно пропагандировал затем ботанический принцип скрещивания насельникам Обители Заветной, игнорировав тот, вроде бы, само собой разумеющийся принцип, что
В одну телегу впрячь не можно
Коня и трепетную лань.
Погружение бывшего подрядчика в глубины лингвоказуистики стало не то, чтобы поворотом в его жизненном пути: кривыми дорожками потребляйства Понтий неуклонно следовал практически с пеленок, движимый великим инстинктом Природы-Матери — хватательным. Но осмысление великой, почти мистической связи явилось для будущего прокуратора великим озарением: он постиг великий смысл плавного и в большинстве случаев незаметного для непосвященных, взаимного перетекания членов единой космогонической Диады. Как для батюшки Киприана смысл единства Троицы существовал даже не столько в самом ее существовании, сколько в непонятности этого существования, так и для Понтия два основополагающих глагола его бытия предопределяли бытие друг друга, вынесенное вне временной взаимосвязи. Это были космогоническое Яйцо и снесший его Великий Гоготун в системе одной из древних религиозно-философских систем (или «курица и яйцо» для умов менее просвещенных), некие Кастор и Поллукс, являющиеся в виде Близнецов на звездном небе, Ленин и Партия перед судом Матери-Истории, которая взирает на сих своих чад обалденным взглядом, не в силах уразуметь, кто же ей все-таки более ценен. Самым замечательным итогом работы Понтия над диссертацией было то, что он понял неразрешимость поставленной перед ним проблемы. В диссертации Понтий о том, естественно, не признался, но в материальном бытии стал еще более нахрапист, будучи теперь еще и подкован теоретически.
Суха теория, мой друг,
а древо жизни пышно зеленеет,
как сказал гетевский предтеча Фавста Пестифера.
Итак, до армейской службы Понтий работал подрядчиком на стройке в Казани, и поэтому очень гордился своим нынешним статусом прокуратора Иудеи Подмосковной. Двумя главными индикаторами такового, который приравнивался к статусу бизнесмена в науке, прокуратор Понтий считал:
1) большие очки в золотой оправе (как у престижных котов в алексее-толстовском Городе Дураков) и
2) постоянное употребление в разговоре титула collega.
На этом collega (с подчеркнутым двойным -ll-) Понтия иногда заносило, так что он мог вполне естественно сказать: «collega ворюга», «collega раздолбай», «коллега Чумной» (о Фавсте, причем все три случая — исключительно заочно), «collega хренов» (исключительно Ивану Ибрагимычу Кайафе, очно и не в качестве оскорбления), «collega пи всмятку» (секретарше Елене З. в порыве особой нежности, но также и гораздо менее любимым заветным ткачихам-поварихам и бабам-бабарихам в порыве делового раздражения). Понтий считал себя «на свете всех умней», ибо, умело комбинируя на практике действия исследованных им глаголов, сумел стать прокуратором Иудеи Подмосковной. Считая себя также лингвопродвинутым, ибо владея, кроме родных третьеримского и казанско-татарского, также основами крымско-татарского, прокуратор Понтий любил снисходить до разговора с подданными на их родном языке. Для подъема собственного авторитета зачастую рассказывал подданным в Иудее одесские (и псевдо-одесские) псевдо-еврейские анекдоты, а когда подходящего анекдота под рукой не находилось, он коверкал перворимский язык на псевдо-одесский (он же псевдо-еврейский) манер. Вообще прокуратор Понтий настолько увлекался воплощением обоих своих любимых глаголов в практическую жизнь, что получил за пользование первого из них (синонима к «трындеть») прозвище «Понтий». Официально считалось, что это был почетный cognomen[9], данный будущему прокуратору за его службу в Тавриде, у Понта Эвксинского и в особенности за вклад в развитие крымско-татарского языка. Однако злые языки доброжелателей, особенно из ближайшего окружения прокуратора, утверждали, что cognomen этот происходил от выражения «с понтом», «понты кидать», «понты толкать» и т.д. Слушатели прокуратора единогласно говорили о нем: «Понтий!», но в этом единогласии не было единодушия: кто произносил это слово с искренним восторгом, кто с неискренним, а кто и вообще без восторга — с добродушной насмешкой или вовсе с презрением. Проведав, что его collega и, частично, тезка Пилат, прокуратор Иудеи (не Подмосковной, а настоящей!), пользовался симпатией у целого ряда писателей, а в коптской церкви был даже канонизирован в лике святого, Понтий Подмосковный не только испытывал к Понтию Пилату ревнивую зависть, но и считал его образцом для подражания. Каждое утро, умывая руки не под краном, но над особым чеканным медным умывальником XIV века от Р.Х., подарком батюшки Киприана, Понтий говорил, поглядывая в зеркало: «Ну, чем я не Пилат?! Я умываю руки!!!» Кто-то (кажется, тот же батюшка Киприан) сообщил ему, что для статуса святого желательно иметь определенное количество публикаций в scopus’е[10] на богословскую тематику (впрочем, крымско-татарская лингвистика как альтернатива, в том числе и по любимым глаголам, тоже годилась). «Надо поднатореть», сказал Понтий, и стал поднаторивать.
Справа от Понтия возвышается на черном вертящемся канцелярском кресле некое подобие ленинградского сфинкса, древний, но вечно юный лик которого в годину всенародных празднований отсвечивает самодовольно радостными вспышками салюта. Это когда истовый, а когда и неистовый, хранитель Закона Иван Ибрагимыч Кайафа[11]. Его инициалы «и-и-к» провиденциально напоминают, что именно такой звук готов каждую минуту издать сей великий муж, ибо стальные челюсти его непрестанно пережевывают четыре великих зелья, четыре великих элемента вселенной и самого бытия, знаменующие четыре стороны света в горизонтах мудрейшего — лук, чеснок, хрен (отсюда эксклюзивное к нему обращение прокуратора «collega хренов») и редьку. Благодаря пережевыванию этих растений, объявленных высочайшим указом Верховного Совета «благовонными травами и современными международно признанными заменителями устаревших «четырех стихий» Эмпедокла, воспетых Лукрецием», премудрый Иван Ибрагимыч Кайафа свято верит, что проживет как минимум до 90 лет, сохраняя государственную зарплату, т.е. неукоснительно претворяя в жизнь lex duorum verborum «закон двух глаголов» своего прокуратора. Пятым же элементом мироздания, т.е. квинтэссенцией на языке римлян, был красный перец, который по специальному заказу Ивана Ибрагимыча Кайафы доставляли в третьеримскую провинцию Иудею из Мексики и Чили. Перец являлся при Иване Ибрагимыче Кайафе эквивалентом измерения степени 1) того, что римляне называют fides in verba magistri (вера в слова наставника) и 2) того, что дикие варвары, самым сюрпризным образом накостылявшие тем же римлянам по шее на пикнике в Тевтобургском лесу ровно 22 года назад, называют Untertanengeist (дух верноподданичества), ибо этот Geist исчислялся Иваном Ибрагимычем Кайафой не как обычный Geist=Spiritus в градусах, но как водка в Малороссии, в перцах. Раз в квартал в третьеримской провинции Иудее при Иване Ибрагимыче Кайафе устраивался торжественный обряд — верноподданническая Явная Вечеря или Piperophagia Solemnis (торжественное поедание перца) или по-народному «перцежрачка». Участник, нажравшийся перца до состояния, когда язык вываливался наружу, а глаза лезли из орбит, получал устный зачет, выражавшийся совершенно непонятной, по-видимому, из области казанской Кабалы формулой: This is Russian Identity!!!!
Работая в должности верховного судьи Иудейского, Иван Ибрагимыч Кайафа получил также от римской администрации почетный титул Consiliator Magnus Testicularis (Великий Тестикулярный Советник). Такой титул возник вследствие необычайного внимания, даже своего рода культа Ивана Ибрагимыча Кайафы к своим testicula, которые были для него почти всем — и testis (свидетель), и testamentum (завет), и testa, как в латинском (черепок), так и в итальянском (голова) значениях, и еще много чего. Вряд ли будет преувеличением сказать, что именно этими аксессуарами и начинались, и оканчивались все его дум высокое стремленье. День Ивана Ибрагимыча Кайафы начинался с так называемой йоги со странным названием testamentaria «заветная», откуда и еще одно его прозвище — «йогурт хренов». Смысл этой йоги «от Кайафы», в которой название testamentaria скромно скрывало, по-видимому, testicularia, сводился опять-таки к testicula. «Двигайте своими testicula, где только можете, уважаемые лауреаты — в метро, в церкви (а также в мечети и синагоге — какая разница!), на лекциях и особенно при написании статей для журналов scopus. Это и есть самый настоящий вечный двигатель — testiculum mobile». Вряд ли будет преувеличением сказать, что его curriculum vitae и есть testiculum vitae.
Великий Тестикулярный Советник Иван Ибрагимыч Кайафа носил также то ли титул, то ли кличку mentula. История приобретения этого cognomen неясна. Возможно, она кроется где-то в детстве-отрочестве-юности Ивана Ибрагимыча Кайафы. Возможно также, что подлинный смысл этого словца остался неясным и для самого Ивана Ибрагимыча Кайафы. Вместе с прокуратором Понтием и верховным фискалом Игорем VI Иван Ибрагимыч Кайафа составлял для Обители Заветной аналог того, что в истории Первого Рима называли «триумвиратом», а в истории третьего Рима — «тройкой», а потому Иван Ибрагимыч Кайафа называл эту маленькую коллегию, эту троицу Заветную во плоти, этого Горыныча Обительного, когда нежно, а когда и грозно «наш менталитет», что звучало приблизительно как «наш генералитет». Поскольку же «генералитет» составляют генералы, то и менталитет для Ивана Ибрагимыча Кайафы составляли «ментулы». Впрочем, возможно, что Иван Ибрагимыч Кайафа значение слова mentula. Откуда? Не из Катулла, случайно, у которого
Mentula moechatur. Moechatur mentula? Certe.
Прелюбодействует хрен. Блудит хрен? Несомненно.
Иван Ибрагимыч Кайафа и Гай Валерий Катулл? А почему бы и нет? Случаются же чудесные исключения из законов природы. Ведь «хрен» в языке третьего Рима, иногда, мягко выражаясь, то же, что mentula на языке первого Рима, и в то же время излюбленный, «самый полезный» продукт потребления Ивана Ибрагимыча Кайафы. Так почему бы Ивану Ибрагимычу Кайафе не ликовать по случаю такого атрибута и не произносить с гордостью, нежностью и угрозой слово «менталитет» для обозначения «тройки» Обители Заветной?
Как следует из упомянутых выше ментальных особенностей Ивана Ибрагимыча Кайафы, одним из основополагающих качеств, определявших жизнь и деяния Великого Тестикулярного Советника было подражательное недопонимание во всем, отождествление тех или иных фонетически близких понятий и бурной деятельностью, основанной на такого рода тождествах. Так, основываясь на близком (по его мнению) звучании слов experimentum и excrementum, Иван Ибрагимыч Кайафа с удивительным упорством занялся деятельностью, которая должна была поставить науку «к нему передом, а к лесу задом»: свою постоянную пропаганду абсолютной хрени в науке для журналов типа scopus Иван Ибрагимыч Кайафа подтверждал ежедневной демонстрацией документального фильма из Светлого Града на Холме о вреде мясной пищи и, следовательно, о вреде разведении скота. Центром смысловой тяжести в этом фильме являлись воистину апокалиптические эпизоды распыления экскрементов на огромные территории «Светлого Града на Холме». Иными словами, подобно тому, как Иоанн Креститель был Предтечей Иешуа, а папа Карло — Предтечей Ильича Заветного, Иван Ибрагимыч Кайафа стал Предтечей девочки с несколько странным, но светлым лицом под названием Грета Тумберг. Иван Ибрагимыч Кайафа вступил в смертельный бой с мировыми экскрементами и даже написал диссертацию «Об экскрементальной дисперсии в центральных районах США и о подавлении таковой оральным путем путем четырех элементов миротворения, преимущественно хреном (а также луком, чесноком и редькой)». Свою теорию с пространным названием «теория четырех элементов спасения человечества от наступления экскрементов на современном этапе» или сокращенно «хрень» (это тоже This is Russian Identity!!!!)
Иван Ибрагимыч Кайафа непрестанно претворял ее в жизнь всеми доступными ему способами, т.е. поеданием четырех элементов мироздания везде и всюду. Диссертацию по теории хрени, то есть по экскрементальной дисперсии, Иван Ибрагимыч Кайафа, правда, не защитил, несмотря на то, что на защите один из сторонников диссертанта (а именно батюшка Киприан) даже приводил теологические аргументы в пользу необходимости беспощадной экскрементальной борьбы, доказывая, что экскременты носятся ныне (= в судный день) над Градом на Холме не как жалкий ковер-самолет и не как Летучий Голландец, но воистину как «тьма египетская» в Книге Исхода[12]. Однако, провал диссертации по экстремально экскрементальной борьбе с плавным переходом в сакраментальную ничуть не обескуражил ее хренового в самом буквальном смысле подвижника: Иван Ибрагимыч Кайафа ежегодно являлся в Обитель Заветную в бархатном коричневато-желтоватом костюме с фиолетово-золотистой бархатной же бабочкой[13], делал каждое утро стойку на ушах, чтобы «дожить до 90, получая зарплату» по двухглагольной системе, с завидным упорством занимался половым попрошайничеством у прекрасной половины Обители и выступал за хрень как теоретически, демонстрируя ежедневно светлоградский фильм, так и практически, поедая четыре элемента мироздания…. Иногда в Обитель Заветную наведывался батюшка Киприан, и тогда к мистическим словам experimentum и excrementum добавлялось еще sacramentum, составляя тем самым некую теологическую троицу грядущего апокалипсиса. Вместе с настоявшимися в веках фирменными постулатами — «благонравием», «целомудрием» и «воздержанием» батюшки Киприана три -mentum’а Ивана Ибрагимыча Кайафы представляли собой некие «три источника и три составные части» Обители Заветной в ее устремленности к Светлому Граду на Холме.
Такова, благосклонный читатель[14], в основных чертах экспозиция портретов основных насельников Обители Заветной, ставших в то же время (и прежде всего!) участниками модернистской, с псевдо-средневековым налетом мистерии под названием «Мастер без Маргариты».
Литература
[1] Захват коней-людоедов фракийского царя Диомеда — один из подвигов Геракла.
[2] Согласно концепции «Москва — Третий Рим», два Рима пали, а четвертому — ни-ни! — потуги же Сияющего Града на Холме сравняться с Третьим Римом настолько жалки, что напоминают скорее мечты обманутых васюкинцев стать Нью-Москвой, превратив Москву в Старые Васюки. Исходя из этой концепции, московское — это третьеримское и, соответственно, появляется понятие «перворимского» в Италии.
[3] Птичий язык Обители Заветной явление не столь лингвистического, сколь жульнического порядка. Он не имеет ничего общего с птичьим языком Аристофана, Эрнста Теодора Амадея Гофмана и даже доктора Айболита. Тем более это не явление бьющих восхитительными фонтанами многозначительности т.н. «воровских языков», присутствующих в той или иной степени во всяком языке человеческого общения. Птичий язык — это, согласно замечательному выражению человека в малиновых штиблетах, ничем не прошибаемого искателя Рио-де-Жанейро на просторах Волги-матушки, некая квазиунофантазия. Классическим примером птичьего языка являются рассуждения, которые велись некогда в Третьем Риме о блямблямчиках в их соотношении с грумгрумчиками и цурипопиками на тему, почему сии блямблямчики не велигистрируются. Если ты, о благосклонный читатель, способен поддержать диспут в этом направлении, ты вполне достоин стать насельником Обители Заветной.
[4] Будучи приставлен к Обители Заветной в качестве фискала, то есть мелкой сошки, стукача, Игорь VI полагал себя чем-то вроде лермонтовского или алексее-толстовского удалого опричника на службе у Иоанна Грозного, некоего «пса государева», которому поручено «выгрызать измену». То и дело падая жертвой собственной гордыни, сей выгрызатель бахвалился перед Маргаритой тем, что Пестифер пытался манипулировать им, наряду с самим прокуратом. Говорят, что внутреннее состояние и самооценка того или иного персонажа могут оказывать воздействие на его внешний портрет. Физиономия Игоря VI, действительно, напоминала черную собаку — в целом страшноватенькую, но… обгаженную совершенно даже не облаком нечистот из американского фильма (см. ниже), а совсем уж никчемными мухами. Как ни странно, именно такую мордашку «пса государева» сделал своим аватаром сей обительный фискал.
[5] Амфитрион — муж Алкмены, матери Геракла, бывший до того гостеприимным, что практически угощал гостя даже собственной женой на целых девять ночей (правда, этим гостем был не кто иной, как сам Зевс, но античная литературная традиция, особенно плавтовская, на идентификацию гостя глаза закрывала наглухо).
[6] Трахометр — единица измерения двигательной активности, сопровождающаяся, как правило, побочными звуковыми эффектами. Активность эта бывает разного рода. См., например, у А.П. Чехова: «Капитан размахнулся и трах! — из глаз посыпались искры, из рук выпала шапка». Как именно измерялись в Обители Заветной храпы и трахи, покрыто мраком неизвестности. Это из области того, чего «умом не понять, аршином не измерить». Столь же, если не более, загадочно измерение благонравия, целомудрия и воздержания, которое проводит со своей братией батюшка Киприан, тем не менее и такое измерение тоже проводится и поставлено на теоретическую основу.
[7] От перворимского silentium «тишина, молчание».
[8] Эта историческая пиццерия «La scarpetta», действительно, существует, хотя находится не на Малой Пироговской, а в Оболенском переулке.
[9] Cognomen — следующая за личным и родовым именем третья часть тройного имени в первом Риме, утвердившаяся в качестве прозвища за одним из членов рода, а затем передававшаяся его потомкам. Такой «кличкой» было, например, имя «Цицерон», означающее чечевицу.
[10] Scopus — на языке первого и второго Рима «цель» (впрочем, там это слово имеет и другие значения). Таково наименование системы журнальных публикаций, целью которых является окончательное уничтожений науки третьего Рима.
[11] Читатель, конечно же, обратил внимание, что Ф.И.О. Великого Тестикулярного Советника Обители Заветной несут в себе яркое сочетание мусульманского, иудейского и христианского элементов, причем последнего в русско-православном варианте. Родители говорили, что такое напоминающее Химеру обозначение сего мужа должно было помочь ему в практической жизни, что в принципе соответствовало действительности. Говорили также, что с раннего детства Ванюша Кайафа свято верил в имена и решил по достижении возмужания стать Предтечей. Отсюда и его святая вера в борьбу с экскрементами в мироовом масштабе, и его теория вселенской хрени, и его предвосхищение девочки Греты Тумберг с подозрительно светлым лицом и предвосхищение коронавируса.
[12] Апокрифическое предание гласит, что под конец защиты один из членов комиссии, вынырнув из сонного забытья и глянув на диссертанта, произнес слишком громко: «Летучий excrementum!». В протокол этот вердикт не попал, но в устном предании сохранился.
[13] Злые языки утверждают, что бабочка Ивана Ибрагимыча Кайафы обладала не столько золотисто-фиолетовым, сколько золотисто-зеленым отливом и символизировала муху. Но чего только не утверждают злые языки?
[14] Если, конечно, ты все еще благосклонен, и не закрыл возмущенно книгу со словами: «Да за кого он нас держит! Что за хрень!» Увы, такова реальность: портреты написаны фотографически, события — с легчайшим передергиванием.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer8/sabin/
