ЕЛЕНА ЛИТИНСКАЯ
ТРЕВОЖНОЕ ЛЕТО
Рассказ
С тех пор прошло семнадцать лет. Срок немалый для того, чтобы забыть все детали моих трехмесячных московских – нет, не каникул – скорее, рабочих будней. А может, тот отрезок времени и буднями нельзя назвать... Слишком странной, невероятной жизнью жила тогдашняя я – двадцатипятилетняя американка, волею судеб попавшая в самую гущу московских событий тревожного лета 1991 года. Мне бы и хотелось забыть ну хоть кое-что из тех дней, самое печальное, самое горькое, выбелить память и вздохнуть свободно. Не получается... Господи! Ведь я уже не та авантюрная полудевчонка-полуженщина, которая от нечего делать и из любопытства искала приключений. И нашла, в избытке...
У меня хороший, любящий и любимый, приносящий в семью достаток муж и двое детей-подростков. Красивый дом с бассейном и садом в престижном районе Лонг-Айленда; все гладко, как полагается для спокойной, нормальной семейной жизни высших слоев среднего класса. В общем-то моя жизнь так и течет, большую часть времени – спокойно-равномерно, если бы не эти сны. Иногда вдруг они накатывают, красочные, подробные, безжалостные... И я просыпаюсь в холодном поту, и тогда мое утро и мой день идут прахом. Чужая для мужа и детей, я не хочу никого видеть, запираюсь в полуподвале нашего ухоженного дома и вспоминаю, вспоминаю... Я травлю свою душу этими воспоминаниями и одновременно пытаюсь исцелить ее...
Летом 1991 года я окончила театральную школу-студию в Манхеттене и безуспешно пыталась найти работу в маленьких театриках off-off Broadway. Внешностью меня Бог не обидел, актерскими способностями – тоже, но вот таланта, истинного, большого таланта, который театральные режиссеры нюхом и каким-то шестым чувством определяют, пробуя актеров на роль, у меня, наверное, не было. (Сейчас, по прошествии стольких лет, я могу – уже без боли и горечи – себе да и другим в этом признаться.) А тогда я с ослиным упрямством продолжала участвовать в бесконечных театральных пробах и проливать горькие слезы разочарования, искренне недоумевая, почему ни один мало-мальски известный в театральной среде режиссер не пригласил меня хоть на самую скромную роль. Мои родители (добрые души), хоть и не были довольны выбором моей карьеры, но всё еще продолжали верить, что я когда-нибудь образумлюсь, поступлю в «нормальный» колледж, получу «приемлемую» профессию или просто удачно выйду замуж, и неустанно и четко высылали мне скромное месячное пособие. Родительских денег, ко-
ЛИТИНСКАЯ Елена Григорьевна – автор 4 книг стихов и прозы. Печатается в периодических изданиях, сборниках и альманахах России, США и Германии. Член редколлегии сетевого литературного журнала «Гостиная», основатель и президент Бруклинского клуба русских поэтов, вице-президент объединения русских литераторов Америки – ОРЛИТА. Живет в Нью-Йорке.
© Литинская Е. Г., 2012
нечно же, не хватало, и вечерами я, как и многие молодые актрисы, подрабатывала официанткой в ресторане.
Как-то вечером в наш ресторанчик (скажем так, не первого класса) зашла компания русских. Это были явно не местные иммигранты, а русские – из России. Как я догадалась, что русские? Ну, во-первых, я в нашей школе-студии прошла обязательный курс русского языка. Считалось почему-то, что без русского языка мы, студенты, не сможем проникнуться истинно русским духом и одолеть теорию Станиславского. (Хотите верьте, хотите нет, но у наших педагогов Станиславский до сих пор в почете.) Теорией Станиславского я так и не овладела, зато мне удалось выучить азы русского языка, и я старалась применять его на практике в ресторане. «Спасибо! Пожалуйста! Что будем заказывать?» – были моими дежурными фразами, которые вкупе с моей внешностью модели приносили чуть больше чаевых.
Группа русских была скромно одета, и по тому, как долго и тщательно они изучали меню, выбирая что подешевле, и в конце концов заказали зеленый салат с сосисками, хлеб и чай, было ясно, что с деньгами у них прямо-таки негусто и даже мой русский язык вместе с «обворожительной» улыбкой особых чаевых не принесет. А сидеть они, как мне показалось, намеревались долго. Вели длинные разговоры, о чем-то спорили и поглядывали по сторонам, будто кого-то искали глазами. По-видимому, главным среди них был красивый мужчина лет пятидесяти, седоватый, с бородкой и шарфом вместо галстука – деталь, присущая людям искусства или тем, кто хочет ими казаться. Он мало ел и много говорил, поучая остальных членов группы, а те слушали его с явным почтением и вниманием. Так просидели они где-то часа полтора за разговорами и чаем и уже почти было собрались расплатиться и уйти, как вдруг меня подозвал их переводчик и предложил присесть к ним за столик, мол, поговорить надо. Я вначале отказалась, мотивируя тем, что на работе запрещено частное общение с клиентами. А потом, осознав, что все равно в этот вечер толком ничего не заработаю, решила все же присесть к русским за столик: попрактиковаться в языке. Вот тут-то все и началось...
«Главным» оказался, как я потом узнала, известный российский кинорежиссер (или, как у нас говорят, директор фильма) Алексей С., которому приглянулась моя внешность модели. Это все я узнала через переводчика, так как мои жалкие знания русского языка вмиг улетучились, лишь только я поняла, что они тут в Нью-Йорке снимают кинокомедию из русской иммигрантской жизни и ищут молодую актрису на главную роль. Магия слов «снимаем кино» и «ищем актрису на главную роль» буквально пригвоздила меня к их столику.
– Господин С. просит вас рассказать о себе, – сказал переводчик.
– Я актриса. Временно без контракта. Вот подрабатываю пока в ресторане официанткой, – пролепетала я. Мне хотелось выглядеть гордой и уверенной в себе. Я очень старалась произвести впечатление. Но голос мой дрожал, и я нервно теребила фартук. – «Не возьмут. Опять не возьмут», – обреченно подумала я и посмотрела на режиссера умоляющим взглядом.
– Как вас зовут, девушка? – спросил режиссер.
– Китти, – прошептала я. – Меня зовут Китти Макнот.
– Так вот, дорогая Китти. Вы очень красивая девушка. Да вы и сами это прекрасно знаете... Простите, что я к вам обращаюсь так, без церемоний. Вы бы не хотели поехать с нами в Россию, Китти? Вы нам подходите. Нам нужен именно такой типаж для главной роли. Мы будем снимать кинокомедию здесь, в Нью-Йорке, и там, в России. Вы...
– Я... я согласна, – быстро выпалила я, испугавшись, что они передумают. – Я давно мечтала поехать в Россию. Когда надо ехать?
– Очень скоро. Только вот хочу сразу предупредить. Наш бюджет весьма ограничен. Мы... мы не можем вам платить, как в Голливуде. В России сейчас перестройка, экономический кризис, знаете ли. В общем...
– Я согласна на любые условия. Дело не в деньгах. У меня... состоятельные родители. Я актриса и хочу сниматься в кино, и мне надоело работать в этом ресторане. Россия меня не пугает, – убежденно тараторила я, стараясь побороть внутренний голос, твердивший мне: «Замолчи, идиотка! Куда тебя несет?»
– Да? Ну, вот и прекрасно. Завтра же подпишем контракт, – решительно изрек режиссер и как-то уже по-свойски мне улыбнулся. Судьба моя была решена.
Контракт, документы и прочие бумаги оформили так быстро, что у меня не осталось времени, хотя бы ради приличия и из вежливости, посоветоваться с родителями и с моим тогдашним бой-френдом Майклом, вместе с которым мы снимали квартиру. Я просто поставила их перед фактом и скоропалительно улетела, что называется, сбежала в далекую, тогда еще таинственную для меня Москву.
Москва встретила меня удушливой июньской жарой, загазованностью и абсолютно пустыми магазинами. Дитя Америки, я, никогда до той поры не выезжавшая дальше Калифорнии и Флориды, первый раз столкнулась с понятием «бедная страна» и на своем желудке испытала полуголодное существование москвичей того времени. На прилавках универсама, в который мы зашли, чтобы купить что-нибудь на ужин, сиротливо стояли огромные бутыли с солеными помидорами. Стояли эти бутыли-мастодонты, как видно, давно, и никто их не брал. (Сколько же можно съесть в день соленых помидоров?) В мясной отдел «выбросили» (местное выражение, означающее «стали продавать») нарубленные куски жилистой говядины подозрительной свежести и кости (как мне объяснили, для супа). Говядину и кости охотно брали. За ними моментально выстроилась длиннющая очередь преимущественно женщин с продовольственными сумками и полиэтиленовыми пакетами наготове.
Поместили меня не в гостинице и не в актерском общежитии, а в Доме ветеранов сцены и кинематографии. Место, конечно, весьма почетное, но невообразимо унылое. Каждый день видеть седеньких, в морщинках, сгорбленных божьих одуванчиков, которые были некогда кумирами российских зрителей, – перспектива довольно безрадостная. Ну, я и скисла. На помощь пришла моя личная переводчица Ирина. (Да, вот такую роскошь мне предоставил «Мосфильм».) Это была энергичная сорокалетняя женщина привлекательной внешности, с добрым характером.
– Что с тобой, Китти? Ты бледнеешь и худеешь день ото дня. Чем они вас там кормят в этом особом доме престарелых? – спросила озабоченная моим нездоровым видом Ирина.
– Каждый день на ужин одно и то же: очень жесткая курятина с желтой кашей на прогорклом подсолнечном масле. Я не знаю, как эта каша называется. У нее такие твердые, вязкие крупинки. Жуткая гадость! Да, еще дают клюквенный кисель, густой, как жевательная резинка. Один сплошной крахмал. Ну никак не лезет в глотку, – пожаловалась я.
– Бедная девочка! – посочувствовала мне Ирина. – Ты не привыкла к пшенке. В былые времена пшеном кормили кур. Для кур пшенка – самый лучший корм. А вот для людей – не знаю. Ты и так худенькая, смотри: совсем силы потеряешь. Может, лучше переберешься жить ко мне? А что? У меня двухкомнатная квартира в центре города, на Пресне. Вдвоем-то мы уж как-нибудь прокормимся, да и тебе веселее будет.
Я с радостью согласилась переехать к Ирине. Мы с ней сразу поняли друг друга, как говорится, спелись. У каждой из нас были свои привычки, свои маленькие заскоки и особенности, но мы старались концентрироваться на том, что нас объединяло, и прощали друг другу незначительные слабости. Так, например, когда я, не приученная к порядку, разбрасывала по комнате одежду и косметику, Ира терпела, не возникала и молча, без тени упрека, складывала мою одежду на стул и сгребала все мои бутылочки и коробочки с кремами, помадой и тушью в одну кучу на столе. А я, в благодарность за ее стоическое терпение, принимала активное участие в уборке квартиры: пылесосила ковры, драила ванну и туалет. В свою очередь, я терпела Иринины бесконечные громкие телефонные разговоры. (Казалось, ей звонила вся Москва: студенты и преподаватели колледжа, в котором она работала, друзья, родственники, просто знакомые, да и не очень знакомые люди. Телефон был ее стихией и не умолкал, по меньшей мере, двенадцать часов в сутки.) Когда уж очень припекало, я просто уходила в отведенную мне комнату, закрывала дверь и включала телевизор, хоть и мало что понимала. Объединяла нас любовь к киносъемкам, черному кофе без сахара, полувегетарианской диете (на мясо и синюшных кур было тошно смотреть, не то что есть) и сигаретам. Мои американские «Dunhill» быстро закончились, и мы с Ириной, дружно чертыхаясь, губили свои легкие, покуривая какую-то местную дрянь.
Каждое утро за нами заезжала машина с «Мосфильма» и мы направлялись на съемки. Вставали мы рано, где-то в семь – полвосьмого утра. Машина приезжала в девять. Как-то утром я проснулась, как обычно, в восьмом часу, смотрю: Ирины нет. На кухне – нет, в ванной тоже. Я занервничала, в голову полезли всякие страшные мысли типа: Ирину похитил КГБ, обвинив в незаконном общении с иностранкой, то есть со мной. Дома в Америке я насмотрелась разных фильмов и начиталась книг о самоуправстве и преступлениях этой организации, наводящей ужас на весь мир. Я совсем забыла, что за окном 1991 год – иные времена и порядки. Мне как-то сразу стало жутко неуютно в пустой квартире без хозяйки, и я не знала, что делать. Потом осторожно открыла входную дверь и выглянула на лестничную клетку. О удивление и радость! Ирина в старых тренировочных штанах, проворно орудуя тряпкой и ведром, без швабры, очень по-русски – на коленях – что-то напевала и с остервенением драила лестницу.
– Ирочка, (я научилась русским ласкательным суффиксам), милая, что ты делаешь в такую рань?
– Что делаю, что делаю! Видишь, лестницу мою. Не могу больше краснеть перед тобой и нашими мосфильмовцами за этот паршивый вонючий подъезд. О вечный, въевшийся в каменные ступени запах мочи и кошек! Если я не вымою, никто не почешется. В квартирах-то у некоторых – хоромы, а в подъезде – полный срач. – Это новое для меня коротенькое слово Ирина сказала по-русски. Видимо, не могла найти точного английского эквивалента.
– Ирочка, а что такое «срач»? – невинно спросила я.
– Ну, это, – Ирина слегка смутилась, призадумалась и пояснила: – Когда в доме не убрано и беспорядок.
Так я постигала глубину, оттенки и богатство великого русского языка.
Сюжет нашей кинокомедии был такой. В Бруклин приезжает из Одессы семья еврейско-русских беженцев: мама, бабушка и внук. Отца нет, затерялся где-то на Украине. Внук – молодой двадцатилетний парень – поступает в колледж, знакомится там с американской девушкой ирландского происхождения и, конечно же, влюбляется в нее. (Это моя роль.) Девушка сначала чурается русского иммигранта, но потом все же начинает отвечать ему взаимностью. Молодой человек стремится быстро освоить английский язык и американскую культуру. Но в жизни получается все не так. Его американская возлюбленная вместо того, чтобы служить носителем английского языка и американской культуры для семьи иммигрантов, оседает в их среде, проникается добрыми чувствами к еврейской бабушке с ее одесскими повадками, жирной и вкусной стряпней и в конце концов начинает вставлять в разговор еврейско-русские словечки и выражения. Фильм заканчивается веселой свадьбой в ресторане «Одесса» на Брайтоне. Вот такую нехитрую кинокомедию нам предстояло снять.
На главную роль молодого иммигранта пригласили не особо известного в то время, но очень красивого, с весьма мужественной внешностью мачо и супермена – Вадима Х. Высокий рост, зеленые глаза, густые черные волнистые волосы, приятный теплый голос и мускулистое, крепкое тело. По фильму он первый влюбляется в меня, а в жизни – я, как только взглянула на него, поняла, что очарована и мне очень легко будет играть свою роль. О Майкле я старалась не думать. А когда он мне звонил, я искусно притворялась все той же любящей Китти и нежно щебетала в трубку.
Первые эпизоды мы снимали в павильонах «Мосфильма». Художники-декораторы с детальной достоверностью воспроизводили аудиторию колледжа, где знакомятся главные герои, и маленькую, обшарпанную бруклинскую квартиру иммигрантов в многоэтажном доме на Брайтоне. Бабушка хлопотала на кухне, мама маялась головной болью в спальне, а молодые люди сидели в обнимку на уютном диванчике loveseat в гостиной, целовались и делали вид, что занимаются английским. Сначала поцелуи Вадима были искусственно-страстными, и наш директор даже сделал ему замечание: мол, не верю. Потом, постепенно я почувствовала, что мой партнер все успешнее справляется со своей ролью безумно влюбленного юноши. То ли это была высокопрофессиональная игра, то ли... нечто большее. Я закрывала глаза и улетала в небо от прикосновений его рук и губ. Но съемка заканчивалась, мы разжимали объятия, и магия любви оборачивалась вежливо-приятельскими отношениями двух коллег-актеров, которые еще к тому же вынуждены были объясняться через переводчицу.
После съемок мы частенько всей группой шли к кому-нибудь ужинать или закатывались в ресторан «Прага», директором которого был один из Ириных учеников. (В течение учебного года Ирина преподавала сразу в двух колледжах и еще ухитрялась давать частные уроки бизнесменам и прочим желающим выучить английский. А летом во время студенческих каникул она обычно подрабатывала на выставках, кинофестивалях и моталась с туристами по России. Работу переводчика в нашей мосфильмовской группе она считала нежданно подвернувшейся счастливой случайностью и переводила, и хлопотала не ради денег – которые были копеечные – а ради любви к искусству и из интереса пообщаться с актерами, ну и со мной, конечно. Она поздно ложилась спать, рано вставала и целый день трудилась на нескончаемом потоке удивительной энергии.) Если бы не директор ресторана, питаться бы нам там тушеной капустой и запивать жидким чаем без сахара. А так, благодаря Ириным связям, нас обслуживали по первому классу (для тех голодных времен, конечно) – с хорошей водкой, копченой рыбкой, салатом с майонезом да еще котлетами по-киевски.
В нашей съемочной группе пили все, и мужчины и женщины, кроме нас с Ирой. Ну, мы с Ирой тоже немного выпивали, но остальные поглощали водку на удивление легко и быстро, точно сельтерскую воду. На мой наивный вопрос, почему все пьют и напиваются до агрессивного блеска в глазах, Ира пыталась мне что-то втолковать про нестабильность экономики, генетический алкоголизм и загадочную русскую душу. Я ровным счетом ничего не поняла и печально смотрела на то, как мои раскрасневшиеся коллеги, сидя за столом, заваленным объедками от ужина, на повышенных нотах пытаются что-то друг другу втолковать и постепенно теряют человеческий облик. Желая немедленно привлечь к себе внимание всей компании и прекратить этот безобразный натурализм, я ничего умнее не смогла придумать, чем громко, на весь ресторан произнести по-русски:
– Какой отвратительный срач!
– Ну, ты даешь, Китти! – засмеялся режиссер С., – откуда такое великолепное знание русского языка? – И укоризненно погрозил Ирине пальцем. А Вадим тут же произнес тост: «Так выпьем же за гениальную переводчицу и великого преподавателя иностранных языков – Ирину!» – После чего все дружно выпили и потом еще долго и радостно-пьяно хохотали.
Нет, не понимала я «загадочную русскую душу», когда вместо того, чтобы начать съемки в 9 утра, частенько начинали к полудню. То кинооператор запаздывает по причине досыпа после вчерашней попойки, то режиссер задерживается по той же причине. И все остальные хоть и ругаются, но с пониманием ситуации, мол, человеку надо отоспаться и опохмелиться, а потом уже можно приступать к работе. Злилась я ужасно и даже несколько раз пыталась проявить характер кинозвезды и послать всех куда подальше. Но так и не смогла. Уж больно на «Мосфильме» ко мне хорошо относились, да и люди были чудесные, добрейшие, и привыкла я к ним и приросла душой, как к родным.
Съемки района Брайтон-Бич с его колоритными магазинчиками и персонажами, незабываемыми полуграмотными вывесками, ресторанами и бордвоком решили все-таки делать с натуры. Ни один мосфильмовский павильон не в силах был заменить знаменитый Брайтон, поэтому пришлось на две недели поехать в Штаты. Ирину в Америку не взяли по причине «ненадобности», так как решили, что в Бруклине я вполне могу обойтись без переводчика. На самом же деле таким способом просто экономили деньги, хоть и не великие, так как Иринина зарплата была сплошной символикой.
При виде меня Майкл засиял любовью, а я – актриса все же – ему подыграла: не нужны мне были тогда лишние проблемы, нервотрепка и выяснение отношений. Две недели на Брайтоне пролетели быстро. Мы засняли несколько сцен на бордвоке: утреннюю пробежку, когда стар и млад, стройные и не очень, дружно бегут трусцой от инфаркта. А также вечернюю процессию иммигрантов, когда все медленно и чинно прохаживаются парочками, демонстрируя парадные наряды и фальшивые, а порой и настоящие бриллианты. Да, еще мы засняли нашу русско-еврейскую свадьбу в знаменитом ресторане «Одесса» – с обилием деликатесов и спиртных напитков, бьющей по мозгам музыкой и непременным танцем фрейлехс, который здесь почему-то называют «семь сорок», хотя он вроде не имеет никакого отношения ко времени.
Перед отлетом обратно в Москву я накупила два полных чемодана консервов, напитков, разной непортящейся снеди, мыла, зубной пасты, сигарет и туалетной бумаги – для всей съемочной группы. Чемоданы получились жутко тяжелые, и мне еще пришлось платить за перевес. Но это была очень маленькая неприятность по сравнению с той большой радостью, с которой наши мосфильмовцы смотрели на привезенные мною сокровища.
– Живем, ребята! – закричал Вадим при виде содержимого моих чемоданов и бросился меня обнимать и целовать совсем не по тексту сценария. Я прекрасно понимала, что эти поцелуи – обычная благодарность мне за заботу и щедрость, да-да, мою щедрость по отношению к коллегам (и скромность тут ни к чему). А мне было мало этих поцелуев благодарности, мне хотелось большего. Ну, не любит он меня, ладно! Тут уж, видно, ничего не поделаешь. Но неужели я ему совсем безразлична как женщина? Неужели я, с моими внешними данными, не могу претендовать на обычный флирт, увлечение, страстишку, театральный роман, наконец? А может, у него есть другая женщина, которую он прячет от посторонних глаз? И он ее любит и просто ей верен.
Я замучила Ирину вопросами о Вадиме, а она стояла, как неприступная крепость, и не хотела (или не могла) мне помочь. (Теперь-то я прекрасно понимаю, почему она молчала и не одобряла моего увлечения Вадимом. Она, с ее умом и жизненным опытом, предчувствовала недоброе и, по-сестрински привязавшись ко мне, заранее жалела меня.)
В начале августа мы всей группой поехали в Евпаторию заканчивать съемки. Нам нужна была натура. Море или океан – какая разница! Синие волны, желтый песок – что в Крыму, что на Брайтоне – одни и те же. Ехали поездом 27 часов. В купе нас было трое: Вадим, Ирина и я. Не знаю, почему так получилось. Видно, в нашей группе было нечетное число человек, а может, Вадима нарочно пристроили к нам, чтобы находился под женским присмотром и меньше пил. В общем, если так, то сработало: Вадим совсем не пил, и мы весь день смотрели из окна на убегающие красоты полей, лесов и белых мазанок и говорили без умолку. Ирина переводила. Она понимала, что была, с одной стороны, нужна нам, просто необходима. С другой стороны, она чувствовала себя в этом крохотном уютном купе третьей лишней и частенько замыкалась в себе и переводила невпопад. Я уже кое-что понимала по-русски и могла отличить точный перевод от вольного. Но я не хотела смущать ее, не перебивала, мне было все равно, что она там переводит. Ведь главное было не в словах, а в наших взглядах, в обстановке интимной наэлектризованности, когда наши с Вадимом колени или плечи случайно соприкасались.
Приближалась ночь. Я изнемогала от желания и сказала себе, что, поборов всякий стыд, попрошу Ирину перейти в другое купе. И если Вадим не придет ко мне на нижнюю полку, то я приду к нему сама.
Все свершилось само собой. Ирину не надо было ни о чем просить. Она вышла в соседнее купе как бы поиграть в преферанс и осталась там до утра.
– Я знаю, ты не спишь, – сказал Вадим на хорошем английском. – Можно я тут присяду?
– А ты, оказывается, говоришь по-английски. Зачем же это притворство с переводчиком? – удивилась я.
– Так полагается, да и не хочу я выделяться из труппы. Ты мне не ответила. Можно я спущусь к тебе?
– Зачем ты спрашиваешь? Неужели ты ничего не замечаешь? Мне так легко играть главную героиню, потому что я... не играю вовсе. Ты мне нравишься... давно... с первого дня. Я, наверное, люблю тебя.
– Китти, ты такая славная. Ты красавица, ты умница. Ты чудесная. Но меня нельзя любить, Китти. Я меченый, я порченый... Я, знаешь, пьющий и к тому же – женат. Понимаешь, у меня в Питере жена и ребенок, – грустно сказал Вадим и стал гладить мои волосы.
– Ну и пускай жена, а я все равно тебя люблю. – Я взяла Вадима за руки, прижала его ладони к своим щекам. – У тебя такие красивые ладони, длинные тонкие пальцы. Возьми меня, люби меня. Ведь ты же не сможешь от меня отказаться, правда?
– Не смогу, – прошептал он и поцеловал меня в шею. Я вся размякла, как сухарик, который обмакнули в чай. «Какое мне дело до твоей другой жизни там, в Питере! Здесь, в этом поезде, ты будешь принадлежать мне. А потом – будь что будет!» – подумала я и положила голову к нему на грудь.
Вадим запер дверь купе, медленно раздел меня; заметив, что я дрожу, укрыл одеялом, потом разделся сам... Полка была такая узкая и жесткая, с этим тоненьким дорожным матрасом. Я все боялась, что мы свалимся на пол, но Вадим крепко держал меня. Моя подруга в Нью-Йорке говорила, что русские мужчины примитивны и эгоистичны в любви. Обманывала она меня, или ей просто не повезло. Вадим оказался умелым любовником, страстным и нежным. Я только теперь, после ночи, проведенной с ним, поняла, как бедна и убога была моя «любовь» с Майклом, всегда оставлявшим меня неудовлетворенной и раздраженной от его мальчишеской стыдливости, примитивности в любовной игре и моего собственного бессилия изменить что-либо.
На следующее утро мы с Вадимом проснулись каждый на своей полке, как ни в чем не бывало. Его холодный взгляд и обычный, дружески равнодушный тон приказывали мне молчать о прошедшей ночи... Я повиновалась, так как не хотела причинять неприятностей ни ему, ни себе. У нас было общее дело – съемка фильма, и это дело надо было довести до конца. А ночи любви – я почему-то была уверена – у нас еще будут. Ирина, казалось, все понимала, обо всем догадывалась, но виду не подавала.
Евпатория встретила нас жаркой погодой и теплым спокойным морем. Мы жили в гостинице в центре города, а съемки проходили на диком песчаном пляже за городской чертой. Добираться на съемочную площадку приходилось минут двадцать на машине. Дикий пляж был по-настоящему диким: ни лежаков, ни зонтов от солнца, ни даже туалета. Отсутствие туалета никого, кроме меня, не волновало. Все члены съемочной группы прекрасно справляли естественную нужду в прибрежных кустиках. И мне советовали, мол, ничего страшного, зайди за кусты, – ни от тебя, ни от твоей героини не убудет. Но я была не так воспитана. Я предпочитала несколько раз в день ездить на машине в город и обратно. Актеры посмеивались, фыркали: «Ну вот, наша американочка писать покатила. Объявляем сорокаминутный перерыв». Вадим молчал, не выражая ни одобрения, ни насмешки. Ирина сочувствующе кивала головой и отправлялась вместе со мной в город. «Не бери в голову, Китти, – говорила она. – Они все – продукты эпохи социализма, привыкшие к дачным удобствам на дворе и отсутствию туалетной бумаги. А я много раз бывала за границей. Я тебя понимаю».
Наши тайные встречи с Вадимом продолжались. Он прокрадывался ко мне в номер и оставался там до утра. Большую часть ночи мы занимались любовью, а оставшиеся пару часов до работы проводили в тревожном сне. Потом, невыспавшиеся, с темными кругами под глазами, мы приступали к съемкам и разыгрывали любовь на людях. Я все сильнее привязывалась к нему и уже не представляла, что станет со мной, когда съемки фильма закончатся и мне придется возвращаться домой в Нью-Йорк. Вадим говорил мне много красивых слов, но ни разу не сказал, что любит меня. Слово «любовь» было табу в наших отношениях, но если то, что мы испытывали друг к другу, не было любовью, тогда любви в нашем мире нет. Просто мы не хотели травмировать друг друга, понимая обреченность ситуации. Мы принадлежали к разным мирам. К тому же у него была семья. Хотя принадлежность к разным мирам в начале девяностых годов начинала сглаживаться, но это было только самое-самое начало интеграции России с Западом. Советский Союз еще не распался, и мы хоть и снимали совместный фильм, но все же под присмотром КГБ. Был у нас в группе один парень – помощник режиссера по хозяйственной части. Так, вроде милый мальчик, но уж слишком часто совавший свой нос во все хозяйственные и нехозяйственные дела. Ирина советовала мне быть с ним поосторожнее, не слишком откровенничать.
– Почему? – наивно спросила я.
– А чтобы не создавать ни себе, ни другим лишних проблем.
Проблем у меня и так было предостаточно, и лишние неприятности мне были совсем ни к чему.
Семнадцатого августа мы закончили съемки и вернулись в Москву. Фильм получился глуповато-смешной, определенно без претензий на Оскара. Но это был наш фильм, наше общее детище, и мы с нетерпением ждали, когда закончится озвучивание, монтаж и наступит день просмотра.
В Москве стояла липкая жара, и мы решили всей группой поехать в Серебряный бор искупаться. Там на даче нашего режиссера устроили пикник с шашлыком (из ресторана «Прага») и пивом «Балтика» из того же источника. Ели, пили и рассказывали политические анекдоты и смешные истории из мосфильмовской жизни. Ирина сидела рядом со мной и, как только замечала недоумение на моем лице, тут же переводила. Переводить ей на сей раз пришлось много, так как жизнь российских киноактеров была для меня terra incognita, а в политике я разбиралась и того хуже. Пожалуй, кроме Горбачева и Ельцина, никого из российских политиков я не знала, хотя читала английские газеты и понимала, что Россия переживает тревожную и одновременно благословенную пору больших надежд. Гужевались мы на даче до полуночи, а потом поехали спать к себе на Пресню.
Утром 19 августа я проснулась поздно. Меня разбудил телевизор, который был включен на полную мощность. От выпитого и съеденного накануне поташнивало и нещадно болела голова. Я еле поднялась с постели и пошла на кухню за кофе и аспирином. На кухне перед маленьким телевизором сидела в халате растрепанная и взволнованная Ирина. Соседские окна были распахнуты, и из других телевизоров и радиоприемников звучало непонятное мне – то же самое. Казалось, что гудело все: дом, улица, город.
– Что случилось, Ирочка? Почему ты так взволнована? Что они говорят?
– Дело плохо. Они говорят, что у нас в стране введено чрезвычайное положение, что президент Горбачев болен и не в состоянии выполнять свои функции. Вся власть теперь перешла в руки Государственного комитета по чрезвычайному положению – ГКЧП.
– Ничего не понимаю. Что все это значит? Ты говоришь какими-то газетными фразами. Ты не могла бы мне объяснить как-нибудь попроще?
– Китти, я сама ничего не понимаю. Только чувствую, что надвигается что-то ужасное. Это, наверное, коммунисты. Они хотят вернуть нас в прошлое.
– А где Вадим и все остальные? – немедленно отреагировала я. – Ты кому-нибудь звонила?
– Вадим сам мне только что позвонил и сказал, что пойдет к нашему «Белому дому» защищать город и страну от «коммуняк». Звал меня с собой.
– О Господи! А я? Я тоже пойду. Я сейчас, я – быстро. Я с Вадимом. Куда он, туда и я. Вот только кофе выпью и приму таблетку от головной боли, – сказала я, хотя пока что ровным счетом ничего не поняла, куда надо идти защищать страну и город и кто такие «коммуняки». Я знала только один Белый дом – у нас в Вашингтоне.
– Китти! Ты – иностранка. Тебе лучше остаться дома. Черт знает, какие времена наступают. Тебя могут схватить, посадить в тюрьму, еще потом обвинят в шпионаже или подстрекательстве. Тебе это надо?
– Молчи! Я знаю одно: я должна быть с Вадимом. Я пойду туда и найду его. Вдруг он ранен и ему нужна помощь. У тебя есть бинт и перекись водорода?
– Ну, ладно, упрямая девчонка. Тебя не переспоришь. Давай, собирайся. Вот тебе бинт и йод, – у Ирины тряслись руки.
Был четвертый час пополудни, когда мы вышли из дому. Жара спала. На улицах толпился народ: молодые, совсем юные мальчишки и девчонки, люди средних лет, старики – все несли в руках воззвания и листовки. Лица людей выражали одухотворенную решимость отстоять то, что было завоевано за несколько лет перестройки и гласности. «Гласность» и «перестройка» – эти слова были привычны, я выучила их еще в Америке. О новых временах в России уже несколько лет писали все наши газеты. Вынесенные толпой, мы дошли до Краснопресненской набережной. Российский «Белый дом» был окружен живым кольцом безоружных людей. Я все время вертела головой в поисках Вадима. Мы с трудом продвигались сквозь плотное кольцо народа. Стал накрапывать дождь, потом он перешел в ливень. У нас с Ириной был на двоих один зонт, который она предусмотрительно взяла с собой. Вадима нигде не было. В микрофон постоянно что-то объявляли. Я не могла разобрать слов. Ирина переводила, что танки вошли в город и ожидается штурм «Белого дома». Людей просили не расходиться. Стемнело, и сильно похолодало. У некоторых не было ни зонтов, ни плащей, но они, промокшие до нитки, все же упрямо не расходились по домам, боясь пропустить тот важный час, когда их присутствие здесь, перед «Белым домом», окажется необходимым и, может быть, даже решающим.
Прошло несколько часов тревожного ожидания штурма. Ничего критического пока не происходило, и измученные защитники перестройки все продолжали стоять живой изгородью перед «Белым домом», готовые к приходу танков. Штурм, видимо, откладывался на неопределенное время. Кое-кто стал потихоньку возвращаться домой. От станции метро «Улица 1905 года» прибывали новые толпы. У меня разболелись ноги. Хотелось к чему-то прислониться или присесть. Присесть было некуда – разве что в лужу. Приближалась ночь. Измученные, голодные, мы бродили от одной группы людей к другой в поисках Вадима, но его мы так и не нашли, зато Ирина встретила свою школьную подругу, которая, как и мы, бродила в безуспешных поисках своих брата и сына. Около двух часов ночи Ирина предложила нам вернуться домой, пока еще были силы передвигать ноги. Я в конце концов согласилась, проклиная себя за бессилие и беспомощность. Да, в защитники демократии я определенно не годилась.
Двое суток мы просидели дома – почти без сна – у телевизора и радиоприемника. От Вадима вестей не было. По радио передали об инциденте на Новоарбатском мосту, когда трое молодых людей вскочили на броню БМП и набросили на приборы наблюдения брезент. Я почему-то сразу решила, что один из тех троих был Вадим. Потом объявили, что двое парней погибли под колесами мечущихся, объятых пламенем БМП, а третий был убит выстрелом в голову. Имена погибших назвали позже, а я между тем уже убедила себя, что Вадим один из них – и заранее начала его оплакивать. Какова же была моя радость, когда 23 августа, оборванный, грязный, но живой, здоровый и улыбающийся, он неожиданно заявился к нам в дом.
– Вадим, где ты был все это время? Я, мы... искали тебя там, у «Белого дома», и не нашли.
– На баррикадах был, троллейбусы разворачивал, с танками боролся.
– Я так и знала, так и знала... Боже, какое счастье, что ты жив остался! – облегченно выдохнула я.
– Всё, девочки, – сказал Вадим. – Попытка путча провалилась, коммуняки проиграли, они больше не посмеют мешать нашей перестройке. К прошлому возврата нет и не может быть.
Я, не стесняясь Ирины, бросилась Вадиму на шею и расплакалась от счастья. Он не отстранил меня, прижал к себе, стал гладить по голове и приговаривать: «Не плачь, моя девочка. Видишь, я живой, меня не так-то легко отправить на тот свет... Но и радоваться тоже нечему. Я, в общем-то, пришел проститься. Закончился наш фильм, и наша с тобой сказка подошла к концу... Жена зовет в семью, да и делать мне здесь больше нечего. Завтра я возвращаюсь домой в Питер. Прости меня, если можешь, и не горюй! У тебя впереди еще много других... ролей». Произнес он эти прощальные слова четко, твердым голосом, не допускающим возражений и слёз. Словно приговор. Я и опомниться не успела, как он повернулся к выходу, ушел, захлопнув за собой дверь, и исчез из моей жизни. Навсегда. Без писем, звонков и встреч. На какое-то время после его ухода я застыла, как живая статуя, перед захлопнутой дверью.
– Не плачь, Китти! Другого конца и быть не могло. Вадим – чудесный парень, но он не для тебя. Пройдет время – и ты его забудешь, – утешала меня Ирина.
Я пробыла в Москве еще пару недель. Стоически выдержала отъезд Вадима, дождалась окончания монтажа и озвучивания нашего детища и, красиво одетая, накрашенная, улыбающаяся (как нас с детства учили говорить перед камерой «cheese»), предстала перед зрителями на просмотре фильма в кинотеатре «Россия». Наш фильм понравился публике, но особого успеха потом не имел, хотя для российского кино это было началом возрождения кинематографии после мертвого сезона конца восьмидесятых.
Это была моя первая и последняя работа в кино. Правда, я потом еще несколько раз снималась в рекламных роликах, но настоящей актрисы из меня не вышло. Я уже сыграла свою одну-единственную роль, которая выжала из меня все силы и вымотала душу. После возвращения в Нью-Йорк я вышла замуж за Майкла. Клин клином вышибают. Мне было просто необходимо как можно скорее забыть Вадима, а Майкл был рядом: любящий, преданный. Я раскрепостила его тело и научила его любить любовь. Мой выбор был абсолютно правильным. Майкл оказался прекрасным мужем, и вот уже семнадцать лет мы вместе и оба счастливы. В Россию я так и не вернулась. Первые несколько лет мы с Ириной часто писали друг другу. Постепенно наша переписка, как это нередко случается в жизни, почти заглохла. Правда, раз в год, на Рождество, мы всё еще обмениваемся поздравительными открытками. Коротко и вежливо желаем друг другу здоровья и счастья, без особых эмоций и лишних вопросов. Я ни разу не спросила ее о судьбе Вадима и стараюсь, как могу, гнать от себя мысли о том тревожном лете в Москве. Но когда накатывают сны, влекущие за собой сладостно-горькие воспоминания, мне просто некуда деться. Я снова и снова прокручиваю ленту нашего фильма и своей жизни в маленькой квартире на Пресне и думаю: «А что, если бы?..»
