Иван, Орлан и куриная слепота
Современная былина
Сторож Иван Залесов взорвался. А когда Залесов взрывался, он уже не обращал внимания ни на высокое начальство, ни на гнущих перед ним пальцы крутых братков, ни на богатых и бедных. Ни сословное положение, ни власть, ни деньги — ничего уже не имело для него значения. Только причина взрыва…
Любопытным во взрывах сторожа Ивана Залесова было ещё и то, что сторож Залесов никогда не взрывался матом. Наоборот, речь его становилась по-литературному правильной, слова и мысли словно заранее продуманы. Но это не обещало ничего хорошего для тех, кто вызвал в нём взрыв. «Залесыча лучше не выводить, если ты не хочешь узнать и услышать о себе то, что никогда бы не хотел о себе знать и слышать», — поговаривали старожилы базы. И верно, если ты привык видеть себя важным и значительным, крутым и сильным, то во время взрыва Ивана Залесова мог предстать с совершенно другой стороны… Суров и строг становился к человеку Залесов, если взрывался.
А взорваться ноне легко даже в этой глуши Караканского бора, где нёс свою службу сторож Залесов, охраняя базу отдыха людей духа неяcного, русским не назовёшь, если мерить по сказаниям, по былинам и подвигам подвижников земли русской. Да, смутно всё во времени оном. Всё разорвано, размётано… то ли капитализацией, то ли глобализацией… Кто враг, где граница — не разберёшь… Слова разные, туманные, заумные. А за словами одно — сатанеет, беснуется человек. А как в народе, так и в природе. И землю уже под ногами трясёт. Но люди все никак уняться не хотят — лютуют в бесплодной ненависти своей. И ладно бы око за око, зуб за зуб, президент президента, претендент претендента — нет, рванут адскую машину где-нибудь на базаре или в театре, где полюднее, побольнее, побессмысленней и жесточе. Конечно, всё это в городе — в лесу поспокойнее. Но кто его знает, может, на фоне вековых молчаливых сосен, мудро хранящих свою тайну, на фоне тишины и щебета птиц взрывы и вся глупость человеческая чувствуются ещё острее и горше. В городе — то за шумом машин, за потоком, за скопищем и взрыва не услышишь, не только выстрела. А упал кто, тут же оттащат, кровь песочком засыплют, затрусят, замоют — и поехали дальше… А то, что кровь не смываема, об этом уже никто и не помнит, не думает: все материалисты, коммунисты, атеисты, капиталисты… Да, механические какие-то в последнее время едут из города люди, словно завели их всех одним ключиком. Различаются только тем, что одни на иномарках, а другие на отечественных «шестёрках». Отсюда и оценка друг друга, степень личной значимости, мнения и самомнения; выстраиваются по этим же признакам иномарок и «шестерок» в некую даже иерархию, сословность, поглядывают друг на друга свысока или с завистью.
Глядит сторож Залесов на эту иерархию, на эту сословность — «и скучно, и грустно, и некому руку подать…» — колёсики, а не люди. Редко даже вздохнёт человек — значит, не глядит в себя… А если и вздохнёт, то как-то самодовольно, что, де, вот, сторож, приехал к тебе на красивой иномарке получить ещё и природы кусок… Надо бы выезжать на природу почаще, да дела, дела… — говорит такой человек и гладит себя по груди и по животу, как правило, по лишнему. А человека с красивой душой совсем редко встретишь. Конечно, душа у каждого есть, но, попробуй докопайся, попробуй вытащи её из-под толщи, из-под спуда жира эту душу... Иногда вытащишь, но лучше бы не вытаскивал… Редко о бытии, даже в лесу, с кем поговоришь. А казалось бы, где, как не в лесу, человеку задуматься, внутрь себя заглянуть, самому свою душу на свету подержать, на предмет чести или бесчестия проверить, потрясти… Перед вечностью постоять или хотя бы посидеть перед ней на пне или брёвнышке. В городе-то за величием уличных фонарей и звезды ни одной не увидишь, где уж там о душе, о вечности, о Боге вспомнить, о несмываемости крови… Постойте, посмотрите на себя, на небо, хотя бы здесь, в лесу, в бору, на берегу моря. Может, это море в чём-то и горе: плесневеет, берега моет, как всё рукотворное — несовершенно. Но всё же место, где сторожит Залесов, с городом не сравнишь: звёздный ковш над морем висит, сосны небо упирают. Стоишь, словно на краю земли, под звёздами — до вечности будто рукой подать. Но нет, перед вечностью уже не стоят. О бренности земной жизни не думают. Понавезут из города эти самые пресловутые ляжки Буша, жрут, пьют без меры, повключают в своих машинах визжащие магнитофоны и ничего другого больше не видят и не слышат: ни музыки леса, ни молчания неба, ни мудрой тишины сосен. А если даже привезут на море младенца, всё равно рядом магнитофон… Взорвётся, бывает, малым взрывом Иван: «Да вы хоть младенцу-то дайте послушать шум волн, пение птиц…». Пожимают люди плечами: чего это сторож раздражается, садись лучше, выпей с нами…
Глядит на таких людей сторож Иван Залесов — и казалось бы, должен он, живущий один в глуши большую часть годового цикла, радоваться каждому появившемуся у него человеку, собрату, сопутнику по земному бытию. А радости нет; впору, как Диоген, живший в бочке, зажигай среди бела дня фонарь и броди среди людей, со словами: «Ищу человека...»
Да, не просто стало отыскать на земле человека (чело веков). Хотя заезжают на базу к Ивану Залесову разные люди: знакомые и незнакомые, бедные и богатые, новые хозяева базы и новые хозяева жизни… Новых хозяев земли, вроде, ещё не было, но кто знает!.. Распирает человека собственное «Я», ох как распирает, у иного «Я» — весь алфавит. Наворует, накружит, отмоет такой какие-то деньжишки, навешает на себя золотых цепей — и сразу вдруг умным становится, важным, вальяжным, разговаривает через губу, смотрит на всех свысока… Глядит Иван на людей, на новых и старых русских, на хозяев и не хозяев жизни, и грустнеет его взор, да так грустнеет, что устаёт он за лето от людей и уже ждёт не дождется поздней осени, когда останется совсем один с мудрыми молчаливыми соснами да трудягой дятлом. Перестукивается Иван с дятлом топориком, переговаривается с молчаливыми соснами, запрокидывая голову, вглядывается в светил численность и готов повторить за поэтом:
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе…
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога.
Но это только тогда, когда Иван Залесов остаётся на этой лесной базе один. А пока не один, морщины на его челе не расходятся: увы! — всякий новый человек, кто он — друг или враг?.. Или «и не друг, и не враг, а так…»? С чем тот или иной гость пожаловал? За водой ли к колодцу… что надо доброму молодцу?.. Дело ль пытает, от дела лытает?.. Или заблудился в лесу и выехал, куда вела дорожка… или пьян немножко… Поглядывает Иван то влево, то вправо: сторож есть сторож, дозор есть дозор… Да и как Залесову не поглядывать: с одной стороны племя дикарей вечно рыщет, непременно что-нибудь с базы сопрут. С другой — братки соседнюю базу под себя подмяли, «гуляй, рванина, от рубля и выше», палят из стволов во все стороны. Не судья Иван людям. Но не подходит ему братковская песнь. Вроде бы и удалая, да бессмысленная. Напоминают ему братки в своем сходе, сборе-соборе слова ещё одной песни: «Двери настежь у вас, а душа взаперти…». Так и у Ивановых соседей-братков: всё вроде настежь — и двери, и рубаха, и душа… Да дух тяжёлый, спёртый, запёртый… Могильными пропастями земли, а не высоким духом неба от соседей братков тянет. Вроде бы и договор у сторожа Ивана Залесова с ними есть : он в их монастырь со своим уставом не лезет. Но и они не нарушают его одинокой молитвы. Только договор есть — где Бог и честь. А где высокие принципы и добрые понятия нарушены, туда держи ухо востро, а глаз быстро, зорко… На совести соседей-братков уже и коровка Ивана Залесова: пристрелили-таки, нарушив даже волчьи законы — не красть овец, где живёшь. Но порешили братки коровку, где жили, весной, за три дня до отёла. Как говорят, «на сносях». Какое там по весне было мясо — кожа да кости, да плод в боку, куда ушли все последние коровьи соки… Да порешили и плод вместе с коровкой. Право, невесёлая «охота» — пристрелить и разделывать корову с шевелящимся плодом в боку. Даже в языческой Руси таких жертв идолам не приносили. А славная была коровка, все за молоком к ней ходили: одна на весь берег была и душу имела. Когда однажды Иван Залесов взорвался и, перенося взрыв свой с людей на животное, отхлестал коровку без какой-либо особенной вины её, она заплакала. Стояла и плакала самыми настоящими кроткими, ничем не защищёнными слезами. И сын Ивана Залесова видел эти слёзы и не может забыть и простить это отцу. Не забудет и Иван Залесов до конца своей жизни. Обнял он тогда коровку за шею, упал перед ней на колени и просил прощенья, плача вместе с ней. Да простила ли — не знает. Не успел на эту тему с коровушкой душевно поговорить: опередили братки, спустили с охудалого за зиму тела шкуру, несмотря на уже торчащий, шевелящийся сбоку плод. «Да…» — вздыхает про себя Иван Залесов. Где уж тут про высокие принципы, когда живём как шакалы.
Нет, не может снять дозор Иван Залесов ни слева, ни справа: к морю лицом встанет — по правую руку братки-бандиты, по левую — племя дикарское. К лесу лицом повернётся, всё то же, только наоборот… А бродячее племя еще хуже братков. В поисках и в состоянии своего воскресного уикенда (по-русски — «отдыхаловки») эти весь лес готовы поджечь или вырубить, лишь бы им тепло было или машину удобно поставить, или «змея» с дерева снять. Спилят с десяток добрых сосен, чтобы «змей» с деревом на землю упал, и всё нормально. Ни душа, ни голова не болят, разве только с похмелья. А ведь ради детей своих таким образом «змея» достают, и в их присутствии. Ведь это они, их деточки, «змея» на дереве повесили и пап с мамами на помощь позвали. Ну, те в топоры, в пилы — и помогли, для них всё, для деточек… До чего стали неприбранными люди, без царя в голове. Нет, не хватит на таких людей ни леса, ни вод, ни у какого Бога не хватит. И вроде бы все в экономисты, в юристы метят. А попадает такой экономист на природу, в лоно своё, и так напоганит, что не приведи господь быть рядом с таким юристом-экономистом. Изо рта мат — в рот пивная бутылка, которая тут же после валяться на земле останется. Вот тебе и весь homo sapiens sapiens — человек дважды разумный. Так прочитал Иван Залесов о человеке в одной энциклопедии, а почему «дважды» — так и не понял. Один раз разумным не назовёшь, не только дважды.
Да, на фоне природы, на фоне её красоты нерукотворной ещё тяжелее порок и безобразие человеческое смотрятся, чем на фоне шума городского. И не расходятся морщины на челе сторожа Ивана Залесова до самой-самой поздней осени, поглядывает сторож то вправо, то влево. Кого несёт, каким духом потянет…
А с приходом осени, с отходом бабьего лета, с отлётом паутинок начал поглядывать Иван Залесов и в сторону моря, и день ото дня внимательнее и напряжённей, словно ждал кого-то, тревожась… Вроде срок пришёл, а того, кого ждал Иван, всё нет. Смотрит Иван Залесов на море, но не в сторону противоположного берега, а ищут его глаза что-то над морем, в поднебесье. А ищут глаза Ивана — Орлана, своего давнего друга, с которым проведёт Иван Залесов последние дни самой поздней осени, уже предзимья. Закроют они с Орланом, как говорят, сезон. Пролетят мимо самые последние стайки уток, откурлыкают в сторону южную свою печальную песнь журавли, покинут Обское море чайки, разъедутся в город последние люди, и останутся на пустынном берегу только Орлан да Иван. Орлан в небе — Иван на земле, словно одни во всем мире. Орлан будет кружить в небе, а Иван ходить по земле, готовясь в зиму.
Поглядывая на холодеющее с каждым днём море, Иван тревожился не столько от приближения холодной зимы, которая, как ни ожидай, как ни готовься, ни предчувствуй, всё равно свалится как снег на голову, задует, заметёт в одночасье. Он с тревогой ожидал не прихода зимы, а её предвестника, Орлана-белохвоста, который уже несколько лет прилетает в эту часть моря и одиноко кружит над морем, над Иваном. Улетит Орлан, и останется один Иван… Улетит Орлан, и встанет в ту же ночь море, затянется льдом. Зима… А пока Иван поглядывает в небо над морем: прилетит ли в этом году Орлан-белохвост, долетит ли?.. Переживает Иван за Орлана: лететь над землёй, где правят бал неприбранные, без принципов, без царя в голове люди, опасно… Иван Залесов помнит, что в первый раз Орлан появился здесь не один. Вначале орланы появились парой, парой кружились над морем, то разлетятся, то снова соединятся и летят рядом.
«Что это за запоздалые коршуны?» — подумал сначала Иван. Но коршуны улетают самыми первыми ещё в сентябре, а был уже поздний октябрь… Да и для коршунов что-то уж больно крупные, даже издали. Взял сторож бинокль, приложил к глазам и узнал в паре орланов. Красивая была пара, радовала глаз, тешила душу высотою полета, размахом крыла. Есть еще красота и разнообразие в мире, — радовался Иван.
А через год прилетел только один из орланов… Да, трудно пролетать над мелкими людьми большой птице.
Но прилетел Орлан, прилетел и в этом году. И хотя прилёт Орлана означал для Ивана, что скоро зима, долгое, засыпанное снегом одиночество, Иван ходил по базе довольный. А однажды, лёжа на кровати, он почувствовал, как она под ним заходила, задвигалась, заскрипели не то пол, не то стены его сторожевого домика, и он понял, что это землетрясение. Землю трясло… стреляли, взрывали, убивали где-то друг друга суетливые люди, тревожа, расшатывая землю… Но Орлан мерно кружил над морем, над базой, над головой и душой Ивана Залесова. И в этом мерном полёте чувствовался какой-то высший порядок, какая-то божественная стабильность; спокойствием и величием Природы и Жизни веяло от мерного взмаха больших крыльев. Во всяком случае, для Ивана Залесова это было так. В течение дня Иван непременно отыскивал, ждал в небе Орлана и, увидев его, успокаивался. И Орлан словно знал, что его ждёт, им любуется человек, непременно прилетал и делал круг над базой, над головой Ивана, остро поглядывая вниз на человека. И обменявшись взорами, они продолжали заниматься каждый свои делом. Красивая умная птица видела, что здесь для неё не враг, иногда она опускалась совсем низко, позволяя Ивану вдоволь налюбоваться собой. И Иван любовался, видя в полёте, в движениях Орлана великий ритуал Жизни.
И когда в субботний день, на редкость теплый для двадцатых чисел октября, на базу въехали люди, сторож Иван Залесов был приветлив и спокоен. Люди эти были гости других людей, отдыхающих по протекции хозяев здешней собственности, и в этом предполагалась уже некая порука порядка и ответственности. Ещё Иван слышал, что люди, въехавшие на базу, — жители некоего элитного поселка Изумрудный. Хотя с образом «элиты», элиты общества, элиты государства эти люди в сознании Ивана Залесова как-то не очень вязались, когда он сравнивал эту новую «элиту» с образом, например, Андрея Болконского и его отца, Болконского-старшего… Конечно, хорошие дома, может быть, у этих людей есть, и деньги кое-какие есть…и машины есть. Но вот от Конфуция с его «совершенным мужем», или от Будды, отказавшегося от царства и часами молчаливо стоявшего под деревом познания в ожидании небесного поучения или от наших отцов-пустынников с их духовным опытом «затвора», смирения духа и плоти — такого у этих элитных людей — увы! — пока что-то не замечалось. Зато наблюдалась у подобного типа людей уже некоторая небрежность: например, покушают хорошо… понавезут в изобилии те же куриные ножки, не доедят. Бывает, только надкусят… и не повесят эти только надкушенные ножки-ляжки на дерево хотя бы той же белке, тем же полозкам, тут же снующим по коре сосен,… а сгребут всё это небрежно ногой на месте кострища или свалят все в ямку отхожую, не отделив от дерьма даже хлеба — для той же птички, пусть даже привычного воробья. Нет, не помнят уже о птичке. Не сверят себя с «совершенным мужем» или хотя бы с каким старцем из нашего Отечества, из Оптиной пустыни или ещё из какого места... Были же старцы, с чьей жизни пример можно взять, подумать... Но — увы! — в своём Отечестве нет пророка.
Нет, на настоящую элиту люди, заехавшие на базу, на взгляд сторожа, не тянули. А когда пропустили по стаканчику, расчехлили ствол и начали палить во все стороны света, то как-то совсем элитарность их потускнела. И напоминали они собой уже не то братков справа, не то дураков слева… А повернёшься лицом к лесу — всё то же, только наоборот.
Насторожился сторож Иван Залесов: то ли пойти унять?.. Но попробуйте отнять у ребёнка игрушку, которой он ещё не наигрался… Или чёрт с ними, палят вроде по пластмассовым бутылкам. Конечно, не украшала эта пальба ни «элиту», ни базу, ни сторожа Ивана. Читал где-то Иван Залесов в книгах заповедальных, что даже перо, упавшее от пролетавшей птицы, вызывает гром на дальних мирах. Каким же тогда громом и погромом отзываются эти выстрелы? Надо бы пойти и унять… Да устал уже Иван унимать, напрягать нервы, устал говорить людям. Тяжело говорить с сытыми людьми из элитных домов. Завтра съедут сами, завтра восстановятся тишина и покой, останется он один. Завтра он скажет им на отъезд. Завтра…
И вдруг в это самое время, под эти самые выстрелы влетел на базу Орлан, и тут же направился на него ствол и грохнул выстрел… Вздрогнул сторож Иван, сжались на лице его скулы: «Ах, ты племя безмозглое, подлое и слепое!..»
Замахал торопливо крылами Орлан, с силою забирая в сторону и вверх, в спасительную высь. Промазали стрелки. И пусть благодарят Бога!.. И взорвался сторож Иван, словно все взрывы, о которых он слышал, отгороженный лесом, сдетонировали в нём разом. Пусть благодарят Бога… Иван не смог бы простить этим людям своего друга Орлана. Он уже простил подобным людям одного своего друга, добрейшего пса хромоногого Вовчика — приблудившегося к Ивану бездомного бродягу, брошенного кем-то в лесу. Он уже простил раз, не отомстил, предал, смирился, когда лютый питбультерьер одних тоже сытых людей вырвал Вовке трахею, разорвав горло… Он уже простил, пролежал ночь, как в бреду, борясь с желанием открыть потаённый схорон, достать припрятанный ствол и положить этих псов и людей, людей-псов со всей их озверелостью в одну яму, и закидать землёй и ветками, как взбесившихся ядовитых собак. А самому уйти потаёнными тропами… И не зарыл в одной яме, и не ушёл потаенными тропами куда-нибудь туда, где собиралась смутная рать под знамёна ислама… Да, негоже менять знамёна, менять веру, под которыми родился. Но всколыхнись вместо знамён ислама знамена Запорожской сечи, и кто знает, где был бы сейчас Иван. Да, увы! — не только нет прежней вольной Запорожской Сечи, но и сама Украина в НАТО засобиралась. Что они там, хохлы, совсем посдурели, что ли?.. Да разве можно Тараса Бульбу, которого словно видишь на полотне художника Репина пишущим «Письмо турецкому султану», представить пишущим прошение в НАТО, просящимся в НАТО… Тараса Бульбу!.. который говорит жиду Янкелю, видевшего его сына Андрия у поляков:
— Так это выходит, по-твоему, он предал отчизну и веру?..
— И ты не убил тут же на месте его, чёртового сына?..
Нет, не может представить сторож Иван Залесов Тараса Бульбу пишущим прошение в НАТО, в другую веру. Это больше подходит Янкелю с его безродной душой: где лучше — там и отечество, где деньги — там и вера…
Нет, не убил тогда тех зверей-людей сторож Иван Залесов, не переступил черту: не дал Бог… Прогорел ночь, как в бреду, сжав челюсти… Но сколько можно прощать… сколько можно терять друзей… сколько можно предавать?.. Ведь бездействие, не отмщение — это предательство. И взорвался Иван, и пошёл, и сказал:
— Господа!.. гости дорогие, люди вы добрые, мне понятно в вас то, что вы не хотите оставить после себя что-то другим людям. Не хотите оставить крошку от своего жирного обеда даже птичке-невеличке: всё превратите в дерьмо, смешаете с золой, с пылью и грязью в полном небрежении своём. Но мне непонятно, почему вы не хотите оставить ничего даже своим детям. Ведь у вас есть дети! И убив в небе Орлана, на что покажете вы им, как на красивый, свободный полёт?.. На «ножки Буша»?.. Или на обкаканный зад своей доморощенной курицы?.. Что покажете вы своим детям на небе и на земле, с чем сравнят они полет и красоту своей мысли?.. Куриная вы слепота!..
Взорвался Иван, и ему было уже наплевать, что подумают о нём эти и другие люди, обидятся или не обидятся, заплатят ему или не заплатят… Ему было уже наплевать на их деньги, наплевать на всю их экономику, в которой не было место Орлану. Наплевать на провозглашённые тезисы: «жить по закону, а не по понятиям». Наплевать на такой закон, в котором нет добрых, высоких и крепких понятий. Иван Залесов взорвался, он уже словно скакал в сторону Запорожской сечи, где вольно и весело писалось письмо турецкому султану. Скакал туда, где закон не расходится с высшими понятиями чести, туда, где наивысший закон выражен в словах: «Закон мировой пощады требует полного уничтожения гада», и запечатлён в Георгии Победоносце, поражающем копьем змея-гада. Не в личных целях, а во имя мировой пощады.
— И не занимайте в этом Законе место «гада», добрые люди… Убив Орлана, вы убьёте себя: на чём вы обновите свое высокое слово, на чём обновите образы своих сказаний, если в вашем небе не будет Орлана, а на земле дурака Ивана?..
Или вы надеетесь, что образы высоких сказаний пробудят в ваших душах поэты толстых журналов?.. Нет, слишком больны они самомнением, алчны в деньгах, слишком далеки от Лукоморья, и оно никогда не откроет им своих тайн. А потому берегите в небе Орлана и любите сказавшего вам это Ивана.
Так закончил свою речь сторож Иван Залесов и пошёл, собирая осколки своих разлетевшихся во все стороны мыслей… Люди извинялись, говорили, что подумали: на базу залетела ворона… Но как можно извинить совершенно зрячего человека, который уже не может отличить в ста метрах ворону от Орлана?
Люди назавтра уехали, и остался на базе один Иван. Сколько ни смотрел в эти дни Иван на небо — Орлана поблизости не было. Только однажды увидел он его, далеко стороной облетающего базу. Конечно, Орлан имел полное право считать, что здесь его предали…
Подул уже холодный ветер, пошёл снег. И в первых же числах ноября море в районе Караканского бора встало, паря отдельными, еще не затянутыми льдом полыньями. Сторож Иван Залесов одиноко сидел в своей избушке перед окном с видом на ещё парящее море. Зима… Вдруг он увидел на льду какие-то живые фигуры. Для людей они были маловаты. Да и не могли ещё люди выйти на такой лед… Для местных черных воронов, зимующих в лесу, слишком крупны… Собаки?.. Собаки тоже не пойдут по такому льду. Сторож Залесов достал свой дозорный бинокль и, выйдя из дому на полянку перед морем, приставил бинокль к глазам. На льду, прямо напротив базы, сидело сразу шесть Орланов. Они поднимали, взъерошивали перья, выпячивали свои груди, поглядывая в сторону базы и человека, словно демонстрировали свою силу: знай наших… Черные вороны, подлетевшие к своим более крупным собратьям, прыгали между Орланов, как воробьи между ворон. Орланы же сидели осанисто и важно, не обращая на воронов никакого внимания, и все они смотрели в сторону базы… Иван улыбнулся. В этот же день Орланы улетели, море окончательно сковало. Сторожу Ивану Залесову предстояла долгая одинокая зима, длинные ночи да тусклый свет керосиновой лампы. Но он ходил по базе довольный. В нашем полку прибыло. Берегись, куриная слепота!..
