ЗАБЫТЫЕ ИМЕНА
Выдохнут детство своё, скажут: мы были.
Скажут: глядели сквозь небо и землю,
жгли травяную память.
Долгие проводы, значит, короткие крылья.
Скажут: когда мы забыли себя,
небо кололи шипами.
Выдох глубокий, как сон. Бездорожья узоры.
Чтобы идти, недостаточно слова «дорога».
Скажут: а роза упала на лапу Азора,
рабскую волю его оцарапав немного.
Свет перекрёстков, как путь в облака отражений,
в слёзы, что угля чернее,
в силу, что жаждой змеится.
Скажут: любовь – очевидный закон умножений,
яблочный пудинг – на завтрак – с мечтой и корицей.
Зубик молочный уносит бесстрастная фея
в атомный хаос. Белеет журавль Нагасаки.
Вечер облатками полон. От жизни мертвея,
каждый рождённый – гуляющий зверь в зодиаке.
Каждый с заглавной записан в единую книгу.
Роза ветров на закладке с лавандовым цветом.
Скажут: пусть роза упала, но есть земляника,
новое имя и путь в безымянное лето.
ВСПОМИНАЯ ДОЖДЬ
Вспоминая дождь, говорю – жара.
Мне бы ливней долгие вечера.
В небе плуг – по кукольным нитям вжик,
по мечтам заоблачным – кто там жив?
Раскалился воздух, и водосток
не поёт.
Июль, окна – на восток.
В прошлом – запад, Вудсток и рок-н-ролл,
но недавно дождь сказал: богомол.
Он всегда был в памяти – богомол,
и обряд с мячом или футбол,
и поля сражений или круги,
heavy metal, золото и долги.
Богомол.
Он жив, но на бис – один,
словно Гильгамеш или Аладдин.
Вязнет мушка в мифах и в янтаре,
взят «на мушку» Зигфрид в большой игре,
на игре помешанный гитарист
в полупрофиль вылитый Ференц Лист.
Вспоминая дождь, говорю – потоп.
Пусть Эзопу он на один глоток,
но по морю пенному вечерком
чей-то мальчик шествует босиком.
Он кому-то шепчет: иди, иди.
И идут дожди вслед за ним… дожди.
РАПСОДИЯ НОЧНЫХ ОКОН, или ТЕНЕВОЕ
«Архетипы походят на ложа рек,
высохших, потому что их покинула вода,
которая может вернуться в любое время».
Карл Густав Юнг «Вотан»
1.
Сказать бы многое – от встреч
до направленья взгляда.
Дано словам куда-то течь
в пределах звукоряда.
Сказать о солнце над пчелой
напевными псалмами…
Но говорила тьма со мной
знакомыми словами –
о долгом времени своём
в оконной крестовине.
Чирикнул вечер воробьём,
не лёгок на помине,
и пульса нить почти в натяг,
и воздуха – на выдох,
и сон на глаз кладёт медяк,
второй медяк не выдав.
2.
Всего-то ночь и мотылька полёт,
но тень его – трепещущая сила.
Ужасна тень, а мотылёк красивый,
он словно Богу ужин подаёт.
Безмолвный гость, но звук его пыльцы,
слетел на пыль оконную до срока
глубоким эхом, словом или слогом,
напомнив мне усиленное «рцы».
3.
На кисточках небесного зонта
давно исчезла линия заката.
Душа моя на краешке окна
глядела, как ягнят пасёт Геката.
Похожие на юные стихи,
на чёрный пепел писем и видений,
на свод имён, на гласы панихид,
но глубже вдоха, времени, идеи.
Теснясь на разветвлении дорог,
кудряшками впечатываясь в космос,
они дышали тьмой и пили срок
в своём порядке до озноба костном.
Направо – ели сёмгу рыбаки,
налево – пятилистники сирени
искали девы, наперегонки
бежали их взлохмаченные тени
в попытке уплотниться веществом,
в желании одном – осуществиться.
И был казённый мир большим окном,
в котором тени обретали лица.
4.
Птиц не слыхать – по ту сторону дерева
тайное имя полётами меряют.
Некуда выше, лишь вдаль и вокруг,
или – на ангельский луг.
Рыб не видать – по ту сторону вод
лепят из старого слова восход,
чем-то сродни невесомой плотине
с каплей тенаровой сини.
Спит южный город в сиянье огней,
и просыпается болью камней.
Свет по ту сторону окон –
всё ещё лунное око.
Всё ещё сон. Голоса по ту сторону,
снова зовут меня рыбы и вороны,
чтобы сказать, как бессмыслен вопрос
там – по ту сторону грёз.
5.
Небо распахнулось, сквозняком
в дом вошло, качаются от ветра
аспидные брички облаков.
Кто-то тянет: на Большом Каретном…
Стук-постук копыта. Не спешат
вечности безликие служаки –
ждут, пока неведомый левша
цепь куёт блохе большой собаки.
Кажется, нет яда горячей,
чем из пасти сумрачного зверя.
Рыбы, звери – окнами ночей
в сон приходят к каждому – по вере.
Мама мыла раму, – говорят
и плывут по облачному краю.
Раму мыть – запутанный обряд –
раму надо мыть, не умирая.
Если же тоска весомей рам,
ночь доносит давний плач Рахили.
Матерь Божья… – шепчут до утра
яблони, что не плодоносили.
6.
Хай-тек, барокко и ампир…
Но цирк всегда один – бродячий.
Когда болезнь качнула мир,
он стал одышливым, сидячим.
И маска справилась с лицом,
и каждый знал свой список окон,
лишь тень беспутным двойником
могла пройти сквозь поры стёкол.
Струись, Летейская вода,
теки, текила, шерри-бренди,
от буйства тени до стыда
за общий дух, что разом сбрендил.
Ветошный воздух или круг
в пространстве вечных геометрий…
Но, может, новый Флеминг вдруг
напишет бога в чашке Петри.
И незачем тогда кричать
в своём раю седому Мунку,
и ангел – главную печать
положит в старенькую сумку.
7.
…Слышу древний распев. Но во сне плачет город.
Город падает крышами в ноги соборов,
осыпается шёпотом стен до утра,
и клубится по взлётной, до гребня крыла.
Город-камень и свет, или город-дитя
от зачатия до гробового гвоздя,
и ведёт его за руку море,
не шумит, не бунтует – глаголет.
Город – звук, собиратель домов и людей,
моё имя возьми на растопку, владей, –
пусть потянется дымом за чайкой
и утешится рифмой случайной.
____
ВНОВЬ
Вечер, туман, свобода
слов, отмолчавших в кровь.
Где-то начало года
значит «как будто вновь».
Вновь испечённым хлебом
выдохнет чья-то печь.
Между землёй и небом
ветра хмельного речь.
Между окном и птицей
с бездной играет век:
будет тебе землица,
будет и человек.
