ИЗ ПАМЯТИ
Ночами караулил склады.
Кругом тоскливо и темно,
а за оградой, совсем рядом,
горит в ночи Её окно.
Я наблюдал за ним с надеждой,
что я увижу, как она
войдёт и опадёт одежда…
О, как красива и стройна!
Она у зеркала садится,
В постель ложиться не спешит,
а на плечо садится птица,
и на коленях кот лежит.
От нежности я тихой млею
и озираю пост с трудом.
Мне хочется быть рядом с нею
И с этой птицей, и с котом.
Снежинки падают всё чаще,
И не жалеет вьюга нот.
Я лишь боюсь, что разводящий
быстрее смену приведёт.
ОДЕССА
Загадочные зданий шпили
под дуновеньем злого ветра,
как паруса, так долго плыли
на бригантинах и корветах.
И долго реял флаг пиратский
на катерке обыкновенном…
Мешался говор азиатский
с Европой важной и степенной.
Шумели бойкие базары,
авто устраивали гонки.
Перемешались здесь хазары
и худенькие амазонки.
Здесь искренние фармазоны
всегда неистово и кротко
цветов букеты с Аризоны
дарили тоненьким красоткам.
Но пахли хрупкие листочки
не зря причерноморской пылью.
И важные ступали дочки,
а рядышком мамаши плыли.
Плыла так, состоя из пыла
обыкновенных волн морских,
застиранная едким мылом,
тельняшка улиц городских.
***
Есть грусть во мне – она не от простуды,
есть сумерек очерченное действо,
есть груды слов, оставленные детством,
где ожиданье музыки и чуда.
Есть март, где снег и мартовские всплески
отчаянья, когда вновь ветер резок,
лицо твоё напоминает фрески,
и вновь страшит случайный перелесок.
И все твои заклятья и проклятья
не стоят неба синего, где снова
не солнце убегает от объятий,
а только верно найденное слово.
***
В той Польше благонравной,
хоть своенравной очень,
с тобой две ночи славных
то плачем, то хохочем.
И мне необходимо
с тобой по снегопаду
бродить, читать Тувима
последнюю балладу,
написанную в Лодзи…
Мой дедушка из Лодзи
имел капризных дочек.
И у одной из дочек
родился я – сыночек.
Я в Польше был наездом,
проездом из Парижа.
Под звёздной стоял бездной
и голос деда слышал.
Он окликал двух дочек,
играл он с ними в жмурки.
Не знал, что я – сыночек
меньшой его дочурки.
Я слышал его голос
до самого вокзала.
И там, где тьма кололась,
вновь солнце проступало.
ЛИЛЕ ГАЗИЗОВОЙ
Вот-вот начнётся листопад,
и лето – за оградой,
и снова проза невпопад,
как будто так и надо.
Шуршат слова все, как листва,
и сложно им признаться,
что женщина опять права,
хоть ей давно за двадцать.
И возникает в тишине
звёзд бормотанье к саду,
где растворилась ты во мне
подобно листопаду.
И ноты с нотного листа
уже листвой опали.
И вновь манят твои уста –
они нежнее стали.
И непростую речь шута
я пробую на ощупь,
а ты красива и чиста,
как на опушке роща.
***
Жизнь нас с тобою разлучить могла,
но мы её не зря познали пламень,
и снова отступила злая мгла,
не выдержав сраженья с облаками.
Опять с тобою душами срослись,
и смотришь ты влюблёнными глазами
вся – как волна (она то вверх, то вниз),
и будущее снова вместе с нами.
***
Вот темнота раздвигает уста
и проваливается в них день,
весь город, ворота, четыре моста,
трамваев грустная звень,
бомжиха, тоскующая о том,
что ресторанный свет
похож на самый крутой подъём,
а сил у неё давно нет.
И грустные светятся фонари,
и мысли уносятся прочь,
и, кажется, что до самой зари
плачет, как нищенка, ночь.
И властвует обоюдная фальшь,
увы, затянулась игра,
и по бумаге скользит карандаш,
вдогонку за ним ветра.
И чёрен город, как слепота
покорных вам женских глаз,
и темнота раздвигает уста,
словно в последний раз.
***
Ты обнажалась медленно при мне,
когда луна маячила в окне,
а на столе одна свеча горела.
И вот уже совсем обнажена,
а в комнате блуждает тишина
и вдруг светиться стало твоё тело.
Светилось твоё тело, как свеча,
беззвучно о любви своей шепча,
и становилось нотною строкою,
где леса благовест достиг небес
и зазвучал уже рояль окрест,
соединяя вместе лес с тобою.
И тел произошло тогда родство,
возникнув музыкой из ничего,
ликуя, мир собой преобразуя,
и я познал твою любовь до дна,
когда в окне маячила луна,
а пальцы пробегали, озоруя,
по волосам твоим…
***
Пошли мне дождик на два часа,
а если захочешь, на три,
чтоб слышались в нём листвы голоса,
а также молитва зари,
чтоб дождинки неслись, как дробь,
и бились так об асфальт,
чтоб ты моею была, и чтоб
от жизни опять был фарт.
И я не буду с тобой флиртовать,
а сразу – за тем углом –
я буду без устали целовать
тебя и грозить добром,
которого снова не накопил
и более не накоплю,
но главное, что я сказать не забыл
о том, как тебя люблю.
Пусть снова жизнь кругом не ахти –
другой, к сожаленью, нет,
и ты, пожалуйста, перечти
любой Ронсара сонет.
И пусть клокочут четырнадцать строк,
несутся вперёд, как флот,
а падший ангел, как бывший бог,
ко мне пусть тебя ведёт.
***
Возвращаясь из прошлого, вспомню
тихий шёпот вечерней волны,
серый дворик, потом колокольню,
первый день запоздалой весны,
шорох мысли, пронзивший внезапно,
фонаря удивительный свет,
и твой возглас «любимый, до завтра!» –
может, вымысел, может, и нет.
