***
Кирпичный старый жизни коридор,
Прихваченный раствором на слезах,
Где окна ограничили простор,
Как вытертые шоры на глазах.
И подтекает старая вода,
И плесень разукрасила углы –
Условия привычны навсегда,
Как запахи фанеры и смолы,
Где заново и строит и поёт,
И протирает окна без конца.
И кажется, что всё произойдёт
И пролетит у самого лица
***
В свечное погружая пламя,
копчу разбитое стекло,
Затмение за облаками,
его не видно, и светло.
И все явления природы
и смены городской погоды
тёплом и светом замело.
А мне важней дневные игры,
ночные книги, сны – кино,
в котором принцы, чары, тигры,
старик Хоттабыч заодно.
Запретные, как папиросы,
мы пели песни про матросов,
в Кейптаунском порту давно
Они пошли туда,
Где можно без труда
Найти себе и женщин и вина.
Дыра в заборе к башне танка,
игрушке нашей боевой,
где всех мальчишек спозаранку
гонял винтовкой часовой.
Он был постарше ненамного,
кричал: «Стоять, стреляю!» строго,
и отступали мы домой.
Но покрутить давал штурвальчик,
подвигать пушку, кто куда.
И призванный на службу мальчик
не пел: Они пошли туда,
Где можно без труда
Найти себе и женщин и вина
***
Мне нравится задор начала дня,
Он вынимает солнце из-за леса,
Потом тумана лёгкая завеса
Уходит плавно влево от меня.
Деревья вспоминают, что листвой
Им надо шевелить как будто ветер,
Забывчивый, красивый и живой,
Уже не спит с закатом на рассвете.
И кто-то расставляет облака,
Пускает птиц, кричат на рыбу чайки.
Вчерашняя молочница легка
И объезжает улицы на байке.
И это было лишь начало дня
Как продолженье сказки после свадьбы.
И столько дня осталось для меня,
Что жить и жить, и буквы разбирать бы
***
Ухожу от ответа, его забываю в полях,
И шуршат под ногою остатки листвы опавшей,
Я сбиваюсь со счёта, как будто храню в рублях
Эти строчки стихов, что оставил мне кто-то старший.
И устало шершаво висят над землёй провода,
В них толкутся слова телеграфа и срочные крики.
Кто-то старым ключом набивает на ленте «беда»,
И она попадает к другим адресам в города,
Где бумажки у врат надевает охрана на пики.
Все готовят трагедию – варят на мокрых дровах,
Килограммы судьбы, бесконечного жёсткого фарша.
И туман, как туман, расплывается в чёрных словах,
Древнегреческий хор переходит на музыку марша
***
Вот оселок, которым правят речь –
Осколки слов из вымаранных мыслей.
Такое слово трудно уберечь,
Мысль изречённая, а буквы скисли.
И как найти согласных, закричать?
Шептать? Но слух, увы, не абсолютен.
И лишь строка сумеет передать
Подобие, как звёздам блеск в салюте.
Порядок слов – невидимая ткань,
За нею и объятья, и проклятья.
Так робкая в изгибах держит скань
Простой стакан и брошь на бальном платье
***
Стынут вокзалы в узлах паутины маршрутов,
Стыки считают, а стрелки вплетаются в рельс.
Окна вагонные рыжи – кончается утро,
Скорый гудит изо всех, вырывается в рейс.
И пролетает любовь над составом, как птица,
И улетает любовь за своими детьми.
Грим ни к чему, без зеркал изменяются лица,
Время уходит скользящими вправо дверьми.
Ходишь по поезду, в тамбуре медленно куришь.
Пьёшь самогон с пассажирами в третьем купе.
Выйдешь за чаем, в окно поглядишь и зажмуришь,
Всё запахнёшь, что увидел во сне и в толпе.
И отделённый стеклом, опираясь на двери,
Сквозь отраженье своё в темноте за окном
Так ощутишь незнакомое чувство потери,
Будто забыл и не вышел в предместье родном
***
День солнечный. На море лодки басом
Перекликались, мчавшись очертя,
И пенную выкапывали трассу,
Дороги перегонные чертя.
Как мужики в руках с холодным пивом,
Мотор вопросом повышает тон,
Кончая фразу бешеным разливом,
Обозначая край, размах и фон.
Судов и парусов в обзоре много
Так, будто море пляжем замело,
А на песке, заносчиво и строго,
Гуляют чайки громко. И светло,
День выходной, каникулы – начало,
Начало лета, признанное там.
Так долго осень нас в руках держала,
Что год разбился, бедный, пополам
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
Пришла дурацкая тоска,
больная, тусклая, распутная,
сидит в душе с глазами мутными,
не поднимается рука,
её пырнуть железом жертвенным
под этим синим небом мертвенным.
Так в рыбной лавке серый фартук
кулак чешуйный оботрёт
и распечатает, как карты,
трески проваленный живот.
Всего две рыбы? Ветер свищет,
места знакомые не ищет
и убирается, трубя.
Все жертвой чувствуют себя.
Сгребая потроха руками,
как в механизмах часовых,
мы разбираемся с грехами
под стоны песен хоровых.
Растёт цветок горелки газовой,
и я тарелкой одноразовой
всю кровь ненужную солью,
сливая с почвою струю.
Сгружу грехи в горящий жертвенник,
несут музыку за спиной,
и то ли страшно, то ли ветрено,
но всё не сбудется со мной.
Двора стихает ужас скотного,
гремят кимвалы блеска потного,
тамбурмажор счастлив в манёвры,
вся мокрая насквозь тулья.
Ушла тоска, поджавши нервы,
и дамы бросили манеры,
как вожжи в близости жилья
ДОМ ПРЕСТАРЕЛЫХ
Весь день заполнен ерундой –
eдой, лекарствами, прогулкой
и с неба льющейся водой,
сегодня краткой, завтра гулкой.
Иных не стало новостей,
и всё рассказывают звуки,
как будто звуки на поруки
его забрали у детей.
Пинает облака зверей
нетрезвый ветер, как огрызки.
И стук дверей, и стук дверей.
И пылесос на ноте низкой.
Звонки, машины. Каблуки?
Нет, шлёпки! Радио, напевы.
Опять лекарства – пузырьки
везут по коридору слева.
Густой закат в напрасный день –
пустой щелчок дверного стука.
И стон души услышит тень
ночная, мёртвая, без звука
