СОБАЧЬЯ ПЛОЩАДКА
В ЛУЧАХ АРБАТСКО-ПОВАРСКИХ ПЕРЕУЛКОВ
Собачка, да, именно так ласково величали улицу Собачья площадка во времена оны. И теперь, когда и улицы-то этой нет – погребена под асфальтовой кожей Нового Арбата (бывшего Калининского проспекта) – так называют порой место в центре несравненной Арбатской части Москвы, вблизи кинотеатра «Октябрь». Если сказать точнее, то Собачья площадка располагалась непосредственно к северу от нынешнего дома №17 по Новому Арбату (на месте пешеходной зоны), между Большим Серебряным, Малым Николопесковским, Большим Николопесковским, Дурновским, Кречетниковским и Борисоглебским переулками. Восточная часть Собачки – между Малым Николопесковским и Дурновским переулками – фактически также являлась узким переулком, уничтоженным в 1962 году. На карте Москвы 1917 года легко читаются не только шесть лучей, исходящих от Собачьей площадки переулков, но и весь ореол окружавших её больших и малых улиц.
Сегодня Арбат – самый маленький по площади район Москвы, но он, может быть, первый в столице по плотности достопримечательностей.
Переулочки Арбата, живущие в объятьях Пречистенки и Поварской, – бывший дворянский район столицы, а ещё раньше – слободской. Исчезнувшие навсегда, неузнаваемо изменившиеся, они всё окликают то говорящей топонимикой, то поэтической строкой, хранящей память о старомосковской жизни. А то и напрямую – воспоминаниями о поэтах, чьи следы не остудили зимы перемен, градостроительных новшеств и – «находок».
Вот и уникальная Собачья площадка – более чем литературная страница в летописи московской, скорее – многотомье. Исток имени – в названии слободского поселения. Есть мнение, что тут находилась царская псарня. Логично, так как рядом – царёв кречетный двор (от него – исчезнувший Кречетниковский переулок), на котором содержались соколы для царской охоты. Охочи были государи до охоты! Вспомнить хотя бы Алексея Михайловича, благодаря которому Москве были подарены возлюбленные Сокольники. Без этого парка, без этого зелёного района и Москва не Москва.
Собачья площадка – улица – площадь – в её габаритах возникла, по-видимому, в середине XVIII века. Тогда и была застроена небольшими деревянными домами. К середине следующего века ими владели в основном мелкие чиновники и весьма небогатые дворяне.
Если перелистать роман «Дым» И.С. Тургенева, то можно заглянуть в дом – вблизи Собачьей площадки – многочисленного семейства князей Осининых: деревянный, одноэтажный, с полосатым парадным крылечком на улицу… Полосатое парадное имел и дом профессора Ивана Владимировича Цветаева (изначально – старый дом Иловайских) в Трёхпрудном переулке. В угоду моде тогдашнего века? Мода, видимо, была всегда.
Собачка, Борисоглебский, Молчановка, Поварская… От Собачьей площадки до площади Никитских ворот – улицы, хранящие пушкинские адреса.
Сорок сороков московских – что ни имя церковки златоглавой, то потеря. Из тех, что возвышались вблизи Собачьей площадки, первой хочется назвать Церковь святого Николая чудотворца, что на Курьих ножках, или Церковь Николы, что в Трубниках, «на курьей ношке», то есть на меже (по-старинному – ношке). Начнём с этого храма с названьем смешным… Нет, не из-за названия, а из-за Пушкина, конечно, и не только…
Есть версия знатоков топонимики, которая объясняет это выражение тем, что здесь находился (возможно!) большой кухонный двор и в отбросах около него было множество ножек от кур, готовящихся для царского дома. Логично, если вспомнить соседнюю Поварскую слободу и её переулки: Ножовый, Скатёрный, Хлебный.
А вот как объясняет это выражение географ Э.М. Мурзаев. Он приводит в составленном им словаре слово «курья», означающее узкий проток или небольшую речку, но не имеющую названия. Не такая ли здесь вилась-бежала, как во многих местах московских, например, в сторону речушки Сивки, чтобы дальше – вместе к реке Москве?
Ножкой, возможно, называлась и земельная мера (помните – Борисова ножка, Марьина ножка?) и межа, служившая границей между слободами.
Существует и такое объяснение: царь Михаил Фёдорович близлежащую к царёвым слободам местность подарил своей челяди, по словам в грамоте, «на курьи ножки», разумея их как еду. Выражение «дать на курьи ножки» следует понимать в качестве современного «дать на чай» (Крот А.Н. Путеводитель по Москве. М., Ефимов, 1905).
В 1635 году церковь была деревянной, а в 1729-м – в году обновления церквей – числилась уже каменной. Предполагают, что её первоначальное каменное здание построено в 1681-м. Именно тогда от Курьей ножки перенесли деревянную постройку церкви св. Николая Чудотворца в Нововоскресенское село у Пресненских прудов, где возник загородный государев дворец. К первой деревянной отсылает и ещё одна версия происхождения её имени: церковь стояла на высоких пнях, срубленных здесь деревьев, которые в народе назывались «курьими ножками». Отсюда, вероятно, и сказочная избушка на курьих ножках.
Для полноты картины припомним и такое толкование названия: будто причет, подавая челобитную о привеске земли, писал, что место у них зело мало – «курице негде ступить».
В начале XIX века здание храма было существенно увеличено – в 1805 году к нему пристроили новую трапезную и возвели колокольню.
7 сентября 1810 года Сергей Львович Пушкин, отец поэта, снял дом, принадлежащий священнику церкви Василию Иванову. И не один дом, а с хозяйственными постройками. Фасадом он выходил в Борисоглебский переулок (Борисоглебский переулок, 4). Основная часть церковного владения тянулась вдоль Большой Молчановки до Ржевского переулка (Большая Молчановка, 26–28, угол Большого Ржевского переулка, 1).
По Борисоглебскому переулку церковное владение соседствовало с тем, что имеет сегодня адрес: Борисоглебский переулок, дом 6. Через сто лет (в первой декаде сентября 1914 года) по этому адресу в строении один, в квартире номер три на втором этаже поселится семья Эфрон из трёх человек: Марина Ивановна Цветаева – венчанная жена – со своим мужем Сергеем Яковлевичем и двухлетней дочкой Ариадной, Алечкой. И тогда, в 1914 году, при них будет штат прислуги…
Марина Цветаева семь с половиной лет, правда, в другом веке, проживёт по соседству с одним из домов детства Александра Пушкина на родной московской земле, соседство же в царстве бессмертия будет даровано на века…
В книге для записи «условий», контрактов, договоров за 1810 год значилось: «…подполковник Сергей Львов сын Пушкин дал сие условие… в том, что нанял я у него, священника, собственный ево дом без мебели, состоящей Арбатской части 1-го квартала под № 62-м и к оному две людские избы, кухню, два каретных сарая, две конюшни и два погреба сроком на один год ценою за тысячу четыреста рублей».
Вскоре после обретения этого дома в жизнь семьи ворвалась беда: 12 сентября умерла Софья, маленькая сестра Александра – ей было всего год и восемь месяцев, а 27 декабря того же года скончался пятимесячный Павел.
Дом на Большой Молчановке, или скорее в Борисоглебском переулке – последний московский дом, где жил ребёнком Александр Пушкин, ведь именно отсюда в июле 1811-го выехала тяжёлая дорожная карета, увозившая его в Петербург, для поступления в Императорский Царскосельский лицей, который откроется 19 октября, в жизнь, совсем не похожу на домашнюю.
Последний дом детства, жизнь семьи с навсегда памятными радостями и незабываемыми бедами, думается, имели в сердце поэта свой особо хранимый уголок. Быть может, название Церкви святого Николая на Курьих ножках вспомнилось Пушкину, когда он в Михайловском писал вступление к «Руслану и Людмиле»…
Деревянный дом священника, из которого уехал 12-летний Александр Пушкин в Царское Село, исчез в пламени пожара 1812 года в числе многих и многих «домиков старой Москвы».
Ровно через 15 лет, 19 декабря 1826-го, после ссылки в Михайловское, Пушкин вернётся в этот район родного города. Он поселится на некоторое время у своего друга, Сергея Соболевского, в «непрезентабельном здании» под номером 12 на углу Собачки и Борисоглебского переулка. Уже на другой день здесь Александр Пушкин читал «Бориса Годунова» навестившему его историку и издателю Михаилу Погодину. Тогдашний хозяин дома спустя много лет напишет М.П. Погодину: «Мы ехали с Лонгиновым через Собачью площадку. Сравнявшись с углом её, я показал товарищу дом Ринкевича, в котором жил я, а у меня Пушкин… Вышли из возка и пошли туда. Дом совершенно не изменился в расположении: вот моя спальня, мой кабинет, та общая гостиная, в которой мы сходились из своих половинок и где заседал Александр Сергеевич в самоедском ергаке. Вот где он выронил (к счастью, что не в кабинете императора) своё стихотворение на 14 декабря, что с час времени так его беспокоило, пока оно не нашлось… Вот, где собирались Веневитинов, Киреевский, Шевырев, Рожалин, Мицкевич, Баратынский, вы, я… и другие мужи; вот, где болталось, смеялось, вралось и говорилось умно!!!».
В царской России А. Пушкин пишет стихи, за которые можно заплатить (и платили!) ссылкой. Через сто лет здесь же, в другой империи, М. Цветаева говорит правду о времени «вселенской катастрофы», о безысходности Гражданской войны в цикле стихов «Лебединый стан», который в СССР не мог быть опубликован даже после смерти поэта…
В связи с именем Цветаевой, её судьбой надо ещё раз вернуться собственно к храму Николы на Курьих ножках. Он был приходским для семейства прадеда Марины Цветаевой – Луки Бернацкого, владение которого с 1864 года находилось как раз напротив будущего дома поэта в Борисоглебском переулке.
В церковной книге храма восемь записей о значимых событиях для семьи Луки Александровича Бернацкого: трёх венчаниях – дочерей Софии, Марии и сына Александра, трёх рождениях и крещениях внуков – Марии, Евгения, Владимира и двух смертях – дочери Марии и его самого. Среди записей – сведения о рождении матери Марины и Анастасии Цветаевых, Марии Александровны Цветаевой, в девичестве Мейн. Запись о рождении соседствует с записью о кончине – о смерти её матери, то есть бабушки девочек – Марии Лукиничны Бернацкой. Бабушка-полька прожила только год в счастливом браке с Александром Даниловичем Мейном и скончалась вскоре после родов от послеродовой горячки. Венчание – 9 ноября 1867, дата ухода – 21 ноября 1868 года, 23 ноября захоронена на Ваганьковском кладбище. В том году это была единственная смерть в приходе.
Вторая запись о кончине относится к 1879 году – году ухода главы семейства – Луки Александровича Бернацкого. Уже через год, в 1880-м наследники продают немалые владения по Борисоглебскому переулку. Через 33 года после смерти Луки Александровича в церковной книге храма Николы появится запись о крещении его праправнука Андрея, сына Анастасии Ивановны Цветаевой и Бориса Сергеевича Трухачёва. А через 35 лет (не позднее 10 сентября 1914) напротив владения прадеда поселится его гениальная правнучка – поэт Марина Цветаева.
О неслучайности выбора своего дома в Борисоглебском она узнает только в конце августа 1933 года от родственников по польской линии – от двоюродных сестёр матери, дочерей Михаила Лукича Бернацкого и его вдовы. Встреча произойдёт в Доме престарелых под Парижем, в Сент-Женевьев-де-Буа. Цветаева обещает написать (останется помета в черновой тетради 1933-1934 годов) про узнанное, угаданное, приснившееся, но не успеет.
Церковь Николы, что на Курьих ножках, была самой маленькой приходской церковью в Москве, но помнящей величайших прихожан. Этот храм знал Пушкина, Лермонтова… Здесь прощался с Россией Иван Бунин.
Наталья Крандиевская-Толстая, жена Алексея Толстого, в стихотворении, обращённом к Марине Цветаевой, не может не упомянуть эту московскую церковку – ведь она с Толстым (как Даша и Телегин из трилогии романов «Хождение по мукам») венчалась именно здесь.
…Теперь бы пойти на Арбат
Дорогою нашей всегдашней!
Над городом галки кричат,
Кружат над кремлёвскою башней.
Ты помнишь наш путь снеговой,
Счастливый и грустный немножко,
Вдоль старенькой церкви смешной, –
Николы на Куриих Ножках?
Любовь и раздумье. Снежок.
И вдруг, неожиданно, шалость,
И шуба твоя, как мешок…
Запомнилась каждая малость:
Медовый дымок табака,–
(Я к кэпстену знаю привычку), –
И то, как застыла рука, –
Лень было надеть рукавичку…
Затоптан другими наш след,
Счастливая наша дорожка,
Но имени сладостней нет –
Николы на Куриих Ножках!
Храм сломан в 1934 году Метростроем для добычи стройматериалов. На его месте было выстроено здание средней школы.
Гнёзда литературные выбирали и выбирают арбатскую часть Москвы как во времена золотого, серебряного веков, так и поныне. Несмотря на то, что время и люди не сохранили не только здания, где проходила яркая литературная жизнь, но и сами адреса исчезли с карты Москвы, вычеркнуть их из благодарной памяти невозможно.
Как забыть литературно-философский салон Герцык-Жуковских, или, как часто его называли, салон сестёр Герцык?
Кречетниковский переулок, дом 13, квартира 1.
Название переулка происходит от царской слободы «кречетников», возникшей здесь в XVII веке. Переулок и окружающая застройка уничтожены в результате прокладки в 1962-1967 годах проспекта Калинина, ныне – Нового Арбата. Дом 13 находился на месте кинотеатра «Октябрь».
В арендованной с 1914 по 1917 год квартире проживали с детьми и их няней сёстры Герцык – Евгения Казимировна и Аделаида Казимировна, в замужестве Жуковская. Главным квартиросъёмщиком был её муж – издатель и думский деятель Дмитрий Евгеньевич Жуковский. Перечень гостей впечатляет: Ю.К. Балтрушайтис, А. Белый, Н.А. Бердяев, С.М. Булгаков, М.А. Волошин, М.О. Гершензон, Вяч. И. Иванов, И.А. Ильин, А.Н. Толстой, сёстры Крандиевские, М. Кювилье (в будущем – Роллан) и другие. Цветаева часто посещает сестёр Герцык – с 1914 года она не только дружит, но и соседствует с ними.
Марину Цветаеву с Аделаидой Герцык познакомил «творец судеб и встреч» Максимилиан Волошин. В эссе «Живое о живом», посвящённом Волошину, Цветаева оставляет такое признание: «Я сказала, что стихи Макса я переплела со стихами А. Герцык. Сказать о ней – мой отдельный живой долг, ибо она в моей жизни такое же событие, как Макс, а я в её жизни событие, может быть, большее, чем в жизни Макса».
5 (18 марта) 1915 года Е.О. Кириенко-Волошина пишет сыну из Москвы в Париж: «…вчера весь обормотник был у Жуковских для развлечения Бердяева (лежавшего в их доме в Кречетниковском пер. с переломом ноги) – С. Эфрон, И. Быстренина, Б. Грифцов, М. Урениус; В. Эфрон уехала с санитарным поездом; В. Жуковская и С. Эфрон уезжают на днях». Сохранилась фотография, видимо, иллюстрирующая написанное. Среди названных – Марина Цветаева, стоящая в дверном проёме.
Аделаида Герцык всегда любила стихи Марины Цветаевой, о сборнике, изданном перед отъездом в эмиграцию, сказала: «Передайте Марине, что её книга „Вёрсты“, которую она нам оставила, уезжая, – лучшее, что осталось от России».
Аделаида Казимировна Герцык – поэт, прозаик, переводчик, критик. Символистская критика называла её Сивиллой и пророчицей. Может статься, что «древние заплачки» Герцык послужили в какой-то мере обращению Цветаевой к русской народной поэзии, к народной речи.
Кроме сказанного и недосказанного, этот адрес важен как место встречи, как перекрёсток в судьбах двух поэтов – Марины Цветаевой и Софии Парнок.
Могу ли не вспомнить я
Тот запах White-Rose и чая,
И севрские фигурки
Над пышащим камельком…
Мы были: я – в пышном платье
Из чуть золотого фая,
Вы – в вязаной чёрной куртке
С крылатым воротником.
Я помню, с каким вошли Вы
Лицом – без малейшей краски,
Как встали, кусая пальчик,
Чуть голову наклоня.
И лоб Ваш властолюбивый,
Под тяжестью рыжей каски,
Не женщина и не мальчик, –
Но что-то сильней меня!
Движением беспричинным
Я встала, нас окружили.
И кто-то в шутливом тоне:
«Знакомьтесь же, господа».
Они познакомились в октябре 1914 года, когда салон после начала Первой мировой войны вновь собрал гостей. Это подтверждает рассказ А.К. Герцык в воспоминаниях о жизни первой военной зимой именно по этому адресу. Цикл «Подруга» Марины Цветаевой, обращённый к Софии Парнок, открывает стихотворение, написанное 16 октября 1914-го.
Минует зима и весной – в апреле 1915 года – Евгения Казимировна оставит такую запись: «Небывалое количество романов (а наш круг вообще такой безроманный!) в эту зиму военную (пир во время чумы!) – Шеры, Толстой с Тусей, Марина с Парнок, Майя <…> И про всех мы первые узнаем и смешливо тщеславимся этим и, возбуждая любопытство, показывая их, намекаем на них».
До осени 1917 года остаётся только две весны.
Дом, где жили люди, которые могли помочь и помогали в беде рухнувшего мира Марине Цветаевой и не только, был совсем недалеко от Борисоглебского переулка.
На пересечении Кречетниковского и Трубниковского переулков находился дом, где с лета 1917 по 1918 год проживала семья Цетлиных – Марии Самойловны (в девичестве Тумаркиной) и Михаила Осиповича. В Москве, как позже и в Париже, квартира этих талантливых и красивых людей превращалась в литературно-артистический салон. Цетлины жили здесь до осени 1918-го, когда уехали в Одессу, а оттуда, весной 1919 года, в Париж.
При прокладке Нового Арбата Кречетниковский переулок был уничтожен. От него уцелел только один дом – как раз тот, где была квартира Цетлиных. Але Эфрон этот красивый и добрый дом казался таким: «…а мой столик–шкафчик с книгами похож на дом Цетлинов». Адрес того времени: Кречетниковский переулок, дом 8, квартира 1; сегодня – Трубниковский переулок, дом 11.
Илья Эренбург вспоминал: «В зиму 1917/1918 года в Москве Цетлины собирали у себя поэтов, кормили, поили; время было трудное, и приходили все – от Вячеслава Иванова до Маяковского».
В записных книжках Цветаевой нечеловечески тяжёлого 1919 года читаем:
«Помогают мне ещё – изредка вспоминая о моём существовании – и не виню – ибо, кажется – сами нищие: актриса Звягинцева, пришедшая ко мне после Асиного „Дыма“ и полюбившая меня вместо Аси – и её муж – п.ч. любит жену. Принесли картофеля, муж несколько раз выламывал на чердаке балки и пилил.
Ещё Р.С. Тумаркин, брат г-жи Цетлиной, у которой я бывала на литературных вечерах. Даёт деньги, спички. Добр, участлив.
– И это всё. – <…>»
Каждый из членов семьи Цетлиных особенностью судьбы, красоты и таланта заслуживает полноты рассказа…
В начале года отъезда, 14 января (старого стиля) 1918-го, на квартире у Цетлиных состоялся вечер-событие, который в летописи литературной жизни Москвы остался «как встреча двух поколений поэтов».
Марина Цветаева участвует в нём вместе с Павлом Антокольским, Константином Бальмонтом, Юргесом Балтрушайтисом, Андреем Белым, братьями Давидом и Николаем Бурлюками, Вячеславом Ивановым, Верой Инбер, Василием Каменским, Владимиром Маяковским, Борисом Пастернаком, Маргаритой Сабашниковой, Алексеем Толстым, Владиславом Ходасевичем, Ильёй Эренбургом и другими.
Вечер был необычным потому, что сошлись два враждебных поэтических направления: старшее поколение – символистов представляли К. Бальмонт, Вяч. Иванов, А. Белый, поколение молодых – футуристов – В. Маяковский, братья Бурлюки, Б. Пастернак. Вне группировок – М. Цветаева и В. Ходасевич.
После вступительных слов от одних и от других звучали стихи, но главным событием стало чтение Маяковским его поэмы «Человек». Андрей Белый слушал как заворожённый, побледнев, и, как вспоминал Пастернак, «совершенно потеряв себя». Алексей Толстой бросился обнимать поэта…
Здесь, в доме Цетлиных, судьба посадит рядом Марину Цветаеву и Бориса Пастернака, но их настоящее открытие друг друга будет ещё впереди – 1922 год, начало «эпистолярного романа века», или скорее «нечеловеческой» любви небожителей.
Свою встречу с Цветаевой в Кречетниковском переулке Пастернак описал в автобиографической повести «Охранная грамота»: «…я не мог, разумеется, знать, в какого несравненного поэта разовьётся она в будущем. Но не зная и тогдашних замечательных её „Вёрст“, я инстинктивно выделил её из присутствовавших за её бросавшуюся в глаза простоту. В ней угадывалась родная мне готовность в любую минуту расстаться со всеми привычками и привилегиями, если бы что-нибудь высокое зажгло её и привело в восхищенье. Мы обратили тогда друг к другу несколько открытых товарищеских слов. На вечере она была мне живым палладиумом против толпившихся в комнате людей двух движений, символистов и футуристов».
Марина Ивановна пригласит Бориса Леонидовича заходить к ней в Борисоглебский. Зайдёт однажды, и то лишь промельком – с поручением от Ильи Григорьевича Эренбурга. Этот визит также останется в литературе – в романе в стихах Пастернака «Спекторский».
Хозяева салона, Мария Самойловна (одна из немногих женщин России, получившая в Швейцарии диплом доктора философии) и Михаил Осипович (прозаик, критик, поэт, известный под псевдонимом Амари), перед своим отъездом издали альманах «Весенний салон поэтов», где были напечатаны стихотворения Марины Цветаевой из цикла «Москва». План издания книги Цветаевой Цетлиными если и был, не осуществился…
Неподалёку сохранилось здание, известное как Дом научных сотрудников (в прошлом – доходный дом братьев Баевых) – Трубниковский, 26. По этому адресу перед тем, как поселиться в Мерзляковском, остановится вернувшаяся в конце мая 1921 года в Москву из Крыма сестра Марины Цветаевой – Анастасия.
6 июня (нового стиля) 1921 года читаем в письме Бориса Бессарабова сестре Ольге (именно он помог с возвращением в Москву Анастасии Цветаевой): «У Марины сейчас содом: приехала сестра Ася с сыном Андрюшей. Марине очень трудно, она превратилась в загнанного зайца, и у неё всё время болит голова, так что она не может даже работать и делает, что попадётся под руки. Марину я понимаю до мелочей и очень к ней внимателен, больше не через неё, а через реальности по отношению к Асе с устроениями на пайки и прочее…».
Анастасию Ивановну примут родители её гимназической подруги Гали (Елены) Дьяконовой, несравненной Гала, жены и музы Поля Элюара, а затем и навеки – Сальвадора Дали.
Позже в этом же доме по Трубниковскому переулку, 26 в квартире 38 поселится семья пианиста Генриха Нейгауза. Марина Ивановна, приехавшая в СССР в 1939 году вслед за дочерью и мужем, познакомится с Генрихом Густавовичем 18 августа 1940 года у Северцевых. Известно, что в 1940-м она с сыном здесь бывала.
А Трубниковский переулок был назван по Трубничьей слободе, что соседствовала с государевыми «кречетным» и «псаренным» дворами. Есть и другой вариант происхождения имени переулка: от слободы трубников – печников и трубочистов.
Продолжая рассказ о литературных салонах, вернёмся на Собачью площадку во времена Пушкина.
На другой стороне улицы-площадки (Собачья площадка, 7) стоял скромный дом, который принадлежал Алексею Хомякову, выдающемуся поэту, философу, богослову, историку, публицисту, одному из самых ярких и ярых славянофилов. Здесь же встречались русские мыслители в то время, когда литература заменяла собою политику, а споры в частных домах были так похожи на баталии-форумы на кухнях в 60-е и дальше годы XX века.
В доме Хомякова для таких словесных поединков была отведена даже особая комната – «говорильня». Читай – кухня в квартирах советской империи.
Ученик Хомякова Юрий Самарин, впервые издавший на русском языке богословские труды учителя и объяснивший существо его «жизни в церкви», завершает свои рассуждения вполне парадоксально-поэтически:
«Как! Хомяков, живший в Москве, на Собачьей площадке, наш общий знакомый, ходивший в зипуне и мурмолке; этот забавный и остроумный собеседник, над которым мы так шутили и с которым так много спорили; этот вольнодумец, заподозренный полицией в неверии в Бога и в недостатке патриотизма; этот неисправимый славянофил, осмеянный журналистами за национальную исключительность и религиозный фанатизм; этот скромный мирянин, которого семь лет тому назад, в серый, осенний день, на Даниловом монастыре, похоронили пять или шесть родных и друзей, да два товарища его молодости; за гробом которого не видно было ни духовенства, ни учёного сословия; о котором, через три дня после его похорон, Московские Ведомости, под бывшею их редакцией, отказались перепечатать несколько строк, писанных в Петербурге одним из его друзей; которого ещё недавно, та же газета, под нынешнею редакцией, огласила ересиархом; этот отставной штаб-ротмистр, Алексей Степанович Хомяков – учитель Церкви?
Он самый».
Учитель церкви… Выдающийся русский поэт – и лирик, и пророк. Навскидку открыв полновесный и полнозвучный фолиант «Стихотворений» (Москва, Прогресс-Плеяда, 2005), читаем в стихотворении «Мечта», написанном в 1835 году:
Но горе! век прошёл и мертвенным покровом
Задёрнут Запад весь. Там будет мрак глубок…
Услышь же глас судьбы, воспрянь в сиянье новом,
Проснися, дремлющий Восток!
Через несколько страниц – стихотворение «Киев»:
…Слава, Киев многовечный,
Русской славы колыбель!
Слава, Днепр наш быстротечный,
Руси чистая купель!
А дальше:
…Меч и лесть, обман и пламя
Их похитили у нас;
Их ведёт чужое знамя,
Ими правит чуждый глас.
Пробудися, Киев, снова!
Падших чад своих зови!
Сладок глас отца родного,
Зов моленья и любви…
Эти строки цитировать сегодня, в XXI веке – сердце рвать. Да и цитировать не получается – надо читать всё целиком. Ноябрь 1839-го, Алексей Хомяков.
После революции, в 1920 году, благодаря тому, что обстановка бывшего дома Хомякова полностью сохранилась, в нём открыли музей, пользовавшийся огромной популярностью, – Бытовой музей сороковых годов, или Музей дворянского быта 1840-х годов (филиал Исторического музея). Здесь некоторое время работал Андрей Иванович Цветаев, единокровный брат Марины и Анастасии.
Историко-бытовой музей давал представление об укладе жизни московской интеллигенции предреформенного периода – квартира А.С. Хомякова служила очагом культурной жизни Москвы того времени. Здесь бывали братья Аксаковы, Киреевские, А.И. Герцен, Н.В. Гоголь, Т.Н. Грановский, П.Я. Чаадаев, Н.М. Языков…
Дом был построен в стиле ампир в начале XIX века, отремонтирован после пожара 1812-го и не перестраивался с 1840-х годов, когда его хозяином стал Хомяков.
И дом, сохранивший черты построек того времени, и полнота музейной коллекции, позволяющая выстроить ансамблевую экспозицию, и память блистательных имён, всё это делало музей бесценным. Его часто именовали Домом Хомякова и не без основания – после смерти Алексея Степановича в 1860 году кабинет хозяина и знаменитая диванная – «говорильня» оставались почти в неприкосновенном виде…
Не спасло. Музей на Собачьей площадке закрыли. Коллекция и архив были переданы в основном в Государственный исторический музей.
В 1929 году дом перешёл к институту имени Гнесиных, и много лет (разобран в 1960-е годы при прокладке Нового Арбата) из его окон неслись звуки музыки и голоса юных певцов, как и теперь – из Российской академии музыки имени Гнесиных на Поварской.
Музыка звуков, музыка слов – один исток, две стихии. Видимо, не случайно напротив дома Хомякова вырастет особняк К.П. Мазурина. Построенный в 1897 году по проекту архитектора Н.В. Корнеева, являя «примечательный образчик» поздней псевдоготики. В нём какое-то время находилось правление Союза советских композиторов…
Собачья площадка и улицы-лучи, исходившие из неё или в неё впадавшие, хранят память о множестве адресов географии биографии великой москвички Марины Цветаевой. Здесь, на Собачке, летом 1912 года, перед рождением своего чудесного первенца, Ариадны, Марина Эфрон с мужем снимают дом, показавшийся ей похожим на «шкатулку шоколадного цвета» в Трёхпрудном. Так величала дом детства её сестра Анастасия. Ей-то и достанется «по наследству» снятый Мариной дом, вернее – один из флигелей особняка архитектора П.М. Самарина (Собачья площадка, 8). Павла Михайловича Самарина (1856-1912) к этому времени уже не было в живых, поэтому договор заключается с его вдовой.
Дом сохранится только в воспоминаниях сестёр. Марина Цветаева – сестре мужа Вере Эфрон: «Не помню, писал ли Вам Серёжа о нашем особняке на Собачьей площадке? В нём 4 комнаты, потолок в парадном расписной, в Серёжиной комнате камин, в моей и столовой освещение сверху (у меня, кроме того, нормальное окно) и вделанные в стену шкафы. Кухня и комната для прислуги в подвале. Если не будет собственного, хотелось бы прожить в этом доме подольше, такой не скоро найдёшь!».
Будет и собственный дом, будет и квартира неподалёку, очень похожая на эту.
Анастасия Цветаева вспоминает:
«Мы выходили к началу Собачьей площадки – маленькой площадки, продолговатой. Посреди было скромное подобие скверика. По обе длинные её стороны – старинные дома, друг с другом несхожие, разного цвета и высоты.
– Тут, в одном из них, Пушкин бывал, – сказала Марина. – Вот по этим камням ходил… В какую входил дверь?
– В тот дом вход, кажется, был с Николопесковского! – сказал Серёжа».
Семья – Марина и Сергей – здесь не поживут, так как купят собственный дом в Замоскворечье (особняк на Большой Полянке, в Малом Екатерининском переулке, 1) на деньги, полученные в качестве послесвадебного подарка от Сусанны Давыдовны Мейн, в девичестве Эшлер. Швейцарка-бонна, воспитавшая маму девочек, Марию Александровну Цветаеву-Мейн, в 1888 году станет венчанной женой их деда – Александра Даниловича Мейна, через 20 лет после смерти Марии Лукиничны Бернацкой.
Надо сказать, что венчание Александра Даниловича и Сусанны Давыдовны произойдёт неподалёку, в церкви Усекновения Главы Ионна Предтечи в Кречетниках (находилась на углу Кречетниковского переулка и Новинского бульвара, 12). Церковь была сооружена в XVII веке позади Государева Кречетного двора, перестроена в 1754 году; обновлена в 1902-м. Храм разрушен в 1930 году.
Сегодня на его месте возвышается семиэтажный дом с башней (архитектор Л.Я. Талалай, Новый Арбат, 46).
В этом же храме в 1891 году свершилось таинство венчания родителей Марины и Анастасии – Марии Александровны Мейн и Ивана Владимировича Цветаева.
Ариадна – Аля Эфрон родилась 5 (18) сентября 1912 года под звон колоколов совсем в другой части Москвы, в Замоскворечье.
Девочка! – Царица бала,
Или схимница, – Бог весть!
– Сколько времени? – Светало.
Кто-то мне ответил: – Шесть.
Чтобы тихая в печали,
Чтобы нежная росла, –
Девочку мою встречали
Ранние колокола.
О приобретении дома, в котором родится «царица бала», её отец сообщает в письме сестре Елизавете: «Через несколько дней мы покупаем старинный особняк в девять комнат, в прекрасном тихом переулке. Напоминает он бабушкин, хотя, конечно, меньше последнего».
Спустя год Цветаева записала:
«Аля – Ариадна Эфрон – родилась 5-го сентября 1912 г., в половину шестого утра, под звон колоколов. <…>
Я назвала её Ариадной, вопреки Серёже, который любит русские имена, папе, который любит имена простые („Ну, Катя, ну, Маша, – это я понимаю! А зачем Ариадна?“), друзьям, которые находят, что это „салонно“.
Семи лет от роду я написала драму, где героиню звали Антрилией.
От Антрилии до Ариадны. –
Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью.
Ариадна. – Ведь это ответственно! –
Именно потому».
В собственном особняке родителей – лишь исток жизни Ариадны. Уже весной 1913 года семья уезжает в Коктебель, а с этим домом решает расстаться.
В квартиру № 3 дома № 6 по Борисоглебскому переулку Марина и Сергей Эфроны въезжают с двухлетней дочкой. Здесь – детство Ариадны, здесь истинное начало её судьбы, отсюда она с матерью уезжает в мае 1922 года из Советской России к отцу.
Мой первый шаг! Мой первый путь
Не зреньем узнаю, а сердцем.
Ты ждал меня! о, дай вздохнуть,
Приотвори мне детства дверцу!
И ты открылся, как ларец!
На! ничего наполовину!
Твой каждый мостовой торец
Вновь устлан пухом тополиным…
Первоисточник всех чудес
(Зачем они вошли в привычку!)
Как звёзды доставал с небес
Снежинками на рукавичку.
Ты помнишь? Всё, чем был богат
Ты отдал, щедр и неоплачен,
Мой первый дом, мой первый сад,
И солнце первое в придачу.
Так, откровеньями маня,
Путём младенческих прогулок
Ты ввёл когда-то в жизнь меня,
Борисоглебский переулок!
Это стихотворное признание Ариадна Сергеевна Эфрон напишет жизнь спустя.
Если выйти из Борисоглебского дома налево, Собачьей площадки не миновать. В центре площади – ампирный фонтан. Марина Цветаева называла его Марининым по имени Марины Мнишек, своей соименницы. В путеводителе «По Москве» 1917 года упомянуто, что сыном А.С. Хомякова на Собачьей площадке был поставлен своеобразный памятник-фонтан. «В центре памятника возвышался гранёный красный столб с чёрными собачьими мордами на гранях. Во рту собачек были трубочки, из которых когда-то били фонтанчики… Бывший водоём вокруг столба тоже был гранёный. На гранях были вылеплены амурчики с трубами: весь памятник окружали гранитные ступени. По бокам круглого сквера стояли лавочки, а у чугунной ограды росли ясени» – такое описание площади оставила жительница Арбата Е.Б. Костякова.
На фотографии фонтана начала 1910-х годов видно, что гранёный столб венчала урна, а морды, из которых текла вода, в разных воспоминаниях называют сердитыми и не то львиными, не то собачьими. Да и версии происхождения фонтана-памятника множились и прирастали легендами.
Сюда водили няньки гулять Ариадну. Они и сами были не прочь посидеть с московскими говорливыми старушками у фонтана имени собачки, в этом уютном, камерном уголочке старинной Москвы.
Путь проходил мимо булочной Милешина (дом 12/2) и прачечной. В тетради Али среди записей о своём детстве есть и такая: «Из прачешной всегда выходила хромая прачка и начинала разговаривать с нянькой. Я её почему-то страшно ненавидела, и когда она меня кротко и любезно спрашивала куда я иду, я сердито отвечала каждый раз: „в гости“, а нянька прибавляла: „Голодать кости“. (очевидно глодать.) Когда я наконец вырывала няньку из разговоров мы шли дальше».
С 1917 года – другая жизнь и другие воспоминания. После революции Цветаева неоднократно упоминает появившуюся в её жизни «Лигу спасения детей». Эта организация была подведомственной Красному Кресту. Во времена Гражданской войны одно из подразделений Лиги размещалось на западной стороне Собачьей площадки, в здании известной всей округе Долгоруковской лечебницы.
«Лига спасения детей» занималась сбором и доставкой продовольствия, распределением его по школам, детским садам и приютам, устройством детских столовых. Правление Лиги располагалось на Мясницкой, дом 20, в обществе «Кооперация».
Идея помощи голодающим детям России возникла у Владимира Галактионовича Короленко в Полтаве осенью 1918 года. Первоначально организация появилась на Украине, потом – в Москве. Среди тех, кого не могла не волновать эта проблема, была и Екатерина Павловна Пешкова.
Лига, утвержденная Советом народных комиссаров, являлась независимой общественной организацией. В перечне её главнейших задач было устройство приютов и колоний для беспризорных детей, в том числе детей погибших красноармейцев. За время существования организации через неё прошло примерно 3500 человек. В подчинении Лиги находилось свыше 18 колоний, 11 детских садов, санаторий, детские клубы и огороды. Для своих целей она использовала помещения учреждений здравоохранения, а также бывшие приюты, входившие в ведомство императрицы Марии Фёдоровны.
Организация просуществовала недолго – около двух с половиной лет. В 1920 году руководство Лиги обратилось к советскому правительству с просьбой разрешить получение помощи для голодающих детей из-за границы. На этом документе В.И. Ленин делает пометку: «Я думаю, что это подвох» – и переадресует Ф.Э. Дзержинскому. Председатель ВЧК ставит свою резолюцию: «Кормить наших детей не заграница будет». Вскоре наркомпрод наложил вето почти на все запасы продовольствия Лиги, полученные из российского, американского и датского отделений Красного Креста. В январе 1921 года детские учреждения «Лиги спасения детей» были переданы Московскому отделу народного образования. Позднее на их основе создавались знаменитые трудколонии.
Из этого ясно, что там, где детей кормили и «пахло супом», наступил голод.
В записной книжке Марины Цветаевой страшного 1919 года читаем:
«Пишу в чужом палисаднике. Аля обедает в подвале этого дома, в Лиге Спасения Детей. (Как это грозно звучит! Вроде Чумы!)
Только что проглотила даровой обед в детском саду Залесской. – Рядом со мной, в умывальном кувшине, несколько ложек супу и кусок хлеба в узелке, – Алин даровой обед из советской столовой.
Сейчас идём в д<ом> Соллогуба («Дворец Искусств») за 3мя обедами (супом и тремя воблами на всех.)
– И все голодны».
Здесь упоминается детский сад Залесской. Он располагался по адресу Большая Молчановка, 34. Аля начала ходить в него в конце августа – начале сентября 1919 года, но проходила недолго: «…Потом стирка, мытьё посуды: полоскательница и кустарный кувшинчик без ручки „для детского сада“, короче: – „Аля, готовь для мытья детский сад!“ (Аля походила три недели, схватила коклюш, теперь хожу за обедом)».
Ни кровинки в тебе здоровой. –
Ты похожа на циркового.
Вон над бездной встаёт, ликуя,
Рассылающий поцелуи.
Напряжённой улыбкой хлещет
Эту сволочь, что рукоплещет.
Ни кровиночки в тонком теле, –
Всё новиночек мы хотели.
Что, голубчик, дрожат поджилки?
Всё, как надо: канат – носилки.
Разлетается в ладан сизый
Материнская антреприза.
Москва, октябрь 1919
Казалось бы, можно как-то выжить, спастись и спасти детей, но… «Ранняя зима в этом году. – Очень холодно». Читаем и пытаемся представить жизнь матери, дворянки, поэта, а значит, «утысячерённого человека» в ноябре 1919 года.
«…надо сказать, нам круто пришлось: сразу прекратились все даровые обеды и мы 5 дней ели исключительно овощи на воде и картофель – огромными количествами – „Аля, хочешь есть?“ – Нет, Мариночка, я нашего совсем больше не могу есть, я лучше буду спать».
Часто помогала соседка по дому Елизавета Моисеевна Гольдман:
«И сегодня вышел блаженный день – Елиз<авета> Моис<еевна> Г<ольд>ман достала мне 2 билета в Лигу Спасения детей и подарила множество еды (у самой трое детей, её доброта божественна, 3 года жизни отдам, чтобы ей хорошо жилось!), я получила для Али праздничный обед в детск<ом> саду: пол яблока, конфету, 2 кусочка серого хлеба, бурду вместо супу, 2 ложки тёртой свёклы – и к довершению всего – оказывается: вчера хлеб выдавали!».
В том же ноябре запись Цветаевой:
«Живу с Алей и Ириной (Але 6 л., Ирине 2 г. 7 мес.) в Борисоглебском пер., против двух деревьев, в чердачной комнате – бывшей Серёжиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 карт<офеля>, остаток от пуда „одолженного“ соседями – весь запас! <…>
Живу даровыми обедами (детскими). <…> Мой день: встаю – верхнее окно еле сереет – холод – лужи – пыль от пилы – вёдра – кувшины – тряпки – везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, к<отор>ую варю в самоваре. Самовар ставлю горячими углями, к<отор>ые вынимаю тут же из печки. (Хожу и сплю в одном и том же коричневом, однажды безумно-севшем бумазейном платье, шитом весной 17-го года за глаза у Аси в Александрове. Всё прожжено от падающих углей и папирос. Рукава – когда-то на резинке – свёрнуты в трубу и заколоты булавкой.)
Потом уборка.<…> За водой к Г<ольд>манам, с чёрного хода, боюсь наткнуться на отца. Прихожу счастливая: целое ведро воды и бетон! (И ведро и бетон – чужие, моё всё украдено.) <…>
Часы не ходят. Не знаю времени. <…>
Маршрут: в детский сад (Молчановка, 34) занести посуду, – Староконюшенным на Пречистенку, оттуда в Пражскую столовую (на карточку от Гранских), из Пражской (советской) к бывшему Генералову – не дают ли хлеб – оттуда опять в детский сад – за обедом – оттуда – по чёрной лестнице, обвешанная кувшинами, судками и бетонами – ни пальца свободного – и ещё ужас: не вывалилась из корзинки сумка с карточками! – по чёрной лестнице – домой. – Сразу к печке. Угли ещё тлеют. Раздуваю. Разогреваю. Все обеды – в одну кастрюльку: суп вроде каши. Едим. (Если Аля была со мной, первым делом отвязываю Ирину от стула. Стала привязывать её с тех пор, как она, однажды, в наше с Алей отсутствие съела из шкафа полкочна сырой капусты.) – Укладываю Ирину. – Спит на синем кресле. Есть кровать, но в дверь не входит. – Кипячу кофе. Пью. Курю. Пишу. Аля пишет мне письмо или читает. Часа два тишина. Потом Ирина просыпается. Разогреваем остаток супа. Вылавливаю с помощью Али из самовара оставшийся – застрявший в глубине – картофель. Аля ложится спать, укладываем – или Аля или я – Ирину.
В 10 ч. день кончен. Иногда пилю и рублю на завтра. В 10 ч. или в 11 ч. я тоже в постели. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папиросами, – иногда – хлебом. <…> Но жизнь души – Алиной и моей – вырастет из моей записной книжки – стихов – пьес – её тетрадки.
Я хотела записать только день.
Москва, – кажется 10-го ноября 1919 г.».
Из этого рассказа одного дня жизни Марины Цветаевой нельзя не понять её решения ради спасения дочерей отдать их в Кунцевский приют. Предложение она услышала от близкого друга – Лидии Александровны Тамбурер, с ней-то она и отвозит девочек 14(27) ноября в Кунцевский приют («имение Аннино»), где, возможно, приходящим врачом служил муж Тамбурер Владимир Аввакумович Павлушков. Он обнадёжил Цветаеву в отношении лечения и усиленного питания, которые тогда и в самом деле ещё были.
Поскольку в приют принимали только сирот, Цветаева вынуждена была назваться приёмной матерью своих дочерей. В записной книжке появляются «Алин отъезд в приют» и «Кунцевская эпопея». О первых приютских днях Аля рассказывает в своей тетради в виде письма к матери.
Адрес Лиги на Собачьей площадке в судьбе Марины Цветаевой миновать невозможно. Через 10 дней после того, как дети будут отвезены в Кунцево, запишет:
«Иду по Собачьей площадке. Тонкий голос:
– „Здравствуйте! А Ваша Аля по Вас скучает!“
Оглядываюсь: жалкая простая девочка лет 10-ти в рваном жёлтом пальто. Рядом деревенские сани с соломой, рыжая лошадь. – „Ты видела Алю?“ – Оказывается, девочка из Алиного приюта, приехала с заведующей в Лигу Спасения Детей „за продуктами“. Я, взволнованно и горестно: – „Ну, как Аля? Как она живёт?“ – „Скучает, плачет“».
Через два дня от заведующей приюта, Настасьи Сергеевны, с которой Марина Цветаева сговорилась поехать – навестить детей, она узнаёт, что её Аля «захворала».
Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были – по одной на каждую –
Две головки мне дарованы.
Но обеими – зажатыми –
Яростными – как могла! –
Старшую у тьмы выхватывая –
Младшей не уберегла.
Две руки – ласкать-разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки – и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.
Светлая – на шейке тоненькой –
Одуванчик на стебле!
Мной ещё совсем не понято,
Что дитя моё в земле.
«19-й год прекрасен, – если за ним не последует 20-й!».
Заболевшую Алю Марина Цветаева увозит в Москву.
Дела со здоровьем Ариадны обстояли так плохо, что по дороге они будут вынуждены остановиться в Кунцевском красноармейском госпитале. Позже Ариадна Сергеевна скажет, что у неё был «брюшняк и сыпняк», то есть тиф, но это, видимо, не так. В госпиталь с инфекционным заболеванием их бы не приняли, да и с малярией это стало возможным лишь потому, что главным врачом был близкий знакомый, друг – В.А. Павлушков.
Даты и указание места написания под стихами воистину – «путь к пониманию» и не только стихов, а и судьбы, биографии поэта.
Итак, в приют дети попадают 14(27) ноября 1919 года. В госпитале (значит, уже вместе) 16(29) декабря будет написано первое стихотворение – «Между воскресеньем и субботой…». 17(30) декабря – «Простите Любви – она нищая!..». Кроме даты Цветаева обозначает место: «Кунцево – Госпиталь».
Звезда над люлькой – и звезда над гробом!
А посредине – голубым сугробом –
Большая жизнь. – Хоть я тебе и мать,
Мне больше нечего тебе сказать,
Звезда моя!..
4 января 1920, Кунцево – Госпиталь
По старому стилю это стихотворение было написано 22 декабря 1919-го. Из записных книжек Марины Цветаевой того года мы узнаём, что Рождество (по старому стилю 24 декабря) мать и дочь встретили вместе. Ясно, что Аля в приюте пробыла чуть больше месяца. Ирина «ещё „дюжила“ – ходила, не лежала; всё просила „чаю“» и осталась там, где уже не кормили. Но ещё до потери дочери, до этой страшной беды, зародится мечта о сыне и провидение его рождения – в стихотворении ноября 1919 года:
В тёмных вагонах
На шатких, страшных
Подножках, смертью перегруженных,
Между рабов вчерашних
Я всё думаю о тебе, мой сын, –
Принц с головой обритой!
Были волосы – каждый волос –
В царство ценою………………
На волосок от любви народы –
В гневе – одним волоском дитяти
Можно………………………сковать!
– И на приютской чумной кровати
Принц с головой обритой.
Принц мой приютский!
Можешь ли ты улыбнуться?
Слишком уж много снегу
В этом году!
Много снегу и мало хлеба.
Шатки подножки.
После госпиталя выхаживать, «выхватывать» из цепких рук смерти, Марина Ивановна везёт дочь не в холодный дом в Борисоглебском, а в Мерзляковский, к племяннице мужа А.К. Герцык Василисе Александровне Жуковской, предложившей временно их приютить.
Начало января 1920. В письме Цветаевой друзьям В.К. Звягинцевой и А.С. Ерофееву читаем: «Москва – числа не знаю – день: четверг, год: 1920», сообщает свой адрес: «Мерзляковский пер. дом 16, кв. 29 (большой красный дом, подъезд с улицы, верхний этаж, дверь направо)», просит навестить их с Алей и принести папирос.
В следующем письме им же 22 января (4 февраля) – о тяжёлой болезни Али (малярия!), об их одиночестве и отсутствии какой бы то ни было помощи.
2 (15) февраля 1920 года в приюте умерла от истощения младшая дочь Цветаевой Ирина. Ей не исполнилось и трёх лет.
По одной из версий, именно здесь, на Собачьей площадке, стоя в очереди, Марина Цветаева узнала о гибели Ирины. Этой вестью её материнство будет ранено смертельно.
«Я получил блаженное наследство – / Чужих певцов блуждающие сны…», – это строки Осипа Мандельштама.
Марина Цветаева представляла «две возможности биографии человека: по снам, которые он видит сам, и по снам, которые о нём видят другие», имея в виду, конечно, не только подлинные человеческие сны…
Сновиденное наследство, оставленное Цветаевой, велико – порядка 50 записанных снов, которые она, записав, толковала. Сны блуждали, тревожили, одаривали невозможным, но о «блаженстве» их говорить приходится далеко не всегда.
Потеря Ирины кажется ей страшным сном. Не было чувства вины? Было! И не перестанет мучить всю жизнь. «…ночью мне снится во сне Ирина, что – оказывается – она жива – и я так радуюсь – и мне так естественно радоваться – и так естественно, что она жива. Я до сих пор не понимаю, что её нет, я не верю, я понимаю слова, но я не чувствую, мне всё кажется – до такой степени я не принимаю безысходности – что всё обойдется, что это мне – во сне – урок, что – вот – проснусь», – делится она с В. Звягинцевой в феврале 1920 года.
Сны о дочери буквально терзают:
«Держу её на руках, верней – она меня обхватила (руками за шею, ногами за пояс.)
– „Ну, поцелуй меня!“ – Лицо – её, прекрасные глаза её тёмные, золотые волосы, – но весёлая! здоровая!
Целует. Взгляд немножко лукавый, как когда на: „Скажи: мама!“ застывала с открытым ртом: – „М – а – а –а – а…“ <…>
Держа её на руках, испытываю такую остроту блаженства, с которой не сравнится НИЧТО. – Непереносно как-то. (М<ожет> б<ыть> это и есть – Материнство?)».
Живая девочка недолюблена… Умершая – навеки потерянная – обожаема матерью и незабываема.
«На днях – 13-го апреля – Ирине было бы 3 года. Мне не с кем говорить об Ирине – Аля не знает, с другими совестно, ни к чему – поэтому пишу об ней в книжку.
Сегодня Страстная Суббота, чудесный день, утро, солнце греет волосы на лбу, сижу у открытой форточки.
Вспоминаю – сами вспоминаются! – чудесные Иринины глаза – ослепительно-тёмные, такого редкостного зелёно-серого цвета, изумительного блеска – и её огромные ресницы.
О, я хочу сына! – А если С<ёрежу> мне не суждено встретить – мне никого не нужно.
– А всё-таки – даже если будет сын – мне всё-таки вечно будет грызть сердце, что – двое, когда могло быть трое. – Вот. –
В Иринину смерть я по прежнему не верю», – признается Цветаева. Она же вынесет себе и миру – месту и времени – беспощадный приговор:
«История Ирининой жизни и смерти:
На одного маленького ребенка в мире не хватило любви».
Боль от чувства вины она пронесёт в себе до конца.
Тема трагического материнства Марины Цветаевой – непосильная, как никакая другая. Трагическое время, трагическое материнство. И если по определению Цветаевой «Поэт – это утысячерённый человек», то и материнское в Поэте утысячерённое. Доказательство? Весь почти 30-летний брак Марина Цветаева – Сергей Эфрон. Что она делает сразу после встречи со своей судьбой 5 мая 1911 года на коктебельском берегу? 7 июля везёт своё «роковое и грустное счастье» в Москву и затем в Башкирию – на кумыс: выхаживать, опасаясь вспышки туберкулёза после страшной вести о смерти матери и брата.
Перелистав страницы жизни Марины Цветаевой и неоднократно прочитав: «Хотите ко мне в сыновья?», без удивления примешь: «В человеческом – больше всего – мать».
А как же решение отдать дочек в приют? Решение далось непросто, а ответ прост – СПАСТИ!
«Никто не понимает, что меня нужно – просто – пожалеть», – эту просьбу услышит, как никто другой, старшая дочь – Ариадна: «Ах, Марина, мне бы хотелось обнять Вас с четырёх сторон своей души!».
Не об одиночестве ли Марины Цветаевой сказал Иосиф Бродский: «Чем лучше поэт, тем страшнее его одиночество»?..
«Вчера, возвращаясь домой по Арбату, было так черно, что мне казалось: я иду по звёздам» – 1919-й, Марина Цветаева.
На московской земле, которую Марина Цветаева поцеловала словом, навсегда остались её следы и ветер крылатой походки. Но ещё при жизни её путь был не только и не столько по земле, сколько – по звёздам и под звёздами памяти…
А Собачка до самой своей кончины – прокладки Калининского проспекта, который Анастасия Ивановна Цветаева называла «вставной челюстью Москвы», или «нашим Вишнёвым садом» – оставалась по-особенному уютной, тихой, будто прислушивающейся к незабвенному звуку шагов незабвенных…
«Смерть, наверное, такой же океан, как жизнь. Говорю ересь, ибо смерти – нет». Это слова «самого московского из московских поэтов» – Марины Цветаевой.
Историю города составляют тома, главки, строки, рассказывающие или умалчивающие о судьбах людей, живших, живущих и тех, кто придёт следом. Каждый адрес, часто связанный с множеством имён, можно прочитать как отдельное стихотворение, но из венка сонетов, услышать как самостоятельно звучащую часть, но одной единственной, неповторимой симфонией жизни города, имя которого – Москва.
В помощь нам не только оставленные в наследство сведения, но и дорождённая память сердца и души.
