(продолжение. Начало в №4/2021 и сл.)
Глава 5
К вопросу о фальсификации и «выбивании показаний»
Приведу несколько примеров, разоблачающих предположения в намеренной фальсификации следствия, и свидетельствующих о том, что обвиняемый, действительно, может своими показаниями значительно облегчить свою участь. И что лишь под давлением неопровержимых доказательств, в частности при предъявлении немецких документов, подтверждавших службу в лагерях смерти и появившихся свидетелей-сослуживцев, обвиняемые, давшие ранее ложные показания, вынуждены были признаваться в инкриминируемых им деяниях.
ПЕРВЫЙ ПРИМЕР: обвиняемым удалось обмануть следствие.
10 марта 1945 г. Неподалеку от г. Леинц советские танкисты освободили группу советских военнопленных из Штуттгофа, которых угоняли на запад. Охрана разбежалась. Однако освобожденные военнопленные рассказали, что в одном доме переодеваются в гражданскую одежду несколько охранников. Все они были задержаны. Это были вахманы СС Василенко, Чернявский, Сидоренко, Терехов, Витольс, Лелкерис, Круклис, Новицкис. [1]
На допросах следователю СМЕРШ 14-15 марта 1945 г. Василенко рассказал, что в районе г. Канев на переправе был взят немцами в плен. 17 августа 1941 г. направлен в лагеря военнопленных вначале в г. Холм,[2] затем в Ораниенбург, где находился до марта 1943 г. В марте 1943 г. под предлогом ехать на работу был зачислен немцами в полицейскую школу и 4 месяца учился в ней. После чего работал полицейским до марта 1945 года.[3] Именно исходя из этих показаний и свидетельств его сослуживцев, задержанных одновременно с ним, военный трибунал 1-й гвардейской танковой армии в закрытом судебном заседании 15 апреля 1945 г.
«признал подсудимого Василенко виновным в измене Родине, т.е. в преступлении ст. 58-1 «б» УК РСФСР.
<…> ВТ нашел возможным не применять к нему высшей меры Уголовного наказания — расстрела, а поэтому руководствуясь ст.ст. 319, 320 УПК и ст. 51 УК РСФСР
Приговорил:
Василенко Сергея Степановича на основании ст. 58-1 «б» УК РСФСР подвергнуть лишению свободы в ИТЛ сроком на десять лет, с последующим поражениям в правах, предусмотренных пунктами А, Б и В ст. 31 УK на срок пять лет…
Срок наказания подсудимому Василенко с зачетом предварительного заключения исчислять с 25 марта 1945 г.
Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».[4]
Таким образом, показания Василенко и его сослуживцев-эсэсовцев позволили ему избежать смертной казни.
21 марта 1945 следователь в/ч 49572 старший лейтенант Родионов допросил задержанного:
Терехова Ивана Сергеевича 1922 года рождения, уроженца д. Афанасьево Солнцевского района Курской области, русский, из крестьян, бывший член ВЛКСМ, образование 7 классов.
В ходе допроса Терехов рассказал, что в начале августа 1941 г. попал в плен и был отправлен в лагерь военнопленных в город Хелм,
«где я пробыл до весны 1943 г. Из Хелма при эвакуации лагеря, я в числе других военнопленных переведен в лагерь Ораниенбург в Германии». <…> В июле или августе 1943 года немецкий офицер отобрал из строя пятьдесят человек, среди которых был и я. <…> и объяснил, что мы отобраны на курсы охранников, по окончании которых будем направлены на службу по охране лагерей военнопленных. <…>
В Ораниенбурге мы обучались на курсах полтора месяца, затем наш взвод, двадцать человек, отправили концлагерь Штуттгоф, в районе Данцига».[5]
15 апреля 1945 г. Военный трибунал 1-й гвардейской танковой армии приговорил Терехова И.С. по ст. 58-1 УК РСФСР к 10 годам лишения свободы в ИТЛ.[6]
Этот приговор — пример быстрого судопроизводства на основании следствия, не располагавшего доказательствами об участии Василенко и других задержанных в убийствах заключенных, тем более что все они признавались лишь в охранной службе, и провели подмену термина «вахман СС» на: «работал полицейским». На самом деле, Василенко, Чернявский, Сидоренко, Терехов, сознательно исказили факты. Произошла подмена места и времени службы у немцев. Вместо Травники назван Ораниенбург (концлагерь Заксенхаузен), в котором, по версии обвиняемых, в 1943 г. происходил отбор кандидатов в охранники, на самом деле это произошло в Хелме в 1941 г. Таким образом, обвиняемые скрыли обучение в Травниках и службу в лагере смерти в Треблинке.
Следствие не смогло установить эти факты, ибо не располагало никакими свидетельствами и документами. Оно оперировало лишь: фактом задержания в момент переодевания в гражданскую одежду, показаниями освобожденных узников Штуттгофа и признаниями самих обвиняемых, которые взаимно выгораживали друг друга по предварительному сговору. Однако об этом станет известно лишь в 1961 г. Как видим, следователи никаких показаний из арестованных не выбивали, и последним удалось избежать справедливого наказания путем признания «малой вины». Именно поэтому приговор 1945 г. был столь «мягок».
Василенко С. вместо 10 лет по приговору Военного трибунала отбыл 7 лет наказания и с зачетом рабочих дней освободился в 1952 г. Терехов с зачетом рабочих дней был освобожден 20 августа 1953 г.[7]
Лишь через 8 лет, в ходе проведения очередного расследования по делу нацистских пособников, служивших в лагерях смерти, выявились новые факты о подлинной деятельности всей вышеупомянутой четверки.
Определением Военного Трибунала Прикарпатского Военного округа 3 НП-37 от 16 мая 1961 г. по протесту в порядке надзора Военного прокурора ПрикВО приговор военного трибунала 1-й Гвардейской танковой армии от 15 апреля 1945 г. был отменен по вновь открывшимся обстоятельствам.[8]
24 мая 1961 г. начальник Управления КГБ при СМ УССР по Винницкой области полковник Петрусенко утвердил постановление о принятии к производству следственного дела № 16469 по обвинению Терехова Ивана Сергеевича 1922 г.р., русского. Семейный, имеет жену и 2-х детей в возрасте 2 года и 3 месяца — близнецы, проживающего на прииске Нелькан, Оймяконского района, Якутской АССР, работающего диспетчером гаража к производству и начале расследования.
Терехов с 1 мая 1961 г. находился в отпуске и временно проживал у родственников жены в селе Реднобудье, Ардатовского района, Мордовской АССР. Там он был задержан и доставлен в Саранск, где и прошли первые допросы.
Следователь, допрашивавший Терехова, на этот раз был «во всеоружии» фактов и свидетельств. Поэтому Терехову пришлось объяснить, почему он скрыл во время следствия в 1945 г. свое обучение в Травниках и службу в лагерях смерти. Надо заметить, что он и другие, повторно привлеченные к ответственности, чувствовали себя достаточно уверенно: срок свой они отбыли, судимость снята в 1955 году, жизнь налажена, теперь можно было позволить себе более откровенными, не хотелось верить в повторность наказания.
Из протокола допроса Терехова И.С. 18 июля 1961 г. г. Саранск:
«<…> на допросе 21 марта 1945 г. вы показали, что для службы у немцев вы были отобраны в лагере Ораниенбурге и в этом же лагере проходили обучение. О Травниках вы ничего тогда не показывали. Объясните по существу противоречие в ваших показаниях?
Ответ: В 1945 г. я дал неправдивые показания. Никогда в лагере военнопленных в Ораниенбурге не содержался и обучение там не проходил.
Вопрос: Почему вы в 1945 г. дали о себе неправдивые показания?
Ответ: В марте 1945 г. я был задержан передовыми частями Красной Армии. Вместе со мной были задержаны роттенвахман СС Чернявский Владимир, роттенвахан СС Василенко, и обервахман Сидоренко, кажется имя Жорж, все эти лица, как и я, обучались в Травниковском лагере СС и несли службу в Треблинском лагере смерти. Первым был допрошен Чернявский. Возвратившись из допроса, он нам сказал, что учебу в Травниках и службу в Треблинском лагере смерти он скрыл на допросе и посоветовал на допросах поступить так же, как и он. Мы послушались его совета и на следствии в 1945 г. никто из нас 4-х задержанных не показал об учебе в Травниках и службе в Треблинке. В связи с сокрытием на следствии 1945 г. этих обстоятельств, я и давал неправдивые показания тогда, за исключением того, что нес службу в Штуттгофском концлагере».[9]
Травниковцев разыскивали, арестовывали по одному и по несколько человек сразу. Некоторые дела рассматривались, и процессы проходили индивидуально. Но в ходе каждого расследования появлялись новые и новые имена. Таким образом, если показания одних обвиняемых пересекались с показаниями других, и обвиняемые служили в одно и тоже время в одном и том же месте, дела объединялись и, тогда на скамье подсудимых оказывалось несколько человек одновременно.
ВТОРОЙ ПРИМЕР: из свидетеля в обвиняемые, документальное доказательство службы в лагерях смерти.
В октябре 1949 г. Управлением МГБ по Днепропетровской обл. за измену Родине и карательную деятельность были арестованы Рябека Федор Яковлевич, Андреенко Михаил Петрович, Гордиенко Терентий Стефанович.[10]
Начало дела характеризуется активным стремлением со стороны всех обвиняемых скрыть правду. Рассмотрим это на примере Рябека, который допрашивается вначале в качестве свидетеля, однако в результате показательного разоблачения переходит в разряд обвиняемого.
13 октября 1949 г. в Днепропетровске с 12 часов 30 мин. до 2 часов 40 мин. — ночью, старший оперуполномоченный 4 отдела УМГБ Днепропетровской области старший лейтенант Пивник допрашивает в качестве свидетеля Рябека Федора Яковлевича, родившегося 22 марта 1906 г. в селе Чаплинка Петриковского района Днепропетровской области. Проживающего пос. Орджоникидзе, ул. Крупская № 30а. Украинец, образование низшее, специальность: шофер. Работает: Союзутиль, грузчик. Жена … домохозяйка. Рябека Ф.Я. об ответственности за дачу ложных показаний предупрежден по 89 ст. УК УССР.
По словам Рябека: Участие в Отечественной войне: на житомирском направлении с 23 июня по 10 июля 1941 (в документе явная описка: 1943 г. — А.Ш.) года,
«шофер в составе 8 саперного батальона. С июля 1941 по апрель 1945 находился в концлагерях гг. Житомир, Шепетовка, Хелм (Польша), Лейпциг. Был освобожден американскими войсками.
<…>
Вопрос: Сколько времени вы находились в лагере военнопленных в г. Житомире и чем занимались?
Ответ: В лагере военнопленных г. Житомире я содержался с 10 июля по сентябрь 1941 года. Находясь в лагере, ничем не занимался.
Вопрос: Куда вы были направлены из лагеря военнопленных г. Житомира?
Ответ: Я через Шепетовку был направлен в лагерь военнопленных в Хелм.[11]
Вопрос: Сколько времени вы находились в Хелмском лагере?
Ответ: В Хелмском лагере я находился с сентября 1941 г. по октябрь 1943 г. (обратите внимание на эти даты. — А.Ш.)
Будучи в лагере, работал рабочим по строительству бараков.
<…>
Вопрос: Расскажите, когда и куда вы были переведены из Хелмского лагеря военнопленных?
Ответ: В октябре 1943 г. я в числе около 400-500 военнопленных был направлен в Лейпциг, откуда через 10-12 дней был послан на работу к немцу (фамилию не помню) в деревню Поснань, находившуюся в 80 км от Лейпцига.
Вопрос: Чем вы занимались в деревне Поснань?
Ответ: Я использовался немцем на разных работах до апреля 1945 г., до момента освобождения этой территории американскими войсками. (Вновь обратите внимание на дату. — А.Ш.)
<…>
Вопрос: Назовите лиц, работавших с вами в деревне Поснань? (следователь вновь уточняет детали. — А.Ш.)
Ответ: Из военнопленных, работавших со мной, назвать не могу, так как фамилий их не помню.
<…>
На территории, занятой американскими войсками, я находился с апреля до 26 мая 1945 г., а затем был передан советскому командованию и был направлен для прохождения фильтрации в г. Риза (Германия), а затем Львовскую область. В Днепропетровск я прибыл 15 мая 1946 г., с тех пор проживаю Амуро-Нижнем днепропетровском поселке Орджоникидзе, ул. Крупская № 30«а»[12]. (Обращаю внимание, что в лагерях ГУЛАГА не был. — А.Ш.)
Рябека сознательно лжет на первом допросе. Самое сложное — скрыть период пребывания и деятельность в плену. Говорит правду обо всем, что было до плена, скрывает службу в войсках СС, именно поэтому называет даты пребывания в Хелмском лагере «с сентября 1941 г. по октябрь 1943 г.».
На этом ночной допрос заканчивается. Вероятно, Рябека достаточно спокоен, тем более что он не арестован.
Новый допрос происходит днем 13 октября в 14 ч. 35 мин. и заканчивается в 17 ч.
На этот раз во время допроса следователь уличает Рябека во лжи и требует рассказать правду.
Вопрос: На первом допросе Вы рассказали неправду о своем пребывании в плену. Расскажите, при каких обстоятельствах вы стали на путь измены Родине?
И тут следователь предъявляет Рябека следующий документ:
Перевод с немецкого трофейного документа.
Страница 212.
Начальник войск «СС» и полиции
Дистрикта Люблин.
Учебный лагерь Травники. Травники 29.III.43 года
Начальнику концлагеря Аушвиц СС
Акт о переводе.
С сего дня из учебного лагеря Травники в вышеуказанную часть переводятся следующие охранники:
Вахманы……………….
37. Рябека Федор
родился 22.III- 1906 года в с. Чаплинка.
Верно: Принял:
Ревир-обервахмистер
Охранной полиции резерва.
Перевела: переводчица 4 управления МГБ СССР
мл. лейтенант Глазнева.
5.IX- 49 года. [13]
Этот документ — безоговорочное доказательство службы допрашиваемого в СС. В протоколе не отмечена реакция Рябека. Можно себе лишь представить, как он был поражен, увидев этот документ. После этого началось признание.
«Ответ: Да, я не все рассказал при допросе о своем пребывании в плену и теперь хочу рассказать правду.[14]
<…>
Вопрос: Почему вы при прохождении спецпроверки скрыли совершенные вами преступления?
Ответ: о моей службе в войсках СС меня никто не спрашивал, поэтому о совершенных мною преступлениях при прохождении спецпроверки я сам по собственной инициативе не рассказал».[15]
Подобный документ был предъявлен и Андреенко:
«Перевод с немецкого трофейного документа.
Страница 212.
Начальник войск «СС» и полиции
Дистрикта Люблин.
Учебный лагерь Травники. Травники 29.III.43 года
Начальнику концлагеря Аушвиц СС
Акт о переводе.
С сего дня из учебного лагеря Травники в вышеуказанную часть переводятся следующие охранники:
Вахманы……………….
29. Андреенко Михаил
родился 22.Х- 1912 года в с. Лиховка.
Верно: Принял:
Ревир-обервахмистер
Охранной полиции резерва.
Перевела: переводчица 4 управления МГБ СССР
мл. лейтенант Глазнева.
5.IX- 49 года.
Справка: Подлинник настоящего акта хранится в литерном деле «Травники» и находится в 4 управлении МГБ СССР».[16]
2 ноября 1949 года Начальник управления МГБ по Днепропетровской области полковник Сурков утвердил обвинительное заключение по следделу № 6491 по обвинению Рябека Ф.Я., Андреенко М.П., Гордиенко Т.С. в преступлениях, предусмотренных ст. 54-1 «б» УК УССР. Следствием было установлено что:
«Обвиняемые Рябека, Андреенко и Гордиенко в начале Отечественной войны, будучи мобилизованы в действующую Советскую Армию и, пребывая на фронте, в августе-сентябре 1941 г. сдались в плен противнику — Рябека в районе города Житомира, Андреенко и Гордиенко в районе города Корсунь-Шевченко.
<…>
Находясь в лагере для советских военнопленных в г. Хелм, все поименованные выше обвиняемые в октябре 1941 года изменили своей Родине, поступили на службу в германские войска СС и полиции безопасности, а затем были направлены на учебу в школу войск СС м. Травники, готовившую кадры карателей для последующей службы в лагерях массового истребления граждан.
<…>
Пребывая на учебе в Травниковской школе войск СС, Рябека, Андреенко и Гордиенко немецкому командованию выдали подписки-обязательства на верность службы фашистской Германии и с октября 1941 г. до марта 1942 г. проходили обучение по специальным военным дисциплинам в м. Травники.
<…>
Окончив Травниковскую школу войск СС и получив звание вахманов, Андреенко, Гордиенко, а Рябека в июне 1942 г. были направлены для прохождения дальнейшей службы в лагерь массового уничтожения граждан Собибор, дислоцировавшийся в Польше, где вместе служили до марта 1943 г.
<…>
Являясь вахманами германских войск СС, все названные обвиняемые с оружием в руках охраняли обреченных на смерть людей, доставлявшихся в лагерь Собибор эшелонами для массового умерщвления путем расстрелов и удушения газами в специально сооруженных камерах — «душегубках».
<…>
В марте 1942 г. Рябека, Гордиенко и Андреенко были переведены для дальнейшей службы в лагерь смерти Аушвиц, где также несли охрану обреченных на смерть граждан из разных государств, в том числе советских граждан, арестованных немцами на оккупированной ими советской территории и вывезенных в Аушвиц.
<…>
Обвиняемые Рябека, Андреенко и Гордиенко, будучи вахманами войск СС по охране лагеря Аушвиц, неоднократно конвоировали на различные работы арестованных граждан, содержавшихся в упомянутом лагере.
<…>
В лагере смерти Аушвиц Рябека служил до февраля 1945 г. (Аушвиц был освобожден Красной Армией 27 января 1945 г. — А.Ш.). Гордиенко — до мая 1943 г, а Андреенко в июле 1943 г. был переведен для дальнейшего прохождения службы вахманом по охране концлагеря Бухенвальд.
<…>
Кроме вышеизложенной совместной преступной деятельности, обвиняемый Рябека после окончания Травниковской школы войск СС в марте 1942 г., на протяжении около одного месяца совместно с другими изменниками Родине, участвовал в строительстве и оборудовании лагеря массового истребления граждан Бельзец, в котором впоследствии умерщвлялись люди путем удушения газами.
<…>
С конца марта по июль 1943 г. Рябека нес службу по охране арестованных граждан, водворенных оккупантами в концлагерь г. Люблин, где неоднократно участвовал в конвоировании заключенных из концлагеря на разные работы.
<…>
Являясь вахманом войск СС при лагере смерти Собибор, Рябека конвоировал на работу по заготовке лесоматериала, специально созданные немцами т.н. рабочие команды из числа арестованных граждан, которые использовались для извлечения трупов из «душегубки» и сжигания их. Затем эти рабочие команды тоже уничтожались.
<…>
Обвиняемый Андреенко, будучи вахманом СС в концлагере Бухенвальд с июля 1943 г. до апреля 1945 г. охранял и конвоировал на разные работы арестованных и заключенных в этот лагерь граждан.
<…>
В момент отступления немецких войск Андреенко в числе других вахманов СС принимал участие в конвоировании из Бухенвальда в концлагерь Флоссенбюрг 400 человек арестованных советских граждан.
<…>
Рябека и Андреенко в апреле 1945 г. на территории Германии были захвачены американскими войсками и прибыли в СССР в качестве репатриантов.
В предъявленном обвинении Рябека, Андреенко и Гордиенко виновными себя признали.
<…>
В преступной деятельности изобличаются вещественными доказательствами и очными ставками между ними.[17]
Закрытое судебное заседание Военного трибунала войсковой части 16155 в г. Днепропетровске в составе членов: гв. капитана юстиции Смирнова, гв. капитана Максимова, гв. лейтенанта Смирнова с участием гос. обвинителя гв. майора юстиции Гольденберга и защитника Тимченко по рассмотрению уголовного дела № 248 состоялось 24 декабря 1949 г. Свидетели по данному делу не вызывались.[18]
Трибунал приговорил Рябека Ф.Я., Андреенко М.П., Гордиенко Т.Ф. на основании ст. 54-1 «б» УК УССР и ст. Указа Президиума верховного Совета СССР от 26 мая 1947 г. «Об отмене смертной казни» подвергнуть заключению в ИТЛ сроком на двадцать пять (25) лет каждого, с поражением в правах на 5 лет каждого по пунктам «а», «б», «в» ст. 29 УК УССР с конфискацией всего имущества. Срок отбытия наказания, с зачетом предварительного заключения исчислять осужденным: Рябека с 13 октября 1949 г., Андреенко с 19 октября 1949 г. и Гордиенко с 21 октября 1949 г.[19]
После смерти Сталина 3 марта 1953 г. и особенно после Указа Президиума Верховного Совета СССР 27 марта 1953 года «Об амнистии» всех заключённых, чей срок не превышал 5 лет», многие узники ГУЛАГа, имевшие более высокий срок наказания, также обрели надежду на сокращение срока. Последовавшие перемены в стране, арест Берии, снижение роли и влияния органов безопасности, некоторая растерянность работников ГУЛАГа, смягчение режима в лагерях, привели к тому, заключенные стали активно писать кассационные просьбы и жалобы на имя Генерального прокурора СССР. Среди писавших подобные жалобы были и бывшие травниковцы. Дела жалобщиков проверялись. Пришлось проверять и дело «Рябека сотоварищи».
Проверял дело следователь следотдела УКГБ при СМ УССР по Днепропетровской области капитан Ткаченко. Его заключение было таково:
«рассмотрев архивно-следственное дело №31057 на Рябека Ф.Я, Андреенко М.П., Гордеенко Т.С. в 1954 г. АЯВ. TR-18/62(4),
<…> Свидетели по настоящему делу не допрашивались, а также не допрашивались прямые свидетели и на предварительном следствии.
Кассационных жалоб Рябека, Андреенко, Гордиенко, в течение 5 дней после вынесения приговора по их делу, не подавали. Дело высшей судебной инстанцией не рассматривалось.
4 марта 1954 г. Рябека Ф.Я. подал жалобу Генеральному прокурору СССР, в которой указывает, что допущенные им ошибки он глубоко осознал, просит пересмотреть его дело и снизить ему меру наказания.
Материалами предварительного и судебного следствия преступная деятельность Рябека, Андреенко и Гордиенко доказана, и совершенные ими преступления квалифицированы правильно. Мера наказания к ним Военным трибуналом избрана в соответствии с тяжестью совершенного ими преступления.
Не находя обстоятельств, смягчающих вину осужденных, а, следовательно, и мотивов к пересмотру дела на предмет снижения им меры наказания,
полагал бы:
1. Приговор военного Трибунала войсковой части 16155 от 24 декабря 1949 г. по делу Рябека Ф.Я., Андреенко М.П., Гордеенко Т.С., оставить без изменения. А жалобу Рябека без удовлетворения.
2. Настоящее заключение вместе с архивно-следственным делом и жалобой Рябека Ф.Я. направить на рассмотрение областной комиссии по пересмотру дел спецподсудности».[20]
Однако через два года все вышеназванные будут освобождены по амнистии.
ТРЕТИЙ ПРИМЕР: отрицание фактов, приводимых в трофейном немецком документе.
28 ноября 1947 г. в Львове старший оперуполномоченный 2-го Отделения 4 Отделения УМГВ Львовской области лейтенант Прошин вел допрос Хлопецкого Василия Михайловича, 1917 года рождения, уроженца и жителя села Вороняки, Золочевского района, Львовской области, украинца, гражданина СССР, б/партийного, холостого, со средним образованием, не судимого соц. происхождения из крестьян-бедняков, работающего в городе Золочеве заведующим колбасной мастерской.
Судя по протоколу допроса, это уже не первая встреча следователя Прошина и Хлопецкого, который всячески хочет скрыть свою учебу в учебном лагере СС Травники.
«ВОПРОС: На допросе 27 ноября 1947 года Вы показали, что на службу в немецкие войска «СС» поступили в феврале месяце 1942 года и в этом же месяце для прохождения службы прибыли в м. Травники. Эти показания являются от начала до конца вымышленными и неправдивыми.
Следствие располагает данными, свидетельствующими о том, что Вы в июле 1941 года, сдавшись в плен к немцам, уже 3-го сентября 1941 года служили охранником учебного лагеря СС в Травниках, где дали подписку о сотрудничестве с оккупантами в надзирательные службы СС и полиции.
Намерены ли Вы давать правдивые показания по данному вопросу?
ОТВЕТ: Показания данные мной 27 ноября 1947 года, являются правдивыми, так как на службу в немецкие войска СС я поступил в феврале 1942 года, о чем я помню очень хорошо, и присягу на верность службы немецким оккупационным властям я дал в этом же феврале месяце.
Одновременно заявляю, что, находясь на службе в немецких частях СС в м. Травники, я работал кладовщиком вещевого склада, что касается охраны учебного лагеря СС и обучения в нем — я отрицаю.
ВОПРОС: Вам зачитывается перевод подлинного немецкого документа, в котором указано, что в Травниковском лагере Вы находились с 3-го сентября 1941 года, где несли охрану учебного лагеря СС, в это же время Вами была принята присяга на верность службы немцам, где имеется Ваша подпись. Подтверждаете ли вы это?[21]
ОТВЕТ: Подпись на присяге от 3 сентября 1941 года является моя, на которой расписывался я в момент ее принятия, однако, настаиваю на своих прежних показаниях. <…> Почему в данной присяге стоит дата 3 сентября, ответить затрудняюсь. Также затрудняюсь ответить на официальный немецкий документ о моей службе в м. Травниках, т.к. в действительности я работал в лагере кладовщиком вещевого склада, а мне кажется, что в документах, которые мне сейчас предъявлены, есть какая-то ошибка в числах и месяцах, однако следует отметить, что эти документы относятся к моей личности». [22]
Итак, В. Хлопецкий настаивает на том, что он поступил на службу в СС в феврале 1942 г. и тогда же прибыл в Травники; подчеркивает, что был кладовщиком; категорически отрицает факт обучения и службу в качестве охранника. Однако наличие немецкого документа, на котором стоит его подпись, подлинность которой Хлопецкий признает, а также признание, что он «имел звание цугвахмана»,[23] опровергают его показания, хотя Хлопецкий продолжает отстаивать свою версию.
Так же вел себя в ходе следствия и на процессе А.И. Романчук. Он отрицал службу в караульном батальоне СС в концлагере Заксенхаузен, однако в приговоре по его делу Военный трибунал Харьковского гарнизона отметил: «это обвинение подтверждается вещественным доказательством по делу — актом о переводе от 9 ноября 1943 г.»[24]
ЧЕТВЕРТЫЙ ПРИМЕР: отрицание фактов, приводимых свидетелями.
Г.А. Панкратов показаниями В.С. Литвиненко обвиняется в убийстве 5 человек в ходе массового расстрела узников Яновского лагеря в июне 1943 г. «Я лично видел, как Панкратов застрелил пять узников: 4-х мужчин и одну женщину. Это увидел немец и стал ругать Панкратова за то, что он не довел колонну узников к месту расстрела, застрелил пять узников, и этим самым затормозил движение всей колонны, создал пробку для других колонн узников. Это было в первый день трехдневного массового расстрела».[25] Панкратов в свою очередь, частично отрицает показания Литвиненко: «Я подтверждаю, что убил 3-х узников, а не 5, как об этом показывает Литвиненко. <…> за два дня моего участия в трехдневном массовом расстреле я лично застрелил троих мужчин. Свидетель Литвиненко неправильно показал суду, что я якобы за один день застрелил 5 человек узников. Я в этой части его показания отрицаю».[26]
А.Д. Остапенко во время следствия и на суде вначале полностью отрицал, а затем лишь под давлением многочисленных показаний его сослуживцев и подлинных немецких документов в которых присутствует его фамилия, лишь частично признал свою вину: «Признаю, что я конвоировал узников с работы и на работу. Но отрицаю свое участие в карательной деятельности».[27]
ПЯТЫЙ ПРИМЕР: трудности опознания по предъявленным следователем фотографиям и очная ставка, как доказательство.
В ходе следствия неоднократно возникает вопрос опознания того или иного участника интересующих следствие событий. Кроме личного опознания происходит вначале опознание по имеющимся у следствия фотографиям. В процессе такого опознания тоже могут возникнуть некоторые сложности. Так во время допроса Николая Сенника 11 марта 1961 г. в Виннице на вопрос следователя: Можете ли опознать Куринного по фотокарточке?
Сенник отвечает:
«Нет, очевидно, по фотокарточке Куринного, как и других сослуживцев, опознать не смогу. Я заявляю так, исходя из следующего: мне уже неоднократно предъявлялись на опознание фотокарточки сослуживцев по Треблинке, так же, как и другим, предъявлялись мои, и, как правило, ни я их, ни они меня по фотокарточкам не опознавали. Объясняется это тем, что мы служили вместе 17-18 лет назад, за это время в памяти стерлись приметы отдельных лиц. Даже те, которых я помню по фамилии, или помню отдельные эпизоды, связанные с ними, все равно за давность времени не помню, как они выглядели, а если смутно припоминаю человека, то все равно путаю, где и когда его встречал. В то же время со мной было уже несколько случаев, когда тех, кого я не опознавал по фотокарточке, я опознавал при личной встрече, также опознавали и они меня. Поэтому вполне возможно, что узнаю Куринного при личной встрече. А если бы дали возможность поговорить с ним, вспомнить вместе отдельные моменты службы в Треблинке, я узнал бы его наверняка».[28]
Важное рассуждение, опрокидывающее утверждения некоторых историков, журналистов, ревизионистов о том, что КГБ заставляло оговаривать обвиняемых друг друга и признавать все, что предъявляется следователями. Времена изменились на дворе не 37-й год. Даже в 50-е годы обвиняемых пособников нацистов на допросах не били.
Сенник, не отказывается от сотрудничества со следователем, но возникли объективные сложности: прошло много времени и образы, и события стерлись, поэтому только личная встреча подследственных, в данном случае очная ставка, может оказаться полезной. Важно, что об этом говорит сам Сенник. В ходе подобных встреч, разговора подследственных между собой, возникают ассоциативные связи, оживляющие воспоминания, озвучивается то, что интересует следствие. Правда, это возможно лишь при готовности обвиняемых или свидетелей сотрудничать со следствием.
Бывший вахман Иван Керемет 26 апреля 1951 г. опознает по предъявленным фотографиям своего сослуживца травниковца Евдокима Парфенюка.[29]
Вот пример одной очной ставки «Протокол очной ставки 20 октября 1949 г. между обвиняемым Рябека Федором Яковлевичем 1906 года рождения и задержанным Андреенко Михаилом Петровичем 1912 г. рождения.
Вопрос обв. Рябека: Вы знаете впереди сидящего человека, как давно и какие у вас с ним взаимоотношения?
Ответ: Да. Впереди сидящего человека знаю хорошо, это Андреенко, имя отчество не помню, личных счетов с Андреенко не имею. Андреенко вместе со мной обучался в полицейской школе войск СС в м. Травники с октября 1941 года по март 1942 г.
Вопрос задерж. Андреенко: Скажите, Вы знаете впереди сидящего человека. Как давно и нет ли у вас с ним ссор?
Ответ: Да, напротив сидящего человека я хорошо знаю, это Рябека Федор, отчество не помню, личных ссор с ним не имел. Рябека Федор совместно со мной обучался в немецко-полицейской школе войск СС в м. Травники с октября 1941 года по март 1942 г.
<…>
Вопрос обв. Рябека: Расскажите, что вам известно о Андреенко?
Ответ: <…> вместе со мной обучался <…> в Травники имел звание вахмана войск СС, направлен в Собиборский лагерь <…> куда свозились люди разных национальностей и истреблялись. После марта 1943 г. Андреенко и я переведены в лагерь смерти Аушвиц…
Вопрос задерж. Андреенко: Вы подтверждаете показания Рябека Федора?
Ответ Андреенко: Да, показания Рябека Федора я подтверждаю полностью».[30]
ШЕСТОЙ ПРИМЕР: обвиняемый не дает утвердительный ответ на вопрос следователя.
Из допроса в августе 1961 г. обвиняемого Е.С. Парфенюка:
«Вопрос: Знаете ли вы по совместной службе в Треблинском лагере Куринного Ивана Николаевича, Терехова Ивана Сергеевича, Прыщ Самуила Мартыновича, Горбачева Михаила Петровича, Левчишина Филиппа Евсеевича, Скакодуба Николая Афанасьевича, Сеник Николая Терентьевича и Шевченко Ивана Семеновича?
Ответ: Из числа названных могу сказать, что за время службы у немцев я слышал фамилии Куринный и Шевченко, но где именно я слышал эти фамилии, в Травниках, или в Треблинке — точно не помню. В отношении остальных я ничего сказать не могу. По фамилиям таких людей я не знаю».[31]
Тоже самое происходит во время допроса Андрея Кучмы 6 сентября 1965 года. Следователь спрашивает, известны ли Кучме такие-то вахманы, и называет тринадцать фамилий и имен. Кучма отвечает, что «таких людей как Олейник Тарас Григорьевич, Зуев Аким Алексеевич, Бабин Борис Иванович. Браун Альберт Фридрихович, Загребаев Валентин Иванович, Костелевец Василий Матвеевич, Гунченко Василий Иванович, Керезора Яков Иванович, Бессмертный Василий Михайлович, Богдан Валентин Васильевич и Бердников Иван Осипович я не помню вообще».[32]
Как видим, никакого давления на Парфенюка не оказывается, и следователь не требует признания знакомства с названными им лицами и их оговора. Это важно для понимания, что в КГБ во время следствия не настаивали на положительном ответе при всех вопросах. Постоянные уточнения лишь разматывали «цепочку памяти».
СЕДЬМОЙ ПРИМЕР: из обвинения исключается один из эпизодов обвинения.
Так Романчук А.А., служивший в Майданеке, Заксенхаузене и Штуттгофе, что доказано трофейными документами, ходе следствия обвинялся свидетелем Стрельцовым в совместной службе охранником в Треблинке. И этот факт был включен в обвинительный акт. Однако военный трибунал Харьковского военного гарнизона на своем заседании 16 сентября 1950 г. по обвинению Романчука Александра Ивановича в измене Родине и службе охранником в войсках СС отметил, что «обвинение Романчука в вооруженной охране в Треблинском лагере смерти Военный трибунал считает недоказанным, т.к. подсудимый категорически отрицает это обвинение, других доказательств не добыто. Показания Стрельцова, данные на предварительном следствии, трибунал не смог проверить вследствие осуждения его, Стрельцова <…> поэтому показания Стрельцова не могут быть положены в основу обвинения Романчука».[33]
Г.А. Панкратову, служившему в Яновском лагере и принимавшему участие в массовых убийствах, вменялось и то, что он по показаниям свидетеля Лобынцева участвовал в карательных операциях в районе Травники в конце 1941 г. Однако материалами дела было установлено, что Панкратов прибыл в школу вахманов в Травники лишь в 1942 г. В связи с недоказанностью этот эпизод был исключен из обвинения Панкратова.[34]
Травниковец Н.Ф. Конев, служивший в различных лагерях, в 1949 г. был приговорен к 25 годам ИТЛ. Однако Определением военного трибунала Киевского военного округа от 6 декабря 1957 года «по протесту военного прокурора КВО Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 27 августа 1949 г. изменено — исключено из обвинения его участие в расстрелах граждан, а также участие в погромах, грабежах и арестах мирного населения за недоказанностью и наказание Коневу снижено до 10 лет лишения свободы».[35]
ВОСЬМОЙ ПРИМЕР: Обвиняемый не признает себя виновным и во время судебного заседания обвиняет следователя в фальсификации дела. После осуждения, добивается пересмотра дела и снижения срока наказания, а в 90-е годы подает прошение о реабилитации.
12 августа 1949 г. Военный трибунал Киевского военного округа в закрытом судебном заседании рассматривал дело бывшего военнослужащего Пятенко Василия Николаевича по ст. 54-1-б УК УССР. Пятенко обвинялся в сдаче в плен, измене Родине, в добровольном поступлении на службу в немецкие карательные органы, обучении в лагере Травники, службе в Люблине, «нес вооруженную охрану еврейского лагеря в Травники, охранял лагерь советских военнопленных в Красники и немецкую комендатуру в г. Люблине».[36]
Во время судебного заседания В.Н. Пятенко заявил: «Предъявленное обвинение мне понятно, виновным по тем данным, что записаны предварительным следствием не признаю, показания суду давать желаю».[37]
Далее Пятенко сообщил, что следователь «майор Кизель записал не так, как я говорил <…> майор Кизель писал, что хотел <…> Протокол следствия мне не всегда зачитывали, а я не знал, что их надо читать».[38] Однако попытки Пятенко отрицать охрану лагеря военнопленных в Красники, еврейского лагеря в Травники, комендатуры в Люблине были опровергнуты предъявленными суду немецкими документами: акты перевода вахмана Пятенко к местам службы.[39] Кроме того, Пятенко скрыл часть своей биографии и не указал, что, «согласно выписки списка охранников учебного лагеря Травники он 1 декабря 1943 г. был переведен в охранный батальон СС в Ораниенбурге близ Берлина».[40] Военным трибуналом Киевского военного округа 12 августа 1949 г. Пятенко был приговорен к 20 годам лишения свободы.[41]
Однако Пятенко продолжал настаивать на своей невиновности, особенно после смерти Сталина и разоблачения преступлений Берии. Так в письме Генеральному прокурору СССР 9 июня 1954 г. он пишет:
«Протоколы, которые находятся в моем деле, прошу считать недействительными. Несмотря на то, что они подписаны мною, в виду того, что я их подписал под угрозой и пытками следователя Гвоздева».[42]
В результате Пятенко добился того, что срок наказания ему был снижен до 6 лет пребывания в ИТЛ.[43]
Интересным представляет дело Ивана Баскакова, вахмана, а потом партизана, приговоренного к каторжным работам. В обзорной справке по делу говорится, что Военный трибунал Ярославского гарнизона 29 апреля 1946 г. «за службу в войсках СС вахманом в Люблинском гетто и Белжецком лагере смерти, за участие в охране и доставке заключенных к газовым камерам осудил Баскакова к 20 годам каторжных работ».[44]
Баскаков не согласен с приговором и подает кассационную жалобу, в которой просит учесть, что бежал из лагеря к партизанам, был награжден орденом Красного Знамени, просит пересмотреть дело и снизить меру наказания, так как деле в процессе следствия было написано то, что он не совершал.
22 июля 1955 года комиссия по пересмотру дел вынесла постановление, в котором указала, что приговор в отношении Баскакова И.В. считать правильным. Однако 17 апреля 1956 г. Баскаков вновь подал жалобу, в которой просит изменить приговор, на этот раз Генеральному прокурору СССР. В этой жалобе он пишет, что заключенных не избивал и к газовым камерам никакого отношения не имел. Он пишет, что эти факты приписаны следователем.
На этот раз Заместитель военного прокурора Московского военного округа полковник юстиции Мартынов внес протест и просит «изменить приговор, исключить из обвинения участие в доставке граждан к газовым камерам, как недоказанное, и снизить в связи с этим меру наказания до 10 лет».[45]
В результате Военный трибунал Московского военного округа 17 сентября 1956 г. своим определением №4147 удовлетворил протест военного прокурора и приговор Военного трибунала Ярославского гарнизона от 29 апреля 1946 г. в отношении Баскакова изменил и снизил наказание до 10 лет лишения свободы. Так как Баскаков уже «отсидел» 10 лет, он был из-под стражи освобожден.[46]
Увы, можно лишь констатировать, что Баскакову не повезло так, как многим другим вахманам, вовсе не партизанам, осужденным в 1952–1953 гг. к 25 годам, но вышедшим на свободу в связи с амнистией в 1955–1956 гг. отсидевшим всего-то по 2-3 года.
Правда, надо отметить, что через 9 лет в Днепропетровске 9 июля 1965 г. во время допроса Баскакова в качестве свидетеля по уголовному делу Зуева А.А. Олейника Т.Г. Загребаева И.И. Мамчура Н.И. Лынкина Г.Т. Лазоренко А.Д., Баскаков скажет: «В операциях по истреблению евреев, доставляемых в Белжицкий лагерь смерти, участвовали все <…> в этом принимал участие и лично я, Баскаков».[47]
Еще один пример, якобы оговора и применения физического насилия к подследственному. В декабре 1947 г. бывший травниковец Василий Крысак признал себя виновным в том, что в августе и сентябре 1942 г. вместе с другими вахманами участвовал в расстреле 15 человек, в октябре во Львовском лагере лично расстрелял узников».[48] Через 8 лет на допросе 3 сентября 1955 г. В. Крысак настаивал на том, что в Травниках в школе полицейских работал поваром, во Львове охранял железнодорожный мост, в Люблине охранял какой-то склад. От ранее данных показаний Крысак «отказался, заявив, что на следствии он оговорил себя в силу применения к нему следователем мер физического воздействия».[49]
Была ли необходимость в применении таких мер? Мог ли иметь место оговор? Да, «своеобразный оговор» мной в ходе работы с документами был обнаружен. Во время процесса в июле-августе 1969 г. во Львове, подсудимый В.Н. Литвиненко заявляет, что
«мое заявление о том, что я убил старуху, когда конвоировал первую колонну, ложно, я наговорил на себя.[50] <…> В Краснодар меня вызывали по делу Матвиенко. Я сам заявил, что убил старуху, меня никто в этом не изобличал, никто не заставлял признаваться. Я растерялся, я боялся следственных органов, и сказал это, чтобы воздействовать на Матвиенко, чтобы заставить его, признаться. А потом я уже продолжал так говорить. И теперь мне говорили, что лучше все признавать, тогда будет статья за смягчение и мне дадут не такое строгое наказание. Когда я признался первый раз, я думал, мне ничего не будет за это. <…> Я чувствовал свою вину, поэтому боялся работников милиции и следователей. Следователь сказал, что мне ничего не будет».[51]
Однако в ходе перекрестного допроса свидетель Н.Н. Скороход, сослуживец, участвовавший в сопровождении колонны евреев, вначале подтвердил факт убийства, но после вопроса адвоката Литвиненко, заключил, что «возможно старуху убил другой вахман».[52] Любое сомнение, как известно, трактуется в пользу обвиняемого, поэтому, в результате, из обвинения Литвиненко этот эпизод был исключен.
Приведенные выше примеры, (автор ограничился только восемью, а их множество), опровергают утверждения о том, что МГБ-КГБ якобы заставляло обвиняемых в преступлениях, совершенных ими во время службы в охранных формированиях СС и лагерях смерти, оговаривать друг друга и безоговорочно (немедленно) признавать все обвинения, предъявляемые следователями.[53]
Однако необходимо отметить, что после смерти Сталина и принятия закона об амнистии, некоторые отбывавшие срок наказания травниковцы стали утверждать, что к ним применялись недозволенные методы следствия.
Так травниковец Николай Павлов был арестован 23 июля 1953 г. на следствии он признался, что во время расстрела евреев у деревни Глуск неподалеку от Люблина, он застрелил одну женщину. Во время службы в концлагере Майданеке, при попытке побега застрелил одного узника. Затем Павлов служил лагере смерти Белжец и концлагере Флоссенбюрг, а с января 1945 г. в РОА. Военным трибуналом Ленинградского военного округа 2 октября 1953 г. Павлов был приговорен к 25 годам ИТЛ. Отбывая наказание, в 1955 г. Павлов подал жалобу, в которой, не отрицая службы в СС, заявил, что он никого не расстреливал (и это будучи вахманом в Белжеце! — А.Ш.), на предварительном следствии он оговорил себя, признав расстрел одной женщины. В своей жалобе и на допросе в связи с ней, Павлов показал, что оговорил себя потому, что к нему применялись меры физического воздействия. 30 марта 1961 г. военный прокурор Ленинградского военного округа вынес постановление об отклонении жалобы Павлова как необоснованной.[54]
Другой случай. 13 и 15 мая 1956 г. Иван Листопад, служивший в лагере смерти Белжец, в концлагерях Заксехаузен, Ноеннгаме, заявил, что «показания, которые он давал в процессе следствия по своему делу не соответствуют действительности, так как они даны в результате принуждения со стороны следователя», что «на службе в войсках СС он выполнял только хозяйственные работы».[55] Это при том, что к его делу приобщены копии немецких трофейных документов, из которых видно, что Листопад 27 марта 1943 г. переведен из Травники в команду СС лагеря Белжец, 17 мая 1943 г. переведен в команду СС г. Люблин и 8 ноября 1943 г. в караульный батальон СС концлагеря Заксенхаузен.[56]
Конечно, следователи в 30-е годы и вплоть до начала 50-х годов, увы, действительно, могли выбивать и выбивали показания у обвиняемых в троцкизме, антисоветской деятельности, шпионаже, терроре, национализме, принадлежности к различным контрреволюционным организациям…
Однако добиваться силой признаний в совершенных преступлениях от пособников немцев у следователей послевоенного периода не было никакой необходимости. Объем доказательств различной формы, в первую очередь от трофейных немецких документов, до устных показаний, как обвиняемых, так и свидетелей — арестованных сослуживцев, в совершенных преступлениях был очень велик, поэтому достаточен. Проблема состояла в том, что не все документы, особенно в первые послевоенные годы, порой доходили до следователя. Документы продолжали изучать годами и в процессе работы составлялись все новые и новые ориентировки для поиска не изобличенных преступников и возбуждения против них розыскных и уголовных дел.
Важным свидетельством о соблюдении правовых норм в ходе следствия в отношении немецких пособников (именно их) являются воспоминания Л.А. Самутина[57] о своем пребывании в качестве подследственного СМЕРШа. Самутина никак нельзя заподозрить в симпатиях к Советской власти, однако его воспоминания вызывают доверие и уважение к автору, не опустившемуся до лжи в отношении своих противников. Чтобы дать реальную картину проведения следственных действий в отношении задержанных по обвинению в сотрудничестве с нацистами привожу отрывки его воспоминаний в очень сокращенном виде.
<…>
«…доставили всех на контрольно-пропускной пункт демаркационной линии с советской оккупационной зоной. Потом просто выпихнули нас через эту линию под дула родных, советских же автоматов… Покоряясь судьбе, нисколько не сомневаясь в том, что нас ожидает, спустились под этими дулами вниз по каменным ступенькам в подвал контрразведки «СМЕРШ».
Наши предчувствия предельно сурового и жестокого обращения не оправдались. Мы ожидали тут же и немедленно беспощадной встречи с отбиванием внутренностей и отнятием, по крайней мере, полжизни. Ничего похожего не произошло. Был обыск, тщательный, очень придирчивый, с окриками и понуканиями, с обращением, которое не назовешь изысканным…
<…> не били и кормили. <…> пришлось выскребать ложками баланду и кашу со дна тюремных мисок и подбирать крошки. Пайка хлеба, граммов 400-500, полмиски овсяной каши и кружка сладковатой, подчерненной чем-то жидкости — завтрак. Какой-то картофельно-крупяной супчик — баланда, и опять полмиски каши, той же овсянки или дробленого пшена, или «магары» — обед. Вечером на ужин — еще раз каша.
Конечно, это однообразно и невкусно, но с голоду не умрешь. Мы ждали, кроме избиений, еще и пытки жестоким голодом: зачем же кормить людей, обреченных на уничтожение? Но рядом с нами, за стенкой, находилась камера смертников, уже осужденных к высшей мере, — их кормили так же, как и нас. С соседями мы перестукивались по ночам. Основная информация: сколько вас? А вот сколько нас! Колебания численности за стенкой весьма занимали наше сознание. Мы почти не сомневались, что через какое-то время будем постукивать в эту же стенку, но с той стороны…
<…> Мы все ждали «пыточного следствия», не сомневались, что нас будут избивать не только следователи, но и специально обученные и натренированные дюжие молодцы с засученными рукавами. Но опять «не угадали»: не было ни пыток, ни дюжих молодцов с волосатыми руками. Из пятерых моих товарищей по беде ни один не возвращался из кабинета следователя избитым и растерзанным, никого ни разу не втащили в камеру надзиратели в бессознательном состоянии, как ожидали мы, начитавшись за эти годы на страницах немецких пропагандистских материалов рассказов о следствии в советских тюрьмах.
Итак, пыток перенести не привелось <…> мне с товарищами в подвале контрразведки 5-й ударной армии на территории Германии. И в то же время у меня нет оснований утверждать, что мое следствие шло гладко и без неприятностей. Уже первый допрос следователь начал с мата и угроз. Я отказался говорить в таком «ключе» и, несмотря на усилившийся крик, устоял. Меня отправили вниз, я был уверен — на избиение, но привели «домой», то есть в ту же камеру. Два дня не вызывали, потом вызвали снова, все началось на тех же нотах, и результат был тот же. Следователь позвонил по телефону, пришел майор, как потом оказалось, начальник отдела. Посмотрев на меня сухими, недобрыми глазами и выслушав претензии и жалобы следователя, он спросил: «Почему не даете старшему лейтенанту возможности работать? Почему отказываетесь давать показания? Ведь все равно мы знаем, кто вы такой, и все, что нам еще нужно, узнаем. Не от вас, так другими путями».
Я объяснил, что не отказываюсь от показаний и готов давать их, но протестую против оскорблений и угроз. Честно говоря, я ожидал, что майор бросит мне: «А чего еще, ты, сволочь, заслуживаешь? Ждешь, что с тобой тут нянчиться будут?» Но он еще раз сухо взглянул на меня и сделал какой-то знак следователю. Тот ткнул рукой под стол — нажал кнопку вызова конвоира. Тут же открылась дверь, и меня увели.
Опять не вызывали несколько дней, а когда вызвали, привели в другой кабинет и меня встретил другой человек с капитанскими погонами. Предложил сесть на «позорную табуретку» — так мы называли привинченную табуретку у входа, на которую усаживают подследственного во время допроса. <…>
И далее повел свое следствие в формах, вполне приемлемых. Я стал давать показания.
<…>
Лишь потом, когда показания он стал переводить на язык следственных протоколов, я понял, что этот человек «мягко стелет, да жестко спать». Галицкий умело поворачивал мои признания в сторону, нужную ему и отягчавшую мое положение. <…> Но беседовал капитан со мной на человеческом языке, стараясь добираться только до фактической сути событий, не пытался давать фактам и действиям собственной эмоционально окрашенной оценки. <…> я спросил, почему не слышу от него никаких ругательных и оскорбительных оценок моего поведения во время войны, моей измены и службы у немцев. Он ответил:
— Это не входит в круг моих обязанностей. Мое дело — добыть от вас сведения фактического характера, максимально точные и подтвержденные.
<…>
Я подумал тогда про себя, что такая позиция капитана вряд ли соответствует существовавшей в те времена партийной этике и уж, конечно, противоречит инструкциям для чекистских следователей, обязанных ненавидеть смертной ненавистью своих подследственных (в существование таких инструкций я верил безусловно). <…>
Я ожидал своей меры наказания. В 1946 году такой мерой было 10 лет лагерей и 5 «по рогам», то есть 5 лет лишения гражданских прав после отбытия срока наказания. <…> судил военный трибунал 5-й ударной армии и дал <…> срок: 10 и 5… <…>
…расстрел выносили тем, против кого были собраны неопровержимые доказательства участия в карательных операциях на оккупированной территории, в казнях и тому подобных акциях.
<…>
Считайте, что вам повезло, Самутин. <…> Попали бы вы к нам в прошлом, 45-м году, мы бы вас расстреляли. <…>
Время пребывания в следственных подвалах растянулось на четыре месяца. Я боролся изо всех своих силенок, сопротивлялся усилиям следователей «намотать» мне как можно больше. Так как я скупо рассказывал о себе, а других материалов у следствия было мало, то следователи и старались, по обычаям того времени, приписать мне такие действия и навалить на меня такие грехи, которые я не совершал. В спорах и возне вокруг не подписываемых протоколов мне удалось скрыть целый год службы у немцев, вся моя «эпопея» у Гиля[58] в его дружине осталась неизвестной. Не могу сказать, какое имело бы последствие в то время разоблачение еще и этого этапа моей «деятельности», изменило бы оно ход дела или все осталось бы в том же виде. Тут можно предполагать в равной степени и то и другое. Тем не менее, весь свой лагерный срок до Указа об амнистии в сентябре 1955 года я прожил в постоянном страхе, что этот мой обман вскроется, и меня потащат к новой ответственности».[59]
К сожалению, были случаи, когда кроме обвинений в службе в СС, некоторым травниковцам, оказавшимся после окончания войны в американской зоне оккупации, а затем переданным в советскую зону, порой в ходе следствия предъявляли обвинения в сотрудничестве с американской разведкой. Именно такое обвинение, кроме службы «в карательных войсках СС», было предъявлено арестованному в сентябре 1949 г. бывшему обервахману СС Николаю Малышеву. Он служил в Треблинке, участвовал в подавлении восстания в Варшавском гетто, затем продолжил службу в концлагерях-филиалах Маутхаузена — Гузен и Эбензее. Кроме этих обвинений в справке по архивному следделу №314 говорится, что в Малышев «в июне 1945 г. был завербован американской разведкой и направлен в Советский Союз с антисоветским заданием».[60] 20 января 1950 г. Малышев был приговорен к 25 годам ИТЛ. В 1956 г. по делу Малышева проводилась проверка. Как отмечено в названной справке «в ходе проверки преступная деятельность нашла подтверждение за исключением связи с американскими разведорганами».[61] В результате проверки мера наказания Малышеву была снижена до 15 лет лишения свободы, а по определению судебной коллегии Верховного суда РСФСР от 1 марта 1960 г. не отбытый срок был заменен 3 годами ссылки с освобождением из мест заключения.[62]
Важно отметить, что по Указу 1955 г. были амнистированы не все ранее осужденные травниковцы и другие пособники немцев. Под стражей были оставлены те, чье участие в расстрелах было доказано, но они были осуждены после отмены смертной казни. Однако таких преступников мог коснуться Указ Президиума Верховного Совета СССР от 25 апреля 1960 г. о смягчение мер наказания вставшим на путь исправления лицам, осужденным до введения в действие Основ уголовного законодательства Союза СССР и союзных республик. Этот Указ был принят 25 декабря 1958 г. Верховным Советом СССР. Характерный пример история травниковца Григория Писаренко, служившего обервахманом в Треблинке с сентября 1942 г. по август 1943 г.[63] Далее Писаренко продолжил службу в составе подразделений СС до капитуляции Германии. Затем, сменив фамилию на Малык Петра, выдав себя за бывшего военнопленного, прошел фильтрацию и был призван на службу в Красную Армию. После демобилизации продолжил службу в системе МГБ стрелком-охранником в Ждановском исправительно-трудовом лагере, где и был 17 июня 1949 г. арестован контрразведкой войсковой части №4435.[64] 25 августа 1949 г. в ходе следствия и заседания военного трибунала войсковой части 23400 было доказано неоднократное личное участие Писаренко непосредственно в расстрелах евреев, избиение и убийство Писаренко нескольких евреев и поляков. Всего, как указано в документах, с участием Писаренко было расстреляно около 2000 человек. Исходя из этого, в соответствии со 2 ст. Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 г. «Об отмене смертной казни», Писаренко был осужден к 25 годам ИТЛ.[65] Окончание срока отбывания наказания 17 июня 1974 года.
23 февраля 1963 г. руководство 7-го лаготделения, в котором отбывал наказание Писаренко, дало ему следующую характеристику:
«Заключенный Писаренко Г.Г., отбывая наказание в местах лишения свободы с 17 июня 1949 года, характеризуется следующим образом:
С первых дней приобщился к общественно-полезному труду, работал на разных работах, к работе относился добросовестно. В связи с тяжелым заболеванием в 1956 г. был переведен на принудительное лечение в психиатрическую больницу, где пробыл до июля 1960 года.
Является инвалидом II группы, работал дневальным, обойщиком, столяром. Последний год работает в 1 цехе на зачистке радиофутляров «Ижевск», производственную норму выполняет на 100-130 %, нарушений установленного режима не допускает, проводимые лагадминистрацией мероприятия посещает, участия в обсуждении вопросов не принимает. Поддерживает переписку с сестрой. На основании изложенного лагадминистрация 7 лаготделения ходатайствует о снижении срока наказания заключенному Писаренко Г.Г. в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 25 апреля 1960 г.»[66]
В отличие от 4-х руководителей лаготделения, сотрудник КГБ Постынко от руки пишет на ходатайстве: «Писаренко на путь исправления не встал. Считаю целесообразным от ходатайства в снижении срока наказания пока воздержаться».[67]
Судя по следующим документам руководство лагеря, не соглашается с мнением работника КГБ и продолжает настаивать на снижении срока заключения Писаренко.
Через полтора года 13 июля 1964 г. Военный трибунал Приволжского военного округа,
«рассмотрев представление администрации лаготделения Дубравного ИТЛ от 15 апреля 1964 г., поддержанное Наблюдательной комиссией о смягчении меры наказания <…> в отношении заключенного Писаренко <…> рассмотрев материалы дела <…> Военный трибунал округа по материалам личного дела заключенного Писаренко признал, что его в настоящее время еще нельзя признать твердо вставшим на путь исправления и т.к. он совершил исключительно тяжкое преступление, ходатайство о снижении ему наказания в данное время удовлетворению не подлежит. На основании изложенного Военный трибунал определил: <…> Ходатайство о снижении Писаренко Григорию Григорьевичу наказания оставить без удовлетворения. Определение окончательное и обжалованию не подлежит.
Председательствующий по делу подполковник юстиции Золотарев».[68]
От себя могу добавить: «Честь и хвала членам трибунала!».
(продолжение следует)
Примечания
[1] АЯВ. TR-18/62(4), л.3, 17-18
[2]На русском языке используется название города – Хелм, в украинском языке – Холм. В документах следствия используются оба названия. Я использую то, которое приводится в документе.
[3] АЯВ. TR-18/62(4), л.48.
[4] Там же. л.51.
[5] АЯВ. TR-18/62(16) л.4-5.
[6] АЯВ. TR-18/62(18) л. 2.
[7] АЯВ. TR-18/62(4), TR-18/62(18) л. 2.
[8] Там же.
[9] АЯВ. TR-18/62(4).TR-18/62(18) л.6, 20- 22.
[10] АЯВ. TR-18/62(10(, л.165.
[11] АЯВ. TR-18/62(4), TR-18/62(10(, л. 2.
[12] АЯВ. TR-18/62(4), TR-18/62(10(, л.4-6.
[13] АЯВ. TR-18/62(10(, л.32. Справка: Подлинник настоящего акта хранится в литерном деле «Травники» и находится в 4 управлении МГБ СССР.
[14] АЯВ. TR-18/62(10(, л.7.
[15] АЯВ. TR-18/62(10(, л.31.
[16] АЯВ. TR-18/62(10(, л. 68. Такой же документ – доказательство службы в СС предъявлен и Гордиенко. АЯВ. TR-18/62(10(, л.110.
[17] АЯВ. TR-18/62(10(, л. 168.
[18] АЯВ. TR-18/62(10(, л. 171.
[19] АЯВ. TR-18/62(10(, л.192.
[20] TR-18/62(10(, л.193,200,201. в 1956 году Рябека Ф.Я., Андреенко М.П., Гордеенко Т.С. будут амнистированы.
[21] АЯВ. TR-18/68(4), л.236.
[22] АЯВ. TR-18/68(4), л.237.
[23] АЯВ. TR-18/68(4), л.238.
[24] АЯВ. TR-18/41(15(, л. 21.
[25] АЯВ. TR-18/66(9), л.45. 49.
[26] АЯВ. TR-18/66(9), л.56-57.
[27] АЯВ. TR.18/66(17) л. 12,248.
[28] АЯВ. TR.18/62(17) л.7.
[29] АЯВ. TR.18/62(22) л.96.
[30] АЯВ. TR-18/62(10(, л.151- 152. л.153-154.
[31] АЯВ. TR-18/ 62 (24) л. 50-51.
[32] АЯВ. TR-18/42(2(, л.184.
[33] АЯВ. TR-18/41(15(, л. 21.
[34] АЯВ. TR-18/66(9), л.76.
[35] Там же, л. 9.
[36] АЯВ. TR-18/199, л. 99-100.
[37] Там же, л. 121.
[38] Там же, л.124- 126.
[39]Там же, л.125.
[40] Там же, л.151.
[41] Там же,л.129,133
[42] Там же, л.140.
[43] Там же, л.129, 133,141,147,148.
[44] TR-18/42(3), л.84. В других делах в Приговоре такого термина «..каторжных работ» не встречалось.
[45] АЯВ. TR-18/42(3), л.84.
[46] Там же, л.85.
[47] Там же, л.88.
[48] АЯВ. TR-18/66 (9), л.80.
[49] Там же, л. 81.
[50] Речь идет о сопровождении на расстрел одной из колонн евреев Яновского лагеря в июне 1943 г.
[51]АЯВ. TR-18/66(9), л. 146-147.
[52] АЯВ. TR-18/66(17), л.147.
[53] Подчеркиваю, что речь идет лишь о расследованиях подобного рода. К сожалению, в отношении обвиняемых по фальсифицированным делам: шпионаж, «ленинградское дело», дело врачей» и других, носивших политический характер, следователями регулярно применялся весь испытанный годами «пыточный арсенал» с целью добычи ложных показаний, оговора себя и других.
[54] АЯВ. TR-18/42(15) л.72.
[55] Там же, л.52.
[56]Там же, л.51.
[57] http://voskres.orthodoxy.ru/archive/16107.html Л.А. Самутин – командир роты 186-й стр. дивизии. В августе 1941 г. попал в плен. Был в нескольких лагерях для военнопленных. Весной 1942 г. вступил в «Боевой союз русских националистов», затем служил в 1-й русской национальной бригаде СС «Дружина», где командовал отделением в офицерской роте, а затем взводом. Позднее стал помощником начальника отдела пропаганды «Дружины» в звании старшего лейтенанта. В 1943 был переведён в Гвардейский батальон РОА. Позднее был сотрудником власовской пропагандистской школы в Дабендорфе, затем редактировал газету «На дальнем посту», издававшуюся Дании для расквартированных там восточных батальонов. Был передан СССР союзниками. В 1946 г. приговорён к 10 годам исправительно-трудовых лагерей и 5 годам поражения в правах.
[58] Гиль-Родионов В.В. – майор, начальник штаба 229-й стрелковой дивизии Красной армии. Летом 1941 года попал в плен. Один из создателей Боевого Союза Русских Националистов. Вначале возглавил 1-ю боевую дружину БСРН, с марта 1943 года – командир 1-го русского национального полка СС, переформированного в июне в Особую русскую бригаду СД «Дружина». Летом 1943 года, несмотря на проявленную жестокость в борьбе против партизан, Гиль все-таки устанавливает с ними контакт. 16 августа 1943 года его подчиненные перебили немецких офицеров. Почти 2,5 тысячи дружинников перешли на сторону бригады партизанской бригады «Железняк» в Белоруссии. С осени 1943 г. В. Гиль-Родионов уже командовал 1-й антифашистской бригадой. В бою ночь со 2 на 3 мая 1944 года был тяжело ранен и 14 мая скончался.
[59] http://voskres.orthodoxy.ru/archive/16107.html
[60] АЯВ.TR-18/42(15) л.53-54.
[61] Там же, л.55.
[62] Там же.
[63] АЯВ.JM-23/499, л.871, 931, По показания м Александра Москаленко на допросе 24 ноября 1947 г., Писаренко «отличался своей жестокостью к еврейскому населению».
[64] АЯВ. JM-23/499, л.994.
[65] АЯВ. JM-23/499, л.994
[66] АЯВ. JM-23/499, л. 998.
[67] АЯВ. JM-23/499, л.998.
[68] АЯВ. JM-23/499,л. 1006-1007.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer8_9/shneer/
